Школония

Медина Мирай, 2022

Тринадцать лет я жил обычной жизнью. Обычной жизнью инвалида. И не понимал, ради чего. Какую роль я должен сыграть? Чьи судьбы изменить? И кто изменит мою? А потом появился Данил – бездомный тринадцатилетний мальчишка. С ним открылась новая глава моей жизни – по крайней мере, так я считал. Но за светом всегда кроется тьма, и я не знал, что был в ней с самого начала. Смерти близких, друзей, предательства людей, за которых я отдал бы все, что у меня есть… И Школония – школа-тюрьма для юных преступников. Вот малая часть того, с чем мне только предстояло столкнуться…

Глава 9

Белая комната. Без конца и края.

Нет горящего дома, нет отца. Все, что меня окружало, — белая слепящая пелена.

Я стоял на коленях. Каждый прерывистый вдох отражался от стен. Здесь было холодно, и лишь обхватив себя за плечи, чтобы согреться, я заметил, что на мне нет одежды. Прикосновение к коже пробудило волну боли.

Я лег на пол. Взглянул на свои руки и ужаснулся, заметив белые волдыри на коже, красные пятна и местами раны, из которых медленно вытекала густая кровь.

Разум и чувства не сходились во мнениях: чувства не выдавали паники, а разум кричал: «Что со мной?!». Но где-то в отдаленном уголочке души зарождался ужас. Потихоньку боль в теле становилась настолько невыносимой, что, казалось, я горю живьем. Я уже сгорел живьем. Сгорел тогда, дома.

Я поднял голову и вновь оглянулся. Вокруг ни души.

«Я умер?»

— Нет, — вдруг разнеслось по всему пространству.

Это был голос папы. Он доносился откуда-то сзади. Я повернулся к нему и вскрикнул от увиденного. Передо мной стояло обугленное тело. С раскрытым ртом, с оголенными зубами, а вместо глаз — воронки. Две черные большие воронки, от которых я сразу же отвел взгляд. Я так и чувствовал, как они затягивают меня в себя, в свое логово, в свой смертельный покров. От этого кружилась голова, сводило живот и начинало тошнить.

Все тело было похоже на большой кусок угля, где из трещинок, опутавших плоть, подобно паутине, сочилась густая кровь, стекавшая по почерневшему телу. Он не был похож на моего папу. Он напоминал чудовище из кошмаров, после которых ты никогда не уснешь и каждый раз, открывая глаза ночью, будешь видеть перед собой это существо с раскрытым ртом и торчащими зубами, которыми оно вот-вот оторвет от тебя кусок.

В тот момент, лежа перед папой, я испытал такой страх, от которого не отойду уже никогда.

— У рыженького мальчика был один друг. Друг ушел. Сколько друзей осталось? — хрипло произнес он.

Я вспомнил свой первый сон с его участием. Он спросил: «Что страшнее для человека: смерть духовная или физическая?» Теперь он снова спрашивает нечто странное. Но ведь это все просто моя фантазия.

В первые секунды мне показалось, что это чушь, но задумавшись… Рыженький мальчик — это я, единственный друг — Данил. Один друг ушел. Сколько?..

Я снова поднял взгляд на отца, но на его месте стоял мальчик. На вид ему было от силы девять. Весь истерзанный, в разодранной одежде. У него были светлые, почти русые волосы. Милое личико, испачканное грязью, одежда в крови; он стоял босой, с нечесанными волосами, в которых застряли листья. И печально смотрел на меня. Стал подходить. Все ближе и ближе, пока не опустился на колени и устрашающим шепотом не произнес:

— Это нечестно. Почему именно я, а не ты?

Неожиданно все перед глазами исчезло. И мальчик, и свет. Пришла тьма. Я услышал голоса. Не мог разобрать, чьи они, но каждое слово било, словно молот по леднику, разбивая эту тьму, образовывая на ней вмятину за вмятиной, трещину за трещиной, и, в конце концов, вытащило меня из кошмаров, выдуманных моим воспаленным сознанием.

— Доктор, он приходит в себя! — окончательно вырвал меня из мира грез звонкий девичий голос.

Я раскрыл глаза. Разум еще не отошел от сна, но при виде девушки в больничной шапочке со спущенной к подбородку маской и в белоснежном халате, я понял, что нахожусь в безопасном месте — в больнице.

Девушка перевела взволнованный взгляд на мужчину, который был одет так же, как и его коллега.

— Пришел в себя, наконец-то, — сказал он мягко, с облегчением, словно только что опустил какую-то тяжелую ношу.

— Мальчик, — обратилась девушка ко мне, — Марк, верно?

Я медленно кивнул. Чувствовал себя как в десятикилограммовом костюме, в котором каждое движение и вдох давались с трудом.

— Он еще очень слаб, — заметил доктор, а потом обратился ко мне: — Не переживай. Твоей жизни больше ничего не угрожает.

Я опустил голову, почти прижавшись подбородком к ключицам. Ожидал увидеть забинтованные в несколько слоев руки, ноги, туловище. Но ничего такого не было. Кожа выглядела целой, боль меня не мучила.

— Тебя нашли прохожие, которые и вызвали пожарных. Ты лежал прямо напротив своего дома, на другой стороне улицы.

Меня как кипятком облили. Похоже, я, сам того не замечая, устремил на доктора настолько удивленный взгляд, что он выпрямился и даже отшатнулся.

— Ты можешь рассказать, что произошло? — спросила медсестра.

— Погоди-погоди, — доктор положил ей одну руку на плечо, во второй же держал белую папку. Раскрыл ее и пролистал несколько страниц, после чего продолжил: — Наш пациент с рождения не способен говорить из-за нарушения речевого центра. Плюс ко всему, — добавил доктор, — он не может стоять на ногах. С рождения.

— Паралич? — спросила девушка.

— Нет. Ноги развиваются вместе с ним, как видите, но медленно и не способны чувствовать. Точного диагноза здесь нет. — Он перелистывал одну страницу за другой, затем с хлопком закрыл медицинскую карту.

Девушка обратилась ко мне:

— Ты что-то чувствуешь? Ощущаешь свои ноги?

Я покачал головой.

— Странно, — сказал доктор, — очень странно. Это неестественно.

Уж простите. Каким Бог сотворил.

Еще около минуты они обсуждали причины, по которым мои ноги «развивались медленно», не держали вес моего тела и не чувствовали прикосновений. Сквозь эту болтовню я слышал папин голос, когда один за другим его осыпали удары. Прямо на фоне медсестры и доктора появилась сцена его избиения. Я не мог прекратить видеть ее и отвлечься на что-то другое. Все мысли были только об отце.

И этот сон…

Наконец болтовня прекратилась, и они переглянулись, опустив плечи с тяжелым вздохом.

— Ладно, — заключила медсестра, — нужно дать ему отдохнуть.

Они развернулись, чтобы уйти, но я успел схватить девушку за рукав халата. Я смотрел на них умоляющими глазами, моля о правде. И они поняли. Девушка вышла из палаты, но мужчина, как я разглядел на его бейджике, Дмитрий Владимирович Фролов, сел рядом со мной на покосившийся стул с убитой обивкой.

— Марк, я понимаю, — начал он, стараясь не встречаться со мной глазами, — это тяжело, но ты должен кое-что знать.

Едва ли я тогда по-настоящему осознавал, о чем он хотел мне сказать. Я чувствовал, что весть будет печальная, но не был готов ее принять. Во мне зародилась новая надежда на то, что папа жив, лежит сейчас в соседней палате, пусть весь забинтованный, со скрытым под толстым слоем бинта лицом, еще без сознания, но живой. Ведь если меня спасли, то и его тоже должны были.

В палату зашла женщина в черном брючном костюме. С короткими светло-русыми волосами, больше напоминающими солому. Она выглядела строго, каждый шаг совершала с твердостью и решительностью, всем своим видом напоминая сотрудницу какой-нибудь компании со злыми и неудовлетворенными жизнью и зарплатой сотрудниками.

— О, вы пришли, спасибо, — сказал доктор. — Присаживайтесь, — И он благородно уступил леди место на убитом стуле.

Та лишь кивнула в знак благодарности и села на старый стул, как на трон. Я сразу понял, что эта женщина не из простых, шутки шутить явно не умеет, а услышать ее смех стоит дороже золота.

— Здравствуй, Марк, — начала она разговор.

Голос не подходил к ее образу. Он был нежным, не слишком громким, не слишком тихим, глубоким. Под этот дивный голос хорошо было бы спать. В нем слышались нотки сожаления, но не жалости. В ее голубых глазах жила искренность.

— Меня зовут Анастасия. Можно просто Настя. Я детский психолог.

Я больше удивился не тому, что она психолог, а тому, как она представилась. Без фамилии, без отчества. Только имя. Она хотела, чтобы я считал ее своим другом и был готов раскрыть двери со всеми своими тайнами. Желала завоевать доверие в моем сердце. Осознав это за секунду, я влюбился в нее. Она вызвала во мне чувства мгновенной привязанности, восхищения и страха.

— Оставлю вас наедине, — сказал доктор и поспешил уйти.

— Я знаю о твоем диагнозе, поэтому буду спрашивать так, чтобы ты мог ответить «да» или «нет», кивнув или покачав головой. Хорошо?

Я кивнул.

— Марк, — начала она, глядя мне в глаза, — ты ведь понимаешь, что произошло? Я не хочу говорить. Хочу, чтобы ты сам ответил мне. Ты ведь знаешь, что произошло той ночью, и как сложилась судьба твоего отца?

Искорка надежды моментально затухла. Скажи мне это доктор, и я стал бы биться в истерике и плакать. Но от нее слышать подобное было и больно, и обыденно. Вопрос прозвучал так, словно это нормально — терять кого-то. Так, будто она давала понять, что я не виноват.

Она не говорила: «Он умер». Она хотела, чтобы я сам это осознал.

— Ты сильный мальчик, Марк. Твой отец любит тебя.

Заметив мой удивленный взгляд после последней произнесенной фразы, она сразу объяснила:

— Я говорю «любит», потому что в человеке важна душа, а душа не умирает. Она уходит в другие края и все воспоминания уносит с собой. Она уходит, когда приходит время. Когда-нибудь настанет и мое, и тогда я покину свое тело. Знай, Марк, есть несколько вещей, что не зависят от нас при рождении, и одна из них — наша внешность. Но душа дается нам всем чистой, и только от нас зависит, какой она станет в итоге. И внешность не так важна, как то, что у тебя внутри. Никогда не думай: «Я лишен способности ходить и говорить. Я не такой, как все». Марк, ты такой, как все. Ты человек, и мы люди тоже. Но все люди разные, и каждый имеет то, чего нет у другого.

Меня одолевали странные чувства. Сначала щекочущие, приятные, как холодок по коже после нанесения спирта; затем болезненные, как укол неопытного врача, заставляющие плакать и почему-то радоваться этой боли, испытывать эйфорию. Эти чувства тянули вниз, рвали на части мое горло. Они ударяли по сердцу, и оно билось чаще, заставляя делать судорожные вдохи.

Она смотрела на меня с пониманием, когда по моей щеке одна за другой катились слезы, и как только я дал им волю, непонятная боль внутри отступила. Я не вытирал слез. Мне нравилось то, как они вырисовывали на моих щеках мокрые дорожки. Я не видел их, но чувствовал. И точно так же папа не был со мной физически, но был со мной душой. Я знал. Я в это верил.

Я вспомнил свою тетю, умершую от инфаркта. Однажды, когда в нашем доме еще не было Аниты и папа оставлял меня со своими друзьями, он пришел, сгорбившийся, весь красный и с мокрыми щеками. Он отпустил друга, опустился передо мной на колени и сказал: «Тетя Оля больше не придет». Я тогда был маленький, не сразу понял значение этой фразы. Хотел спросить: «А куда она ушла? А когда же вернется?». Следующие два дня отец выглядел неважно. Рано уходил и поздно приходил. Был бледным, неухоженным, ходил в мятой одежде, и от него неприятно пахло. Папа стал пить.

В один из дней я услышал разговор с его приятелем на кухне. Они закрыли дверь, но не до конца, и через щель я видел затылок папы и немного сонного небритого мужчину с двумя подбородками и торчащим из-под водолазки пивным животом. Было видно, что он абсолютно равнодушен к страданиям отца, который неразборчиво, в пьяном полубреду рассказывал о своей сестре. И в какой-то момент я услышал от него: «Почему она умерла? Почему люди, которые мне дороги, постоянно умирают? Сначала он, теперь она».

Я не понял значения слова «умерла».

Я стоял возле окна, наблюдая за каждой проезжающей мимо машиной в надежде, что вот-вот к нашим воротам подъедет машина тети. Я не прекращал следить за прохожими, ожидая узнать в одном из них свою тетю Олю. Так длилось две недели.

Однажды отец зашел ко мне в комнату и увидев, как я пристально вглядываюсь в окно, сказал: «Люди, которые умерли, больше никогда не возвращаются. Умирать значит никогда не возвращаться». В тот самый момент я понял значение слова «умирать». Таков был подарок на мой день рождения. Папа вышел из комнаты, забрав мои детские мечты, похитив надежду и раскрыв глаза. И тогда, сидя у окна и обливаясь слезами, содрогаясь всем телом от душевной боли и осознавая, что тетя Оля больше никогда не зайдет в наш дворик, не улыбнется мне, не обнимет, не засмеется своим звонким голосом и не погладит меня по голове, я начал ненавидеть отца за горькую истину, преподнесенную так грубо.

Я заметил, как Настя складывает руки на коленях в нерешительности что-то сделать. Такие нежные руки. Я хотел к ним прикоснуться, но боялся. Боялся, что от этого теплого, мягкого прикосновения размякну душой, и стена, сдерживающая слезы, прорвется.

К каждому ли ребенку Настя могла так проникнуться? Или выражение сочувствия — просто часть ее работы?

Меня накрыл аромат женских духов. Такой насыщенный, что легких не хватало, чтобы вместить все его нотки. Тонкие пальцы приятно перебирали волосы, они легли на мой затылок и привлекли к плечу.

Я обнял ее в ответ. Положил руки на ее неширокую спину, но рука скользнула вниз по шелковому пиджаку и опустилась на тонкую талию.

Образ строгой женщины растворялся, как и я в ее объятиях, в тепле ее хрупкого тела. И тогда я ощутил то, чего раньше не испытывал, но так желал испытать — материнскую ласку. Действительно ли это была она? Или я себе ее нафантазировал? А как иначе объяснить то, что при мысли о том, что Настя вот-вот отойдет от меня, оторвется от моего сердца и сядет обратно на стул, мне становилось так тоскливо?

Я снова слишком быстро привязываюсь к людям.

И вот тепло ее тела уже не грело меня. Она села на стул. В ее глазах не блестели слезы, как в моих, но зато в одном мы сошлись — в улыбках. Как только это произошло, новый камень лег на мое сердце. Эйфория прошла. Тревога вернулась. За мгновение родились десятки вопросов о том, что же произошло на самом деле, пока я был без сознания, и где найти ответы на них.

— Ладно, — сказала Настя, — тебе нужно отдохнуть и все обдумать. Скоро придут следователь и педагог, твой представитель. Ее зовут Елизавета.

Я схватил ее за рукав и стал нервно оглядываться в поисках телефона. Она заметила мое смятение и спросила:

— Ты что-то ищешь?

Я поднял руку и начал тыкать в ладонь, тем самым изображая…

— Телефон? Тебе нужен телефон?

Она достала из кармана брюк свой телефон, который был в три раза больше моего. Понятия не имею, как таким пользоваться. Настя протянула мне его с уже включенным экраном, на котором отображались тетрадные строчки. Это было что-то вроде блокнота, только в телефоне.

Я начал писать свое первое к ней сообщение, но делал это с трудом. Я привык набирать пальцами обеих рук, но здесь приходилось одной удерживать эту громадину.

«вы не знаете где данил?»

Я отдал ей телефон. Прочитав сообщение, она с удивлением взглянула на меня и спросила:

— Данил? Это твой друг?

Я закивал. Он был, пожалуй, единственным, кому я мог выплеснуть свое горе.

— А где он живет, можешь написать? Кто его родители или какая у него фамилия? — спрашивала она, протягивая мне телефон обратно.

Я взял его неуверенно, ибо на все эти вопросы ответов у меня не было.

«у него нет родителей. он беспризорный. данилу 14 лет. у него каштановые волосы и сине-голубые глаза. а еще он высокий. он живет с такими же беспризорными детьми как и он сам».

Когда Настя прочла это, по ее лицу пробежала тень сомнения. Для нее этих сведений было явно недостаточно, чтобы найти Данила.

— Марк, даже не знаю… — протянула она и выдохнула как-то слишком облегченно. Так, будто даже не собиралась мне с этим помогать. — Ты знаешь, где он живет?

«я помню», — написал я в блокноте.

Я вышел из блокнота и взглянул на дату.

Прошло два дня. Раньше Данил приходил ко мне каждый день. Он ведь наверняка пришел ко мне домой и увидел сгоревший дом, наверняка должен был узнать о случившейся трагедии и о том, что папы больше нет. Если так, то он должен был прийти в больницу и искать меня. А что, если он приходил, но я был без сознания?

«пожалуйста позовите врача», — показал я телефон Анастасии.

— Хорошо.

Она открыла дверь, за которой стоял доктор Фролов. Он вошел в палату и подошел ко мне. Следующий вопрос уже был готов на экране телефона:

«ко мне за 2 дня никто не приходил? никто меня не искал?»

— Нет, Марк, никто, — покачал головой доктор.

Не может быть…

Неужели Данил забыл меня? Неужели мои опасения о том, что он исчезнет из моей жизни, оправдались?

Я был готов к этому. Я знал, что это произойдет. Что останусь один никому ненужный. Но все же когда доктор Фролов отрицательно покачал головой, мир перед глазами будто треснул. В груди защемило. В душе что-то рухнуло. Прорвалась плотина моих надежд. Плотина, все это время сдерживавшая мою тревогу.

Настя в сопровождении доктора Фролова вышла из палаты, сочтя нужным оставить меня наедине с собой. Они закрыли дверь, и этот щелчок стал для меня звоночком, пробудившим все смешанные чувства.

Я хотел спрятаться под одеялом от собственных эмоций. Но когда сделал это, почувствовал себя в капкане, в клетке, в черной комнате без дверей, наполненной бесконечным эхом, что шло из дальних уголков моей души. Эхо, которое я прятал: «Ты ему больше не нужен. Ты ему больше не интересен. Зачем ты ему сдался? Все его слова были ложью. Ты был лишь очередным способом развеять скуку».

Даже осознав свою ненужность, я все еще ждал его. Я ждал, что вот сейчас скрипнет дверь, и на пороге будет стоять он. Что я раскрою одеяло, явлю ему свое заплаканное лицо, и он, ахнув, подбежит ко мне, радуясь тому, что я жив.

Под этим одеялом я сходил с ума, но и откидывать мне его не хотелось. Казалось, если сделаю это, то отпущу свои чувства и мрачные мысли. Нет, я хотел задохнуться в них под одеялом, утонуть в собственных слезах. Хотел убить в себе наивность и закалить дух. Хотел стать сильнее, чтобы больше никто и никогда не смог причинить мне такую боль.

Отец был жив в моей душе, но его не было рядом, а человек, которого я так близко подпустил к своему сердцу, ушел, оторвав от него часть.

Боже, почему душевная боль причиняет боль физическую? Почему так больно в груди, будто туда прямо сейчас заколачивают гвозди?

Что меня ждет дальше? Я полежу в больнице, оправлюсь от ран, а потом? Что будет потом?

Внутри теперь жила лишь пустота. Никого рядом со мной не осталось.