Present Perfect Continuous

Борис Мир

Present Perfect Continuous – время глаголов в английском языке, обозначающее действие, начавшееся в прошлом и продолжающееся в настоящее время. Именно таково состояние героя повести Феликса после развала семьи, из-за чего лишен он возможности быть вместе со своим ребенком. Встретив чудесную девушку, начинает думать, что случившееся уже позади. Но оно еще не стало для него прошлым.Валентина Астафьева.Впервые показаны эмоции мужчины в несчастном браке.

2

Не о «том» и не о самом первом времени после «того». Это хоть удалось. Я впустил их с того момента, когда сколько-то, вроде, уже свыкся со своим тогдашним существованием.

Когда я открыл для себя бар «Белый аист». Зашел туда из-за того, что там было немного народу; продавали вино «Лидия», похожее по вкусу на виноград «Изабелла». Я взял стакан его с желанием быстро выпить и поскорей уйти: в подобных местах бывать избегал. Но вино вдруг показалось вкусным, — пил его медленно, устроившись у стойки, и чувствовал, как постепенно наступает легкий хмель и приятная расслабленность. Отправился оттуда ужинать, а потом, как почти во все тогдашние, казавшиеся бесконечными вечера — в кино. Причем спокойно и ел и смотрел на экран.

Он стал местом моего регулярного посещения сразу же после работы — практически, каждый день. Стакан Лидии — и я на целый вечер обретал некоторое успокоение, достаточное, чтобы смотреть фильм и даже читать: глаза уже не скользили машинально по строчкам, пока я продолжал думать о своем.

Иногда, когда в баре толпилось много народа, заходил в магазин и, принеся домой бутылку сухого, выпивал ее, сидя за книгой.

Так продолжалось несколько недель, — должно быть, даже целый месяц. Вне работы я ни с кем, кроме родителей, не общался — было трудно разговаривать с кем-либо: еще не мог ни о чем думать, ни говорить, кроме как о себе, о своем — кто обязан слушать скулеж неудачника. Женщины тоже по-прежнему вызывали лишь отвращение. Но, все же, я стал чуть спокойней.

…Потом был день, когда почувствовал себя опять мужчиной.

Помню, стоял в столовой, в длинной очереди. Думал о чем-то. И вдруг как жаром обдало. Я даже не понял, что это сразу вырвало меня из круга мыслей. Тепло спине — люди плотно стоят в очереди, — нет: и мягко. Скорей инстинктом, чем умом, сообразил: женская грудь. И мигом представил ее во всех подробностях. Стоял, не дыша, боясь пошевелиться — чтобы не повернулась, чтобы не исчезло это волнующее ощущение.

Она, как я, наконец, услышал, что-то говорила другой женщине, стоявшей в очереди человек на десять впереди нас, отчего и прижималась к моей спине: выйти из очереди не давало ограждение.

Но раздача была близко, там ограждение кончалось, и она перешла к своим. Я глянул на нее — совсем не то, что так живо представил себе: бесформенная, разлапистая. Но ощущение еще не изгладилось.

Весь остаток рабочего дня оно не давало мне покоя. Появилась проблема, — но она не пугала: кажется, начинаю оживать. Часто выходил курить, сходил в библиотеку. Главным образом, как я отчетливо осознавал, чтобы разглядывать идущих по коридорам женщин, стараясь незаметно скользить взглядом по бюсту, и дышал учащенно, когда мог увидеть в вырезе платья или блузки начало складки между грудей. Фу ты, черт!

Была пятница: впереди два выходных, томительных и ненужных мне. В «Белом аисте» полно народа: гам, табачный дым. А! Ничего: пора завязывать — можно совсем привыкнуть. Только этого не хватало!

Я отправился ужинать. Выйдя из шоферской забегаловки, встал недалеко от входа в нее, не зная, куда отправиться: в кино или домой. Не хотелось ни туда, ни туда. Наконец просто решил бродить по улицам, пока не надоест. Закурил и двинулся.

Шел, не выбирая маршрута, сворачивая в любой переулок, повинуясь мгновенному желанию. Изредка попадавшиеся магазины пробудили тревожное сомнение: выдержу ли до конца, не ждет ли впереди бессонная ночь с горящей от неотступных мыслей головой? Тогда будет уже поздно. Надо, чтобы была у меня про запас бутылка сухого.

И я зашел в первый же магазинчик и, не обнаружив ничего, кроме водки и крепленых вин, двинулся дальше уже быстрым шагом. Несколько магазинов — и ничего подходящего. Какой-то троллейбус подкатывал, тормозя, к остановке; я побежал и успел вскочить в него — и поехал, не спрашивая его номер, глядя в окно. Мелькнул какой-то винный магазин рядом с мебельным, сошел на следующей остановке и вернулся к нему.

Бутылка ркацители придала уверенности: уже не было желания глотнуть. Внимание привлекла витрина мебельного магазина. Я встал около нее, закурил. За стеклом стояли «стенки», которые тогда только начали входить у нас в моду. Магазин еще был открыт, а идти домой чертовски не хотелось, и, бросив окурок, я зашел. Внутри почти никого. Стал рассматривать «стенку»: их я видел до сих пор в зарубежных журналах. Эта — была с выдающейся нижней частью; называется «Напредок», если я правильно прочел твердый знак в написанном по-болгарски названии.

Какая-то женщина встала рядом со мной, тоже уставилась на «стенку». Постояла, посмотрела; потом, видя, что я не отхожу, этак робко, слегка дрожащим голосом спросила меня:

— Вы меня, пожалуйста, извините: вам это нравится, вы купить этот гарнитур хотите?

Ну, конечно: только приобретать мебель мне сейчас не хватает! Но какое кому дело. А меня обрадовала возможность хоть перекинуться с кем-то парой слов, как-то пообщаться. Сообщил ей кое-что из того, что знал по журналам. Она, что называется, смотрела мне в рот.

— Как журнал называется? — к нам подошел продавец. Я ответил; сказал, где находится наша библиотека. Ему явно тоже нечего было делать, возможность поболтать могла помочь скоротать последние полчаса до закрытия магазина.

Хорошо поговорить с незнакомым человеком о чем-то отвлеченном. Положительно сказывается на настроении. Факт.

А тетка исчезла, я за разговором с продавцом не заметил, когда.

Выйдя из магазина, я еще побродил по улицам. Разговор с продавцом, действительно, несколько отвлек меня. Даже появилось желание очутиться дома. Лечь с книгой — и, если повезет, даже заснуть. Минут через десять вышел к какой-то троллейбусной остановке. Ждал недолго.

Троллейбус был пустой, и я встал у кабины водителя в ожидании остановки: спросить, куда хоть идет. Но на ней какая-то женщина с двумя тяжелыми сумками начала входить — я подхватил их, чтобы побыстрей влезла.

— Ой, спасибо! — сказала она. Я узнал ту, с которой в мебельном магазине рассматривал «стенку». Спросил ее, куда еду: оказывается, катил совсем в другую сторону. Лучше сойти вместе с ней, пересесть на автобус — быстро попаду к метро. Она мне покажет, как пройти к остановке.

Заодно вытащил ее сумки. Одна с журналами, другая с продуктами. Не легонькие даже для меня.

— Давайте уж донесу вам их, — предложил я.

— Неудобно как-то, с какой стати я вас стану утруждать, — она глянула на свои сумки. — А вообще-то, тут недалеко, — нерешительно добавила она.

— Вот и ладно!

У дома, расположенного внутри какого-то темного двора со сквериком, она вяло попыталась забрать их, — я таки донес на третий, самый верхний, этаж.

— Здесь?

Она чего-то мялась.

— Может, я вам что-то должна? — давясь, пролепетала она. — Вы не стесняйтесь, пожалуйста, сами скажите, сколько.

Это меня развеселило. Засмеялся — и совсем вогнал ее в краску.

— Ой, я, кажется, совсем не то сказала. Простите уж, пожалуйста!

— Да ничего!

— Может, я хоть чаем вас напою, а? С вареньем. Я ведь уж и не чаяла дотащить, — глаза ее за стеклами очков казались страшно виноватыми.

Ладно, пусть напоит чаем, угостит вареньем. Посижу и поговорю, благо человек ничего обо мне не знает. В общем-то, мне не так уж и хочется домой.

Коридор, куда мы вошли, был недлинный, но очень широкий. Сунул сумки под вешалкой. Помог ей снять пальто, потом она сняла шапку, — и я удивился, как она сразу изменилась, став без них намного моложе: моя ровесница, в крайнем случае, старше всего на пару лет. Кофточка уж больно симпатичная была на ней, крупной вязки, нежно пастельного цвета. Она почувствовала мой взгляд и с какой-то горделивостью оправила ее.

Кухня, в которую я помог ей отнести сумку с продуктами, поразила размерами: метров шестнадцать, никак не меньше. Обставлена наполовину, как жилая комната: обеденный стол, кушетка, кресло. И телевизор стоит.

— Разве в этих домах не коммунальные квартиры? — спросил я удивленно.

— Да, конечно. Эта — во всем доме — одна отдельная. — Она увела меня в комнату, обставленную какой-то сборной мебелью, и попросила немного обождать.

Слышно было, как на кухне лилась вода, хлопала дверца холодильника. Я закурил, поискал глазами пепельницу — ее не было.

— Извините, — сказал я, когда она заглянула в комнату, — закурил без спроса.

— Да, пожалуйста, пожалуйста!

— Пепельницу какую-нибудь можно?

— А, да! Сейчас, сейчас.

Чай она подала на специально постеленной вышитой скатерти, варенья поставила несколько сортов, да еще тарелочки с колбасой и сыром, баночку шпрот.

— Садитесь, пожалуйста!

— Вы же меня только чаем поить собирались.

— И закусить немного не мешает.

— Закусывают вино, — я пошел, принес свою бутылку. — Слабенькое, не бойтесь, — чистое сухое.

Вскочила, рюмки достала.

— Будем здоровы!

Она была непривычна к сухому вину: это я понял по той тени разочарования на лице, с которым она сделала свой второй глоточек.

— Кисловато?

— Да, знаете. Мы больше привыкли пить наливочку.

Тогда я предложил сварить глинтвейн. Корица у нее нашлась, и даже в большом количестве. Рецепт я когда-то прочел в какой-то книге, но помнил смутно. Положил сахару и корицы на глаз, еще бросил две гвоздичины на всякий случай. Нагрел до того, что вино стало чуть парить.

А получилось совсем таки неплохо: горячее, сладкое и пряное пойло. Оба с удовольствием выпили по большой рюмке. Она вскоре раскраснелась, глаза заблестели, оживились, и тут я, чувствуя, что сам прихожу в более приятное состояние, рассмотрел ее как следует. У нее, оказывается, было таки не такое уж плохое лицо: с мягкими чертами, нежной кожей. Губы чуть пухлые, нос с крохотной горбинкой. И короткая прическа явно идет ей.

Она немного разошлась, и мы завели разговор. Благо познакомились в мебельном магазине: подробнейшим образом обсуждали качества болгарской «стенки» «Напредък».

— Для такой комнаты — самое подходящее. — И в самом деле — вдоль одной стены становятся предметы собственно «стенки»: сервант и бар со стеклянными полками сверху, такого же размера необычный секретер с подсветкой и двустворчатый гардероб. Остальные предметы: диван-кровать, два массивных кресла, два пуфа и журнальный столик тоже мысленно расставили по комнате, и она обрела весьма современный, очень уютный вид.

Выпили еще глинтвейна — и все переставили: диван поставили не против «стенки», а сбоку от нее — там, где вначале поставили кресла и столик, которые теперь поместили в угол у окна, против «стенки» и входа; получилось гораздо просторней зрительно.

Еще глинтвейна втянули и стали обсуждать обивку: цвет — красный или синий? Синий — это необычно, неизбито. Но, пожалуй, холодно, мертвенно. Красный, все же, лучше. К тому же, можно и красный палас положить на пол: у нее есть возможность именно такой достать.

За обсуждением цены прикончили остатки глинтвейна. Семьсот пятьдесят рублей — это, безусловно, самый дешевый гарнитур. Пять жестких и пять мягких предметов. Кресла немного тяжеловаты, но это как раз и модно сейчас. И фанеровка весьма неплохая: полированный ореховый перед с приличной текстурой; красное дерево, тоже полированное, кое-где внутри; лакированный дуб с боков и сверху.

Поскольку глинтвейн кончился, стали пить чай с вареньем, которое все было довольно засахарившимся: по-видимому, хранилось очень давно. Взятая нами тема обсуждалась и обсасывалась, мы не отклонялись от нее. Как будто ничего на свете для нас больше не существовало. Непонятно, почему. Я лично никакую «стенку» покупать абсолютно не собирался; она, похоже, тоже: мебель в комнате была хотя и не современная и несколько мрачноватая, но не настолько страшная, что ее немедленно нужно менять. Просто, тема для разговора: удобный предлог для общения не знающих куда себя деть от одиночества людей.

От выпитого глинтвейна и чая стало жарко. Я не выдержал и расстегнул пиджак; она несколько пуговок своей красивой кофточки — и я учащенно задышал: разрез и начинающиеся округлые выпуклости белоснежной груди в вырезе блузки!

Да это же женщина! Да, черт меня побери! Я болтал и был доволен, Я готов был говорить с кем угодно — а это ведь женщина, и, может быть, с ней будет возможна не только говорильня. Не сразу, конечно: потребуется время. Надо воспользоваться этим, первым моим, знакомством: начать встречаться, и тогда — потом, когда-нибудь, может быть… Я поспешно закурил.

Говорить стало трудней. Она тоже как-то сникла. И я решил, что мне лучше всего попрощаться и уйти.

Стал натягивать пальто, соображая, как бы более ловко спросить номер ее телефона (аппарат стоял в коридоре в нише), и тут только вспомнил, что даже не спросил ее имя. И не назвал свое.

Я поднял голову. Она стояла рядом, улыбаясь мне. Доверчиво и робко, и устало немного.

«Потом. Когда-нибудь. Может быть…» Зачем? У других это же все сразу. Чем я хуже? Ну, возьму вдруг — обниму ее и поцелую в губы? Что она сделает: даст по морде? Едва ли. Ну, а если и даст: а что она — чем-то дорога мне, и я ее боюсь потерять? Тогда — гуд-бай: не знали друг друга — и дальше не знаем. Не страшно!

Все-таки я был немного хмельной, чуть-чуть, самую малость, но — все-таки. И я сделал это очертя голову, боясь не успеть — не дать самому себя схватить за шиворот рассуждениями.

…Она оказалась девственницей.

…Проснулся я поздно и еще долго ворочался, не желая открывать глаза. Наконец разлепил их — и сразу открыл широко: вспомнил все.

Я был один. Ее не было: где она было понятно по аромату горячих оладий, проникавшему с кухни. Я еще немного поворочался на перине.

Она крутилась на кухне. Скворчало масло на сковороде, и кастрюля была полна пухлых ноздреватых оладий. А на столе — аккуратно нарезанные и разложенные колбаска с сыром, буженинка и рыбка дефицитная, банки со сметаной, вареньем, медом. И сама она — в свежем халатике, с чуть растрепанными волосами. Опустила руку с ножом, которым переворачивала оладьи, стоит и ждет.

Я привлек ее к себе, поцеловал в шейку. Она закрыла глаза:

— Выспался, да?

— Ого, еще как! Давно так не спал. Никак толком не проснусь. Под душем бы ополоснуться.

— У меня нет душа. И ванны тоже нет. Вообще, — казалось, для нее сейчас это было страшное несчастье.

Тогда я наклонился к кастрюле с оладьями, втянул носом воздух и, восхищенно помотав головой, выдохнул его в звуке:

— А-а-а!

Я ополоснулся над раковиной — по пояс холодной водой, растерся подданным ею чистым полотенцем.

Мы сидели и завтракали. Рядом. Ее полноватые руки с ямочками на локтях мелькали, подкладывая мне на тарелку то одно, то другое. Все было необыкновенно вкусным, но ей казалось, что я плохо ем.

— Вам бы рюмочку вначале, да?

— Рюмочку? Пожалуй, можно.

— Да ведь нету: хотела сходить, пока спал, да… — она замолчала: казалось, может вдруг заплакать.

— Ты боялась, что могу уйти без тебя?

Она закивала.

— Не ушел бы? Если бы проснулся без меня, а?

Я пожал плечами:

— Да нет, наверно.

…Когда в мгновенном порыве решимости я, взяв ее за плечи, прижал к себе и потянулся ртом к губам, она не противилась: казалось, не могла.

Потом мы сидели и молчали: тема «стенка» «Напредък» нам больше не требовалась. Покорная, тихая, она иногда вдруг отвечала поцелуем, похожим на взрыв, и прижималась ко мне, закрыв глаза: в каком-то ужасе передо мной, будто ища защиту от меня — у меня же.

И так же прижималась ко мне потом — когда все было кончено, прятала лицо у меня на груди, и я тихонько гладил ее волосы.

— Вас как… тебя зовут? — первая спросила шепотом она.

— Феликс. А тебя?

— Фаина. Фая. Тоже на фэ. — Я невольно усмехнулся про себя.

Успокоение после обладания ею мешалось с разочарованием. То, что было только что, не доставило удовольствия — акт не наслаждения, а, будто, мести той, с которой я прожил восемь, отнюдь не счастливых, лет. Это была первая после нее женщина, тело ее никак не хуже тела той, но все во мне ожидало только того же, что было в той и с той, и ничего другого.

Лишь горделивое, не без горечи, сознание возможности обладания телом женщины, еще днем казавшееся жутко недоступным. И после сон…

— Слушай, ну почему ты все время путаешься: то ты, то вы?

— Извини. Сразу все это…

— Не жалеешь?

— Что ты! Феликс! — она глядела мне в глаза, улыбалась. — Имя какое хорошее у тебя. Ты ешь, ешь!

— Не могу уже больше. Лучше давай решим, чем заняться. Сходим куда-нибудь, или что другое предложишь?

Она вдруг заговорила весело и деловито:

— Давай сходим в мебельный. Я ж надумала: ту «стенку» болгарскую надо ведь купить. Ничего: не дорого — можно. И тебе она нравится. — Ишь ты! — Поможешь? А то я одна и не выберу как следует.

— Конечно. А старую мебель куда?

— В коридор пока.

— Тогда давай одевайся.

— Посуду только уберу. Да я быстро, ты не бойся!

Я курил, устроившись на кушетке, глядел, как она прибирает со стола. Аккуратисточка, и делает быстренько: ахнуть не успел, как все было убрано и вымыто.

Она сегодня в том же пальто выглядела иначе: то ли оттого, что глаза у нее сияли, то ли что я уже видел ее другими глазами.

Отправились в тот же магазин: и близко довольно, и знали, что там есть эти «Напредъки».

Стоявший в зале оказался поврежденным. Отыскал вчерашнего продавца.

— Решили купить его? — несколько удивленно глянул он на нас.

— Именно. Только тот, в зале, поврежден.

— Я знаю. Еще два есть.

Повел во двор, вскрыл ящики. Вытащили предметы: обивка красная, фанеровка очень хорошая. Несколько дефектов — практически не заметны.

— А второй можно глянуть? — попросила Фая. Но тот был хуже: главное, обивка синяя.

Пошли платить, и тут выяснилось, что машину можно заказать только на вторник. Помог опять же знакомый продавец, которому Фая через меня подкинула.

Привезли, втащили. И началась возня. Таскали ящики из старого шкафа и буфета, посуду, белье, одежду. Выносили в коридор старую мебель, вносили новую в комнату. Стали ставить «стенку», как задумали вчера; собирать нижние части с верхними. Инструмента было маловато: только то, что ей дали соседи, — своего у нее почти не было. Не все сразу лезло. К тому же, я не такой уж умелец: больше беру старанием.

Уже стемнело, а до конца было далеко. Она предложила поесть, но я отмахнулся: вошел в ритм и делал, почти не куря, чтобы не терять время — курить, зажав сигарету зубами, не могу.

Потом она начала собираться в магазин, — я стал отговаривать, даже открыл ей холодильник, чтобы убедить, что незачем ходить.

— Но отметить хоть немного надо? — этот аргумент, по ее мнению на меня должен был подействовать.

— Не сегодня: когда кончим. — Настроение было и так, без спиртного, — впервые за все бесконечное последнее время. Она ткнулась мне в грудь лицом: слова мои были для нее обещанием не уйти, остаться у нее и в эту ночь.

Провозились и все воскресенье; я звонил от нее родителям, пока она ходила за хлебом. Ушел от Фаины в понедельник, прямо на работу, и после нее заскочил домой, только чтобы сменить рубашку и взять кое-что из инструмента. Ехал к ней, зная: тебя кто-то ждет, ты кому-то нужен, чтобы быть вместе.

Ужин ждал меня. После него я продолжал возиться с всякими мелочами: с помощью паяльника заделал сургучом и черным воском, которые получил от продавца в мебельном, мелкие выбоины; начал делать проводку к столу-секретеру. А она, быстренько вымыв посуду, стала таскать вещи, загружать «стенку». Опорожняла старый гардероб, временно пристроенный в коридоре, и раскладывала в новом в том же безукоризненном, совершенно потрясающем порядке.

Назавтра я сделал перерыв: поехал после работы к родителям — навестить и, заодно, помыться в ванне.

Но в следующий вечер снова был у Фаины. Доделал проводку, взялся за остальные доделки.

В четверг она уже начала ставить посуду, хрусталь и безделушки. Это она, по-моему, делала не совсем как надо.

— А ты говори, как, — сказала она и делала дальше уже по моим указаниям. Беспрекословно переставляла, и не один раз, если сразу не получалось.

Так дотянули до следующей субботы. Домой я не ездил, каждое утро уходил на работу от нее, — она вставала раньше меня, чтобы накормить горячим завтраком, сама утром только пила чай вместе со мной, — и вечером ехал к ней сразу после работы.

В субботу утром проснулись почти одновременно. Оглядели комнату: все было уже сделано, она выглядела очень современно. Не хватало только паласа на пол.

— Ну что, подъем? Завтракаем по быстрому — и куда-нибудь. А?

— Куда спешить: суббота. И уходить отсюда теперь не хочется. — Она поцеловала меня, обняла полной белой рукой. Тело ее манило теплом. «Неделя уже прошла: можно».

Но она начала опять дремать, и я не стал ее тревожить. Ушел на кухню, сварил черный кофе, закурил. Потом от нечего делать стал осматривать квартиру.

Очень она была необычная. Сам дом старый, с обшарпанной лестницей и грязными окнами на ней; сыроват — штукатурка кое-где вздулась. Комнат две. Та, где стоит «стенка», метров пятнадцать, должно быть. Другая поменьше, метров десять, длинная — там сейчас не пройти: заставлена мебелью, которую мы туда впихнули, освободив коридор. Он — особенно интересен: от стенки до стенки руками, поднятыми на уровень плеч, не достанешь. В нем две большие ниши: в одной вешалка с галошницей и полочка для телефона. Вторая — огромная совсем: два метра длиной, полметра глубиной, метр восемьдесят высотой. Если снять старый гардероб с нижней части — влезет. Надо ей сказать.

Наскучивши болтаться, вернулся на кухню, поставил варить макароны. Разбудил ее, когда они были уже готовы.

— Ой, да зачем ты, я бы сама. Разбудил бы меня, — но я видел, что было ей страшно приятно.

Потом я потащил ее на улицу. Хотелось сходить в какой-нибудь музей, но она взмолилась: устала за прошлую неделю, а там опять на ногах, ходить все, — не сегодня, ладно? Я уступил: пошли в кино.

До начала сеанса заглянули в буфет, уселись за столик: я с пивом, она — лимонадом.

— Феликс! — неожиданно услышал я хорошо знакомый голос. Ирка, двоюродная сестра. О Господи!

Ощупывание взглядом. Фая ничего не понимает, но начинает улыбаться довольно таки жалкой улыбочкой.

С сестрой какая-то перезрелая знакомая. Некрасивая, но с претензией. Не исключено, что Ирка хочет нас познакомить: вероятно, даже, что оказалось с этой знакомой в кинотеатре, случайно увидев, что я туда вхожу, — присутствие со мной женщины ее не смутило. Она же может просто познакомить, показать. На всякий случай.

Глядит на Фаину. Сегодня она сначала обсудит со своей мамой, моей родной тетушкой Елизаветой, — и позвонят, а может быть, и подъедут к моей маме. Обсудят все — внешние данные и все возможные варианты и последствия. То, что терпеть не могу — быть темой.

Но внешне сейчас все в рамках: несколько слов, ничего не значащих, но достаточных, чтобы я мог успеть рассмотреть ее приятельницу. «Спасибо, я не хочу» — на Фаино предложение лимонада. И ушли в фойе. Я заметил только, когда входили в зал, как они со своих мест нас рассматривают: сестра — Фаину, знакомая — меня.

Настроение было подпорчено. Фильм смотрел без удовольствия; выйдя, сразу закурил.

Я свернул в первый же магазин, пошел к прилавку винного отдела — ни слова не говоря, но она шла за мной.

Ого, «Vanna Tallinn» — мой любимый ликер!

— Самое оно, будь уверена!

В кондитерском отделе взяли тортик и свежесмолотого кафе.

— Неплохой магазин, — заметил я.

— Хороший, — согласилась она, вздохнув: я не дал ей платить — в конце концов, с какой стати она все это время бесплатно кормит меня.

Глоток ликера, душистого, сладкого, крепкого — не проглатываешь, пока не разбавишь во рту горячим кофе. Тянешь не торопясь, и приятная истома начинает мягко обволакивать мозг.

Включаю телевизор на кухне. Ничего интересного. Хочу выключить, но потом переключаю на УКВ. Скрипичный концерт Мендельсона, самое начало: какая удача!¹ Я забываю обо всем.

Как будто издалека, из времени, давнего невероятно, слившегося вдруг с сейчас. Звуки обмывают душу, уносят горечь и обиду, говорят мне то, что ни от кого не могу дождаться. Слезы катятся у меня из глаз — я долго не замечаю их. Ничего, вообще не замечаю.

Я не вижу ее: она исчезла вместе со всем окружающим. Только очнувшись, не сразу, вспоминаю о ней. Слезы застилали глаза, и я подумал, не видела ли она их. В левой руке рюмка с недопитым ликером, в правой чашка с остывшим кофе, — я ставлю их на стол, вытираю ладонью лицо, и тогда поворачиваюсь.

Она сидит и вяжет на спицах — и видно, целиком поглощена своим занятием: на меня не смотрит. Рюмка и кофе, чуть отпитые, надкушенный кусок торта рядом. Почувствовала мой взгляд, подняла на мгновение голову, глянула рассеянно, и снова сразу опустила — к вязанию, к спицам.

Что-то сразу кольнуло меня: то, что меня так взволновало, ей безразлично: она не слушала. Жаль!

А впрочем: что я, вообще, о ней знаю? Кто она по сути своей? Что ж: смотри. Только смотри — и не учи, не подправляй ее: увидь ее, какая есть, не принимая желаемое за действительное. Чтобы, если захочешь, решать что-то. Хватит того, что было: не надо больше никаких иллюзий, незачем выдумывать что-то, чего и в помине нет. А то повторится то же самое. Нет уж: видеть надо какой человек на самом деле есть — сейчас. Надеяться на потом, что переделаешь взрослого человека — чушь. Брать надо из того, что уже есть. Вывод из собственного опыта: обошедшегося слишком дорого.

Я сварил новый кофе. Выпил еще ликеру, закурил. Мы оба молчали. Она — сосредоточенно двигая спицами, я — разглядывая ее. Так кто же она?

— Твой кофе остынет, — заметил я.

— А, да, да! — она отхлебнула кофе.

— А ты с ликером, вот так.

— Захмелею. Хочу повязать немного.

— Оставь: отдыхаем сегодня.

— Так для меня ж это не работа: возьмешь спицы, вяжешь — и покойно, покойно так. И узор какой хороший нашла, — она ткнула рукой в раскрытый журнал. Рядом стояла сумка, набитая ими: из-за всех случившихся дел она так и не разгрузила ее.

И все же я не дал ей вязать, молча забрал спицы, и она не сопротивлялась. Ликер, да еще вместе с кофе и тортом, понравился ей. Я перетащил все в комнату, поставил на журнальный столик; мы уселись в креслах друг против друга.

Блаженно улыбаясь, она разговорилась. И я узнал почти все из того немногого, что она могла рассказать о себе.

…Росла с мамой и тетей; мама была старше, но немного красивей — тетя была некрасива. Отца не помнит: кажется, его и не было.

— То есть?

— Мама, я думаю, и не была замужем. С кем-то специально сошлась, только для того, чтобы родить меня. Тетя как-то обмолвилась, когда мамы уже давно не было.

Они обе неплохо зарабатывали: мама работала в хорошем ателье, еще и так брала заказы, а тетя — шеф-поваром в ресторане. Она была дочкой обеих: одевали ее, как куколку. Даже в войну она особой нужды не помнит.

А потом мама умерла. И болела недолго. Сразу после войны — она тогда была еще совсем девочкой.

Тетя и кормила, и одевала ее по-прежнему, но была с ней строга: подружек можно приводить только по ее выбору, и если что, то пусть больше не приходит. Домой чтобы вовремя. Порядок чтоб дома всегда, и выглядела обязательно аккуратно.

Не успела техникум закончить, тетя начала прихварывать, а потом и вынуждена была уйти с работы. Добра в доме было немало; кое-что поначалу продали, чтобы жить по-прежнему, — главным образом, питаться: тетя любила вкусно покушать. А потом она устроилась в артель инвалидов — делать искусственные цветы, и зарабатывала немало, потому что Фая ей много помогала.

Такая была жизнь: работа, магазины и домой — там готовка, уборка и изготовление цветочков в неизменном обществе тети. Летом добавлялись еще заготовки: варенье всех сортов в солидном количестве — себе к чайку, гостей, бывших тетиных коллег, принять; наливочки — единственное спиртное, что водилось в их доме. Буфет всегда ломился от банок. Тетя даже отпускала ее в ночные поездки за грибами, когда давали автобус на работе: чтобы засолить и замариновать свои.

Так и жила. Дома идеальный порядок — ни пылинки, и тетя, строгая с ней, но взявшая на себя всю заботу думать и решать. Развлечений, кроме поездок за грибами и редких культпоходов или экскурсий от работы куда-нибудь, еще гости, тетины, не слишком редкие: тетя была довольно общительной. Иногда она говорила своим подружкам:

— Пора бы ее и с рук сбыть. Помогли бы — познакомили. А то сама больно робка.

Обещали — забывали, но раза два приводили: один — ей совсем не понравился, другой — тете.

— Ничего — не старая еще: куда торопиться!

А после у тети начались обострения — тут уже все побоку. И цветы не крутили, хрусталь либо ковер продавали — чтобы врачи из платной: лучшие, профессора.

И еще — в глубине души — опасения: всякого наслушалась на работе. Тетя вот, да и мама, прожили так — и ведь ничего. А тут все менять: страшно.

Так вот и крутилась: только дома, только с тетей — не вылезая почти.

Два года тому назад тетя начала сразу резко сдавать: слабела на глазах. Стала заговаривать с Фаей о своей смерти, о том, как она без нее жить будет. Подробненько. И еще сказала, что сберегла для нее немало золота и камешков, что остались еще от покойной бабушки, — припрятаны были на черный день, да обошлось. Сказала, что где, достать велела и принести; показала все, сказала название каждого камешка и цену каждой вещи.

После смерти ее как что оборвалось: пусто стало. Незачем было, а спешила домой — убираться. Готовила ужин, а в рот не лезло — пропадало, и готовить стало редко: так как-нибудь. Варенье пора было варить — а для кого, зачем: в буфете банок еще полно осталось. В общем: делай, что хочешь — да не хотелось. Даже телевизор, который совсем им с тетей не мешал цветочки делать, не включала…

Я спешно налил ей еще рюмку ликера. Она сделала несколько глоточков.

…Так вот и жила поначалу, не зная, куда себя деть. С работы домой уходить не хотелось: там люди, разговоры, которые, хотя она в них не участвовала, отвлекали.

Ее дело, как и других — следить за приборами. Снимать и записывать в журнал нужные показания; они же отвечают за своевременную поверку и смену приборов на пультах. Если строго все выполнять, то ЧП почти никогда не будет, а у нее был порядок, как дома, да еще она лучше других чувствует, если с приборами что-то неладно: потому у нее ЧП ни разу и не было. А без ЧП остается еще свободное время: можно поболтать. Еще некоторые успевают вязать, понемногу, прямо на работе, только так, конечно, чтобы особо не видели.

Там ей и показали, как это делать: попросила, чтобы чем-то занять себя. Получилось у нее как-то сразу, и когда показала первую связанную кофточку, сослуживицы ахнули: ни малейшего изъяна, а быстро — будто этим уже давно занимается. Еще бы не быстро: пришла домой, и почти сразу за спицы — свободна ведь — и до ночи. Нравилось: успокаивает очень — так и говорили.

Уже через полгода вязала лучше всех на работе. Почти всем у себя связала по кофточке — бесплатно, только шерсть, конечно, их была. Потом одна из сослуживиц попросила связать для своей подруги — за деньги уже. Сама назвала цену, небольшую, но вмешалась другая сослуживица:

— Ты что: за такие деньги? Знаешь, сколько все берут — да еще вяжут вдвое дольше?

Но Фая сверх той цены ничего не взяла: делала за деньги ведь первый раз. А заказчица, придя за кофтой, еще и торт принесла, благодарила долго.

Кто-то еще иногда пользовался: просил связать своей родне, за невысокую плату. Но чаще стали приходить те, кто платил как следует. Стоило уже: любую вязку быстро осваивала, да еще чувствовала сразу, кому что пойдет — от матери, видно, унаследовала.

— И та кофточка — не покупная, не импортная: своя.

Много вязала: не ради денег — для занятия времени и успокоения. Но деньги, все равно, шли — и немалые, а девать их было некуда — копила просто, даже на книжку не клала.

Иногда накатывало что-то, даже вязать не могла — петли путала. Но быстро проходило.

— А теперь ты есть — и вот хорошо мне. — Я улыбнулся неожиданному, чисто библейскому, обороту ее последних слов.

— Давай пересядем. Туда, — я кивнул в сторону дивана.

— Зачем? — слегка заплетающимся голосом спросила она.

— Затем. Разве ты не хочешь? — И она засмеялась и сказала:

— Хочу.

…Я очнулся от сна, когда за окном было уже совсем темно. Мы лежали рядом, раздетые, и она грела меня своим теплым белым телом. Я медленно провел по нему рукой — она не проснулась, продолжая тихонько похрапывать.

Становилось жарко, и я вылез из-под пледа, включил свет в секретере. В бутылке на столике еще был ликер, я налил себе, медленно высосал рюмку. Но он оказал на меня, как это иногда было, обратное действие: я стремительно начал трезветь — и оттого почувствовал себя совсем здорово. Даже есть захотелось.

Вытащил антрекоты из холодильника, побил их ножом и поперчил. Начистил картошки, поставил ее жарить.

Пошел ее будить. Она мотала головой, не желая просыпаться. Да и я, грешным делом, больше глядел на ее не прикрытые прелести, чем старался растормошить ее. Чуть не соблазнился снова улечься с ней, но вовремя вспомнил про картошку, — убежал на кухню и оттуда услышал, что она встала. Тогда поставил еще одну сковородку: жарить антрекоты.

Через несколько минут она вышла, накинув халатик, на кухню. Подошла ко мне, поцеловала еще чуть липкими губами:

— Хороший ты мой!

То были наши первые дни.

Для разгона это был самый, можно сказать, кусок воспоминаний. Я внутренне даже смог чуть взять себя в руки. Во всяком случае, когда Оля что-то сказала, я сразу ответил ей, хотя почти тут же забыл, что она мне сказала, и что ответил я. Но, кажется, я даже улыбнулся, когда говорил.

Примечания

1

http://www.youtube.com/watch?v=OJfKlp1ZfSg