Рукопись Арно Казьяна

Михаил Бибиков

«Мне, как представителю первого послеоктябрьского поколения, которому пришлось пережить несравненно больше нынешнего, к которому относится и младший из соавторов этой книги, тяжело думать, что все наше поколение может быть оценено по неоправданно низким расценкам нынешних «оптовиков». Многие борзописцы, не умеющие или не желающие представить себя в ином времени, докатываются до утверждения, что мы, ветераны, были доведены Сталиным и всей, породившей его порочной системой авторитаризма, до состояния рабства».

ПРОЛОГ

Моя мать — из оседлых в Одессе цыган. Отец — армянин-горец. Однажды, спасаясь от погромщиков, девушка-цыганка скатилась в подвал пекарню. Молодой пекарь один обратил в бегство троих бандитов. Так встретились мои будущие родители.

С моим появлением на свет божий встал вопрос о жилье, который в Одессе разрешить так и не удалось. Тогда отец написал земляку Саркису в Харьков письмо с просьбой прозондировать почву насчет квартиры. Саркис — шумливый крючконосый коротышка-толстяк на кривых ногах пообещал помочь и мы переехали в Харьков.

Саркис не помог, и семья больше года ночевала на Южном вокзале. Потом отец присмотрел коробку сгоревшего двухэтажного дома и добился в исполкоме разрешения на восстановление одной из его комнат. Как по мановению палочки, набрались еще бесквартирники, и дом в скором времени был восстановлен полностью. Шел мятежный девятнадцатый год.

Спустя три года родился брат. Родители любили друг друга, и жизнь у них ладилась.

Потом зачастил Саркис. Отец изготовил «нарды» — игру Востока. С тех пор мы привыкли засыпать под ожесточенный стук пешек о коробку и пронзительный смех коротышки — толстяка при удачно выпавших костях. «Шаш — а Шаш!!!» — кричал он так, что впору было глохнуть. Если же кости показывали малые цифры, карлик ругался по-армянски и заплевывал пол. Ставки были копеечные, и отец от души забавлялся накалом эмоций земляка…

Саркис жил на гроши; питался требухой, а одевался у старьевщика. Отец говорил, что были у Саркиса и лучшие времена: во время НЭПа он работал экспедитором муки, и мог бы озолотиться, но Саркис не от мира сего, стал еще беднее…

Когда я уходил в армию, Саркис сказал:

— Просты, ничего нэ дарю, я бэдный! Но сэрдцэ беры — оно твое!

Года за полтора до моего призыва в армию в семью пришло роковое: не без помощи Саркиса отец спутался с молодой шлюхой, моей ровесницей. Мать выследила отца и застала на месте преступления. Последовала бурная сцена…

Орудием мести мать выбрала Саркиса: стала кокетничать с ним на глазах у отца. Казалось, Саркис только этого и ждал: он сказал отцу, что как земляк и друг его больше у нас бывать не может. И отец, и Саркис были жителями поднебесного аула, по законам которого неверность жен карается смертью на людях: их убивают каменьями, если муж не прирежет раньше…

Отец не прирезал жену, не выставил ее «позор» напоказ, не унизил себя даже сценой ревности: он прекратил интимную близость с нею…

В комнатке — клетушке, в которой мы все жили, не было места для еще одной кровати, и родители продолжали спать в одной постели. Часто, сквозь сон, я слышал приглушенные рыдания матери после очередной попытки к примирению, которые заканчивались одним и тем же: яростным шепотом отец ругался по-армянски, вскакивал с постели и уходил из дому. На следующий день, — после работы, он возвращался домой и, как ни в чем ни бывало, подгонял свою работу экономиста, шутил с нами, детьми, был холодно — вежлив с матерью. Я до сих пор не могу понять, что это было: расчетливая месть горца неверной жене или отвращение к опостылевшей женщине. Я ведь знал, что отец продолжал посещать свою любовницу.

Полгода такой жизни превратили нашу певунью — мать в мрачную замкнутую в себе, постаревшую женщину. В сорок три года она поседела. Вскоре ее парализовало. Отнялась правая половина тела. Ее красивое лицо было обезображено обвисшей губой, щекой и веком. Позже, когда она стала подниматься с постели и, сильно шаркая правой ногой по полу, учиться ходить, много времени проводила у зеркала, внимательно разглядывая ставшее безобразным лицо, и много плакала. А еще позже, стараясь понравиться отцу, стала неумеренно ярко краситься…

Потом — армия, служба в пригороде Кишинева, любимая девушка — невеста, с которой война помешала обвенчаться. Зовут ее Марией.

…Отец принял фронтовую пекарню. Его отпустили, чтобы он эвакуировал семью, вместо этого он увез с собой любовницу…

…Не могу не рассказать о моем лучшем друге, Володе Липатове. В связи с этим вспоминается день, так хорошо начавшийся и так плохо окончившийся. Начался он с последнего звонка в школе, получения аттестата с отличием, пикника в лесопарке. Потом, зная, с каким нетерпением ждут меня родители с аттестатом, я оставил пикник и поехал домой. Не чуя ног, взбежал по лестнице и… замер перед дверью. За нею звучал металлический голос отца:

— Ты давно мне не жена!

И жалкий матери:

— Подумай о детях, Тигран!

— А ты о них думала, когда висла на шее у Саркиса?!

— Не висла я!!!

Отец перешел на ругню по-армянски, что означало высшую степень раздражения. А я ушел, потому что понял: наша семья больше не существует и никогда не поднимется «из пепла»!

Мне необходимо было поделиться горем с человеком, который бы меня понял, и я пошел к Володе Липатову…

…Наша дружба родилась из вражды. До десяти лет мы враждовали, словно две матки в одном улье. Я был перекормленным, медлительным увальнем. Володя — «живчиком». Я был музыкальным, начитанным и дисциплинированным мальчиком. У Володи все было наоборот. Зато — какая дерзость и бесстрашие по отношению к старшим! Единственно, кого боялся Володя, была скорая на руку его мать, — от которой при каждом удобном случае, он норовил улепетнуть на «задний двор». Там были сараи, по которым можно было бегать, а то и проникать внутрь и конфисковать «ненужные вещи». Так, наткнувшись в сарае электрика на ящик со штырями для крепления розеток, Володя тут же решил, что ребятам они нужнее. Действительно: укреплять какие-то там розетки можно и гвоздями, а вот лучших наконечников для стрел не найдешь. И долгое время ребята играли в индейцев по-настоящему смертоносными стрелами. К счастью, войны враждующих племен кончились вмешательством милиции.

Я был вожаком иного толка. Начитанность позволила мне сколотить ребят вокруг себя в поле зрения родителей. Мне удалось насобирать детскую библиотечку, и Володина ватага стала таять на глазах…

Однажды Володя пообещал отколотить меня. Я посоветовал ему «попробовать». Нам предстояло «стукнуться», но от драки я отказался. Презрительно хмыкнув, Володя сказал:

— Куда тебе, пончик с маслом! Что теперь делать будем?

— Давай устроим литературный бой: кто победит, тот и вожак.

— Ладно, собирай своих грамотеев! Посмотрим, кто кого?…

Литературные познания моего оппонента заключались в двух услышанных от матери сказках…

— Не нужно, слушай…

Я прочел по памяти едва ли не всего Корнея Чуковского. Володя с жадностью слушал чудесные сказки. Я уже торжествовал победу, когда Володя, презрительно хмыкнув, обозвал меня «зубрилкой» и убежал на задний двор. С этого дня мы были «в ссоре».

Только через год, поняв, как мне, увальню, недостает подвижных игр, отец помирил нас. С тех пор, до самой мобилизации в армию, мы не помнили дня, проведенного порознь. В результате я стал кулачным бретером заднего двора, а Володя — читателем-маньяком…

Отмахнувшись от моего рассказа о разрыве родителей, о котором ему было известного «со времени оно», Володя сказал:

— Будя! Тут все ясно! Обмоем аттестат, или зажмешь? — кивнул он на портфель.

— Не время.

— Именно — в самый раз! Тем более, что у меня деньжата водятся — на бутылку сухого хватит. Айда в «саванну»!

Нашей «саванной» были залютинские луга по обе стороны замысловато петляющих Уд. Прелесть небольшой речушки заключалась в неухоженных, густо поросших кустарником берегах. Буйные луга, на которых траву косили один раз, когда она достигала в высоту человеческого роста, были нашим заветным местом. Над лугами в ослепительно-голубом просторе парили и кувыркались жаворонки… Выкупавшись, мы забирались в травяные дебри, ложились на спину, и вся голубизна с ликующими певчими пташками становилась нашей. Нам никогда не было скучно вдвоем. Мы могли лежать часами, уставившись в лазурную синь, и думать каждый о своем. Я не помню треволнений, которые бы не растворились бесследно в бездонной глубине…

…Теперь, когда мой город замер в ястребиных когтях фашизма, не верится, что все это было на самом деле: что была дружба — верная и беззаветная; что была Мария и Любовь к ней, чистая и глубокая, как залютинское небо. Все это кажется сном или мечтой несбыточной: такой прекрасной, что и в последнем дыхании будет имя любимой, в последнем воспоминании — имя друга, последней эмоции — достоинство Человека…