Гори, ведьма!

Мирт и Клевер, 2023

В городе, полном ведьм, никогда не стихает борьба за власть. Огонь магии, который в них горит, делает их не способными ни к миру, ни к покою. Говорят, что под городом спит птичий бог и видит сон обо всех ведьмах, которые ходят по его земле. И когда проснется, от его крика небо треснет пополам, и всякий ужас обернется плотью, а земля провалится под каждой ведьмой, и не будет им ни костра, ни кургана, ни помина. Бог лежит глубоко и спит крепко, но глаза его остры и все видят.

Глава 5.

Темнота живая. Она клубится, шепчется и дышит, стелется, ползет и меняет формы. Находит пустоты и заполняет их собой.

С Ильей так и произошло: посмотрел в зрачки за прозрачной голубой радужкой и захлебнулся, не воздух вдохнул, а стылую темень, поперхнулся, закашлялся, а поздно было — залила до краев и утопила. Может и вышло бы из него еще что-то путное, да не сложилось — дурная наследственность. Не велика потеря, честно говоря.

Было ему лет шестнадцать, когда дед с отцом впервые взяли его на охоту. Раньше не брали, а теперь, видно, вырос, раз решили, что можно. Намного позже, уже на службе, довелось ему повстречать всякого зверья, такого, что в те времена не нашел бы в себе и сил вообразить, но самую первую свою охоту он все равно никогда забыть бы не смог, хоть никого на ней не подстрелил и даже добычу поймал не сам.

Июль едва перевалил за середину, солнце жарило, как в последний раз, воздух за ночь почти не остывал и состоял, кажется, из одного только жара и вездесущей пыли. Дождя в их средней полосе не было еще с начала лета. За мчащей по грунтовой дороге машиной клубилось пылевое облако, Илья, высунув из раскаленного машинного нутра голову и руки, смотрел назад, представляя, как это облако их нагонит и поглотит, стоит им лишь чуть сбросить скорость. Из магнитолы уже девять лет, как мертвый, Курт Кобейн радовался, что нашел друзей в своей голове и обещал, что не сойдет с ума. Отец Ильи мычал в такт, вторя кассетной записи, и вез его к деду за город, в охотничий дом. От дома до деревни в хороший день выходило минут десять езды на старом Урале, а до города часа полтора — два, не меньше, а в плохие дни дед никуда не ездил. Илья все понять не мог, чего он там делает все время, как не помер еще от скуки в своей глуши.

Это потом он узнал, что в те времена изнанка рвалась там так часто, что не только зверье всякое пролезть могло, но и еще много чего другого случалось. К тому же дед, как выяснилось, жил там не один.

В лес они тогда не сразу пошли. Дед неспешно позавтракал, выпил чаю с булками — они эти булки с собой аж из города привезли, очень уж дед их любил. Когда отец, зачем-то обшарив глазами все комнаты, спросил непонятно: «А где?..», тот, с шумом отхлебнув из щербатой чашки в крупный красный горох, кинул: «Зверя загоняет». Илья тогда не обратил на это особого внимания, но он тогда вообще много на что внимания не обращал, мало ли, как у деда собаки выучены. А зря. Зверь, как выяснилось из скупых пояснений, в лес только под утро пришел, поломал какие-то дедовы ловушки на мелкую дичь и обманки разворошил. Кто там, как и куда его загоняет, Илью волновало не так сильно, как мысль о том, когда ему уже, наконец, дадут пострелять.

После чая дед, не торопясь, выкурил сигарету, поправил на себе камуфляж, который, кажется, и не снимал никогда, и вручил каждому по обрезу — «на всякий случай». С обрезом Илья уже обращаться умел, по банкам десять из десяти выбивал, но руки от волнения все равно слегка потрясывало, когда пальцы его скользнули по темному металлу и сомкнулись на чуть шероховатом дереве. Кончики пальцев враз заледенели, а ладонь под цевьем наоборот опалило тем же страшным и несдержанным предвкушением, что жглось у него где-то под солнечным сплетением и в горле. Что-то невероятное должно было случиться. Илья не верил в это, а знал еще полудетским своим чутьем, боялся до паники и не мог дождаться. Сам же дед привычным движением повесил на плечо двустволку и зашагал к лесу.

Ветер неслышно шевелил кроны, едва колыхая пряный воздух. От леса пахло влажной землей и горьким зеленым соком, как пахнет, если ветку молодую переломить и вдохнуть на сломе.

Они остановились, не дойдя до опушки, в высокой траве прямо напротив деревьев, и ждали непонятно чего. От разогретой на солнце травы и полевых цветов шел такой душистый запах, что кружилась голова, оглушительно стрекотали какие-то невидимые букашки. Очень хотелось пить, хотелось обратно в прохладу дома, снять, наконец, жаркий камуфляж. Илья на секунду отвлекся, чтобы вытереть локтем пот со лба и пропустил, когда впереди, далеко в лесу, что-то мелькнуло. Дед увидел первым и моментально прицелился, а вслед за ним вскинули прицелы и остальные. Илья застыл, не смея шевельнуться. Холодея в насквозь мокром от пота камуфляже, поверх прицела Илья смотрел, как сквозь подлесок на него несется мохнатая тварь, каких не могло существовать в этом мире. Ее широкая, как у глубоководных рыб пасть, беспрестанно щелкала, в попытке поймать что-то юркое и невидимое, а длинные костистые рога, повернутые вперед, были словно созданы для того, чтобы пронзать живую плоть. Тварь летела над землей, едва касаясь ее в толчке кривыми мощными лапами. Илья только моргнуть успел, как она уже поравнялась с кромкой леса, и едва лучи солнца коснулись ее темной шкуры, что-то влетело твари в бок, сбивая с прыжка. Она быстро и неуклюже поднялась, чтобы атаковать угрозу. Что-то мелькнуло снова, и в следующую секунду вся звериная туша с грохотом рухнула на землю. Земля дрогнула. Рядом с мертвой теперь тварью в высокую траву бесшумно приземлилась девчонка. В руках она держала оторванную мохнатую голову. Темная, почти черная, кровь медленно заливала траву под ее ногами и пачкала голые колени. Рога с легкостью вошли в землю почти на треть своей длины.

Дед сразу расслабился, повесил двустволку обратно на плечо и неспешно пошел к девчонке. А пока шел, поведал странную историю, больше похожую на сказку.

«Если есть на свете что-то древнее, старше всего, что знает человек, и чего он боится дольше, чем смерти, то это темнота» — сказал он.

«Потому что она — неизвестность. Что скрывается в ней? Может враг, а может — ничего. Как бы быстр ни был свет и куда бы он ни добрался, прежде него там будет темнота», — помедлив, продолжил он и внезапно рассмеялся коротко, на выдохе. Было в его смехе что-то горькое. Пройдет еще много лет, прежде чем Илья хотя бы начнет понимать, что это было.

Он притих, внимательно вглядываясь в хорошо знакомое лицо. Дед, отставной полковник, почти полностью седой, но еще здоровый и крепкий, как все мужчины в семье, не терпел неясности и беспорядка, брился всегда до скрипа, даже в своей глуши, говорил всегда прямо и звучал весомо. Слишком приземленный он был для такой метафизики. В задумчивом настроение он и вовсе оказался для Ильи в новинку, и это еще больше подчеркивало исключительность происходящего.

Дед вытащил из нагрудного кармана пачку папирос, плоскую и квадратную, сейчас уже такие почти никто не курит, и зажигалку. Илье она очень нравилась: и то, как металл корпуса нагревался от тепла ладони и лежал в ней приятной тяжестью, и сухой щелчок, с которым откидывалась крышечка, и форма лепестка ее пламени, узкая и ровная. Скругленные грани поблескивали от солнца редкими и острыми вспышками, пока дед, щурясь в даль, вертел ее в своих жестких, пожелтевших от никотина пальцах.

«Когда человек особого склада характера сталкивается с силой страшнее и больше всего, что он знает — он неизбежно захочет эту силу себе», — медленно проговорил дед, наконец, и снова замолчал. Илья, хоть ему и было страшно интересно к чему тот ведет, не решился его торопить.

«Не так уж это и сложно», — продолжил дед, взгляд его в ту секунду стал тяжек и слеп, и обратился куда-то вовнутрь, в воспоминания, куда ни Илье, ни отцу его хода не было.

«Нужно прийти туда, где ткань реальности такая тонкая, что дрожит от дыхания, найти там самое темное место, где темнота такая густая, что трудно дышать, и ждать. Если есть в тебе что-то сродни ей, то она обратит на тебя внимание. Тогда ты придумаешь ей тело, и быстро, пока она не опомнилась, оденешь в него, как в плащ, дашь ей имя, голос, и что-то от себя, чтобы она была тебе послушна. Платишь за все — кровью, немного, только что бы капли на землю упали, это аванс. И не пытайся обмануть, все равно, когда время придет, отдашь втридорога».

Таких сказок Илье точно не рассказывали. Да и не сказка это пока была, а только присказка. Оказалось, деревенская ведьма, из тех, что предпочли не селиться в городе, чтобы не кланяться верховной, нашептала Павлу, прадеду Ильи, что можно саму тьму себе служить заставить, если только платить не боишься. Было ему тогда примерно столько же, как Илье, не больше шестнадцати. Прадеду Павлу терять было нечего — всю семью война забрала, а с него, едва живого, чего возьмешь? Он спустился в старые штольни за лесом, где тоннели обвалились давно от старости и от взрывов, поймал темноту и спрятал за кукольное лицо, за голубые глаза и за ржаные косы, дал ей имя «Варвара», тяжелое, как грех, и острое, как правда. И с тех пор она всегда была подле него, ближе собственной тени, тихая и быстрая.

Оправился Павел потом быстро, дом построил, женился и прожил еще много лет. Уважаемым человеком стал, со всеми важными людьми знался, обо всех городских делах был в курсе и даже в самое темное время ни в чем не знал нужды. Только жена его умерла спустя лет пять после свадьбы, а потом и обе дочери. Ни одна до десяти лет не дожила, только сын один остался — дед Ильи. Сказал, что это Варвара их всех выпила, как воды стакан. И его самого выпьет, когда время придет.

Илья, не замечая тяжелого отцовского взгляда, внимательно слушал, посматривая на девчонку, которая небрежно перехватив звериную голову, скучающе ковыряла землю острыми кончиками рогов, ожидая, когда они подойдут, и примерял на нее этот потусторонний рассказ. С одной стороны — девчонка, тот же дедов камуфляж, в который обряжен он сам, только майка сверху и штаны обрезаны под шорты, острые коленки, вымазанные в подсыхающей крови, светлые брови и растрепанная коса до колена. Тяжелая, наверное, и горит на солнце, как золото. Но с другой стороны, Илья собственными глазами видел, как эта Варвара голыми руками разорвала зверя размером с корову, и двигалась при этом так быстро, что и движений не различить.

«Варвара» — Илья произнес ее имя одними губами, пробуя на вкус, дважды укололся о раскатистое «р», и, вздрогнув от неожиданности, оступился на ровном месте, когда она, будто услышав, подняла на него глаза.

Пока Илья рассматривал девчонку, дед уже обмерил тело зверя и отправил сына за мотоциклом, а затем отобрал у Варвары звериную голову и тяжелой рукой с размаху ударил по лицу, ее аж в сторону повело. Илья невольно рот раскрыл — его-то дед в жизни не тронул. А ей вломил, будто так и надо, да еще велел и близко к туше не подходить, пока она опять чего-нибудь не испортила. И все это время, и по дороге, и когда они пришли к дому, и пока выгружали тушу на ледник в подвале, она молчала и смотрела деду прямо в глаза с безмятежным спокойствием, которое Илью одновременно и бесило неимоверно и разжигало внутри что-то злое и азартное.

Позже, когда отправил ее подальше в лес, править разворошенные зверем ловушки, дед сказал Илье, чтобы он навсегда запомнил самую главную вещь: каждая секунда ее существования — это вечное воспоминание о том, что было, когда она была вездесуща. Страшная боль существа разом ослепшего, потерявшего слух и ощущения, запертого в пространстве человеческого тела, несоизмеримо малом для него. И чтобы прекратить это страдание, достаточно сказать тьме возвращаться, откуда пришла.

Смешно, что поначалу, услышав это, Илья даже удивился, как же так, почему же никто, зная о том, как тяжело Варваре, до сих пор ее не отпустил? Но вслух, конечно, ничего не сказал. Дед ведь велел ей не убить тварь в лесу, а выгнать на опушку, прямо Илье под нос, чтобы тот смог хорошо разглядеть обоих. Чтобы понял, что это за зверь такой, и что такое эта девчонка. И чтобы про себя, наверное, тоже что-то понял.

Илья, наверное, понял все неправильно. Он понял, что там, под нежной прозрачно-сливочной оболочкой, кроме древней и страшно тьмы, и всего лежащего за границей того, что может быть осмыслено человеком, есть что-то еще. Оно подставляет лицо едва уловимому летнему ветру, оно выдергивает торчащую нитку из края шорт, оно жадно глотает холодную воду, так что зубы стучат о край армейской дедовой кружки. Еще Илья понял, что у него аж пальцы сводит от желания сжать руки на белом горле и почувствовать, как вода движется внутри под тонкой кожей. И что сам он те самые простые волшебные слова ни за что не скажет — у Ильи были основания полагать, что он тоже «человек особого характера».

Варвара выпила деда, когда тому еще и шестидесяти не было. Что явилось, в общем-то, закономерным итогом их отношений. Здоровый был мужик и вдруг кончился. Натурально, обмелел и высох, ушла из него жизнь. Илья хотел бы думать, что тот не сильно страдал, но он уже тогда знал про Варвару достаточно, чтобы даже надеяться на такое. Дед ее никогда особо не жаловал, пользовался ее силой в основном для охоты, и когда нужно было выплеснуть на кого-то раздражение, бил по лицу, таскал за волосы из-за всякой ерунды, разговаривал только приказами и вообще, бог весть еще что заставлял делать. В ответ она демонстративно саботировала каждый его приказ, выполняя формально, но выворачивала суть как ей было удобно, и плевать хотела на все, что он говорил.

Илья был рядом с дедом в его последние сутки, хоть и видеть старался как можно реже. Почти все время он просидел на открытой веранде, наблюдая, как тонкие облака плывут по выгоревшему августовскому небу. Ветер трепал забытые на веревках простыни, вбивая в них запах дыма — степь этим летом, как и любым другим, горела по несколько раз за месяц. Илья сперва собирался их снять, но увидев на перилах старый наградной портсигар, присел на ступени, разглядывая гравировку, да так там и остался. Рядом с портсигаром нашлась и дедова зажигалка. Чтобы занять руки, Илья не глядя вертел ее в пальцах, открывая и закрывая крышку, но пока не курил — табак у деда всегда был премерзкий.

Не смотря на летнюю жару и запах дыма, он бы все равно предпочел находиться снаружи. К тому же, с веранды меньше были слышны крики. Не говоря уже о том, что там же, у постели умирающего, находилась Варвара, и это было не тем зрелищем, которое Илья хотел бы наблюдать лишний раз. Кроме нее дед все равно никого не узнавал. Он ворочался на влажных простынях, смотрел в пустоту, выкрикивал ее имя и бессвязные слова, потом плакал, звал мать и каких-то незнакомых людей. Все это время Варвара провела в углу, прямо напротив его кровати, забравшись с ногами в старое кресло. Ее глаза светились в полумраке комнаты, пропитанной душным запахом болезни, и неотрывно следили за каждым движением. И чем ближе приближался дедов конец, тем чаще они сверкали, и тем больше хищного появлялось в ее позе, пока она по-звериному чутко прислушивалась к его полным паники крикам и жалобным стонам. Илью передергивало просто от вида этой картины. Каждый раз, когда Илья заглядывал проведать их, он получал от нее быстрый и внимательный взгляд, который будто бы снимал с него кожу. Он покрепче сжимал трясущиеся ладони и засовывал их поглубже в карманы, и изо всех сил делал вид, что трясутся они из-за страха, а не от нетерпения. К вечеру отец привез усталого врача, тот вколол деду успокоительное, и он притих, почти перестал метаться в постели, но плакать и бессвязно бормотать не перестал. Больше врач ничем помочь не мог, обезболивающие были бы бесполезны — то, что у деда болело не имело ничего общего с телом.

В первом часу ночи Илья встал с еще теплых от дневного солнца ступеней. Ноги сами привели его к деду. Тот лежал тихо, будто спал, рядом с ним стоял доктор, смотрел на часы и считал пульс. Спустя пару секунд он поднял голову и посмотрел на отца, с потемневшим лицом замершего у изголовья.

Варвара в своем углу выглядела плотным сгустком темноты, ее немигающие глаза смотрели, как звезды с ночного неба — яркие, далекие и неживые.

«Час восемнадцать» — объявил доктор.

Отец громко выдохнул, роняя лицо в ладони, и просидел так несколько секунд. Потом с силой растер щеки и вышел, на ходу доставая телефон. Илья, нерешительно маячивший в дверях, рассеянно заметил его побелевшие, крепко сжатые губы, и вмиг заострившееся лицо. Тихо стукнула входная дверь, едва слышно заскрипели на веранде старые половицы. Доктор, сочувственно вздохнув, не обращая внимания на Варвару, потянул Илью из комнаты. «Вероятно, — подумал он, позволяя себя увести, — доктор ее даже не замечал». Зато сам Илья чувствовал ее горящий взгляд на своей спине, и, на секунду обернувшись, не таясь посмотрел в ответ.

Время до приезда участкового и ритуальных агентов прошло в тяжелой скорбной тишине: отец не отрывается от телефона, а Илья, не зная, как себя вести и куда деть, по несколько раз заваривал кофе на крошечной дедовой кухне, который все равно никто не собирался пить. Там же, на угловом диванчике, тихо дремал доктор.

Всю последующую суету Илья видел, как будто сквозь мутное стекло. Время ускорилось, ощущение предвкушения становилось почти болезненным, скручивало внутренности в узлы и разгоняло пульс. Он не понимал, что у него спрашивает участковый, не помнил, как помогал нести деда и как прощался с доктором, не помнил, что говорил отцу.

Когда катафалк увез тело, а следом за ним уехал отец, по телефону препираясь с ритуальным агентом, Илья понял, что дождался. Он зашел в дом, не торопясь прошел в дедову спальню, при каждом шаге чувствуя, как зажигалка скользит внутри кармана и легонько касается его ноги через тонкую подкладку. Он зашел в комнату, не глядя в сторону разворошенной кровати, медленно сел на жесткий стул перед древним трюмо. Протянул руку и стянул на пол кем-то наброшенное покрывало, и в пятнистом от старости зеркале пред ним отразилась вся комната.

Илья длинно выдохнул, пока не заболело в груди, поднял взгляд и принялся ждать, как он ждал с шестнадцати лет.

Она бесшумно скользнула в темноте, и ему на лицо упали длинные золотые пряди, пахнущие грозой, солью и речным туманом. Он нашел в зеркале ее глаза, и, как и всегда, земля поползла из-под ног мертвой петлей, даром, что он сидел. Его подбросило, как стальными крючьями пробило чужими зрачками, зацепило и потащило куда-то, пространство выгнулось, сузилось и замкнулось на нем, сидящем на жестком стуле, на ней, стоящей за его спиной, и на зеркале, через которое они смотрели друг другу в глаза. В ушах тяжело стучало его собственное сердце. Он не шелохнулся, когда она все так же, не отрывая взгляда, медленно наклонилась к его шее и втянула воздух под его челюстью, там, где быстро и тяжело бился пульс.

— Еще один глупый мальчик с куском угля из шахты вместо сердца. Что ты мне дашь? У меня уже есть два, зачем мне твое? Только тлеют, а не горят, и тепла от них нет.

Голос ее хриплый и тихий прозвучал не то наяву, не то у него в голове, Илья не понял даже. Попытался пошевелиться и не смог. Ее выдох, горячий и влажный, обжег затылок. Из горла у него вырвался какой-то нелепый не то всхлип, не то стон. От напряжения и невозможности пошевелиться его начало мелко трясти. Похолодевший воздух дрожал, смешиваясь с горячими выдохами из пересохшего рта, Илья горел, будто в лихорадке, и перед глазами плыло. Варвара переместилась за его спиной, глубоко вдыхая уже с другой стороны. Наклонилась, все так же глядя ему в глаза, доставая взглядом до самого нутра, и сказала:

— Ты меня отпустишь, и я не трону тебя.

Илья строго велел себе собраться, облизнул сухие губы и ответил так твердо, как смог:

— Нет.

Глаза в зеркале по-кошачьи блеснули, ярость в ее взгляде вдавила Илью в стул, еще немного и проломит ребра. Глубоко и часто дыша, с силой проталкивая каждое слово, он произнес:

— Нет, — повторил он. — Ты возьмешь мое сердце и сделаешь все, что я скажу. А я сожгу его для тебя, если это твое условие.

Светлая радужка молнией вспыхнула в отражении, на мгновение давление усилилось почти на грани прочности костей, а потом исчезло.

— Я хочу, чтобы оно горело ярко, — едко прошипела она ему в затылок.

Илья поднял ослабевшую руку, мысленно приказывая ей не дрожать, и сжав в пальцах золотистую прядь, несильно потянул, бросив:

— Отстрижешь это.

Варвара смерила его долгим взглядом и, отступив в тень, исчезла. Вот только он все равно, чем-то темным и недобрым внутри себя знал, где она. Словно сам глотнул ее тьмы, и теперь та чуяла ее не хуже стрелки компаса и рвалась навстречу.

Годы спустя притяжение тьмы не ослабло, только сам он, казалось, глубже увяз в ней. Вздохнув, Илья тяжело растер солнечное сплетение и почесал заросшую щеку. Воспоминание о том, как для них с Варварой все началось, всегда отдавалось в нем не то неясным томлением, не то ностальгией по юности и ее надеждам, не то просто по времени, когда у него еще не скакало давление, и он ничего никому не был должен. Теперь же он вечно чувствовал себя пожарным, который пытается потушить адское пламя при помощи водяного пистолета. Только в пистолете у него не вода, а керосин. Верховные требовали комментариев по поводу мертвых детей, с каждым разом становясь все настойчивее, опасные виды, за которыми он каким-то образом должен вести надзор, плевать на него хотели, а подчиненные… просто были собой, и этого иногда хватало, чтобы вывести его из себя. Илья брезгливо подцепил пальцами письмо от Смольного шабаша. От него пахло интригами и свежей типографской краской. В конверте Илья нашел официальное, отпечатанное на плотной богатой бумаге с вензелями, приглашение на передачу титула новой верховной. Ян был в своем репертуаре и ни секунды не терял, даже не выждал хоть какое-нибудь приличное время для траура, чтобы поставить новую ведьму на верхушку шабаша. Илья состроил гримасу, наблюдая, как электрический свет бликует на его острой подписи. Видимо, устав впустую ему названивать, Ян вознамерился выпытать подробности дела при личной встрече.

Идти ужасно не хотелось, но не идти было бы ужасно невежливо. И крайне недальновидно. Илья снова тронул конверт кончиком пальца, прислушиваясь к себе: был ли он готов иметь дело с ведьмами?

На самом деле — никогда не был.

Скорбно вздохнув, в который раз, он малодушно понадеялся, что на мероприятии, где соберется толпа ведьм, обязательно произойдет что-то из ряда вон и отвлечет от него внимание. Или, в крайнем случае, Илья возьмет с собой мальчишку младшего лейтенанта и просто бросит его в Яна, если тот вздумает его донимать.

***

Яра велела таксисту остановиться за углом, чтобы пройтись и собраться с мыслями. Обычно простой ведьме сложно добиться встречи с верховной шабаша, которому она даже не принадлежит, но Яра не обычная ведьма, и обстоятельства ее не обычны. Поскальзываясь на обледеневшем тротуаре, она размеренно шагала по старинной купеческой улочке вдоль сколотой лепнины конца позапрошлого века и узких окон, щеривших на нее резные наличники в десятках слоев растрескавшейся краски. Резиденция Старого шабаша, как его называли в городе, громадой возвышалась над всеми домами в округе, образуя неровный четырехугольник. Внутренний двор когда-то размещал в себе просторные конюшни и склады, а теперь там, за ажурной кованной решеткой, укрытые снегом, ждали весну лужайки с клумбами и ресторанная веранда.

Большое здание перестраивали так много раз, что сегодня никто уже точно не сказал бы, каким оно было в начале. Конец девятнадцатого века оставил ему цветные витражи и обильную лепнину, в середине двадцатого в главном холле появилась огромная кованая лестница, а в конце — гранитные русты и парапеты. В двухтысячных его по новой отштукатурили и покрасили в нежно-лимонный цвет, и теперь оно будто всегда притягивало свет, купаясь в нем в солнечную погоду, а в пасмурную, его фасад будто слегка светился на контрасте с темными облаками. Однако Яра, подойдя к парадной двери, не удостоила взглядом ни витражи, ловившие последний луч зимнего солнца, ни затейливые лепные розетки под ними. Она лишь схватилась за потертую латунную ручку и с силой толкнула высокую дверь.

Внутри ее обдало волной теплого, чуть влажного воздуха, пахнущего хвоей и смесью парфюмов. Дверь медленно закрылась за спиной, тихо щелкнув напоследок магнитным доводчиком. Яра, не оглядываясь и не сбавляя скорости, пронеслась насквозь через просторный холл в матово поблескивающем молочном мраморе, пока у высокой распахнутой двери ресторана ее не перехватила маленькая бойкая хостес с выбеленными волосами. На ее бейдже (Яре пришлось наклониться, чтобы его прочитать) золотистым вензелем было выведено «Айнура». Столик, к которому ее вели, располагался почти в самом конце огромного зала, отгороженный со всех сторон карликовыми пальмами и разлапистыми фикусами. Айнура усадила Яру на обитый ярко-красной парчой диван, по-лисьи улыбнулась, блеснула черными глазами и убежала, на ходу поторапливая персонал. Те в спешке проходились между столами, протирали мраморные столешницы, поправляли стулья. Наконец, последний официант исчез за дверью служебного помещения, бросив ей напоследок любопытный взгляд. Оглянувшись, Яра заметила, что оказалась единственным посетителем в этот вечер. Очень интересно.

За большими витражными окнами стремительно темнело, перемигивались праздничные огни, люди спешили по своим делам. Степные зимние сумерки неровно соскальзывали в ночь, наливаясь густой чернотой на востоке и оставляя узкую полоску насыщенного голубого на западе. С едва уловимым щелчком кто-то выключил верхний свет, оставив гореть только несколько тусклых бра, превратив зал в темные джунгли. Невидимые динамики тихо наигрывали что-то медитативное, изредка в зеленых зарослях то тут, то там, шипели увлажнители воздуха.

Яра нетерпеливо пробарабанила пальцами по столу, разглядывая улицу за стеклом, из-за перчаток звук вышел глухим и мягким. Она заерзала, пытаясь расположиться так, чтобы не задеть ушибленные ребра и распоротую икру, растревоженную от недолгой прогулки. Восстановление шло медленно, гораздо медленнее, чем она рассчитывала.

Чтобы колослов работал, ведьме приходилось поддерживать постоянный поток магии к нему, и всякий раз, когда она пыталась сотворить еще какое-то колдовство, внутри сразу же начинало невыносимо печь. Путем болезненных проб Яре удалось подобрать максимальное количество магии, которое она могла тянуть из разрыва без большого риска расплавить себе мозги — выходило не слишком много. До печального мало, если честно. Быть на месте верховной ведьмы, пусть даже для себя одной, оказалось трудно.

А ведь они несли через себя магию для всего своего шабаша. Яре всегда было интересно: как старуха могла оставаться в живых так долго, и все еще быть верховной ведьмой? Почему магия до сих пор не разрушила ее? Какой же силы она, должно быть, обладала, чтобы бессменно занимать свой пост столько времени, так долго, что никто и не помнил уже, кто был верховной до нее?

Минуты текли. Верховная Зиба согласилась на встречу, но все же заставила себя прилично ждать. Выстукивая по столу подхваченный в такси прилипчивый мотивчик, Яра лениво прикидывала, как это должно было определить ее место в новой иерархии, но так и не пришла к точному выводу.

Наконец, лапы огромного фикуса слева колыхнулись, и из-за них, будто из тени, вырос молодой человек лет двадцати, одетый в угольного цвета двойку. Рубашка его, застегнутая под горло, тоже была непроглядно-темной, на выбритые под ноль виски, чуть закручиваясь на концах, падали более длинные пряди с макушки. Без единого звука он скользнул в сторону, как большая черная кошка, и вытянул смуглую, унизанную кольцами кисть, чтобы придержать листья, пропуская вперед совершенно седую старуху ниже его на четыре головы. Она была, наверное, самым старым человеком из всех, что когда-либо встречались Яре. Ступая медленно и легко, будто совсем не касаясь пола, она прошла мимо, и каждый шаг тихим звоном отмеряли больше двух десятков тонких золотых цепей на шее, а подолы трех халатов, обернутые вокруг ее крошечного старого тела, волочились позади с едва слышным шуршанием, напомнившим Яре звук, с которым змеиные бока трутся друг об друга, завиваясь в кольца. Верхний халат, ярко-синий, блестел густой вышивкой, из-под его закатанных рукавов был виден другой, шафранно-желтый, шитый золотом, его край вздыбленным ворохом лежал на третьем, темно-изумрудном, почти черном. В их тяжелых складках она принесла с собой запах сухих аптечных трав и полевых цветов.

Яра, не торопясь, привстала ей навстречу в приветствии. Старуха уселась напротив, а молодой человек неподвижно остановился за ее спиной. Оба они, устроившись, уставились на Яру одинаковыми ярко-оранжевыми, как у сокола, глазами, уже знакомыми ей. Судя по всему, старая ведьма привела с собой внука.

— Здравствуй, верховная Зиба, — мягко начала Яра.

Верховная ведьма продолжала сверлить ее взглядом. Внимательные птичьи глаза из-под нависших век разглядывали молодую ведьму пристально, никуда не торопясь. Прошлись по бледному лбу, по глухому вороту платья, скользнули по рукавам. Яра заставила себя спокойно встретить этот взгляд. Наконец, Зиба открыла рот, и ее голос прозвучал над темным залом скрипом старых петель:

— Здравствуй, девочка. Адиль, трубку! — скомандовала она через плечо.

Молодой человек тут же вытащил откуда-то из-под полы пиджака длинную резную шкатулку, маленькой кисет из затертой до блеска замши, и почтительно преподнес своей верховной.

— Говори, зачем пришла, — велела она и запустила морщинистые пальцы в кисет, перетирая табак на пожелтевших кончиках.

Яра выдержала паузу в несколько секунд перед ответом, будто обдумывала что-то, наблюдая, как Зиба обстоятельно раскуривает трубку.

— Ну же! Я не буду тратить на тебя всю ночь! — поторопила она нетерпеливо.

Но Яра не поддалась спешке. Прежде, чем ответить, она склонила голову к плечу и провела кончиком языка по зубам в задумчивом жесте.

— Спасибо, что приняла меня сегодня, верховная. Ты наверняка уже слышала, у моего шабаша сейчас сложные времена.

Старуха усмехнулась, показав черненые зубы.

— Я другое слышала. Что отец твой пропал, а брат трется теперь около Яна. Разве ж есть у тебя теперь шабаш? — спросила она, глубоко затянулась и мелко захихикала, выдыхая.

Яра стиснула челюсти и промолчала, глотнув сизого дыму — аптечный дух стал ярче, отяжелел лимоном, а потом истончился и повернулся мелиссой. Запах дыма менялся быстрее, чем раскручивались и таяли его лепестки, путал и обманывал, прикидываясь то вишневым деревом и перцем, то медом и лавровым листом. Не то из-за душных запахов, не то из-за напряжения над бровью резко кольнуло, ввинчивая в череп тупую ноющую боль, так, что Яра едва удержала себя, чтобы не поморщиться. И пропустила, не сориентировавшись, как старуха выдохнула следующую порцию дыма прямо ей в лицо, а после рванулась через стол, намертво впиваясь в нее своими зачарованными глазами, и быстро зашептала:

— Дай-ка, на тебя посмотреть, девочка, какая ты ведьма. Волосы — дикий мед, а подол-то от сажи черный, и руки уже в крови. Не видать тебе ни счастья, ни покоя, только стылый туман.

В шепоте ее был свист ветра под птичьими перьями, шорох крыльев, и тихий, больше осязаемый, чем слышный, гул, с каким ковыль волнами стелется по холмам, будто серебро стекает. Чужая магия, как током ударила Яру, сжала в тисках, так что перебило дыхание. Головная боль вспыхнула еще сильнее, будто только этого и ждала. Яра медленно моргнула на свое отражение в ее пульсирующих зрачках и осторожно, чтобы не потревожить ребра, откинулась на спинку, скучающе окидывая старую ведьму взглядом. Соколиные глаза может и видят глубже, чем другие, но вряд ли теперь смогут ее напугать.

Яра коротко откашлялась, устраиваясь удобнее.

— Как ты знаешь, Отдел вот-вот согласует заседание Совета, на котором Ян захочет распустить мой шабаш и отнять изнанку… — начала она, как будто не ее минуту назад протащив по видению цветущей степи, и со всего маху швырнули в странное недо-пророчество.

— И что ты хочешь от меня? — протянула старуха. — Или ты пришла ко мне, как к новой верховной? Я не беру к себе таких ведьм, как ты.

Теперь, вынеся свой вердикт, она будто бы потеряла к Яре интерес и смотрела на нее вскользь, больше занятая трубкой, чем молодой ведьмой.

— Нет. Я хочу, чтобы ты отказалась ото всех притязаний на этот разрыв в изнанке, и чтобы никто из твоих ведьм и колдунов также не претендовал на него.

Адиль за спиной своей верховной подавился воздухом, недоверчиво вытаращившись на Яру. Даже старуха на секунду замерла, подняв в удивлении седые редкие брови, так и не донеся до рта изогнутый мундштук.

— С чего бы мне делать такое? — вкрадчиво прошипела старуха.

Яра поймала ее взгляд и неторопливо продолжила:

— С того, что он принадлежал моей семье, таким он и останется.

Зиба застыла в своем коконе из халатов и дыма, вглядываясь Яру.

— Да ну? — прищурилась она.

Все посторонние звуки вмиг исчезли, темнота вокруг сгустилась, теперь даже листья за спиной у ее внука терялись в ее вязкой бархатности. Светильник сверху заливал всех троих масляным светом, грубыми мазками вырисовывая их фигуры: лица ведьм, одно гладкое и молодое, другое — сухое и темное, небрежные складки халатов, тусклый блеск пуговиц пальто, высокую скулу Адиля и острый угол его челюсти, кусок стола и спинки диванов. Все остальное, за пределами этого светлого круга будто и вовсе перестало существовать. Яра могла только слабо ощущать биение чужой враждебной магии в этой темноте — десятка чужих ведьм и колдунов, готовых напасть по первому же знаку. Адиль, наполовину растворенный в этой темноте, наклонил голову так, чтобы она скрыла и его лицо, оставляя свету только пряди на макушке, ухо и висок, и весь замер в пружинистой готовности.

— Знаешь, что я думаю, девочка? — старуха густо выдохнула дымом, нарушая тишину. — Ведьмы измельчали. Ходят по костям того, кто бы в давние времена даже в их сторону не посмотрел. Когда я была как ты, я держала сотню ведьм. И каждая новая, что приходила сюда, должна была умолять меня позволить ей остаться. Если ведьма была достаточно хороша, я позволяла. И все они знали свое место. Славные старые времена… — мечтательно протянула она.

— Но то про полезных ведьм. А ведьмы, как ты, мне не нужны, — выдохнула она, махнув в сторону Яры трубкой, — которые горят.

Яра молчала, слушая старуху.

— Смотри, Адиль, когда еще такое увидишь. Они всегда быстро прогорают, и моргнуть не успеешь, а эта девочка горит медленно, но все равно сгорит, как бы не задирала нос, — мелко захихикала та, ощерив зубы, так, что стали видны бледные десны.

По-прежнему не моргая, она все продолжала смотреть Яре в глаза, а та, слегка завалившись набок, отвечала ей тем же с нечитаемым выражением на бледном лице.

— Я думаю, вот как мы потупим, девочка — ты отдашь мне все. Отдашь мне свой лес, и все, что в нем. Дом я тоже заберу, и все ваши доли у городских застройщиков. А за это я позволю тебе уйти из города, может быть без магии ты перестанешь гореть и проживешь чуть дольше. Даже если бы я позволила тебе остаться, с таким языком тебе у меня будет трудно.

Яра вздохнула и покачала головой.

— Я не могу согласиться на такие условия, Зиба.

Старая ведьма вопросительно прогудела и с интересом бросила:

— А что, если ты не выйдешь отсюда?

Адиль за ее спиной, почти поглощенный тенью, слегка качнулся, как будто не в силах сдержать кипящую в нем силу. Старуха слабо шевельнула иссохшими пальцами, и воздух вокруг сразу потяжелел, давя Яре на ребра и череп. Та быстро облизнула зубы, царапая клыком язык, чтобы сосредоточиться на разговоре и не отвлекаться на вспыхнувшую боль.

— А где твой сын? Сегодня его с тобой нет, хотя обычно прислуживает тебе он, — вдруг спросила она.

— Да кто ж его знает, — старуха пожала плечами, оглядываясь на внука.

— На самом деле… — Яра перегнулась через стол, — на самом деле, я знаю где он сейчас. И я знаю, где он был последние четыре дня, с тех самых пор, когда он и пятеро его друзей, тоже из твоего шабаша, верховная, залезли ко мне в дом и застрелили моего отца. И честно говоря, мне плевать, ты ему приказала или он снюхался с Яном за твоей спиной.

— Что ты хочешь этим сказать, девочка? — старуха стиснула в руке трубку, ощутимо напрягшись, в ее голосе прорезался нездешний акцент. — Я послала своего сына, чтобы убить твоего верховного?

— Или Ян его послал с тобою в сговоре, мне это не так важно. Важно то, что это был твой сын и твои колдуны. И от них всех несло магией Яна.

— В таком случае, мне тем более не стоит выпускать тебя отсюда живой, — проговорила Зиба, небрежно махнув Адилю.

— Тогда я не смогу отменить доставку, — просто сказала Яра, не двигаясь с места.

— Что за доставка? — процедила старуха, жестом останавливая едва ли не рычащего от досады внука.

Яра продолжила, не обращая внимание:

— К счастью, я осведомлена о ценности некоторых вещей. Вот, например, такие красивые у него глаза, — проговорила она, встречая взгляд молодого человека.

— Такие… — она остановилась, подбирая слова, — … особенные. Весь город знает, что только ты, твои дети, верховная, и дети твоих детей имеют такие глаза.

— Что за доставка, девочка? — повторила Зиба с угрозой.

— Говорят, что глаза эти — древнего степного бога. И что с ними любой увидит и правду, и будущее и чуть ли не суть всех вещей. Очень ценные глаза, — молодая ведьма продолжила, понизив голос до хриплого полушепота. — Прямо сейчас один такой глаз вместе с подробным рассказом о том, что произошло в моем доме четыре дня назад, с перечислением всех участвующих лиц, едет с курьером в Отдел. Вместе с этим, едут их телефоны и часы. Чтобы ты знала, верховная, не все из них были аккуратны с перепиской. Из шести участников группового чата, только у троих хватило ума поставить автоудаление, и твоего сына среди них не было. Я понимаю, почему ты не торопилась передавать ему титул. Может для доказательства вины этого мало, но Отдел начнет копать. Сколько у них уйдет времени, чтобы выйти на Яна? Секунды две? А Ян сдаст тебя, не успеешь даже моргнуть. Ради того, чтобы майор не прогулялся к костям, тебя живьем сожрет твой же шабаш. Это будет очень впечатляющая смена власти.

Яра вздохнула, опустив глаза и разгладила крошечную складку на юбке.

— А другой глаз, я не знаю, правый или левый, хорошо спрятан. Но через… — она вытащила телефон, чтобы посмотреть время, — через двенадцать минут на всех досках объявлений города появится короткая запись. Ничего особенного, просто небольшое фото и кусок карты с отметкой. Ни полиция, ни Отдел не успеют вперед ведьм, сама понимаешь. Даже за один такой глаз, ведьмы в городе устроят целую бойню. Если только я не отменю доставку и публикацию. Курьер уже почти рядом с отделом.

Яра повернула к верховной экран телефона, показывая.

— Но пока его посылку досмотрят, пока проверят и заполнят бумажки… на столе у майора Федорова посылка окажется не меньше, чем минут через двадцать, так что время на размышления у тебя есть. Посмотри на меня, верховная, своими вещими глазами и скажи, вру ли я?

— Отменяй доставку, — старуха поджала тонкие губы.

— Когда мы договоримся, а я буду снаружи и в безопасности.

— Забери у нее телефон, — приказала Зиба.

— Извольте, — Яра послушно положила телефон перед собой темным экраном вверх.

Адиль в ту же секунду сгреб его со стола.

— Какой код?

— Я забыла, — сообщила она, округлив глаза в притворной честности.

Раздраженно фыркнув, он помахал перед ней фронтальной камерой.

— О, я отключила распознавание лица. Можешь попробовать отгадать пароль, там всего шесть цифр.

— Или мои ведьмы просто оторвут тебе руку, а потом начнут ломать все кости по очереди, — мягко предложила верховная.

— Будете возиться с горящей ведьмой? А если кого-то нечаянно подпалит? Так вас тут ценят, Адиль, — протянула Яра, бросая выразительный взгляд в сторону колдуна. — Чем скорее я вырублюсь от болевого шока, тем лучше. Время идет, верховная.

Адиль громко выдохнул и перегнувшись через спинку дивана прошипел:

— Я мог бы неделями тебя пытать, пока ты не согласилась бы с чем угодно, даже с тем, что сама застрелила своего отца и подожгла дом.

Яра не выглядела впечатленной.

— Доказательства уже будут в Отделе. А второй глаз пойдет по рукам. Это ценная вещь, придется постараться, прежде чем твои колдуны смогут его получить, много народу пострадает.

— Вот какая ты, значит, ведьма, да, девочка? — с задумчивой насмешкой проговорила Зиба. — Зачем тебе изнанка? Шабаш твой разбился, начнешь осколки собирать — только сильнее порежешься.

В противовес внуку, она уже успела успокоиться. Яра в ответ на ее слова неловко пожала плечами, оберегая ребра.

— Твое слово, верховная. Если мы договорились, ты получишь глаза после заседания Совета.

Адиль, кажется, едва слышно зарычал и швырнул ей телефон через стол. Яра ответила ему прямым взглядом и безмятежной улыбкой, не коснувшейся глаз.

— Мы договорились, девочка, — проскрипела старая ведьма после долгой паузы.

Яра осторожно выдохнула, поднимаясь, отвесила размашистый церемониальный поклон и, подхватив пальто, направилась к выходу.

Верховная проводила ее взглядом, пока та не скрылась за зелеными зарослями, и оскалила черные зубы в широкой улыбке, снова мелко захихикала, жмурясь и запрокидывая плоское смуглое лицо к потолку.

— Зачем ты согласилась? — Адиль опустился на освободившееся место.

— А почему, нет? Эта ведьма горит, будет чудом, если доживет до Совета. А если доживет, то все равно сгорит потом. У меня уже давно не было такого развлечения, — ответила старуха, небрежно выбив трубку о край стола и принимаясь раскуривать новую.

Адиль вздохнул. Новость о горящей ведьме, бесконтрольно слоняющейся по городу, сильно его растревожила. Но ароматный дым, сухой и мягкий, немного успокоил, на мгновение вернув позабытое ощущение покоя и безопасности. Острое и жестокое, оно пульсировало теплой сладкой болью где-то рядом с сердцем и все равно оставалось желанным гостем в его грудной клетке, как сентиментальный сувенир из совсем других времен. Когда он был мал и мало что понимал, когда его еще не представили старой и страшной ведьме, закутанной в разноцветные слои тяжелой ткани, и взгляд ее глаз, точно таких же, как у него, не вспорол его маленькое детское сознание, как гарпун вспарывает белое китовье брюхо, и она не улыбнулась, ощерив свои черные зубы. Среди всей его ближайшей родни соколиные глаза были только у него. Ответственность, которую несло их обладание, иногда давила слишком сильно, и все же, они делали его очень особенным. С другой стороны, у Ильдара тоже были соколиные глаза, и где он теперь?