Гори, ведьма!

Мирт и Клевер, 2023

В городе, полном ведьм, никогда не стихает борьба за власть. Огонь магии, который в них горит, делает их не способными ни к миру, ни к покою. Говорят, что под городом спит птичий бог и видит сон обо всех ведьмах, которые ходят по его земле. И когда проснется, от его крика небо треснет пополам, и всякий ужас обернется плотью, а земля провалится под каждой ведьмой, и не будет им ни костра, ни кургана, ни помина. Бог лежит глубоко и спит крепко, но глаза его остры и все видят.

Глава 6.

Позднее утро в самый раз для похорон. В ночь ударили морозы, и воздух, сухой и студеный, больно царапал носоглотку и пах дымом. Солнце, невидимое за плотными облаками, лениво перевалилось за горизонт, да так там и осталось, тускло подсвечивая низкое небо. День обещал быть коротким и мрачным.

Ян стоял в коробке двора старорежимной сталинки, сердца своего шабаша, ожидая, когда все его ведьмы, наконец, соберутся. Снаружи злой восточный ветер бился в окна, рвал с крыш хлипкие антенны, подхватывал с земли острую ледяную крупу и с ревом швырял во все, до чего мог дотянуться, но внутри, в окружении пяти этажей кирпича и магии почти втрое старше него самого, Яну был слышен только свист. В этом свисте, и без того хмурый верховный, отчетливо слышал мотив старой песни про птичьего бога и хмурился еще сильнее: сестра в свой последний год часто мурлыкала ее вполголоса. Он и сам, бывало, забывшись, начинал напевать ее себе под нос. А опомнившись, сам себя осекал, да что толку — мелодия, как будто имела свой разум, и не желая обрываться, потом еще долго крутилась у него в голове, изводя беспричинной тревогой. Настоящие слова этой песни потерялись во времени, а язык, на котором она пелась, давно умер вместе с теми, кто на нем говорил. Остался один мотив, меланхолично неторопливый и тоскливый. Ян эту песню терпеть не мог, хоть и единственный из живых, как он думал, слышал ее целиком. И будто остался ею проклят.

Плохая была примета, эта песня.

Он одернул рукав, открывая холоду запястье, чтобы взглянуть на часы, а затем откопал под шарфом (по случаю однотонным и черным, как глубокая ночь) свою старую шейную гривну и задумчиво постукивая пальцем по ее витому боку, отстраненно наблюдал, как небольшой двор-колодец наполняется ведьмами.

Ведьмы прибывали медленно. Редкой очередью они появлялись в темной арке, на одном конце которой свирепствовал ветер и гудели машины, а на другом под едва слышный гул разговоров и эхо шагов по накатанной снежной корке недовольно щурился Ян. Ведьмы вежливо кивали своему верховному, тщательно отмеряя доли презрения и угодливости, а он по привычке запоминал тех, чьи пропорции ему не понравились. Затем ведьмы отправлялись к центру двора, где на единственном расчищенном от снега месте, пышно и зелено рос можжевельник. В его сторону верховный старался не смотреть. Хотя бы пока была возможность.

Потому что над можжевельником, выставив в стороны остриями тесаные концы бревен, стоял старый, травленый временем и погодой остов для погребального костра. Его сложили задолго до рождения Яна, и еще никогда на его памяти не разбирали, только заменяли иногда поврежденные бревна на новые, да клали доски взамен сгоревших вместе с телом. А в остальное время остов с можжевельником торчали посреди двора, как назойливое напоминание, о том, что все ведьмы одинаково смертны, даже самые могущественные. Много лет назад, когда Ян был моложе, каждое упоминание о том, что он слабый колдун, может быть даже самый слабый, выводило его из себя и заставляло трястись от бессильной ярости. В шабаше всегда хватало тех, кто не забывал напомнить Яну, где его место. Он был умнее, хитрее и лучше любого из них, но кого это волновало? В те непростые времена один лишь вид этого остова и знание о всеобщей смертности, могли его приятно обнадежить. Теперь же он вырос, стал верховным, а те, другие, что были куда могущественнее него, давно удобряют землю под можжевельником.

И если кто мог подтвердить, что Ян приложил к этому руку, то от них самих кроме пепла ничего не осталось.

Верховный вздохнул и потер переносицу. За глазницами, пульсируя с мерзким давлением, все шире разрасталась мигрень. Он скользнул по двору взглядом, оценивая количество пришедших и все-таки посмотрел на можжевельник — сегодня остов застелили свежей сосной, еще в слезах смолы. Дети уже были там, лежали, обряженные в белое. Лицам их придали выражение безмятежного покоя, а на головы надели венки из степных ирисов и живокости. В сизом свете дня фиолетовые соцветия казались почти черными, а на листьях, будто серебро, переливалась патина. Бледность и покой стерли различия между еще детскими чертами, делая их похожими на скульптуры из безразлично-белого мрамора или на холодных и равнодушных ангелов с храмовых фресок.

Ведьмы по очереди подходили ближе и клали на доски цветы: веточки вереска, белые розы на длинных стеблях или мохнатые астры, и быстро отходили, чтобы даже случайно не смешаться с кучкой скорбящих родственников. Ян уже положил туда две сливочно-белые лилии, больше ему нечего было им дать: все его усилия так ни к чему и не привели, кроме того, что и так было известно. Майор из Отдела не спешил делиться деталями — не очень удивительно, хоть и странно неприятно. В городе что-то происходило. Что-то чего он не знал. И это было неправильно. Сегодня уже восемь человек по секрету сказали ему, что Яру Бажову видели выходящую от старухи Зибы. Чего она там делала? Просила помощи? Просилась в шабаш? Говорят, что она горит, а скоро запылает, как чучело на масленицу. Видимо, в отсутствии верховного девчонка не смогла справиться с магией разрыва и хлещет изнанку безо всякой меры и контроля — это хорошая новость. Но он все еще не имел понятия, чем закончилось нападение, и что там произошло, и — отвратительно.

Ян потер виски, с силой надавливая на кости. Все неправильно, не по плану, не вовремя. У него уже неделю руки дрожат от ощущения, что он что-то упускает. Он ведь так старался, столько времени потратил! Терпеливо наблюдал, как Матвей Бажов после смерти жены медленно и верно едет крышей, ждал, пока тот сдаст достаточно, чтобы можно было действовать. Долго, сначала исподволь, намеками и оговорками заронил в Ильдаре мысль отделиться от родного шабаша, любовно культивировал ее на плодородной почве из комплекса неполноценности и обид. Он даже дал ему и его подельникам-идиотам план, простой как скамейка, такой, чтобы справился даже дурак, и снабдил таким количеством магии, сколько ни один из них в жизни за раз не видел. Он даже позволил Эве оставить мальчишку Бажова, увести его от семьи, чтобы разбить их и ослабить. И что теперь? Никто не знает, что там произошло, он все еще не получил голову Бажова-старшего, а его полоумная дочь жива и занимается черт знает, чем. И только одно можно сказать наверняка: его призовая команда убийц скорее всего мертва. Очень плохие результаты.

Ветер снаружи взревел, что-то с грохотом обрушилось, высоко завизжала автомобильная сигнализация, заставив Яна вздрогнуть и неслышно выругаться — чувствительность совсем рядом с изнанкой давалась ему слишком тяжело: мигрень давила на голову, ветер на уши, необходимость быть в толпе приводила в тихое жгучее бешенство, и, как будто этого было мало, чертов можжевельник мозолил глаза своей наглой зеленью, почти непристойной среди зимы. Со стороны кострища раздался еле слышный сдавленный скулеж, отвлекший его от борьбы с раздражением. Это мать, такая же рыжая и такая же бледная, как ее мертвая дочь, почти распласталась вдоль холодного тела, уже до половины покрытого цветами, и прижимая ко рту платок, давила внутри рыдания. За ее плечом прямой темной фигурой торчал хмурый мужчина с серым лицом. Одной рукой он держал на плече мальчика в ярко-голубом пуховичке, а другой судорожно цеплялся за ее локоть. Женщина, не обращая внимания ни на его жесткую хватку, ни на людей вокруг, целовала холодный лоб и тихонько гладила дрожащими пальцами потускневшие в ржавчину волосы. Ян отвернулся от них — от обилия белого слезились глаза, да и чего он там не видел. В морге уже насмотрелся. Гул разговоров, неритмичный вой ветра и волны мурашек, пробегающие по коже, погрузили его во что-то вроде задумчивого оцепенения пополам с нервным ознобом. Он мог только стоять, ждать конца и надеяться, что его не стошнит.

Ян скосил глаза, наблюдая за племянницей. Сегодня он на пробу доверил ей провести церемонию прощания с мертвыми, хоть официально она еще и не была представлена к титулу — пусть шабаш привыкает. Эва, нетерпеливая и румяная от холода, беспокойно крутилась рядом со своим отмороженным Бажовым. В пушистой черной шубке, с блестящими глазами, почти вибрируя от еле сдерживаемой жажды движения, она была так похожа на свою мать. Та тоже была полная сил и огня, пока ей не пришла в голову самая глупая идея в их жизни. Ян с досадой прикусил внутреннюю сторону щеки и тут же поморщился от кисло-соленого вкуса крови. Нашел же время вспоминать! Ветер, будто услышав его мысли, завыл пронзительно, как мавки, бывает, воют, загоняя добычу.

Поморщившись от мерзкого звука, он снова откопал под шарфом гривну беспокойно затеребил ее в пальцах.

Пока он боролся с тошнотой поток ведьм потихоньку иссяк, и церемония прощания началась. Эва, наконец, отлипла от Бажова и вышла к остову. Толпа колыхнулась и послушно построилась перед ними неровным полукругом. Последней под руки увели рыжую женщину — она до последнего цеплялась за мертвые белые пальцы, а потом из ее горла вырвался такой крик, что у Яна едва сердце не остановилось, и волоски на загривке встали дыбом. Не человеческий, звериный, он пронесся по двору и отразился в коробке стен, поглотив все другие звуки: и ветер снаружи, и жужжание разговоров, и все до одной мысли в голове. Тишина после него упала широко и неподъемно, оставив после себя только судорожные беззвучные рыдания, которые женщина давила в плечо мужу и лихорадочный стук сердца в груди. Эва тут же бросилась к рыжей, Ян в ступоре все никак не мог вспомнить ее имя, что-то говоря тихим голосом, поглаживая по спине, пока та не кивнула отрывисто и затихла, безвольно упав мужу на руки.

Будущая верховная снова встала перед толпой и заговорила, послушно повторяя написанную накануне Яном речь. Идеально, даже лучше, чем он предполагал. Продолжая краем уха отслеживать, что она говорит, Ян все свое внимание бросил на стоящих перед ней людей, по многолетней привычке запоминая каждую замеченную реакцию. Его долгий-долгий план, на который он бросил все усилия, годы не мог спать, терпел, держал себя в руках, лишь бы не сорваться, наконец-то выходит на прямую. Его Эва, ужасный маленький монстр, совсем скоро станет верховной ведьмой. У Яна совершенно нет сил отвлекаться на что-то еще. Эва — это главное, а что до старухи и Бажовых, они свое получат, и до них дело дойдет.

Эва будто услышала его мысли, и быстро оглянулась, ища поддержки. Он кивнул в ответ, инстинктивно, до конца не понимая зачем, все еще погруженный в свои мысли. Когда-то Ян со страхом и ужасом ждал ее рождения, а теперь вот-вот сделает ее самой главной ведьмой в шабаше, поставит на ту вершину, на которую сам годами карабкался по чужим костям, скользким от крови. Кто бы мог подумать.

Чуть качнув головой, он наблюдал, как Эва, гордая и торжественная, следуя церемонии, зажгла на пальцах искру и легко коснулась ими кострища. Магия вспыхнула, жар сгустился над детьми почти у самой кожи, воздух вокруг их тел уплотнился, задрожал, и те за секунду вместе с цветами прогорели до жирного печного пепла, а спустя еще мгновение осыпались серым, падая прямо в можжевельник, оставив лишь пустые доски. Никакого запаха и почти никакого дыма, а тот, что был развеялся быстрее, чем приблизился к толпе. Вот и все. Сочные можжевеловые ветки качнулись от невидимого ветра, и земля под ними приняла пепел, как всегда принимала — безразлично и как должное. Ян вздохнул, безотчетно продолжая потирать гривну: эта песня, костер, можжевельник и вид Эвы во главе шабаша, такой похожей на его сестру, неизбежно потревожили старые воспоминания, и без того не похороненные глубоко внутри. Наоборот, их Ян всегда держал у самой поверхности, на виду, и часто перебирал с нездоровой одержимостью коллекционера, чьи экспонаты дороги сердцу, но вид их неизбежно вызывает боль.

Ян, бывало, размышлял, отчего ведьмы сжигают своих мертвых. Не зарывают их в землю, не складывают в склепах, не строят для них небесных могил. Отчего именно огонь? В других местах ведьмы поступали по-разному, но здесь единственным вариантом всегда был огонь. Раньше он считал, так поступали, чтобы другие ведьмы не смогли использовать их трупы для колдовства, но став верховным, быстро понял, что это не так. То была бы редкая и сложная магия, а ведьмы в основном не тяготеют к сложным вещам. Похоронный обычай был древним, и сейчас никто уже точно не сказал бы откуда он пошел, но итог его очевиден: сегодня ни у одной ведьмы в этих краях нет могилы. И чем чаще он об этом думал, тем настойчивее его посещала мысль: кем бы ни был этот обычай положен, он, умышленно или нет, сделал так, что единственными костями их племени, что нашли покой в этой земле, остались кости птичьего бога. А уж сказку-то про них знает каждый. Кто-то свято верит в нее, кто-то нет, но все они, даже те, кто никогда не признает этого вслух, все равно чувствуют что-то странное, что-то в глубине под городом, глубже всех фундаментов, проводов, подземных парковок, труб и забытых бункеров, какое-то молчаливое предупреждение, что-то сродни студеному выдоху в затылок.

«Спит птичий бог и видит сон обо всех ведьмах, которые ходят по его земле. И когда проснется, от его крика небо треснет пополам, и всякий ужас обернется плотью, а земля провалится под каждой ведьмой, и не будет им ни костра, ни кургана, ни помина. Бог лежит глубоко и спит крепко, но глаза его остры и все видят».

Так говорят.

И Ян тоже его всегда чувствовал, это предупреждение, хоть и редко давал себе повод задуматься. Сказка есть сказка, чего о ней вспоминать, ему и без того всегда хватало, о чем побеспокоиться. Как в таких случаях говорят, «пока однажды все не изменилось»?

Так получилось, что в один и тот же день с Яном случилось и чудо, сродни божественному, и самое большое в его жизни горе.

Это был день, когда Эва родилась. Не было никаких пророчеств о приходе сильнейшей ведьмы, ничего подобного, но было отчаянное, с каждым днем тяжелеющее ужасом ожидание. Оно росло вместе с животом его сестры, чтобы потом породить создание, которое Ян так и не смог полюбить ни как ведьму, ни как племянницу.

Яну едва четырнадцать исполнилось, Злата, его сестра, уже лет пять была верховной. Ведьмы тогда тоже горели, хоть и не так часто, как сейчас. Но ведьмы всегда горят, верно? Однажды вечером, после очередного прощания над можжевельником Злата присела на диван, где Ян пытался читать, и устало откинулась на спинку, прикрыв глаза. Она повернула голову и долго наблюдала за ним через ресницы, взглядом, который он так и не смог расшифровать. В тенях под ее глазами пряталось слишком много секретов и дурных мыслей, но он в то время был не так хорош в чтении лиц и слишком глуп, чтобы спрашивать прямо. Когда он, раздраженный ее долгим взглядом, вскинулся на нее, отрываясь от Агаты Кристи, его верховная только слабо улыбнулась и сказала:

— Завтра я отведу тебя к изнанке.

Ян сдвинул брови в замешательстве и хотел уже огрызнуться, решив, что она издевается — куда ему изнанка? Можно подумать он когда-нибудь будет достаточно силен чтобы быть верховным. Но она все продолжала смотреть, только больше не улыбалась.

— Я хочу, чтобы ты узнал, что она такое, и чтобы знал, как с ней обращаться.

Ян сглотнул, раздражение вмиг стекло с него, как не было, зато пальцы от чего-то похолодели.

— Зачем? — подозрительно прищурился он.

Злата отвернулась и, нашарив его холодную ладонь, сжала в своей почти нестерпимо горячей. Она помолчала какое-то время, будто собирая слова, прежде чем ответить.

— Мне так будет спокойней. Ты, наверное, не замечал… конечно не замечал, только верховные могли бы, — она исправилась. — У меня плохое предчувствие. Земля под ногами будто дрожит, понимаешь? Шабашу нужна защита, нужен кто-то сильный.

— Ты сильная ведьма… — кисло посмотрев в ответ, начал Ян.

Ему не хотелось смотреть ни на какую изнанку. Мало того, что для него это было бесполезно, так еще и сестра вела себя странно.

— Еще сильнее, — слабая улыбка тронула уголок ее губ, но не коснулась широко раскрытых глаз. — У нас будет сила, какой ни у кого не было. Я ходила к Зибе, просила ее магии.

У Яна закружилась голова.

— Ты совсем с ума сошла! — прохрипел он в испуге, выдергивая свою руку из ее пылающих пальцев.

Лицо ее вмиг стало строгим.

— Я не спрашивала твоего разрешения, — Злата укоризненно покачала головой, как будто он расстроил ее плохой оценкой, или не был достаточно вежлив с кем-то из гостей, или произошло еще что-то такое же незначительное, а не настоящая катастрофа, которую видел только он.

— Мама бы этого никогда не допустила!

— Мама уедет из города. И ее разрешения мне тоже не нужно.

— Ну значит я тоже уеду!

В этом ведь не было вообще никакого смысла! Если бы у старухи был способ получить великую силу, она бы воспользовалась им сама. И уж точно не делилась им с другой верховной. Что случилось с его разумной сестрой? Он во все глаза смотрел на нее, не в силах справиться с растущей волной ужаса, которая поднималась с самого его нутра.

— Слушай, Ян, что твоя верховная говорит, и делай, как сказано, — Злата наклонилась к нему, заглядывая в глаза. — Ты останешься здесь.

Диванное сидение прогнулось, и ей пришлось неудобно упереться локтем в спинку. Ян молчал, загнанный в ловушку между ней и диванным подлокотником, когда она продолжила:

— Я верю только тебе. Если вдруг не все пройдет гладко, я хочу, чтобы ты присмотрел за шабашем, до тех пор, пока я не оправлюсь. Ты знаешь, какими могут быть ведьмы.

О, Ян знал. Ведьмы сожрут его живьем, заикнись он о том, чтобы встать во главе. Что вообще значит «пока я не оправлюсь»?

— Твой шабаш меня ненавидит, — возразил он, но попытка была слабой.

Он совсем не понимал, что должен делать, как найти нужные слова, чтобы ее вразумить.

— Тебе не нужна их любовь, просто удержи их вместе, если что-то пойдет не так. Не дай ведьмам разбежаться, и не отдавай никому нашу изнанку.

В голове суматошно метались мысли, и самая главная вопила, перекрывая все остальные: каким бы оно не было, колдовство уже совершилось. Что она сделала?

— Что ты сделала? — разлепив губы, слабым от страха голосом проговорил он.

— Я все сделала правильно, — просто ответила она.

Она сошла с ума, его разумная сестра. Она сделала что-то ужасное, что погубит их всех, и он не знал, как это исправить.

Конечно, со временем стало ясно что это было за колдовство, хотя детали так и остались для Яна тайной. В тот год они мало виделись и много спорили. Вернее, спорил Ян, из-за растущей паники нередко срываясь на крик, а Злата только рассеянно глядела куда-то мимо него. А Ян просто не хотел находиться с ней рядом, смотреть на то, как его бледная, едва живая сестра, ласково улыбаясь, напевает проклятую песню и гладит большой, почерневший перевитыми венами живот. Что-то росло внутри нее, без жалости высасывая жизнь. Его сестре, верховной ведьме, здоровой и полной сил, через которую годами шла магия к полусотне ведьм, становилось все хуже и хуже. Теперь-то, много лет спустя, он понимал, что просто так умная и могущественная ведьма не могла слететь с катушек. Кто-то подал ей идею, которая, в конце концов, свела ее с ума и уничтожила здравомыслие и всякую связь с реальностью. Ян винил во всем старуху. Верховная Зиба жила долго и знала страшные вещи, знала такое колдовство, какого никакая другая ведьма и вообразить бы не смогла.

— Она будет великолепна, — мечтательно улыбалась Злата, укладывая свои белые, истончившиеся ладони на живот. Голос ее, елейный и сладкий, в такие моменты всегда полнился твердым убеждением. От него и от этой улыбки Яна замораживало в каком-то полу-ужасе полу-омерзении.

Как смеялась, должно быть все это время, скаля черный рот, старуха, сидя в своем доме с витражами! Как морщилась ее тонкая сухая кожа, как издевательски звенели чулпы на концах седых кос! За то, что она все-таки научила его Злату этому колдовству, Ян ненавидел ее так сильно, больше чем всех, наверное, в своей жизни, больше тех, кто шептался о его слабости, и тех, кто говорил о ней вслух ему в лицо, больше, чем всех Бажовых разом. Сильнее всего он боялся, что это создание, тварь, растущая внутри его сестры, убьет ее. И в глубине души он был уверен, что так и произойдет. В конце концов, когда она ослабела настолько, что больше не могла сама носить свой живот, он перестал пытаться ее вразумить, и просто ждал. Злата хоть и стала физически слаба, но магия ее не оставила, так же, как и прежде наполняла ее, и как река по старому руслу текла к другим ведьмам. Это была жуткая в своей апокрифичности картина: его сестра, измученная, полулежала на подушках в глубоком кресле, выставив вперед огромный живот, в зимнем саду, где она проводила все свое время. Ведьмы подходили к ней, приседали у ее ног, кланялись почти благоговейно, а она легко касалась своей слабой полупрозрачной рукой их склоненных лбов, наполняя магией. Яна от этой картины всегда передергивало, и он предпочитал находиться как можно дальше всего этого.

В последний раз Ян увидел свою сестру перед самыми родами. Пыльный август зарядил такую бурю, что МЧС перекрыли трассу из города. Ветер рвал с вышек провода, раскаты грома звучали будто прямо над головой. Молнии прошивали плотную ткань облаков ослепительной стежкой, небо под их тяжестью опускалось все ниже и ниже. Город ждал первый за лето ливень, но Ян знал, что дождя они не дождутся. Ветер будет гонять массивы душного воздуха, обманывать запахом озона, но вряд ли хоть одна капля долетит до горячего асфальта. Гроза останется сухой.

Злата едва ли была в себе. Ее, белее простыней и едва живую, специально вызванные ведьмы-акушерки увозили по коридору в глубь дома, где уже собрали что-то вроде родильной палаты. Совсем молоденькая ведьма в сестринской форме трясла опаленным пучком чабреца над ее головой, а после, пальцами, вымазанными в какой-то черной дряни, нарисовала на лбу знаки, которые Ян прежде никогда не видел. Злата билась крупной дрожью и закатывала глаза, меж мокрых ресниц мелькали пронизанные воспаленными капиллярами белки, пока крепкая горластая ведьма хлопала ее по щекам, стараясь не смазать поплывшие от пота символы, и выговаривала какие-то слова, Ян не мог их разобрать.

Пахло адом: гарью, кровью и йодом.

Все звуки сливались в дрожащий мучительный гул, Ян шагнул к ней на мягких коленях, но слишком медленно — ее уже увезли. Наверное, стоило пойти следом, быть где-то неподалеку, но он не смог. Паника наполнила тело белым шумом от стоп до макушки, вытеснив все рациональные мысли, и он сбежал. Непослушные ноги сами несли его прочь от сестры, пока он не понял, что стоит перед спуском в подвал. Простая противопожарная дверь, с обеих зеленых створок хлопьями осыпалась краска, открывая травленый ржавчиной металл. Ян завис на несколько секунд перед ней, разглядывая под ногами мусор, а потом зажмурился и схватился за черную ручку и нажал. Ладонь коротко укололо до крови, замок щелкнул, узнав его, и ржавые створки распахнулись. Ян вытер ладонь о джинсы, больше размазывая, и начал спуск. Яркие лампы дневного света с монотонным гудением включались при его приближении. Он был здесь только однажды, вместе со Златой, и надеялся, что больше не придется.

Дурак.

Он шагал, постепенно увеличивая скорость, пока снова не сорвался на бег. Вокруг был один светло-серый бетон: и пол, и потолок, и стены. Темные перила пачкали раненую ладонь ржавой пылью. Ян касался их кончиками пальцев просто, чтобы чувствовать опору. От монотонности действий и окружения у него совсем пропало ощущение времени.

Двенадцать ступеней и пролет. Двенадцать ступеней и пролет. На сколько этажей вниз он уже ушел?

Лестница кончилась длинным коридором. Яну не хотелось идти дальше, но что-то злое и упрямое внутри упорно тащило его вперед. Очень скоро затхлый воздух стал влажным и тяжелым, под подошвами кроссовок захлюпала вода, и он понял, что подошел совсем близко. Следующий поворот вывел его к комнате на пересечении коридоров, и на Яна обрушилось безошибочно узнаваемое ощущение <i>изнанки</i>. От него глаза становились горячими, а голова тяжелой, оно разъедало место за солнечным сплетением чем-то похожим на кислоту. Тишина будто едва ощутимо вибрировала, от чего волоски на теле встали дыбом. Ян привык к страху за этот год, но <i>изнанка</i> будто открывала в нем новые грани. Сморгнув набежавшую в глаза муть, он глубоко задышал через рот, пытаясь успокоить себя достаточно, чтобы начать двигаться.

«Разрыв нельзя увидеть», — говорила ему сестра. Подходить к нему близко тоже не стоит, целее будешь. От избытка магии можно сгореть, а от ощущений, которые изнанка вызывает — сойти с ума. Четыре стены идеальным квадратом скрывали за собой разрыв в ткани реальности, из которого в этот мир перетекала магия. По красному кирпичу в белых разводах сбегали вниз капли конденсата и с тихим звоном срывались в воду. У комнаты не было двери. Ян знал, где-то там, наверху, прямо над этой комнатой растет их похоронный можжевельник. Ветер качает его длинные лапы, а земля под ним, черная и жирная, всегда чуть-чуть исходит паром, стоит начаться холодам.

Лампы здесь немного отдавали зеленым, неизвестно, почему. Изнанка всегда влияла на пространство вокруг, меняя его в угоду каким-то своим капризам, и часто непредсказуемо. Кому его сестра доверяла менять эти лампы? Кто клал эти кирпичи? Ян так жалел, так ненавидел себя, что в прошлый раз оказался трусом, парализованным ужасом, и ничего не спросил у Златы. Все его мысли были заняты тем, чтобы поскорее подняться на поверхность, сбежать из этого места.

Он подошел ближе, загребая кроссовками холодную воду и приложив ухо к стене, прислушался. С другой стороны что-то ударилось о кирпич, стряхнув с него капли. Ян дернулся прочь, едва не упав в воду. Нечто, по другую сторону стены, будто почуяв его, ударилось еще раз, да с такой силой, что вода на полу задрожала и зашлась мелкой рябью, а Ян ощутил вибрацию пола. Новый удар пришелся в место прямо напротив затаившего дыхание Яна. А потом еще, и еще, и еще.

Ян с хрипом протолкнул в горло мокрый несвежий воздух и побежал.

Но вместо лестницы, которая должна была вывести его из этого места, он угодил в другой коридор.

Которого там быть не должно. Которого точно не было в прошлый раз.

Он кончался черным провалом, в котором слабо светились крошечные огоньки. Там кто-то был! Ходил, отбрасывая дрожащие тени. Ян резко остановился, прижимая ладони к горлу, в котором по звуку, казалось, колотятся сразу три сердца. В любое другое время он бы развернулся и ушел прочь, не оглядываясь. Сегодня ему и так досталось приключений больше, чем нужно. Но наверху его ждала сестра, о которой он успел позабыть и ее… дочь, если она уже родилась. И ему придется опять проходить мимо комнаты с изнанкой. Яну вдруг стало так за себя обидно. Ужас там наверху и ужас здесь, среди одинаковых коридоров. Страх перед изнанкой, могущественными ведьмами и перед их магией, к которой он никогда не будет способен. И ему всегда, всегда нечего этому всему противопоставить. Он обречен бояться, и страх всегда будет с ним, а раз так, то зачем ему вообще останавливаться?

Медленно и мягко перекатываясь с пятки на носок, Ян неслышно подошел к дверному проему и заглянул во внутрь. Сперва он не понял, на что смотрит. Темнота не могла скрыть стен и потолка, сложенных из толстых бревен и утоптанного земляного пола. Восемь женщин с лицами, покрытыми белой краской, стояли вокруг ложа, заваленного лисьими шкурами и уставленного лампадами. На ложе неподвижно застыл мужчина с татуировками на щеках. Женщины, не открывая ртов, низко тянули один заунывный мотив, он бесконечно отражался от их фигур и стен, и был таким раскатистым и могучим, что мех не мог поглотить его. Это вибрирующее многоголосье накладывалось само на себя и снова отражалось, бесконечно множась. И когда земля под ногами уже дрожала от этого звука, женщины встали еще теснее вокруг мертвеца и приступили к работе. На его впалые веки они положили золотые медальоны, и в центре каждого из них был большой, до блеска полированный кусок янтаря. В скупом свете масляных лампад янтарь сиял ярче, чем огонь на их фитилях, и бросал медовые блики на волосы мужчины, рассыпанные по плечам и на его недлинную бороду. Его черные, маслено блестящие пряди, женщины перевили тонкой цепью, унизанной такими же медальонами. Приглядевшись внимательнее, Ян заметил, что под глазами у каждой женщины было сделано по надрезу, и кровь текла из них, не сворачиваясь, как слезы. В уши мужчине вдели серьги, с такой тонкой филигранью, что она казалась не толще волоса, а на шею в четыре яруса легло витое ожерелье. Плечи его обернули плащом из птичьих перьев, на сухие татуированные пальцы женщины надели кольца с грубо обработанными камнями, по одному на каждый палец: агаты для мизинцев, на безымянных — аметист, для средних — бирюза и изумруд, на указательных — берилл и лазурит, и яшму — на большие пальцы. Ян сроду не разбирался ни в геологии, ни в ювелирном деле, и тогда вряд ли бы отличил гранит от опала, но в ту минуту он как будто знал, как будто узнал каждый камень и его место, как строчки из старой песни, много раз слышанной в детстве.

Мужчина еще не был стар. Нет, он был силен и строен, в волосах его и бороде не нашлось бы и следа седины, только вокруг глаз из-под медальонов разбегались сетью морщины, да между бровей лег глубокий залом. Женщины по очереди легко касались его лба, целовали тонкую кожу рук, ставили чаши вокруг его ложа, полные зерна, меда и масла, а затем, гася по лампаде, уходили куда-то влево, где все терялось в темноте.

Ян понял, что видит похороны. Или, может быть, изнанка задурила ему голову и на самом деле он сейчас ловит последнее предсмертное видение, захлебываясь водой на полу перед комнатой из красного кирпича. Вытянув руку, он осторожно коснулся стены. Дерево на ощупь оказалось прохладным, шероховатым и вполне реальным. Сверху на потолок что-то посыпалось, не то земля, не то камни. По бревну рядом с ним пробежала трещина, в углу, укрытом тенями, что-то упало. Ян оглядел камеру, проверяя есть ли в ней еще кто, и, собрав смелость, медленно подошел к мертвецу. Вблизи оказалось, что перья в его плаще были скреплены тончайшей золотой проволокой, а на одежду густо нашиты фигурные медальоны, такие же, как в его волосах.

Когда Ян снова взглянул мужчине в лицо, он увидел только голый череп, кое-где сохранивший обрывки кожи со следами татуировок. Вся его фигура так же сдулась, ткань просела, истлев наполовину, обнажая провалы между костями. Это было так неожиданно, что Ян застыл на пару секунд, глазея на эти голые кости, пока за шиворот ему не просыпалась струйка песка, приводя в чувство. Ян задрал голову, обнаруживая треснувшие и поломанные бревна. Только лампады все блестели как новые, мягко освещая камеру, масло в них, казалось, не уменьшилось ни на волосок за это время. Где-то сзади с оглушительным щелчком проломился потолок.

Что бы не происходило, явно пора было уходить, пока все обрушилось ему на голову. Ян, недолго думая, склонился над скелетом, схватился за золотую гривну на его шее, и, провернув ее на голом позвоночнике, дернул на себя.

На этот раз лестница нашлась там, где ей положено было быть. Задыхаясь от бега и перепрыгивая через ступени, Ян крепко сжимал в кулаке свою добычу. Так крепко, что узор плетения, должно быть, отпечатался на коже. Он ускорился, торопясь рассказать сестре о том, что увидел, поделиться идеями о том, что это было. О, у него было много идей! Гривна жгла ладонь.

Яркий свет в палате Златы заставил его щуриться с порога. Ведьмы собирали вещи, тихо суетились рядом с маленьким боксом для новорожденных. Первым его заметила молодая сестричка, вытаращилась, ойкнула, а потом сразу же виновато отвела глаза. Проследив за ее взглядом, Ян увидел белую больничную ширму. На сестричку сразу же зашикали ее коллеги постарше, но Ян, увернувшись от всех рук, уже отодвинул полотно, оставляя грязные отпечатки.

У Златы были страшные темные тени вокруг ввалившихся глаз и горькие борозды, идущие от крыльев носа. Раньше он точно таких не видел. Тонкие брови, будто нарисованные на белом в синеву лице, застыли в болезненном, жалком выражении. Грудь ее не двигалась. Ян вяло подумал, что видел сегодня уже два трупа, и тот, что постарше, выглядел лучше.

Ему сказали, что Злата перестала дышать прямо с первым вдохом своего ребенка. Еще сказали, его сестру пришлось разрезать, чтобы достать из нее маленькую ведьму. Ян даже не сомневался, что маленькое чудовище до последней секунды тянуло из матери жизнь. Все ведьмы смертны, даже самые могущественные, да?

Он сел прямо там, где стоял, у ее койки. Захотел коснуться руки, но не решился трогать ее своими грязными пальцами. Ведьмы осторожно ходили вокруг него не решаясь тревожить, лишь жалостливо поглядывая. Да что они могли ему сказать? Снаружи бушевала буря, ломая деревья, прибивая к земле траву и кусты, приветствуя новую ведьму. Яну тоже хотелось что-нибудь сломать.

Только сейчас он сообразил, что у песни, которую пели женщины в кургане и той мелодии, которую напевала Злата весь год, был один и тот же мотив.

Ведьмы помоложе, не затыкаясь лепетали о том, как красива маленькая ведьма, и какая сильная она вырастет, рожденная в такую бурю. Им едва ли не со слезами на глазах поддакивали те, что старше. Ян, когда вытер собственные слезы и разобрался со слабыми коленями и дрожащими руками, даже встал и подошел к боксу, в котором на мягком одеяльце с рыбками спала его племянница, чтобы посмотреть, наконец, на причину своего несчастья. Ради чего же он почти год провел в абсолютном ужасе, а его сестра, истаяла у него на глазах, сошла с ума и в конце оставила его одного.

Но он не увидел ничего особенного.

Ян мокро рассмеялся, вытирая вновь набежавшие слезы. Что за день: чудовище оказалось ребенком, а самая страшная кара, которой ведьмы пугали друг друга, оказалась всего лишь грудой костей.

Ян чуть потянул, разгибая края, и надел гривну себе на шею, небрежно щелкнув ногтем по одной из птичьих голов на ее краях.

Ребенок мог вырасти в величайшую ведьму, не сравнимую по силе ни с какой другой, а мог и не вырасти. Ребенок был ребенком, а кости — были костями, не так уж теперь важно чьими. Но и то и другое имело ужасающий потенциал, а Ян был всего лишь тем, кто собирался им воспользоваться.

«Спит птичий бог и видит сон обо всех ведьмах».

Пусть смотрит, на веку Яна проснуться ему не случится. Ян станет верховным, свяжет всех ведьм таким кровавым узлом, что им вовек на распутаться — всех задушит, никому из петли не выскользнуть.

Так он себе пообещал. Так все и произошло.

Он назвал маленькую ведьму Евангелиной, как хотела Злата, хоть самому ему имя не нравилось. И он присмотрел за ее шабашем, как она и просила. И сейчас, пристально изучая ее дочь и ее шабаш, Ян не мог не поздравить себя с отлично проделанной работой.

Похороны близились к концу, но ведьмы не спешили расходиться. О, еще бы они стали. Ян недовольно прищелкнул языком, когда заметил, что толпа уже раскололась на части, и крохотные ее осколки уже направлялись к нему. Время смерти и скорби кончилось, наступало время магии. Ян фыркнул в воротник, отворачиваясь. Он уже знал, что сейчас произойдет. Они будут по очереди подходить к Яну, а он снимет свои перчатки, чтобы кожа коснулась кожи, и наполнит их магией, одного за другим, каждую ведьму и каждого пришедшего сегодня колдуна. Это будет долго, потому что Ян слаб, и к концу его руки, вероятно, совсем потеряют чувствительность, но все они будут терпеливо ждать своей очереди, а после улыбаться и благодарить. Гонять через себя магию для целого шабаша утомительно, изматывающе, и, Ян уверен, это убивает его быстрее, чем могло бы, будь он колдуном посильнее, но все равно, оно того стоит. Власть над людьми была удовольствием, которое он заслужил и очень ценил, даже если прямо сейчас не мог воздать ей должное — слишком плохо ему было.

Сегодня утром Эва уже получила от него свою долю, и кончики его пальцев до сих пор зудели от колючих обжигающих волн, но Яну все равно с самого утра холодно. Ни пальто, ни магия не могли его согреть. Он с нетерпением ждал, когда же сможет оставить изнанку Эве, как оставил сегодня похороны. От мысли, что пришлось бы опять подходить к мертвым детям и смотреть на них, вдыхать запах лесопилки и стоялой воды из-под цветов, открывать рот и произносить какие-то речи перед толпой, и потом еще перетрогать каждого в ней за руки, Яну становилось дурно.

Он нашел глазами племянницу, сдержанно улыбнулся ей и кивнул в одобрении. Она ослепительно широко и бесхитростно улыбнулась в ответ. Ян рассмеялся, если бы мог — он ведь видел бога в день ее рождения! Птичий бог явился Яну, и сам показал свои кости! Точнее, не так важно, чьи именно они были. Быть может, кости, что он видел, принадлежали богу из легенды, у которого бездарная степная девка вымолила место среди учеников, а когда он научил ее, чему смог, вырезала его глаза и вставила себе. А может, это были просто кости какого-то богатого древнего колдуна. Важно, что в этих костях Яну явилась истина, и из всех людей только ему было позволено увидеть, только ему была оказана честь. Не его сестре, не старухе, не Бажовым, никому из тех, кто считал себя лучше него. И эта честь не пропала даром. О, их ведьминский бог не смог бы найти зрителя лучше. Ян понял, что может делать что угодно: птичий бог был мертв, и до живых ему дела нет.

А вот живые были опасны, мстительны и жестоки безо всякой причины, с живыми Ян и будет разбираться.