Школония

Медина Мирай, 2022

Тринадцать лет я жил обычной жизнью. Обычной жизнью инвалида. И не понимал, ради чего. Какую роль я должен сыграть? Чьи судьбы изменить? И кто изменит мою? А потом появился Данил – бездомный тринадцатилетний мальчишка. С ним открылась новая глава моей жизни – по крайней мере, так я считал. Но за светом всегда кроется тьма, и я не знал, что был в ней с самого начала. Смерти близких, друзей, предательства людей, за которых я отдал бы все, что у меня есть… И Школония – школа-тюрьма для юных преступников. Вот малая часть того, с чем мне только предстояло столкнуться…

Глава 7

С тех пор прошла неделя. Несмотря на то что под рукой всегда находился телефон и в любой момент я мог написать Данилу, он не прекращал приходить и беседовать со мной вживую: рассказал о Софии и Роме, который нашел на городской свалке почти целый велосипед. Но чем больше мы так разговаривали, чем больше он рассказывал, тем слабее становилась наша связь. Я чувствовал, что тонкая ниточка между нами постепенно расползается, одно волокно за другим. В какой-то момент она лопнет. И тогда он перестанет приходить.

Данил больше не просился в гости, а все мои предложения с вежливой улыбкой отклонял.

Где я мог просчитаться? Что могло ему не понравиться? Он зашел тогда, потому что его томила скука, а теперь больше не хочет тратить на меня время? Зачем тогда приходит? Он хочет оторваться от меня медленно, почти не причиняя боль от своего внезапного ухода? И неужели он тогда не понимает, что я все чувствую, или считает меня тугодумом, механическим мальчиком без сердца и эмоций, который не догадается, что его покидают?

Не было в голосе Данила былого энтузиазма. Становилось все меньше рассказов из его жизни. Все меньше фактов о нем. Он рассказывал о чем угодно, но только не о себе, и оттого мне становилось тоскливо. Я чувствовал, что он отдаляется, и я наивно объяснял это тем, что если заниматься чем-то одним каждый день, оно рано или поздно обязательно надоест.

Данил… Как сложно было представить свой день без него. Он изюминка в моей жизни. Единственный друг. Но, похоже, даже он больше не может терпеть скуку со мной.

Я ничего не рассказывал, потому что поведать мне было не о чем. Ему наверняка будет неинтересно в сотый раз узнать, что я ел на завтрак. Или услышать краткий пересказ книги, которая сто лет ему не сдалась.

Мы абсолютно разные, и все же что-то влекло нас друг к другу. Меня к нему — желание не быть в одиночестве все то время, пока нет папы. Его ко мне… Что же он во мне такого нашел?

В какой-то момент я прекратил слушать его рассказ о девочке из их компании, которую чуть не поймала полиция, и опустил взгляд. Отдался чувствам, что рвались наружу и наводили на устрашающие мысли. Однако я старался думать о хорошем, хоть это и не успокаивало. И медленно, но верно слова Данила стали растворяться в бесконечном потоке звуков извне. Я склонился над коленями.

«Нить между нами разрывается».

И лишь подумав об этом, лишь сказав это самому себе, я ощутил дикое желание заплакать. Это было мое прощание с Данилом. Я уже готовился к серым дням, когда буду подкатываться к окну и видеть все те же дома, тот же забор и газон. И Данила на улице не будет. Когда он приходил, я, сам того не осознавая, смотрел лишь на него. И больше не существовало ни домов, ни прохожих, ни крыш машин, что проезжали здесь нечасто. Когда-то будучи одними из немногих развлечений для меня, теперь они стали такими мелочами на фоне маленького человека, который стоял за забором и, со стороны казалось, говорил сам с собой.

Одиночество. Быть может, это и двигало Данилом? Я ведь практически ничего не знал о нем, кроме тех первых историй, которые он рассказывал, и рассказывать он ничего не собирался. Наоборот, после тех, возможно, случайно оброненных слов о семье, делал все, лишь бы отвлечь меня от него самого. Но он, кажется, не понимал, что я игнорировал «обманку».

Одиночество… Данил, почему ты не признаешь это? Почему не расскажешь, не напишешь об этом? Почему рассказываешь то, что не имеет смысла? Почему прячешься? Неужели тебе так легче? Но ведь ты знаешь, что чем больше лжешь себе, тем больше растет твоя неуверенность. Тем больше ты замыкаешься. Тем больше ты разрушаешь себя.

На долю секунды я задумался об одиночестве и его значении в нашей жизни. Зачем Бог придумал одиночество, как и счастье, и горе? Зачем Бог создал нас? Неужели ему было одиноко?

Я читал в одной книжке, что можно окружать себя людьми, но от этого чувство одиночества лишь притупляется. Затем усиливается в разы, так как этому способствует горькое осознание, что ты пытаешься скрыть одиночество в душе, заполнить ее извне. Но тоску в душе подавить нельзя. Мы рождаемся одинокими и одинокими умираем. Человек всегда один. И как бы ты ни старался скрыться за маской нужности людям, затеряться в людской суете и даже стать частью шумной компании — лекарства от одиночества нет.

Телефон в руках завибрировал.

«Что такое? почему ты так погрустнел?»

Когда я прочел это сообщение, на секунду решил, что накручиваю себя. Я вспоминал, как странно Данил отнесся ко мне в первые дни нашего знакомства: задевал, пытался ранить. А затем стал навещать. И это меня напрягало. Я чувствовал себя как на иголклах. Или, быть может, Данил просто двуличный, но в хорошем смысле? Ведь свою важность он показывал перед другими, а сейчас, когда мы одни и никого из его знакомых нет, Данил вел себя иначе. Разве стал бы человек, которому ты не нужен, интересоваться тем, почему ты грустный?

«все хорошо. просто задумался», — ответил я.

«О чем?»

Я поднял глаза на Данила. Он смотрел на меня пристально, даже с каплей угрозы, словно готовился ко лжи, которая сейчас последует.

«ничего особенного»

«Я требую»

«почему тебя волнует грустный я или нет?»

«Всм?»

«что это значит?»

«В смысле?»

Я снова посмотрел на него. Взгляд его смягчился. В тот момент в глазах Данила было что-то трогательное, что заставило довериться ему и рассказать все как есть:

«я боюсь»

«Чего боишься?»

«я боюсь, что ты исчезнешь из моей жизни. так же резко, как и появился в ней»

Данил пристально смотрел в экран своего телефона. Сообщение не приходило около трех минут, но они будто тянулись дольше трех часов. Я уже не надеялся на ответ.

«Я появился в твоей жизни не просто так»

«что ты хочешь этим сказать?»

«Я думаю, что все наши действия предопределены еще до рождения. И наша встреча с тобой тоже. Если бы я родился в другом городе, в другой стране, на другом континенте, мы бы с тобой никогда не встретились. Мы бы даже не знали о существовании друг друга. Я бы, к примеру, не узнал, что есть такой мальчик по имени Марк, с которым могу подружиться»

«если бы я не был инвалидом ты бы не обратил на меня внимания да?»

«Не говори так»

«но ведь это правда. другие люди сразу замечали, но делали вид что меня нет. что меня не существует. почему так происходит? им стыдно смотреть на мальчика в инвалидном кресле?»

«Марк, ты неправ. Им больно смотреть на мальчика в инвалидном кресле. Увидев того, кто чего-либо лишен, человек представляет себя на его месте. Жалость к другим порождается жалостью к себе. Ему становится страшно, и этот страх переходит в жалость по отношению к человеку, который чего-то лишен. Но далеко не каждый способен на такое. Другие действительно испытывают презрение. Я знаю это по себе и по своему младшему брату. Одни дети стеснялись на него смотреть, отводили глаза, другие же обзывали коровой и зеброй из-за цвета кожи. Вернее, цветов. Были моменты, когда я сам его стеснялся, боялся брать с собой гулять с друзьями, придумывая дурацкие причины. Как же я сейчас об этом жалею! Все бы отдал, чтобы сейчас его увидеть и обнять. Вы с ним, кстати, ровесники».

«а что было с кожей твоего брата?»

«Все из-за витилиго. Это когда на коже белые пятна появляются. Иногда выглядит даже красиво, иногда нет. А вообще это болезнь, а в болезнях ничего красивого нет».

«сожалею»

В ту же секунду мне стало жутко стыдно за такой скудный ответ. Данил наконец вновь ненадолго приоткрыл завесу своего прошлого, а я не смог толком это оценить, потому что просто не знал, как передать свои чувства словами. В голове бурлила куча мыслей, которые я просто не мог облечь в слова на экране. Это как с твердым пластилином, из которого выходят некрасивые фигурки — совсем не то, что ты планировал. То же самое с рисунками. Лишь сейчас я понял, что так всегда: ты представляешь себе одно, а выходит всегда другое, и дело не в том, что ты не стараешься, а в том, что таково правило, и не у всех выходит его миновать.

После рассказа Данила я был немного растерян. Представил себя на его месте и задался вопросом: «А стал бы я избегать своего необычного брата?»

Но тут же понял, что неправильно отвечать на такой вопрос, когда сам сидишь в инвалидном кресле и используешь телефон для общения.

От Данила пришло сообщение:

«Как думаешь, что лучше: жалость или презрение?»

Я ответил первое, что пришло в голову:

«нет. неправильно. что хуже: жалость или презрение?»

Ответ не заставил себя ждать.

«Я не знаю. Но думаю, что однажды твой папа даст тебе понять что хуже, а что лучше», — ответил Данил и поднял на меня печальный, немного напряженный взгляд.

Я так и не понял, о чем он говорил, но его вид меня встревожил — словно меня жалели, а быть человеком, которого жалеют, мне в тот момент совсем не хотелось.

После этого разговора я стал думать о Даниле немного иначе. Он стал для меня светлей, человечней и живей. Многим ли он мог таким показаться? Многим ли он мог поведать то, что услышал я? Со многими ли он мог разговаривать так же откровенно, как со мной? На многих ли мог смотреть так, как на меня? Многим ли мог уделять столько времени, сколько мне?

Я понял, что имею теперь даже больше, чем мечтал. И мне все равно было мало.

Для Данила, выросшего на улицах преступного города без родителей и присмотра взрослых, быть открытым и светлым значило проиграть. Но кому? Самому себе? Только открой щелочку своего заветного сундука тайн, доброты и чувств, как люди залезут в него с головой, распотрошат все до дна и вынесут на всеобщее обозрение. Тогда все узнают о твоих слабостях.

«Откуда мне знать, какие люди на самом деле? Меня ведь еще никто не предавал», — подумал я.

«Не переживай. Ты еще маленький. У тебя все впереди», — отвечал внутренний голос.

Когда Данил ушел, слабо улыбнувшись и махнув мне рукой на прощание, в моей душе образовалась пустота.

Я сам раскрыл свой сундук, сам распотрошил все, что в нем было, и сам вынес на суд Данила свои чувства и мысли, страхи и переживания. Теперь я обнажен. Теперь он знает, что я боюсь его потерять.

Почему мне так страшно раскрываться перед ним? Может, потому что мне нечего раскрывать? Потому что там, в моей душе, на самом деле ничего особенного нет? Одни страхи, тревоги и неуверенность в себе. Если это выяснится, станет ли он тратить время на меня? Или он уже это выяснил? Тогда что же им движет?

Почему я чувствую себя ограбленным после озвучивания страхов? Ведь оставь я их при себе, все равно бы мучился. Как я понял, в этом заключена вся правда: расскажешь свои секреты — чувствуешь себя ограбленным, оставишь при себе — раздавленным.

Со временем эти переживания притихли, но остался осадок, ненавистное мне чувство непонимания, когда в голове столько вопросов, а ответов нет. Утешало то, что на следующее утро я, вероятнее всего, половину их попросту забуду.

Вечером вернулся отец. Сиделка Анита, на удивление, больше не притворялась хорошей. Выглядела какой-то уставшей, будто пахала весь день. Наверное, устала болтать с подругами.

— Как прошел день, Сильвестр? — без нотки наигранности спросила она.

— Отлично! — Папа явно был воодушевлен. С легкой руки бросил телефон на кресло и снял пиджак. На его лице сияла улыбка.

— От вас так вкусно пахнет хлебом.

— О да. Скоро меня от него будет тошнить.

— Да разве может от такого тошнить? — усмехнулась Анита.

Папа счел вопрос риторическим и обратился ко мне:

— Я принес тебе кукурузные булочки, а еще йогурт с кусочками персика и сок. Ты же любишь.

О том, что я люблю кукурузный хлеб, отец узнал сам. Заметил, с каким аппетитом я его ем, и с тех пор кроме кукурузного хлеба и булочек из кукурузной муки в нашем доме выпечки не было.

Анита ушла, попрощавшись со мной. Не сказать, что через силу. Не исключено, конечно, что просто улучшились ее актерские навыки.

На кухне отец положил на стол кукурузную булочку и налил стакан апельсинового сока для меня — моего любимого. Затем включил телевизор, чтобы мне не было скучно, а сам отправился переодеваться.

По «Первому каналу» шли новости. Опять какие-то политические проблемы, теракты, убийства, расследования и борьба с коррупцией. В общем, все как обычно.

Порой я осознавал, что политическая программа — это развлекательное шоу, во время которого ведущие кривляются, как только могут, шутят и бесконечно орут друг на друга. Все ради развлечения телезрителей. Как-то раз сиделка включила один из телеканалов. Там как раз шла одна из таких передач. Мы застали момент, когда ведущий ел печеньки перед всеми и пытался засунуть одну из них в рот приглашенному американскому эксперту, которого, казалось мне, позвали, чтобы поиздеваться. Как-то раз тот же ведущий, сгорбившись, бегал по студии с высунутым языком и пародировал собаку.

Иногда смотреть на взрослых, которые ведут себя как идиоты, гораздо интересней, чем смотреть мультики, в которых ты заранее знаешь, что победит добро.

Спустя пару часов я уже был в своей постели.

— Ну, — начал отец, опускаясь на кровать, — Данил сегодня не приходил?

Заметив мое смущенное лицо, он дополнил:

— Анита рассказала мне, что как-то раз он приходил, и вы провели время вместе.

Он говорил это, улыбаясь, легко и без упрека, но мне все равно казалось, что Данил ему не очень приятен. Все еще оставался открытым вопрос их знакомства. Быть может, Данил украл у него что-то? Или папа знал его семью?

Мне было боязно спрашивать, потому что точного ответа я бы все равно не получил, но заставил бы отца напрячься. Если бы знакомство с Данилом не было для него больной темой, он и сам бы мне рассказал.

— Я не против того, чтобы он приходил к нам в дом, — говорил папа, — но Данил мальчик избалованный и требовательный. Не поддавайся ему.

Не поддаваться? Я раньше и не задумывался об этом.

«данил хороший. мне с ним нравится», — написал я в телефоне.

— Понимаю, но все равно не поддавайся. Он может просто обнаглеть. И я тебя не запугиваю, но в моей жизни такое случалось часто, особенно в начальных классах. Мне хотелось дружить с одним мальчиком, но он был очень неприступным и, как это принято говорить среди молодежи, крутым. Он воспользовался моей заинтересованностью в нем. Говорил: «Принеси то, принеси это, сделай домашку и напиши так, чтобы почерк был похож». И я слушался его. Ближе к четвертому классу понял, что он меня просто эксплуатировал. Знаешь, чем все закончилось? Меня сделали изгоем. Вместе со своими дружками он побил меня на перемене, и с тех пор мы ни разу не обмолвились и словом. Я перестал для него существовать. Слава богу, что это произошло в последние месяцы учебного года, а в следующем я перешел в другую школу. — Папа положил свои тяжелые руки на мои. — В общем, мораль сей басни такова: не будь с теми, кто не хочет быть с тобой, и с теми, кто с тобой ради выгоды. Лучше быть одному, чем с плохим человеком.

«Но Данил хороший», — не унимался я.

Отец никогда не рассказывал об этом. Наверное, потому, что не пришло время, и запугивать меня раньше положенного не хотел. Своей историей он лишь укрепил мои сомнения по поводу Данила. Я не желал плакать, но стало щипать в глазах от слез, которые появились сами по себе. Слова отца о нем были заточены острее любого лезвия и подрезали крылья моей уверенности в друге.

— Это только моя история, — заметив это, успокоил отец. — Конечно, возможно, с тобой будет иначе, и Данил действительно хороший парень, но просто он… непонятный. Не знаешь, чего от него ждать, и глаза у него хитрые. В общем, доверяй, но проверяй. И не привязывайся сильно. Понимаю, это твой, по сути, первый друг, но не поддавайся эмоциям и будь всегда осторожен. Хорошо? — весело спросил он. Так, словно только что не грязью облил мои представления о лучшем друге, а сказочку на ночь рассказал.

Я лишь кивнул, а сам боролся с тянущей болью в горле, возникшей от обиды.

— Спокойной ночи, — сказал папа, закрывая дверь.

Завтра Данил снова придет. Мы снова будем общаться, я снова услышу его забавные истории. Только теперь буду смотреть на него иначе.