Пообещай

Вероника Мелан, 2018

Будучи богиней справедливости, живущая на Небе Эмия Адалани ежедневно тратит время на то, чтобы воздать людям за их поступки: у одних отнимает небесную манну, другим добавляет. И каждый раз задается вопросом: почему люди совершают то, что совершают, – неужели это все чувства? Ей, жительнице Неба, где все спокойно, они давно забылись, ведь Боги Астрея не имеют тревог, лишений или проблем. В Астрее процветает изобилие, любвеобилие и пресыщенность, и все хорошо. Вроде бы… Только почему тогда ей так сильно хочется испытать давно забытую, но такую притягательную земную любовь?

Глава 3

(Kodaline — Autopilot)

Центр трансформации располагался в правом крыле здания Верховного Суда, на который Эфины и смотреть-то лишний раз не рисковали и куда Эмия этим утром шла вприпрыжку.

Всю дорогу вился вокруг нее веселый, пахнущий гвоздикой и сахарной пудрой ветерок, любопытствовал — куда идешь, зачем? Слизывал с лица попутчицы хитрую улыбку — отражался в глазах прозрачной синевой бескрайнего купола.

Через два часа вспыхнет над Белоснежной Башней радуга, и прозвучит по всему Астрею ангельский аккорд, но Эмия его уже не услышит. И Калее придется временно поработать одной. Ничего, ей дадут другую сотрудницу — возможно, следящую за модой, — им будет о чем поговорить…

* * *

— Эфина Эмия Адалани, уверены ли Вы в своем решении о развоплощении из божественной ипостаси и желании приобрести на время тридцати Земных дней ипостась человеческую?

— Уверена.

— Тело: мужское или женское?

— Женское.

— Возраст?

— Двадцать два года.

— Желаемая внешность?

Эмия сошла со светящегося подиума, на котором стояла и подошла к высокому зеркалу.

Внешность? Внешность… Надо же, она не придумала заранее и теперь смотрела на себя с замешательством. Молчал Перерождающий Оракул — позже она должна будет шагнуть ему в пасть для того, чтобы изменить и форму и смысл.

Нужно придумать быстрее. Совсем не хочется, чтобы весть о ее решении разнеслась по всему Астрею и привлекла внимание Старших Богов, которые обязательно нагрянут для того, чтобы «втолковать» ей, к чему ведут поспешные действия, сформированные незрелым разумом. К тому же Старшие обязательно заметят, что она растворила в своей ауре сто лишних единиц манны, которые соберет обратно эфирный флакон по прибытию на Землю. Оракул о них не спросит — не его это поле интереса, — а вот остальные…

— Я останусь такой же, — приняла она быстрое и спонтанное решение. Такой же — это молодой девушкой с симпатичным лицом, чуть зауженным подбородком и веселыми серыми глазами. Густыми прямыми волосами цвета льна, чуть вздернутым носиком и озорной улыбкой. В конце концов, Дарин видел ее именно в этом образе — том, который она не меняла на протяжении последних месяцев, — уж очень чистым и светлым он ей казался.

«А, может, он мечтает о томной красивой женщине?» А она — больше девчонка…

Но сердце подсказало — нет, Дарин не падок на форму, скорее, на содержание. И лучше такой, какая она есть сейчас.

— Закрепите образ в вашем сознании.

— Закрепила.

— Фиксирую.

Эмия — нагая — шагнула обратно на подиум. Да, она не «выпуклая», как Калея, зато легкая, тонкая и гибкая. Грудь есть, попа есть…

Большой зал с подиумом в центре был залит белым светом. Вихрились вокруг округлой площадки золотые восходящие потоки; мерцали и плыли далекие, без единого угла стены.

— Эмия Адалани, будут ли у Вас дополнительные пожелания перед тем, как Вы временно потеряете Божественную форму?

— Будут, Оракул. Мне нужна одежда, обувь, украшения, — подумала. Неуверенно добавила: — Сумочку, наверное…

Она так давно не была женщиной, она совсем не помнит…

— Что-нибудь еще?

Поле вокруг здания Суда вдруг завибрировало, заволновалось — Старшие!

— Нет! — почти что взвизгнула Эмия. — Отправляйте сейчас.

— Знакомы ли Вы с последствиями потери единиц Небесной Манны во время…

— Знакомы. Отправляйте!

Откуда-то издалека звучали низкие и зычные голоса. И голоса приближались.

— Отправляю.

Верхний Мир растворился до того, как в Зал Трансформации вошли гости. И сразу после от страха бухнуло сердце Эмии — возможно, Верхний Мир только что исчез для нее навсегда.

* * *

Земля.

(The Script — I'm Yours)

В пыльное стекло аптеки она смотрелась, как не смотрелась ни в одно другое зеркало на свете — касалась то собственных прямых и длинных светлых волос, то воротника драпового бежевого пальто с аккуратным пояском и приколотой на груди брошью. Трогала себя за кончики ушей, все желала ущипнуть — вдруг проснется? А там Калея, Павл — они скажут: «Ты спала…»

Но нет, здесь Земля.

Новая Эмия. Человек. И теперь ничто не изменит этого — тридцать дней новой жизни. Она до сих пор поверить не могла — в окне аптеки, сквозь которое виднелись витрины внутренних стендов и очередь к кассе из трех человек, на нее смотрела симпатичная и довольно наивная на вид девчонка. Совершенно человеческая.

— Нет, здесь, в Бердинске, этого лекарства не бывает, — проскрипела, жалуясь кому-то, старушка за спиной, — только, если ехать в Колмогоры. А там за автобус только двести пятьдесят рублей отдашь (и это с пенсионным!) — какой смысл?

Дул промозглый мартовский ветер, соломенные волосы трепались вокруг лица, облепляли щеки, закрывали глаза — Эмия убирала их пальцами и вновь смотрела на собственное удивленное отражение.

Бердинск, верно. Хорошо, что Оракул расслышал, когда она диктовала адрес. Улица Ставропольская — все, как просила, — номер дома не важен. Разберется.

— Все, хватит на улице есть! Вторую конфету дома развернешь…

Мальчишка лет пяти канючил громко и с толком — ворчащая мать почти сдалась.

Это этим людям еще вчера, сидя за компьютером, она начисляла манну. А сегодня они стали ее ближайшими соседями на ближайший месяц. Как странно, как чудесно и замечательно. От того, что Эмия неожиданно ощутила бурный поток радости, смешанный с перчинкой страха, она рассмеялась. Еще раз оглядела себя в стекло с наклеенным справа листом «Пенсионерам скидки 10 %», покружилась вокруг собственной оси, почувствовала — еще секунда, и от ее улыбки треснут щеки.

«Теперь нам с тобой жить, тело. Тридцать дней», — она мысленно пообещала себя беречь, возбужденно вздохнула, бегло оглядела собственные коричневые сапоги, сумочку, мысленно поблагодарила Оракула за теплые колготки.

Хитро взглянула на небо и прошептала Калее:

— Сегодня ты работаешь одна.

Вокруг урны валялись окурки, бумажки. Здесь плевали прямо на тротуары, ругались слишком громко, иногда толкали друг друга плечами. Запрыгивали в автобусы с заляпанными слоем грязи боками, смотрели сквозь друг друга и постоянно спешили.

Здесь куда-то спешило все: порывистый и колючий ветер, переменчивые и слишком быстрые, совсем не как над Астреем непостоянные облака. Бежали по своим делам люди; бежала рябь по лужам, бежало время. Спешили выстрелить из бутонов почки — у всех срок ограничен, всем нужно что-то сделать, что-то успеть, хоть как-то и хоть сколько-то пожить.

Эмия не бежала.

Она смотрела на тонущие в лужах возле талых сугробов стволы деревьев, на покрытый бурой кашей асфальт, слушала матерки поскальзывающихся на льду людей и улыбалась.

Да, слишком много энергии, спешки и жизни. Слишком холодно ушам и коленкам, слишком ярко светит весеннее солнце и чрезмерное количество хаоса и сумбура.

Все, как она хотела. Земля.

Что она скажет ему, ведь совсем не подготовилась? Отсюда до автомастерской всего несколько домов — вчера она весь вечер изучала карты Бердинска.

Почему-то неуверенной стала походка, и зажило собственной жизнью в груди сердце — затрепыхалось обеспокоенно и быстро. А Эмия пила давно забытые ощущения и чувства, как недавно Калея нектар — с упоением и наслаждением. Все подряд: страх, неуверенность, робость, тревогу — как это, оказывается, красиво — быть человеком. Как трепетно…

На перекрестке она свернула направо и практически сразу увидела одноэтажное некрасивое здание-коробку с длинной лентой-надписью под крышей «Автотехцентр «Спектр».

А после его, Дарина, который курил вместе с приятелем у открытой двери гаражного бокса.

У нее пересохло во рту.

Одно дело — копия в виде Павла, другое — живой человек, настоящий. С эмоциями, пережитым опытом, привычками, характером. И на короткий миг Эмии показалось, что она недооценила поставленную перед собой задачу.

Заколебалась и тут же встрепенулась — полчаса назад сделалась человеком и уже поддалась волнению?

«А здесь действительно накрывает. Так и поверишь, что бессилен перед обстоятельствами…»

Только она не человек, а Эфина. И времени в обрез.

Как только загорелся зеленый, Эмия шагнула на замызганную и бесцветную, как и весь город после долгой зимы, «зебру».

(Danny Wright — Still)

— Девушка, Вам чего?

Пахло сигаретным дымом.

Черноволосый сосед Дарина разглядывал подошедшую девушку со смесью веселья и удивления, Дарин равнодушно и чуть исподлобья. Когда разглядел лицо гостьи, сморщился, будто от головной боли, после нахмурился и отвернулся.

— Вы по поводу «Опеля»? Он еще не готов. Часа через два приходите.

Чувствовалось, что веселый друг вовсе не прочь поговорить, но Эмия на него не смотрела.

Синяя стеганая куртка, поднятый ворот; отросшую и спадающую на лоб челку трепал шальной ветер. А глаза все такие же — настороженные, невеселые. Губы поджаты; сигаретный дым он выпускал через ноздри умело и устало.

— Дарин Войт? Мы можем поговорить.

— С «тобой»? — тут же заглумился друг. — Дар, а ты не говорил, что замутил с красоткой! Как Вас зовут, милейшая? Я — Стас.

— Наедине, — с нажимом, игнорируя Стаса, произнесла Эмия.

— Ну, не хотите, как хотите…

Протянутая ей для знакомства рука исчезла.

— Вы кто? — выдохнул после очередной затяжки Дар. — Если по мотоциклу, то он еще…

— Я по другому поводу. Отойдем?

На нее смотрели неприязненно и недоверчиво.

— Что Вам?

Куда-то подевалась и вежливость, и официоз. Как только Дарин понял, что перед ним не клиентка, то моментально растерял всякое терпение.

— Мы знакомы вообще?

— Мы знакомы… заочно, — отозвалась Эмия осторожно. — Скоро познакомимся лучше.

А на лице напротив крупными буквами: «Не люблю ни сюрпризы, ни незнакомцев». Он вообще, по-видимому, мало что любил в этой жизни.

— Ты — Дарин Войт, двадцать четыре года. Родился в Бердинске, в роддоме номер два, откуда почти сразу же отправился в интернат, так как от тебя отказалась мать. Ты — «чент»…

Если бы она в этот момент пинала его по яйцам, а заодно обзывала бы «ссыклом и гребаным ублюдком», то и в этом случае выражение на лице Дарина выглядело бы приветливее, чем теперь. Куда-то в сторону полетела недокуренная сигарета; на челюсти напряглись желваки. Но Эмия знала, что делала, и потому тараторила, как автомат.

— Ты родился седьмого апреля, но до своего двадцать пятого дня рождения ты не доживешь, потому что в запасе у тебя осталось ровно тридцать дней…

— Ты… кто такая вообще?

Он уже ее ненавидел — она только что безжалостно вколотила гвоздь в самые больные места.

— Я? Эфина.

— Эфина?!

Эмия никогда не слышала столько насмешки и презрения в голосе одновременно.

— Вали домой, Эфина, поняла?

Да, здесь знали о Богах и Верхнем Мире, хоть с небожителями сталкивались не часто. Гораздо чаще после того, как в лесах возникли Ворота, но все-таки редко.

— Я хочу тебе помочь.

— А я просил? Давай, вали домой, наверх или в психушку. Вали, поняла?

Ее гнали с таким напором и злостью, что кожа Эмии пузырилась от невидимых ожогов.

— Ты не понимаешь, всего сто единиц манны — они все для тебя изменят. И они у меня есть.

Он плюнул ей под ноги, а после резко развернулся и зашагал прочь.

— Ты сможешь сделать свою жизнь бесконечной. Как у других.

— Пошла прочь! — прорычали ей, не оборачиваясь.

Коротковолосый затылок; поднятый воротник куртки. Резвый ветер дул так, что у нее заиндевели и щеки, и нос.

Когда раздраконенный мужчина скрылся в недрах гаражного бокса, Эмия вдруг ощутила, что растеряна — куда ей идти? За ним? Куда-то еще?

Сменился на красный сигнал светофора — встали машины; тронулся по зебре одинокий пешеход. Зеленый, снова красный, снова зеленый…

Выглянул из-за створки двери «друг Стас», отыскал глазами стоящую у угла дома Эмию и тут же скрылся внутри. Доложил, наверное, что враг все еще «у ворот».

Носки ее сапог залил мутной жижей проехавший на высокой скорости грузовик.

* * *

(Pianomania — Прощай, жестокий мир)

В интернате, где он рос, им часто читали сказку про Великих Эфин, которые иногда спускались с небес, чтобы помогать людям. Он верил в нее с такой яростью и нажимом, как не верил в то, что за ним когда-либо придет мать.

Мать не придет. Приходили за другими детьми из других интернатов, но не за «чентами». Кому нужен ублюдок? «Даром» его, наверное, прозвали в честь дара Богов — первого в семье ребенка, — но он оказался проклятьем. Тихим, угрюмым сорняком, вырванным из почвы сразу после рождения, но не потерявшим желания прожить свой короткий срок хоть как-нибудь.

Заветную сказку он помнил слово в слово — для него, маленького, священное писание: «Коль будешь ты добрым сердцем, открытым миру, смелым и сильным, сумеешь пройти три испытания, а после я дам тебе то, чего желаешь ты, — жизнь долгую, почти бесконечную…»

Маленький Дар обещал себе быть смелым. И еще самым добрым, самым сильным, самым…

Он упрямо сжимал зубы и терпел, когда его колотили под лестницей, — ведь смелые не бьют врагов (понял, что бьют, но позже), прилежно учился читать и писать (Бог ведь выберет достойного и, значит, человека ученого?), не плакал, когда отбирали игрушки, — учился делиться, хоть и жалко… Зубрил учебники, которые другие закидывали под кровати, воспитывал себя стойким.

«Он вырастет достойным. И Великий Эфин увидит в нем настоящего человека, получившего по ошибке короткий жизненный срок, обязательно исправит несправедливость…»

За окном часто шли дожди, покрывалась озерами луж ведущая к центральному входу детского дома дорожка; мок вдалеке ржавый забор, сквозь который просматривалась улица. Дар пристально разглядывал прохожих — каким он будет, его Бог?

Летел над улицами снег, вставало солнце, вспыхивали и гасли дни — всё мимо, все бегом. Таяли сугробы, распускались почки, выстреливала листва. Становились тесными чужие ношенные вещи — ему выдавали новые. Такие же ношенные, чужие. Стаптывались одни ботинки за другими, все басовитей голосили ребята на игровой площадке; младшая группа пополнялась новыми «уродами» — ни в чем неповинными малышами, родившимися с меткой на запястье.

Он иногда ходил на них смотреть. Осторожно гладил по мягчим щечкам, спящих.

Великий Эфин все не приходил.

И росла вместе с Даром мысль — может, он недостаточно хорош? Не настолько смел, добр, честен, чист?

Отчаяние росло вместе с разочарованием.

В автомастерской он доживал свои последние дни. Давно научился существовать параллельно с этими стенами, запахами машинного масла, железа, бензина, научился соседствовать с людьми, не пересекаясь и не впуская их в свою маленькую вселенную. Для чего? Коллеги? Да. Но друзья не для него, равно как и нормальная семья — жена, дети, внуки. Кто захочет рожать от чента? А вдруг ребенок тоже родится уродом? Дур не находилось.

На его запястье давно тату, скрывающее метку, — вместо точки и окружности птица и солнце. Символ души, вырвавшейся из круга, символ надежды. Пусть тело — клетка, но он свободен.

— Слышь, твоя знакомая все еще там… — докладывал Стас, внимательно зыркая на перемазанного по локоть в масле Дара. — Так и стоит на углу.

— Пусть стоит.

И больше ничего не добавлял — нырнул, как и привык, в работу, которая, пусть скудно, но кормила, позволяла снимать обшарпанную однушку. Есть, где спать, есть, где выпить утром чай.

— Может, позвать ее сюда? Она там мерзнет.

Дар хмурился и молчал.

Пусть мерзнет, если аферистка. Их таких много лет десять назад развелось — мошенников, пытающихся выжать последние деньги из чентов (заплати, и я продлю тебе жизнь). Они прикидывались Богами, посланниками Богов, непонятно кому платили, чтобы узнать про мутантов, а после с наглыми ухмылками заявляли о том, что «квартира в обмен на жизнь, это ведь не дорого?»

У него не было квартиры. Ни машины, ни скопленных денег — ничего. Бывали ченты, которые жили по сорок-пятьдесят лет — им хотелось пожить подольше, насладиться накопленным, но Дар добра не нажил — этой дуре придется утереться.

«Как можно делать деньги на чужом горе?» Он задавался этим вопросом и не находил ответа. Как? Что у таких людей в груди вместо сердца? И ведь находились те, кто продавал последнее, занимал, отдавал… А после куча заявлений в милиции.

Приладить втулку, закрутить гайку, затянуть, протереть — последовательность привычных действий. На ужин он купит пельменей — хотелось хоть чем-нибудь порадовать себя напоследок.

— Еще стоит, — фраза от Стаса через час.

Пусть стоит.

Он давно не наивен и не верит ни в Богов, ни в ту легенду-сказку. Тем более что первых достоверно никто не видел, а последнюю давно, чтобы не плодить мошенников, перестали читать в детских домах.

В интернат, в котором вырос, он собирался отправить то, что имел: купленный два года назад диван, набор инструментов и коллекцию моделек мотоциклов в количестве восьми штук.

С работы он выходил, подготовленный к разговору, почти остывший.

Девчонку, глядевшую на него со смесью жадности и надежды, увидел почти сразу же и опять против воли вспыхнул:

— Поговорить хочешь? Ну, давай, поговорим…

Ей пришлось пробежать за ним почти два дома, прежде чем он свернул в пройму между пятиэтажками и остановился, намеренно встал в глубокую, полную колотого льда лужу, чтобы у «гадины» промокли ноги.

— Что? Говори!

Она выглядела запыхавшейся, растрепанной, но удивительно настойчивой.

— Дарин, я могу тебе помочь… — повторила слова, проехавшиеся по его мозгу грубой наждачкой.

— Это я уже слышал. Говори! Где мои данные взяла, говори, у кого информацию купила? И еще — зачем?

— Я…

— Что тебе нужно от меня? Денег? — он не давал ей и слова вставить. — Мне, знаешь ли, родители наследства не оставили, как некоторым, — продавать нечего. Нет у меня денег, усекла?

Последнее слово прорычал так зло и громко, что на него испуганно и укоризненно покосилась проходящая мимо со старой тканевой сумкой старушка.

«Иди своей дорогой, бабуся…» — хотел прорычать, но лишь сильнее стиснул зубы.

Здесь, в невысоком тоннеле между домами, на стенах переливались желтые, отражающиеся от ручьев блики — снаружи садилось солнце.

— Отстань от меня, в последний раз прошу. По-хорошему.

Он готов был дать ей по морде, если придется, — все равно терять нечего.

— Мне не нужны деньги. Зачем?

Его знакомая при этих словах выглядела такой простой и бесхитростной, что, будь он не здесь и не сейчас, а при других обстоятельствах, поверил бы ей безоговорочно. Удивленные и чуть напуганные его агрессией серые глаза, обиженная морщинка на гладком лбу — девчонка будто до сих пор мысленно вопрошала, зачем ей могли быть нужны деньги?

Действительно, зачем, — чуть не крякнул он ехидно. И в очередной раз словил сводящее с ума мимолетностью чувство, что уже где-то видел ее раньше, — но где? Точно не в мастерской, не в магазине возле дома, где брал продукты, не во сне, кажется.

Как будто в параллельной жизни…

Эту мысль Дар прогнал.

— Тогда что нужно?

— Я хочу тебе помочь.

— Помочь? Зачем?

— Ни зачем. Просто так. У меня есть сто лишних единиц манны…

— Манны, значит! — она никак не хотела бросить притворство, и его вдруг покинула злость, оставив после себя едкую усталость. Бессмысленный диалог, бессмысленный спор.

— Скажи, — он вздохнул, — почему ты просто не скажешь: «Заплати мне?» Зачем все это, а? Зачем? Разве у тебя правда нет сердца?

Дар вглядывался в ее глаза так, будто мечтал прочитать в них правдивый ответ.

— Есть! — жарко качнула головой незнакомка. — Поэтому я здесь. Я не хотела, чтобы ты прожил свою жизнь… так.

— Как?

Она мигнула. Мимо них прошли грузная мать с малолетним сыном, следом подозрительного вида мужичок в старой куртке и натянутом на глаза капюшоне. Эхом отражались от стен чужие шаги и хруст льда под подошвами.

— Слишком… коротко. Ты заслужил… лучшего.

— Правда? С чего ты это взяла?

— Не знаю. Почувствовала.

Наверное, будучи маленьким, он ждал именно этих слов и им бы поверил. «Почувствовала» — правильно. Потому что он «растил» себя, делался достойным, стремился стать лучше, и потому что верил, что однажды так и будет. И плевал бы, что пришел не «он», а «она».

Только он давно не маленький, а стоящая напротив аферистка так и не призналась, чего желает на самом деле.

Отвязаться от нее. Купить пельменей — сварить, съесть, покурить. Простой план, но он почему-то все еще торчит в чужом переулке, почем зря сотрясает воздух препирательством.

— Уходи и больше не попадайся мне на глаза.

— Но я не мошенница!

— А кто ты?

— Эфина.

Господи, зачем он тратит время?

— Может, докажешь?

В серых глазах мелькнуло растерянное выражение.

Так он и знал. С самого начала. Собирался развернуться, чтобы уйти, когда девушка спешно выпалила.

— Мне надо, чтобы было темно… Темнее, чем здесь.

И он удивился самому себе, цинично хмыкнув:

— Без проблем. Дуй за мной.

После чего, не оборачиваясь, зашагал к ближайшему подъезду.

Здесь пахло высохшей мочой и жареным луком. И еще отходами.

Он завел ее на один пролет выше первого этажа, туда, где на стенах висели старые развороченные почтовые ящики — почти все пустые. Газеты валялись рядом, в углу, — тот, кто их принес, не стал утруждать себя лишней работой.

Дар не понимал, зачем стоит здесь. Зачем вдыхает смрад из мусоропровода, смотрит на умалишенную, которая в очередной раз оглядывает собственное тело, будто пробует почувствовать себя впервые. То кулаки сожмет, то ладонями покрутит, то зажмурится. И все что-то тихонько бормочет.

«Он здесь, чтобы убедиться, что не пропустил нечто важное». Чтобы мальчишка внутри него не взялся упрекать в том, что «Эфина пришла, а ты прогнал…»

Что ж, вот она — Эфина (не прогнал, видишь?) Пыжится, кряхтит, пытается из себя что-то состроить, но не выходит. Вот и наигралась в богов.

— Хватит, надоело. Я домой.

Он идиот. И почему-то чертовски устал. Уже будто и не до пельменей — просто поспать бы…

Дар успел прошагать вниз ступеней шесть, когда услышал натужное:

— Смотри!

И повернулся, уже не ожидая увидеть ничего, кроме того, что видел до того — придурошную, упертую, как баран, девчонку. Наверное, в самом деле сумасшедшую.

Но ошибся.

Девчонка осталась собой — верно, — но пространство вокруг нее светилось. Тем светом, который не мог создать ни телефон, ни карманный фонарик. Мерцали, как раскаленные, облупленные стены этажа и старые ящики; полыхала оранжевыми бликами скомканная и лежащая в пасти мусоропровода газета. И походил на освещенный золотыми прожекторами пол.

— Эй… Что это?

Она — девушка, имени которой он не спросил, — водила руками по мерцающему полю, собирала из него разрозненные точки. Собирала их в кучу, а заодно шептала:

— У меня мало сил, понимаешь? Человеком сложно… Один раз только увидишь.

Эти точки, походящие на светлячков, заворожили Дара более всего — одну из них он попробовал сжать в кулаке, но не вышло — она вылетела из его руки, как живая. И тогда он ощутил странную слабость. Свет в подъезде, аура сияет,… ему не кажется.

— Вот.

«Эфина» собрала все точки в одном месте, придала им форму флакона, направила ему в руки.

— Держи.

И Дар, ощущая себя участником реалити-шоу иллюзионистов, в очередной раз коснулся чего-то теплого и вибрирующего.

— Это манна. Она будет твоей… Поместишь в Жертвенные Ворота, и этого хватит, чтобы продлить…

Всполохи погасли с одновременно ослабевшим голосом. Исчез флакон, блики; газета в мусоропроводе стала (сделалась) просто газетой.

Незнакомка с белым, как бумага, лицом, оседала на пол. Неуклюже рухнула бы, не достав до стены, если бы он не подбежал, не подхватил обмякшее уже тело. В полумраке подъезда увидел, как закатились глаза и сменили цвет на синеватый губы.

— Эй, эй, ты чего? — он держал ее, опустившись на корточки, слегка потряхивал, силясь пробудить. — Очнись, ты, «эфина»…

Девчонка пребывала без сознания.

Что… Куда… Звонить в скорую? В службу спасения?

С этажа выше спустились двое парней лет шестнадцати, окинули Дарина с «ношей» острыми, как бритва, цепкими взглядами. Один из них поигрывал в ладони не то брелоком, не то перочинным ножом. Дар адресовал им вслед не менее злой взгляд — валите, мол, отсюда без вопросов.

А вот когда со второго на лестницу ступила женщину в пальто и тут же принялась охать, что «нужно срочно звонить в скорую…», он поднял «эфину» на руки и засеменил по лестнице вниз — прочь от чужих любопытных взглядов, прочь из чужого подъезда.

Девчонка дышала. В себя, впрочем, пока он пер ее на руках, как герой любовного романа, не приходила.

На него смотрели по-разному: с удивлением, с опаской, с подозрением, любопытством и даже восхищением.

Последнее, впрочем, касалось лишь малолеток женского пола.

Дар на максимальной скорости бежал домой — переулок, двор, детская площадка, обогнуть девятиэтажку…

Он не думал о том, что делает и зачем, — просто знал, что не может оставить лежать ее там, на холодном полу чужого подъезда. И интуитивно чувствовал, что звонить в скорую не нужно, — все образуется.

Ладно, хорошо, он оставит ее у себя, пока не очнется. Поможет прийти в себя, отпоит чаем, а после, они, возможно, поговорят. Об огоньках.

Его квартира была тесной и походила на кладовку. Умещала в себя шкафы у стены, диван, стол, шаткий стул, комод. И ступить негде.

Девушку Дар «выгрузил» поверх потертого клетчатого покрывала, после длительных размышлений, не без труда расстегнул и стянул с нее пальто, повесил его на единственный крючок в прихожей. Вернулся, убедился, что гостья дышит, что сердце бьется хоть и тихо, но ровно, после, как вор, быстро убрал руку с чужого пульса. Отправился на кухню ставить чайник.

Про чайник забыл уже в коридоре. На кухне первым делом открыл форточку, закурил — долго смотрел, как двор тонет в ранних сумерках. Стоял, ощущая себя наивным лохом, и не понимал, как вышло, что на заре собственной жизни он оказался втянут в непонятную историю. Вспомнил о том, что так и не купил пельменей, матюкнулся.

Дребезжал голодным брюхом пустой холодильник — в пачке с беконом осталось две «полоски». Можно поджарить с яйцами — таким завтраком он «баловал» себя вчера.

Прошло пять минут, в течение которых он неподвижно сидел у крохотного кухонного стола на табуретке, смотрел на собственные сцепленные руки. Затем решился на то, чего раньше бы не сделал — не дал бы «хороший» мальчишка внутри, зовущийся совестью, — но теперь совесть молчала.

Если она аферистка, он должен понять…

Ее сумочка оказалась пуста. Ни кошелька, ни документов, ни расчески, ни помады.

Просто сумочка. Будто только что с рынка — без бирки с ценником, но туго застегивающимися карманами. Новая?

И в карманах пальто ничего — ни ключей, ни автобусных билетов, ни мелочи.

Оставив чужие вещи, Дар отправился курить во второй раз.

* * *

Она открыла глаза и долго лежала, не шевелясь. Разглядывала комнату, в которой намеренно не включили свет, чтобы не мешал спящей, — старые обои, концы которых отвисли у потолка, пыльный комод, маленькие игрушки за стеклом — мотоциклы? Брошенную поверх спинки стула куртку, выглядывающую из-под нее клетчатую рубашку, мигающий лампочкой «дежурю» монитор.

Здесь все хранило историю, каждая вещь. В этой маленькой комнате, как и в любой другой за стеной, все время что-то вершилось, текло, менялось. И становилось прошлым. Потому что время…

Где Дар?

Он сидел на кухне на стуле, выглядел усталым. На вошедшую Эмию посмотрел со смесью тоски и раздражения — свалилась, мол, на мою голову. Рядом остывший чай; из форточки тянуло сквозняком, а с подоконника окурками. Она поежилась и, не спрашивая, прикрыла форточку, провернула шпингалет.

— Как тебя зовут?

Это он ей.

— Эмия.

— Эмия… А документы у тебя есть, Эмия?

— Документы?

— Да — паспорт, права, кредитки… Хоть что-нибудь, на чем написано твое имя?

— Н-нет…

Она, рвясь сюда, об этом не думала — зачем? Верила, что хватит слов, привыкла, что правде верят, а ложь за версту чувствуют. Но на Земле не так, на Земле требовались бумажки, а доверия здесь в обрез — дефицит.

— Подожди, — вздохнула, приблизилась к Дарину, коснулась неожиданно твердого мужского плеча — «запиталась». Если не запитается от кого-то, как от батарейки, опять потеряет сознание — уже плавала, знает. — Видишь?

И вызвала в воздухе образ светящегося флакона с манной, которую уже показывала в подъезде. Грустно улыбнулась, увидев вытянувшееся от удивления лицо человека не просто уставшего от бури мыслей, эмоций и неотвеченных вопросов, но человека, находящегося на грани неслышного нервного срыва — немой мужской истерики.

— Он твой. Твои сто единиц — твоя новая жизнь. Когда перестанешь верить, просто посмотри на правую ладонь. Перестанешь — снова посмотри.

И вышла из кухни. Накинула пальто и, ведомая любопытством, пересекла комнату, чтобы выйти на балкон.

Вид открывался так себе, но ей нравилось все: темно-серая лента асфальта вдоль домов, талые пласты снега на газонах — снега грязного, не аппетитного. Когда-то он был белым, но после пыль с дороги, выхлопные газы, грязь. Пустой тюремной зоной смотрелась безлюдная, окруженная сеткой баскетбольная площадка — внутри ни детей, ни корзин на штангах, ни футбольных ворот. Кто-то смотрит на этот пейзаж всю жизнь, всю жизнь вдыхает одни и те же запахи — сырости весной, одуванчиков летом, прелых листьев осенью, мороза и угля — зимой. В пройме между домами ей были видны торчащие трубы старых и одноэтажных приземистых изб.

Бердинск.

Земля.

Эмия совсем забыла, как здесь сложно — всюду чувства, эмоции, напряжение. И ты, закованный в тело — то тело, которое постоянно отрабатывает химические процессы, — вынужден быть протестированным сотню раз в минуту — поддашься ли очередному страху? Злости? Или же отыщешь в себе силу не только не испугаться, но и найти то, чем поделиться? Здесь будто океан и вечный шторм. С рождения ты маленький и чистый, но месяцы и годы превращают тебя в изношенного препятствиями и обмотанного прочной броней худосочного духа. Мол, не подходи — я уже знаю, как на тебя реагировать, я уже здесь все знаю…

Она действительно забыла. На небе не было шторма — там было спокойствие, где не нужно сражаться и пытаться выжить в бесконечной борьбе за себя самого. А здесь нелепо, ужасно, скоротечно, как в бурлящей реке, где к берегу почти никогда не прибивает. И ты все ищешь руками плот, а ногами дно, все всматриваешься в чужие лица в надежде на то, что кто-то ответит улыбкой, поделится теплотой, отогреет пониманием.

Если таких не находится — черствеешь.

Идя сюда, она не подумала о том, что Дарин, в отличие от нее, свои двадцать четыре с лишним года жил в этом шторме. Боролся за выживание, терял выдержку, терпение, надежду, силы. Кто его грел? Когда? Возможно, никто и никогда.

И потому есть шанс, что Эмии он поверить не сможет. Из-за бронебойного кокона «мне было плохо много раз» окажется не в состоянии почувствовать чудо, вид которого с рождения забыл.

Ей хотелось плакать. И это было так трогательно, так нежно.

Эфины не чувствуют боли, но она человек, и у нее в груди ныло от печали.

Сможет или нет?

Начислять баллы, сидя наверху, так легло. Ходить ногами здесь, внизу, тяжело.

Сможет или нет?

* * *

Он смотрел на правую руку так долго, что заболели глаза. Ненадолго клал ладонь на колено, пытался делать вид, что все в порядке, все, как обычно, а потом поднимал и разворачивал.

И на ней прямо под кожей снова плавали, похожие на проникших в его кровь светлячков, огоньки.

Его опоили? Одурманили?

Только он не ел и не пил.

Так устал?

Нет, так не устают.

Вывод напрашивался только один — она говорит правду. Она — Эфина. И только что подарила ему сто единиц манны.

Мозг Дарина, как упершийся четырьмя конечностями перед Жертвенными Воротами баран, отказывался поверить в «очевидное».

Что же это за светящиеся точки?

Он тер ладонь, чесал ее, пытался их поймать… Надавливал, тряс рукой, даже хлопнул ей по столу так, что дрогнул стакан и ложки.

Огоньки, как непуганые рыбки, продолжали спокойно перемещаться под кожей.

* * *

— Значит, ты… Эфина?

— Значит.

Торчала возле трансформаторной будки, как идеальная проплешина, шляпка колодезного люка. Неслись за пятиэтажкой машины — гудел вечерний проспект. Зажглись фонари.

Эмия чувствовала, как мнется Дарин, — не может ни воспринять тот факт, что она Богиня, ни опровергнуть его. И все сжимает пальцы правой руки, будто влитая под кожу манна жжется или щекочет.

— Смешно, — ему было не смешно. — У меня даже нет хорошего чая…

Наверное, ему вспоминались сказки о том, что нагрянувших гостей — ангелов, колдунов, всяческих жителей небес — следует почивать чем-то вкусным.

— И не нужно.

— И накормить тебя нечем.

Эмия повернулась, посмотрела на него тепло, добро. Улыбнулась.

— Бывает и так.

— Я… Прости, если это невежливо, но сегодня я устал. Мне лучше проводить тебя домой.

Кроткий вздох и смущение.

— Только идти мне некуда. Дома нет, документов нет… Оракул дал мне только одежду и сумку. И еще поместил туда, куда я назвала. По координатам этого места, то есть к тебе.

— Почему… ко мне?

Ему хотелось курить — она чувствовала кожей. И еще он мерз, стоя рядом с ней в одной рубахе.

— Может, пойдем в комнату и там поговорим?

(Poets of the Fall — False Kings)

Себе он постелил на полу и теперь сидел возле запасной подушки, которую отыскал в шкафу, опираясь спиной на рифленую дверцу шкафа. Свет только из коридора — в комнате темно.

Эмия сидела на кровати и говорила…

А он думал о том, что верил в то, что научился сражаться со всем: пацанами, отбиравшими у него стипендию, грубиянами, слишком требовательными шефами, лживыми друзьями. Сумел выжить в неласковом к нему мире, пережил боль от раннего крушения иллюзий, успешно гнал от себя страх скорой смерти.

А вот с ней справиться не мог — со странной гостьей. Слушал про некий Астрей, про порядки на Небесах, про ее работу, танец с роботом, и все никак не мог понять — выдумка это или правда? Пацан внутри него вдруг ожил, воспринимал каждое слово былью, но взрослый уже и рациональный Дар знал: сказок нет. Нет их.

Он так и заснул, постепенно склонившись к подушке, лежащей поверх старого матраса, — слушая про собственное фото на ее мониторе, про Оракула, про Старших, которые гнались за ней по пятам…