Дон Кихот Ламанчский. Том I. Перевод Алексея Козлова

Мигель де Сервантес Сааведра

Перевод Алексея Козлова I тома «Дон Кихота Ламанчского» – первой части великого романа доблестного Мигеля де Сервантеса – порождение одинокого гения и духа одной из величайших империй мира. Автор поставил перед собой амбициозную задачу написать Испанскую «Библию», страшно старался воплотить это, но вопреки своим намерениям, отправив в невероятно смешное путешествие по этому обществу пожилого христианского безумца-идеалиста, создал великую сатиру на испанское общество.

Глава XI

О том, что случилось с Дон Кихотом, когда он беседовал с козопасами.

Козопасы приняли их в свою компанию с большим добродушием, и, устроив, как мог, Росинанта и его друга осла, Санчо повлёкся на аппетитный запах, который плыл от большого котла, в котором варили козу, он хотел проинспектировать, не настал ли торжественный момент переместить козу из котла в желудок, и хотя его намерение не было реализовано, потому что козопасы сами сняли котёл с огня, потом торопливо стали стелить шкуры для трапезы, и очень торопились со своим деревенским столом, но сразу предложили и Дон Кихоту и Санчо разделить их ужин и с удовольствием угощали их обоих, проявляя гостеприимство и делясь с ними тем, что у них было. Все шестеро пастухов уселись кругом на овечьх шкурах, подобных шкурам острова Деллоса, и те, кто находились рядом с ним, с грубоватой нежностью предложили Дон Кихоту сесть на перевёрнутую водопойную колоду. Дон Кихот уселся, а Санчо стоял за его спиной, то и дело подавая ему кубок, сделанный из длинного рога. Увидев его, столь верно охраняющим своего хозяина, дон Кихот сказал:

— Для того, чтобы ты увидел, Санчо, то благо, что само по себе окружает бродячее рыцарство, и насколько богоизбранны те, кто в любом виде ему служат, гарантировано завоёвывая уважение мира, я хочу, Санчо, чтобы ты сел здесь, рядом со мной и в компании хороших людей, чтобы ты чувствовал себя в своей тарелке, и чтобы ты был со мной, и понимал всею душою своей, что я твой хозяин и естественный Господин, чтобы ты ел из моей тарелки и пил из того, из чего пью я, потому что о бродячем рыцарстве можно сказать, что ему море по колено!

— Великая милость! Это дело не стоит таких беспокойств! — сказал Санчо, — Но, честно говоря, как я уже говорил вам, что, поскольку на аппетит я не жалуюсь, я лучше буду есть своё стоя, чем чужое вкупе с императором. И даже, если вы, ваша милость, ляпнете правду, думая, что знаете меня гораздо лучше, чем я сам, вы ещё не знаете, что уж лучше мне сидеть в моём углу без пряностей и уважения, поедая самую скромную пищу, даже если это хлеб и лук, чем страдать за иными столами, пусть там потчуют даже поджаристой индейкой, где я вынужден сидеть так прямо, как будто только что проглотил кочергу, жевать медленно, показывая всем, что я не голоден, пить мало и мелкими глотками, всё время вытирать салфеткой сопли, не чихать или кашлять, в общем, не делать всего того, к чему нас побуждает наш организм, или не делать другие вещи, которые одиночество и свобода сотворили такими естественными и сладостными, а порой превращают в настоящее человеческое счастье. Я жажду и мечтаю лишь о том, Господин мой, чтобы честь, которой ваша милость хочет оделить меня за то, что я верный ваш служитель и приверженец бродячего рыцарства, и являюсь оруженосцем вашей милости, я желаю, чтобы они превратилась в другие, более насущные для меня вещи, те, которые приносят удобства и комфорт и, по крайней мере, могут быть полезны. А что касаемо этих почестей, уж ради бога, прошу вас, раз и навсегда избавить меня от них навсегда!

— При всём том ты можешь сесть, ибо тот, кто унижен, того Бог превознесёт наверх!

И, схватив его за руку, заставил сесть рядом с собой.

Козопасы не разбирали ни слова из всей этой ереси — они ничего не знали ни про каких оруженосцев, ни про бродячих рыцарей, и не занимались ничем, кроме жевания пищи, и то в глубоком молчании, изредка бросая удивлённые взгляды на своих гостей, которые тоже настойчиво и с большой скоростью совали в рот куски козлиного мяса размером не меньше кулака. Когда гости разобрались с мясом и вином, козопасы высыпали на шкуры полмешка жареных каштанов, и выставили пол-головки сыра, который оказался твёрже иного камня. Рог тоже всё это время не оставался без работы, и ходил по рукам столь часто, уже наполненый, или уже пустой, как водоотливный ворот, в результате чего один из двух бурдюков, предложенный козопасами и сперва доверху полный вином, к утру сильно похудел и осунулся. Изрядно наевшись, дон Кихот довольно похлопал себя по животу, взял в руку горсть желудей и, внимательно рассмотрев их, принялся разглагольствовать на уж совсем абстрактные темы:

— Блаженны те и блажен тот век, коий древние назвали золотым! И не потому, что в те времена золото, которое в наш железный век так высоко ценится, в ту пору просто валялось на дороге, но потому, что тогда те, кто жил в нём, игнорировали и не знали эти два слова: «Твоё» и «Моё»: в тот священный век всё у них было общим. Никто ни в чём не нуждался, чтобы насытиться и иметь любую вещь, не надо было ничего делать, кроме как поднять руку и протянуть её к большому дубу, ветви с которого ласково протягивали и угощали всех сладким, уже приправленным плодом. Разнообразные прозрачные и чистые источники и реки в великолепном изобилии предлагали вкусные, целительные и прозрачные воды. В скалах и на деревьях образовалась дружные колонии добрых, трудолюбивых и сдержанных пчел, предлагая любой руке, без какого-либо шкурного интереса, сладкий итог его неунывной работы!

Храбрецы лесов, пробковые дубы, с радостью прощались с корой своей, без всякой другой надобности, кроме их прекрасного воспитания и вежливости, предоставляя свою лёгкую и прочную кору крышам домов, дабы они покрылись этим сокровищем, и кора эта была так уместна на деревенских кольях, поддерживающих кровлю, всего лишь ради того, чтобы защитить себя от ненастного и безжалостного неба. Тогда везде царили мир, дружба и согласие. Тяжелый лемех кривого плуга еще не осмелился отверзать и отваливать благочестивые внутренности нашей первой Земли-Праматери, которые она, свободно и естественно, предлагала всему окружающему, только ради того, чтобы умилостивить, поддерживать и радовать малых детей своих, которые тогда владели ею. Тогда да, по долинам и по взгорьям бродили простоволосые и прелестные пастушки, из долины в долину и едва-едва прикрывая мизерными своими одеждами лишь то, что воистину необходимо прикрыть, прикрывая лишь стыд, с цветущими венками на неприкрытых головах, без всяких новоявленных прибамбасов, какие теперь вошли в моду у столичных модниц и отделка коих представлена тирским пурпуром и китайским шёлком, ношение которых является сущей пыткой и наказанием, хотя в этих нарядах они были так же прекрасны и изумительны, как наши светские дамы и куртизанки, увлекающиеся выдумыванием всяких безумных финтифлюшек и затей, которые продиктованы жестой и хищной модой, а также и постоянной праздностью, превращающей жизнь человека в скучный, усыпительный ритуал!

В то время порывы любящих сердец выражались просто и сердечно, в той форме, в какой они выплеснулись из сердца и не были преукрашены чрезмерной искусственностью!

Не было ни обмана, ни лицемерия, ни злобы, смешанной с истиной и добротой. Справедливость и Законность оставались нетронутыми коррупцией, их не оскорбляли и не унижали пристрастием или предвзятостью, которые и доныне рушат их и наносят ущерб, преследуя и разрушая основы общества. Закон произвола ещё не обосновался в мантии судьи, потому что тогда не было ни того, что судить, ни того, кого судить. Чистые Девы, как я уже говорил, бродили везде без охраны и присмотра, не испытывая страха перед неизвестностью, не опасаясь что чужая дерзкая и непримиримая похоть может оскорбить их, и лишались невинности только по собственной инициативе. И только сейчас, в эти ужасные века, им ни в чём нельзя быть уверенным, нигде и ни от кого у них нет защиты, даже если они начнут прятать свою девственность в какой-нибудь еще один новый лабиринт, похожий на Критский лабиринт Мидаса, потому что и туда, по пролескам или по воздуху, по каналам светского общения к ним проникает любовная зараза и лихорадка, заполняя всё пространство и влезая через все поры во все щели и растляя всё на своём пути.

Со временем зло и произвол заполнили весь мир, и чем больше проходило времени, тем больше было в мире зла, и вот для того, чтобы вернуть в мир осмысленность и безопасность, и был учрежден орден Бродячих Рыцарей, учреждён как инструмент защиты девушек-служанок, бедных вдов, как орган вспоможествования сиротам и потворства нуждающимся. Так вот, я, братья козлопасы, принадлежа к нему всецело, благодарю вас за вашу немалую доброту и гостеприимство, которые вы оказали мне, равно как и моему оруженосцу, что отмечено мной на скрижалях мировой истории и, хотя по естественному закону всё, что живёт и движется под Солнцем, обязано благоволить к Бродячим рыцарям и оказывать им приют и гостеприимство, то, что вы, не зная ничего этого, приняли меня воздали мне почести, это причина, по которой я своей волей, по возможности, благодарю вас за вашу неизреченную доброту!

Все эти длинные словесные лохмотья, которые можно было бы вовсе не произносить, а если уж начал говорить — сказать покороче, но наш джентльмен вывалил на своих слушателей всё до последнего слова, потому что жёлуди, которые ему дали, заставили его вспомнить золотой век человечества, и он хотел донести эту бесполезную тарабарщину до бедных козлопасов, которые, с изумлёнными вытянувшимися физиономиями, не отвечая ни слова на его разглагольствования, сопровождали его речь только вздохами и негромким сопением. Санчо дипломатично помалкивал, грыз жёлуди и очень часто прикладывался ко второму бурдючку, который, чтобы не слишком нагревался, был подвешен козопасами на дубовый сук. Теперь дон Кихот говорил медленнее, чем до ужина, к концу его излияний один из козлопасов сказал:

— Для того, чтобы с большей истинностью вы, господин странствующий рыцарь, могли сказать, что мы приняли вас со всем вниманием и доброй волей, мы хотим дать вам утешение и удовлетворить вас пением нашего товарища, оно не займёт много времени, он скоро прибудет сюда, человек он талантливый, чувствительный, и прежде всего умеет читать и писать, а уж как на рабеле играет — просто заслушаешься!

Едва козопас кончил свои речения, как издали донеслись звуки рабеля, и вскоре пришел тот, кто на нём наигрывал, юноша лет двадцати — двадцати двух, очень приятный в общении и притом довольно красивой наружности. Козопасы спросили, ужинал ли он, и он ответил, что да, ужинал, тогда тот, кто рассказал о его пении, обратился к парню:

— Раз так, Антонио, ты бы не мог доставить нам удовольствие и немного спеть, чтобы господин-гость, постоянно блуждающий в горах и джунглях, убедился, что мы не увальни какие-то, и иногда кое-чего соображаем в музыке? Наш гость уже знает о твоих способностях, и мы хотим, чтобы ты показал себя как можно лучше, и я молюсь, чтобы ты спел нам романс о своих чувствах, тот, который сочинил тебе твой дядя-священник, который в народе — очень уважаемый человек!

— Да, с превеликим удовольствием! — ответил парень.

И, не тратя времени впустую, он сел на ствол дуба, и, закашлявшись, медленно, приятным голосом, начал петь:

АНТОНИО

Обожай меня, Олалла!

Не сказала мне об этом

Ты своим влюблённым взором,

Языком любви безгласым!

Ты мудра! Ты знаешь это!

И я знаю, что ты любишь!

И скрывать любовь не надо,

Если всем о ней известно!

Это правда, что порою

Олалла, ты уверяла

Что душа твоя из бронзы,

Белы мраморные перси.

Даже средь твоих упрёков

И уклончивости хладной,

Огоньком горит надежда

Край одежды твоей видеть!

Для меня она, как знамя,

Моя вера, хоть не знаю,

В торжестве ли быть, что избран,

Или плакать, что отвергнут!

Коль в любви важна учтивость,

Как взаимности примета,

То во мне живёт надежда,

Что всё сбудется во благо.

Говорят, что коль награда

Причитается за верность,

У меня есть основанье

Попросить о ней у милой.

Ты уже могла отметить,

Если не слепа, конечно,

Что уже хожу по будням

Я в воскресных одеяньях.

Что любовь без облаченья?

Потому я одеваюсь

В свои лучшие одежды,

Что с тобой желаю встречи!

Помнишь яростные танцы,

Помнишь сладостное пенье,

Коим тешил я с заката

И до утреннего Солнца?

О твоей красе нездешней

Отовсюду пел я миру,

И нажил врагов немало

Этой песней откровенной.

Мне в ответ одна подруга

Вдруг сказала в Баркароле:

«Есть такие, что в макаке

Могут ангела увидеть!

Мудрено ль водить Амура

Вокруг трёх обманных сосен

И дурить его наивность

Накладными волосами?»

Я взорвался! Та — в рыданье!

Брат двоюродный во гневе

Стал со мною разбираться.

Что ты думаешь, я сделал?

За тобой приударяю

Не затем, чтоб наслажденьям

Мне с тобой пришлось предаться!

Нет, чисты мои позывы!

Я хочу, чтоб наша церковь

Нас в клубок один скрутила

Только не сопротивляйся,

Угодив в силок любовный!

Не по-моему коль станет,

Я клянусь тебе, Олайя,

То придётся мне, Олайя

Кануть в дебрях монастырских!

На этом пастушья песнь завершилась.

И хотя Дон Кихот умолял пастушка спеть ещё что-нибудь, Санчо ни в какую не соглашался с ним, потому ему больше хотелось спать, чем слушать песни, и он сказал своему хозяину:

— Ваша милость, уже пора укладываться спать, почти всю ночь мы тут куролесим, эти люди не для того работают целыми днями, чтобы распевать по ночам!

— Я понимаю тебя, Санчо, — ответил дон Кихот, — и вижу, что постоянные визиты к винному бурдючку удовлетворяются в большей степени сном, чем музыкой!

— Всему воля Божья! И всякому — своё! — ответил Санчо.

— Я не отрицаю этого! — возразил Дон Кихот, — Ты, Санчо, располагайся там, где тебе будет угодно, моей же профессии более подобает ночное бодрствование, чем сон. Но при всём этом было бы неплохо, Санчо, чтобы ты снова занялся моим ухом, и снова перевязал его, потому что оно ноет нестерпимо!

Санчо сразу же принялся перевязывать ухо Дон Кихота, но один из козлопасов, увидев внезапно рану, сказал, что у него есть прекрасное средство, которое быстро её вылечит. И, взяв несколько листьев розмарина, из тех, какие росли вокруг, он стал жевать их, а потом смешал с небольшим количеством соли, и приложив эту жвачку к уху Дон Кихота, перевязал его очень хорошо, убеждая всех, что в другом лекарстве никакой необходимости не возникнет, и его слова впоследствии оказались совершеннейшей правдой.