Дон Кихот Ламанчский. Том I. Перевод Алексея Козлова

Мигель де Сервантес Сааведра

Перевод Алексея Козлова I тома «Дон Кихота Ламанчского» – первой части великого романа доблестного Мигеля де Сервантеса – порождение одинокого гения и духа одной из величайших империй мира. Автор поставил перед собой амбициозную задачу написать Испанскую «Библию», страшно старался воплотить это, но вопреки своим намерениям, отправив в невероятно смешное путешествие по этому обществу пожилого христианского безумца-идеалиста, создал великую сатиру на испанское общество.

Глава XIV

Где звучат отчаянные стихи покойного пастуха,

И происходят некоторые нечаянные происшествия.

ПЕСНЯ ОТЧАЯНЬЯ ГРИЗОСТОМА

Итак, ты хочешь, чтобы мир узнал,

Чтобы из уст в уста молва сочилась,

Твою жестокость в мире разнося!

И я хочу, чтоб голоса из Ада

Мне подсказали нужные слова.

Чтоб выразить всю скорбь любви печальной,

И выход дать скопившейся тоске.

Я устремил сокрытое желанье

Чтобы воспеть безжалостность твою,

Сосредоточив его в смертный ужас

Напрасной и отвергнутой любви!

Хочу я, чтоб разорванные звуки,

С ошмётками растерзанной души

Слились в неслыханные этим миром звуки

— Послушай же меня со всем вниманьем

Как из стеснённой трепетом груди,

Из глубины её не песнь польётся,

А бреда принудительного звук.

Но для меня он выход и отрада,

Тогда как просто скрежет для тебя!

Рев дикий льва, иль волка завыванье

Ужасный вопль или отвратный свист.

Чешуйчатой змей шипящий шёпот

Смертельный рёв погибшего быка

Глухие всхипы из утроб чудовищ

Унылый и глухой морской прибой,

Высокой гулкий вой ветров над пущей,

Когда они в волной затеяв спор,

Несутся с визгом над пучиной моря

Ужаснывй вопль сражённого быка,

Иль льва неутолимое рычанье,

Иль блеянье невиданных существ,

Сипение глухое вурдалака

И вслед за тем голубки бедной писк

Всех адских банд ужасный гам и шум

Смешаю я в один немолчный грохот,

Чтоб боль моя свой голос обрела,

И всё к тому, чтобы бесчеловечность

Твоя свой зримый облик обрела,

Там, где людская речь вотще бесплодна.

Внимайте же, вибрируя от страха

Живому слову с охладелых губ,

Что льюся, нет, не так, как мерный Тахо,

И не струятся средь густых олив,

Как древний, примирённый миром Бетис,

А бесятся свирепым ураганом,

Над взморьями туманами клубясь,

Покрыв клочками туч глухие скалы,

Ущелья, где лежит ночной туман,

Вздымая ядовитые порывы.

Сгибая непрохожие леса,

В преддверии пустынь Ливийских зноя,

Где орды гадов, яд тая, кишат

И пусть мой голос, разносимый эхом

Разносит весть любви моей несчастной,

Природе хладной правду рассказав,

И мир узнал, какой свирепой казни

Я без вины подвергнут был тобой,

Чтобы в любых бесчеловечных тварях,

Блеснуло чувство жалости ко мне.

Презренье разрушает нас, в разлуке

Содержится великая беда,

Всё рушится под грузом подозрений,

И ревность докучает и казнит,

Взывая к абсолютному забвенью,

Готовому надежду истребить.

Все эти знаки — слуги мрачной смерти,

Я путаясь, о как же мне сказать,

И как спросить, зачем такое чудо,

Что ныне жив я, смертью пощажён,

Хотя избит презреньем и изведал

Неправедные, злые подозренья,

С любимою разлуку и позор,

И между тем в забвении скитаясь

что все чувства путаются,

Испепелён любовным я огнём,

И через муки проходя угрюмо,

Надежду не могу свою предать,

Хотя при этом ей боюсь поверить,

Я вынужден терзаться всё сильнее,

Но не имею с ней расстаться сил!

Не глупо ли иметь одновременно

В себе надежду и гнетущий страх,

Себя я вопрошаю, как возможно,

Когда душе моей ясней, чем день,

Всё осветивший неподкупным Солнцем,

Осознавать измены черноту,

Лелея в сердце зреющую рану,

И как в свой мир отчаянье впустить?

Не стыдно ли под градом унижений

Баюкать разум несомненной ложью,

Когда понятно всё и нет сомнений,

Что я отвергнут раз и навсегда.

Не может страх возникнуть без причины,

Жизнь, ставшая замедленною казнью,

Стремится к смерти медленной равно.

Два палача есть — Ревность и Презренье.

Как мне их жуткой плахи избежать,

Освободить себя от заточенья.

О, я молю! Верёвку и кинжал

Молю мне дать, чтоб я не взвидел света!

Убейте! Пытка долгая страшней!

Как страшно умирать! Но жизнь постыла!

В сознанье я! Я сам гублю себя,

Но гибель я избегнуть не способен!

Но и теперь, танцуя над могилой,

Уверен, что любя, я счастлив был,

И знаю, что мученья дикой страсти

Одни блаженство райское таят!

Я знаю то, что нет тебя прекрасней,

И ты неповторима, злейший враг,

И судя по речениям Амура

Я сам в своих несчастьях виноват!

И знание такое путь мой краткий

В могилу жизнь мою сопроводит!

И пусть твоё презрение к могиле

Меня сопровождает до конца!

И пусть душа, не алчущая боле

Земного блага, ляжет в тесный гроб!

Лишь подтвердит твоя несправедливость.

Что был я прав, когда неправый суд

Осуществлял над жизнью бесполезной.

Нет, за неё тебя не обвиню,

Назавтра став бесплодным, хладным прахом.

Несчастному счастливым умирать!

И я прошу, чтоб ты над этим прахом

Не лила слёз из покрасневших глаз,

И не зашлась в притворных сожаленьях!

О, нет, засмейся! Миру докажи

Сколь эта смерть твоей душе приятна,

Не удивляй же лживым сотраданьем!

Вокруг известно всем, сколь хочешь ты,

Чтоб я сошёл в могилу поскорее!

И пусть все знают — твой печальный день

Окончится весёлой вечеринкой!

На колесе распятый Иксион,

Сизиф, натужно катящий булыжник,

Команда Данаид, их всех за грех

Наказанных немыслимо жестоко,

Тантал! Он ведь в проклятье под водой

Не знает насыщения от жажды,

Несчастный Тит, терзаемый клыком

И клювом голубым железной птицы,

Так пусть из бездны вырвутся они,

С звериным кликом на устах развестых,

И коли удосужатся почтить,

Пусть вместе понесут меня до гроба,

Забывши прах мой саваном облечь!

Пусть стонут и кричат, и пусть глухие стоны

Подхватят стражи чёрных адских врат.

И будет выть треглавый пёс Плутона,

И свора опечаленных химер

Разбудит в подземельях жутких тварей.

Не должен звать иного славословья

Тот, кто несчастной страстью поражён!

О песнь моя! Замолкни! Не грусти!

Ты выполнила свой природный долг!

Ведь женщина, явившая мне лик

За пять минут до смерти неминучей

Моим концом довольна — и вполне!

Это очень понравилось всем слушателям, которые очень внимательно слышали песню Гризостома, однако тот, кто читал ее, по завершению чтения сказал, что её портрет, нарисованный Гризостомом не очень похожа на рассказы окружающих, которые в один голос утверждали о примерной скромности и доброте Марцелы, и здесь Хризостом явно предвзято жалуется и ревнует её, раздувая свои бесплодные подозрения и отсутствие чести, и всё это в ущерб мирному нраву и доброй славе Марцелы. На что Амброзио, который был посвящён в самые тайные мысли и намеренья своего друга, сказал:

— Чтобы вы, любезный господин, были вполне удовлетворены, и ваши сомнения окончательно были рассеяны, что, несомненно, будет способствовать всеобщему благу, я должен сообщить вам, что вы и сами, я думаю, прекрасно знаете, что, когда этот несчастный написал эту песню, он был в разлуке с Марцелой, и был в разлуке, надо подчеркнуть, по своей воле, надеясь, что это разделение в конце концов расставит все точки над «i» в их отношениях, но поневоле столкнулся с тем, что влюблённого человека, а тем более находящегося в разлуке с объектом его любви, поневоле начинают допекать смутные подозрения, уколы ложной ревности и даже тайная неприязнь, находящая порой совершенно ложные доводы и мотивы. Понятно само собой, что добродетели Марцелы никак при этом не могут пострадать, и они никак не пострадали, они остались её собственностью, что не умаляет того неоспоримого факта, что она чрезмерно жестока, дерзка в общении и порою невыносимо надменна, а в остальном ни зависть, ни самая непримиримая ревность не могут её ни в чём обвинить!

— Это правда! — согласился Вивальдо.

И, желая прочитать еще одну рукопись, из тех, которые были спасены от огня, он вынужден был отложить её, ибо перед ним явилось прекрасное видение, которое он сначала принял за мираж и обман зрения, и это было то, что маячило на вершине скалы, под которой была выкопана могилаю Видение оказалось пастушкой Марцелой, настолько прекрасной, что её красота перебила все слова, превозносившие её красоту. Те, кто до этого не видел ее, теперь смотрели на нее с восхищением и в глубоком молчании, а те, кто уже привыкли видеть её, были не менее взволнованы, чем те, кто никогда не видел её. Но едва увидев ее, Амброзио с гневным выражением на лице сказал:

— Ты явилась посмотреть, свирепый василиск этих гор, на дело рук своих? Хочешь знать, прольется ли кровь при твоём присутствии из израненного несчастного, которого лишила жизни твоя жестокость? Или ты идешь, чтобы утвердить себя в святости твоих жестоких подвигов, или увидеть с этой высоты, как схожий с тобой безжалостный Нерон, огонь пожирает его пылающий Рим, или высокомерно наступить на этот несчастный труп, как неблагодарная дочь наступила на труп её отца Тарквиния? Скажи нам, зачем ты пришла, и что тебе теперь нужно от нас? Или зная, что бедный Гризостом никогда не переставал повиноваться тебе в жизни, ты хочешь добиться теперь, когда он умер, повиновался тебе всем, кто назвался его друзьями?

— О Амброзио! Не говори так! Не за тем я пришла сюда! говорила, — ответила Марцела, — Но я явилась сюда, чтобы намекнуть, насколько лживы и неуместны все те, кто обвиняет меня в своих горестях и смерти Гризостома, и поэтому я умоляю всех, кто здесь присутствует, быть внимательными ко мне и к тому, что я скажу, в надежде, что не понадобиться много времени и усилий, чтобы убедить этих уважаемых людей в моей правоте. Вы сами вознесли меня на небо, когда говорили, что нет ничего прекраснее меня, и таким образом, требуете, чтобы в оплату за ваше поклонение и любовь, я одарила вас всех своею любовью, и вот это всё, что движет вашими поступками!

Моя красота чарует вас, и ценой любви, которой вы меня одаряете, вы говорите, что все хотите, чтобы я была обязана любить вас. Природный здравый смысл, которым наделил меня Господь, указывает мне, что все прекрасное — добро, и перед ним невозможно поклоняться, нельзя его не любить, но я не понимаю, отчего из-за того, что то, что находим прекрасным, и любим, обязано любить того, кто любит прекрасное. И еще, представьте себе, что может случиться, если влюблённый в прекрасное окажется некрасивым, даже уродливыми, и будучи некрасивым, достоин отвращения, вызывает отвращение, и при этом твердит, как заведённый: «Я хочу, чтобы ты любила меня, даже если я столь ужасен!» Допустим невозможное, что они оба прекрасны, но ведь это не гарантирует у них общности взглядов и сходство характеров, ибо не всякая красота способна притягивать, ибо иная красота радует глаз и оставляет холодным сердце, и если бы все красавицы влюблялись только в красоту и красивое, и сдавались бы на их потребу, то кругом царил бы беспорядок и всё погружалось бы в неопределённость и смутные шатания, где люди бы бродили, не зная, на чём они должны остановиться, ибо, имея вокруг себя бесконечное множество бесконечно прекрасных существ, мы бы имели вокруг себя и в себе бесконечное разнообразие желаний. К тому же, как я наслышана, истинная любовь неразделима, и она должна быть добровольной, а не возникать по принуждению. Так вот, я и думаю, почему вы хотите, чтобы я отдалась кому-то силком, и только потому, что вы клянётесь в своей любви и говорите, что любите меня так сильно, как никто? Если нет, скажите мне, ну а если бы небо, сотворившее меня красивой, сделало меня вдруг уродливой, Имела ли бы я полное право жаловаться на вас, что вы не любите меня? Поймите же, что я не выбирала своей красоты и у меня есть то, что есть, небо дало мне её как благодать, не дав мне возможности для выбора. И так же, как гадюка не заслуживает того, чтобы её обвиняли в том, что она кусается ядовитыми зубами и убивает, только потому, что так повелела природа, я не заслуживаю того, чтобы меня упрекали за то, что я прекрасна, что красота в честной женщине похожа на скрытый огонь или на острый меч, и если кто не сгорает от него, и кто не исколот и не изрезан, то только тот, кто слишком не приближается к ним. Честь и человеческая добродетель — это украшения души, без которых тело, даже если оно и есть, никогда не способно выглядеть красиво. Ибо если честность и невинность являются добродетелями, которые украшают тело и душу, придавая всему прелестное очарование, неужто девушка, обладающая этой невинностью и чистотой должна отдаваться, уступая требованиям и домогательствам того, кто, только по своему желанию всеми своими силами и способами стремится обладать ею? Я родилась свободной, и чтобы я могла остаться и жить свободной, я выбрала одиночество среди полей и природы, деревья и горы — это моё общество, ясные воды и потоки со скал — мои зеркала, с деревьями и водами я общаюсь в мыслях и делюсь красотой, и здесь огонь и меч дремлют внутри меня, и одновременно охраняют меня. Те, кто полюбили меня глазами, пусть убираются с глаз долой благодаря моим словам. И если желания подкрепляются и растут как на дрожжах, питаясь надеждами, то я не давала ни Гризостому, ни кому-либо другому ни одной надежды, и поскольку я не окрыляла ничем ни одного из них, то можно сказать, что его убило скорее ослиное упрямство, чем моя жестокость. И если я несу ответственность за то, чтобы мои мысли были честны, если я принуждена отвечать за них, то я говорю сейчас, что, когда на этом самом месте, где сейчас копается его могила, я обнаружила доброту его намерения, я сказала ему, что я хочу жить в вечном одиночестве, и что только земля будет наслаждаться плодами моего девства и артефактами моей красоты, и если он, изведав такое разочарование, так сильно заболел и погрузился в череду безрассудств, в чём моя вина? Если бы я развлекала его, это было бы с моей стороны фальшью, если бы я удовлетворила его, я бы сделала это против моих выношенных жизнью убеждений. Он был безразличен к моим разувереньям, отчаивался, не будучи угнетён или изгнан, а теперь, если это стало причиной его горя, то я виновата? Пусть обманутый отчаивается, пусть кручинится тот, кого обманули надеждой, наобещав всего на свете, пусть плачет тот, кто доверился тому, кому не следует доверять, пусть надеется тот, кого я позову, пусть скрежещет зубами тот, кому я пообещаю и обману, одного я не признаю — если меня назовёт жестокой тот, кого я не привечала, кому я ничего не обещала, кого я не пыталась ничем обмануть, пусть не осмеливается назвать меня убийцей тот, кого я на пушечный выстрел не допускала к себе и кого не полюбила бы никогда ни за какие коврижки.

Небо ещё не возжелало, чтобы я полюбила и с кем-то связала свою судьбу, и было бы глупо полагать, что я способна на это сама! Это общее разочарование будет настигать всех тех, кто просил или попросит меня о моей благосклонности, и отсюда все должны понять, что если любой умрёт, думая, что умирает из-за меня, не умрёт от ревности или несчастья, потому что тот, кто никого не любит, не должен ревновать, и свои разочарования не должны относить на чьё-то презрение. Тот, кто называет меня свирепой и василиском, пусть сразу оставит меня в покое, как вредную и злую вещь, тот, кто называет меня неблагодарной, не служит мне, тот, кто мне не знаком, не пытается познакомится со мной, тот, кто жесток, не преследует меня, ибо сам он жестокий Василиск, этот неблагодарный, этот жестокий и к тому же этот неизвестный, пусть он не не будет искать, служить, знать и не будет следовать за мной никоим образом, так что если Гризостома убило его нетерпение, страсть и неудовлетворённое желание, почему он должен обвинять меня в моем честном поступке и скромности? Если я храню свою честь в компании с деревьями и в близости к природе, почему он хочет, чтобы я потеряла её, если кто-то хочет, чтобы я общалась с мужчинами? У меня, как вы знаете, есть свои богатства, и я жадна к чужому богатству, у меня есть моя свобода, и я не люблю себя, поэтому я не люблю и ни к кому не испытываю ненависти, я ничем не обманывала его, я не просила его ни о чём, я не насмехалась ни над кем-то, одновременно развлекаясь с другими, честный разговор с пастушками и уход за моими козами — вот всё, что развлекает и тешит меня. Мои мечты не выходят за рамки этих гор, и если они выходят за их пределы только для того, чтобы я могла созерцать красоту неба — путь, которым душа уходит к своей главной обители.

И, сказав это, и не дожидаясь ответа ни от кого, Марцела повернулась ко всем спиной и быстро скрылась в лесу подле ближайшей горы, оставив всех, кто был там, восхищенными, как её благоразумием, так и красотой. И кое-кто из тех, кто был ранен острыми лучами, исходившими из её прекрасных глаз, всё равно испытывали желание тут же броситься за ней за ней, не обращая внимания на разочаровывающие речи, которые они услышали. Но Дон Кихот, видя и предугадав их намеренье, вдруг представил себе, что его рыцарский долг заключается в спасении нуждающихся девиц, возложив руку на рукоять своего меча, высоким и внятным голосом сказала:

— Ни один человек, независимо от состояния и звания, не осмелится последовать за прекрасной Марцелой, не опасаясь вызвать мой испепеляющий гнев. Она ясными и достаточными доводами показала, насколько мало она виновата в смерти Гризостома и насколько она не готова сообразовываться и быть снисходительной к желаниям ни одного из полюбивших её, будет справедливо и правильно, вместо того, чтобы следовать за ней и преследовать её, почитать и уважать её со всеми её добрыми намереньями в этом мире, ибо она показывает, что едва ли где найдётся девушка, которая живет с таким честными и благими намерениями.

Либо из-за угроз Дон Кихота, либо из-за того, что Амброзио приказал им закончить то, что должно было быть завершено всвязи с его лучшим другом, ни один из пастухов не сдвинулся с места и не отошел оттуда ни на шаг, пока они не закончили погребение, и не сожгли все бумаги Гризостома, не опустили его тело в могилу, что не обошлось без обильных рыданий окружающих. Они завалили могилу толстым камнем, пока плита, которую уже заказал Амбросио, не была ещё закончена, а он думал, что делать с эпитафией, и порешил в конце концов начертать на ней такие слова:

Здесь лежит простой пастух!

Ледяное его тело!

Знать, не вынес его дух,

Что Она не захотела

В горе всё он потерял!

Жизнь утратил он беспечно!

Он красавице вверял,

Сердце, сердцем бессердечной!

Затем они разбросали на холме множество цветов и букетов, и, выразив всем своим видом и словами соболезнования своему другу Амброзио, попрощались с ним.

То же сделали Вивальдо и его напарник, и Дон Кихот попрощался со своими гостями и спутниками, которые умоляли его поехать с ними в Севилью, с тем, что она была весьма богатым местом для тех, кто ищет приключений, которые там случаются на каждой улице и за каждым углом и которых там можно испытать много больше, чем в других местах. Дон Кихот поблагодарил их за предложение, совет и внимание, которые они проявили к нему, и сказал, что сейчас он не хочет и не может ехать в Севилью, пока не очистит окрестности от всех этих зловещих разбойников, которыми полны эти горы и которые не дают здесь никому никакого проходу. Видя его добрую решимость, и не осмелившись настаивать на своём, они оставили его в покое, и, повернувшись, попрощались и продолжили свой путь, в продолжение которого история Марцелы и Гризостома, равно как и безумие Дон Кихота служила им обильной пищей для разговоров. А дон Кихот решил последовать вслед за пастушкой Марцелой, дабы предложить ей всё, что мог, дабы послужить ей, но судьба распорядилась иначе, чем он думал, что будет рассказано в этой правдивой истории, вторая часть которой подходит к своему логичному завершению.

.