Абрамцевские истории

Марк Казарновский (2024)

В книгу вошли рассказы, написанные Марком Казарновским в начале 2000-х годов. Автор писал для своих друзей, с которыми коротал вечера в посёлке Абрамцево во времена перестройки и развала СССР. Для Марка Казарновского подмосковное Абрамцево — это некое государство, живущее по своим законам и очень похожее на Россию конца прошлого и начала нынешнего века. Все рассказы имеют реальную основу. Поступки героев гиперболизированы, но отражают характеры прототипов.

Абрамцевские истории

Эти записки я бы никогда не решился опубликовывать. Во-первых, потому что я не писатель и тяги к этому виду деятельности не имею совершенно: во-вторых, потому что обладаю природной леностью, которая с возрастом превзошла саму себя. Однако предложить к печати нижеизложенное мне пришлось, уж очень из головы у меня не выходила история, которую прочитал я в найденных совершенно случайно записках. Да и не я первый. Сочинитель российский Александр Сергеевич Пушкин нашёл и опубликовал «Записки Белкина», француз Проспер Мериме тоже нашёл какие-то письма госпожи Садуль и опубликовал их, да, думается мне, что были и ещё удачливые. Вот и мне, можно сказать, повезло. А случилось всё это во Франции, где волею непонятного случая, а может, просто тяги к перемене мест, либо чего ещё необъяснимого, я оказался в городке близ Парижа и близ парка «Со», разбитого каким-то маркизом, естественно, для возлюбленной короля.

Но это, впрочем, к делу не относится. А относится к делу то, что, гуляя, без цели и дела по набережной Сены, вблизи Нотр-Дамового храма, я со вниманием уличного зеваки рассматривал пышные развалы. Мне было легко, интересно и грустно. Легко — потому что я ничем уже, кроме грехов прежних, обременён не был; интересно — потому что книги для человека читающего всегда примечательны; а грустно — потому что языка французского я не знаю вовсе и нахожусь вроде бы совершенно один, в каком-то вакууме на этом «празднике жизни». А что за книги, журналы, да и газеты здесь попадаются? Я увидел книгу Леона Троцкого 1934 года издания. Бог мой, сколько людей он погубил, сколько несчастных погибло его именем. А журналы английские и французские времен 1940-1950-х годов. Какая история!

Вот так я и фланировал, пока у одного из развалов не увидел связку старых бумаг. И не обратил бы я на неё внимания, если бы не «ять» крупным шрифтом да какая-то фамилия с титулом «князь». Да всё на русском языке. Сторговался я довольно быстро, благо, как уже упоминал, французского языка не знаю совершенно. Продавец хотел 70 франков, я — 50, порешили на моём.

Дома, в Антони, я с нетерпением развернул свою покупку. Это были записки какой-то дамы, без начала и конца, которые я прочёл в один присест и сразу же погрузился во времена стародавние, когда, как говорил кто-то из писателей, мужчины были благородны, а дамы — восхитительны. И, повторяю, на этом бы и закончилась судьба этой покупки, но вот упоминание Абрамцева, Хотькова монастыря, Троице-Сергиевой лавры, мест мне дорогих и милых, тронуло моё сердце, и я решил часть этих записок представить свету. Тем более, что история, в них изложенная, начатая с половины оторванного листа, сродни чем-то «Бедной Лизе» Карамзина. А некоторые суждения и предвидения автора очень точны и, может быть, будут интересны в наш нынешний, сумасшедший кровавый XXI век.

…Вот таким образом и купила я с супругом своё сельцо Глебово. Уж больно виды вокруг благолепны, да крестьяне сельца, судя по рассуждениям соседей, весьма трудящие. Да и Хотьков монастырь в двух верстах, а до Лавры тоже недалеко. Благодатные места. И только потом узнала я, что зовётся вся окрестность эта «Абрамцевым». А потому, что тульский дворянин, ещё при Екатерине II и Александре Павловиче полковником ведающий в армии какими-то фортификациями, впал при государе Александре I в неудовольствие. Построил апроши какие-то, да не так, не там, они возьми и развались. Ангельского характера Государя не хватило наказать туляка, но Государь пожаловал ему после Бонапартия земли и лесов близь монастыря Хотькова и душ 200 или 300 и советовал в Петербург не появляться. Так он и оказался с супругой в этом месте. А коли фамилия ему была Абрамов, то и места стали прозываться Абрамовыми или Абрамцевскими. Вот потомство этого семейства и стало нашими соседями.

Я их и ещё некоторых соседей подробно опишу потому, что два года мы соседствовали и очень уважали друг друга, и неудовольствия никакого не было, а и потому, что некоторые были хоть и милые, но с престранными привычками, а чего только в нашей помещичьей глубинке не увидишь, да и окончилось всё не особенно к радости. Нынче уж таких чудаков и сыскать трудно.

У полковника было двое детей: дочь, уже на выданьи, Юлия, и сын. Сын был определён в армию и офицером воевал турок, а дочь была просватана за осетинского князя Арсена Икразова. И вроде бы не хотел сосед наш отдавать дочь за кавказца, да титул перевесил, шутка ли: то простые тульские дворяне, а то «княжна Юлия». Да и князь сам настойчив был без меры, всё ко мне заезжал и хоть и не чисто, но явственно по-русски просил способствовать ему в его сердечных делах. Нечего делать, папенька дал согласие, и стала Юлия Ивановна Абрамова княгиней Икразовой. Вскорости и папенька помер, а Икразов не бедной фамилии был, и стало поместье Абрамовых-Икразовых жить на широкую ногу. И то сказать, только людей у них появилось премного: лакеи, официанты, дворецкий, дворники, кучера, конюхи, садовники. И хоть Юлия и постепенно вошла во вкус хозяйства и держала всё поместье в руках, но народу было преизрядно.

Одевалась княгиня Юлия просто: обычно тюлевый чепец, тафтяное платье да шёлковый палантин или громуар, или гро-де-тур.

Всегда летом у неё гостила любезная подруга — Татьяна Романова, рода хорошего, свояченица Дашковой. Мы их так и звали — les deux amies^[1]. Да, забыла одну особенность у князя. Подумать, ну не любил он французов. Их он не видел, в заграницах не бывал, языкам не был обучен, но вот не любил французов, вишь ты! И спрашивала я его, может, кто его ребёнком обидел, но молчит или ответит по-своему: «Алла знает». Вот уж странный народец. А Ольга Ивановна сделала предположение, что, может, его в детстве француз какой на зависть подтолкнул, а кто завидует, тот известно любви к предмету зависти не питает.

Я всё это тебе так подробно описываю, сударь мой, голубчик, что мы соседствовали ладно да дружно года два или три — уж и не помню сколько. Только дом их был на широкую ногу, редко за обед садились менее двадцати человек, а уж я с Ольгой Ивановной была привечена особо. Да ладно ли, на первое было две-три перемены, да два холодных, да два жарких, да четыре соуса и конфекты разные с кофием обязательно. А уж княгиня всем любезность окажет, никого вниманием не обнесёт.

Князь Арсен уж до чего бывал весел: как пустится в пляс с кинжалом, да с криком — вот уж потеха. Я упомянула Оленьку — девушка хорошая и со мной живёт уже шесть лет, али и поболее. И собой ничего, и Смольный закончила, и рода неплохого — Орловы, но не в свойствах Григорию Алексеевичу Орлову — они сами по себе. А уж сколько я её замуж выдать хотела — нет да нет. «Не невольте меня, тётенька, мне у вас ладно». И языки иностранные знает. Говорили, в Смольном у неё случай с покойным государем получился. Ну, да это бывало, такие времена были. А всё лучше да честнее, чем это твоё время, скажу тебе, племянничек мой, прямо.

Другим любезным соседом был граф Нойман Вольдемар. Он владел большим селом Репиховым и усадьбу устроил на иностранный лад. Был он домовитым, людей держал в строгости, и именья его доход приносили ему изрядный. Одна слабость у него была — лошади. Уж все выезды были у графа, как на подбор; и как подъедет к нам в Глебово в три цуга — что лошади, что ездовые, что гайдуки сзади — просто загляденье. Моя Оленька, как увидит, так и ахает. А я примечаю, да, не таясь, скажу: «Нет, милая моя, и не думай, граф — человек женатый и степенных правил, не вбивай себе в голову пустое». Да и супруга у графа была хорошего рода, и сын рос благонравным и воспитанным вьюношей, учился в Москве, в поместье наезжал летом. А дом вела супруга графа — имя вот запамятовала, но помню, хороша собой и умна была, всё с моей Оленькой петербургские сплетни обсуждали. Граф дела-то вёл свои отменно: и людей держал в строгости, и в хозяйство всё новое, что в журналах вычитывал, тут же применял. Хорош был хозяин граф, даром что род его какой-то непонятный — караим. Кто они такие, мне толком никто рассказать не мог, только говорили, мол, что из Крыма они, знатного рода взяты в Литву, а оттуда уж с Литовской княжной приехали в Россию.

Управляющим был у графа Палыч — важный и строгости необычайной. Люди его боялись пуще самого графа.

И ещё одного соседа упомянуть я должна, сударь ты мой. Это был чистый вельможа, всё время почти провёл за границей и с кем только ни виделся. Звался он Перфильев Николай Авраамович, и род дворянский старый из Новгорода. Служил он государям по иностранному приказу и у матушки-государыни Екатерины Алексеевны был в почёте. А в фавор не вошёл по языку своему, сам он говаривал, что кривить меня и цари не заставят. Вот ему Александр Павлович благословенный и велел сидеть в поместье в Жучках, близ Хотькова монастыря, безвыездно, а переписку и гостей — сколько он пожелает. Родитель был строгий своим двум сыновьям. Младший был воспитанный Алёша, всё больше с маменькой, а старший, Александр, был с причудами. В детстве читал он греческие истории и вообразил, что он Спартакус, бунтарь против Рима. И так и осталось это с ним, уж в летах он, а как подопьёт, так и кричит: «Оле, оле, Спартакус, вперёд!» Что всё это значит, понять невозможно. А ещё любил кулачные бои. Как где слышит, что мужики стенка на стенку, он тут как тут. А здоров был неимоверно, и уж жучковские мужики всегда всех побивали — барин Александр кулаком в ухо укладывал всех и надолго.

Граф понять не мог, что это его Александра так тянет к простым. Граф же, сам поведенья отменно учтивого, только, быв долго за границей, отвык от России и критиковал порядки государей. И нарошно одевался, как при государыне Екатерине. Бывало, придёт ко мне в гости, уж и камзол обязательно: то цвет hanneton^[2], то grenouille evanouie^[3], то и жену обрядит в току gorge-de-pigeon tourterelle^[4]! А уж пудра обязательно.

Так повелося, что соседи эти, много упомянутые, были в большой и душевной дружбе. Почти каждую субботу сходились они. У графа Перфильева, и то жженка, то наливочки, то настоечки, то зверобойчики. Граф и сам был не прочь по части горячительного, а уж этикета и политесу ему не занимать, хоть и прост и доступен был — настоящий вельможа, что сказать. А как подопьют, уж тут и в разгон. Всё больше ездили в трактир близ Хотькова монастыря. Трактир держал жид один Мосейка, но назывался он проще для понятия народа — Марком. И трактир обозвал так важно — «Галерея». Правда, выпивка там была всякое время суток, и на еду не скупился, хоть и жид.

У него приключилася вот такая история. Прямо и смех и грех, климат здесь такой или места благодатные, но только амурные истории так здесь и проносятся. А это я к тому, племянничек, что вдруг Татьяна наша, что к подруге своей неразлучной, к княгине Юлии, чуть не день, а двуколка у ворот, так вот Татьяна эта Романова, говорила я, свойственница Дашковым, и фамилия хорошая; сестрица её с супругом, тайным советником, всё в Австрии живали, так вот Татьяна эта вдруг зачастила в трактир этот к Мосейке, в «Галерею» то бишь. Ну видное ли дело. Девице вообще в трактире делать нечего, а уж из такой семьи, ну просто scandale. Уж я с ней разговаривала, князь Арсен ездил к этому Марку-Мосейке, обещал вырезать всё семейство, и княгиня Юлия приложила усилия. И всё нипочём. «Мне де никто не указ, я девица свободная, а вы все — парсуны старого века», — вот те, голубчик, и весь её сказ. Я уж до чего дошла, грех, каюсь, грех, а послала свою дворовую Палашку, она у меня разбитная, да толковая; наказала ей, мол, послужи у жида Мосейки недельку-другую, да посмотри, что там и как наша Татьяна-барышня. Только Палашка ничего толком изъяснить не могла. Всё, говорит, сидят они в отдельном кабинете (уж у него, мерзавца, и кабинеты появились), и он ей вирши иногда читает. И потом, говорит, я вашей руки поцеловать не смею. «А она что?» — «А она, барышня наша, вдруг как заплачет, в экипаж, и уехала». — «Ах он мерзавец, ах он жид поганый», — я эдак причитаю, а Палашка вдруг и говорит: «И нет вовсе, он хороший, только несчастный». Вот ты и смотри, правда, говорят, что в жидах к женскому полу колдовская сила. Но, к слову сказать, скоро закрыл он свою «Галерею». Замучили его то полисмейстеры, то акцизные. Да и отцы святые жаловались, что может он мужиков в искушенье ввести и от христианской веры отвернуть.

Сумневаюсь, но плюнул на всё это Марк-Мосейка и уехал с горя в Германию, то ли куда ещё в Европы, да нам и не больно надо. Только знаю я точно, что как кому денег надо, так мужики, да и почище народ — все к Марку. А теперь и жалеют. Вот так всё в России, племянничек, как кто хорошо стал жить — ну съедят, жить не дадут. Такой уж мы народ, даром что богатства через край, а толку чуть — вон нищих у папертей сколько!

Так бы жили, только стала я примечать, что у князей — соседей моих — как-то всё постепенно переменилось. Князь Арсен вдруг пристрастился к охоте. Как утро, так соберёт людей да конюхов, да собак — и в поля. Зайцев у нас видимо-невидимо, лисы, кабаны, и волки шастают, вот князь и гоняет их по полям. Только больше как увидит полянку какую, так сразу: «Стой!» Все уже знают: сразу шатёр разбивают, ковёр, кресло и серебряную чарочку. Посидит князь, с егерем поговорит, да и дальше до следующей остановки. Завёл моду в деревеньку Глебово мою наезжать. Присмотрел там дворовую девку Лидку, определил её (с моего согласия) играть на инструментах музыке разной, право беда. Это вроде в наши времена и не страшно больно, девка за честь должна считать, что князь к ней наезжает, но всё — не порядок.

Я князя отчитала, а он и говорит мне, что де княгиня его в строгости держит, за посиделки да гулянки в трактире у Мосейки выговаривает, вот он охотой и спасается. И воздух здоровый, и покоя больше. Может, он и прав, кто ж мужчин до конца разберёт, Бог один. А к княгине Юлии зачастил граф Нойман. Он и раньше, по дружбе, заезживал попросту, а здесь, как утро, он уж у ворот. И Юлия вся рдеет, как маков цвет. Нужно сказать, что Юлия — княгиня крепенькая, в теле, а щечки — ну как два яблочка, свежие да румяные. Однажды в Москве была она на обедне, а рядом губернатор, в те времена Сперанский. И так ему, видно, Юленька глянулась, что он не удержался, да и скажи: «Ах, сударыня, так и хочется вас ущипнуть за яблочко». И что Юлия поняла — неизвестно, только она чуть в обморок не упала и всё за груди держалась, такая-чудачка. Вот Нойман и зачастил к Икразовым, да и, видать, непросто. А узналось потом, что он просил Юлию его домогательствам уступить и с ним соединиться навек. И серьёзно это дело повёл, горячий, всё-таки крымская кровь. Перво-наперво отправил супругу свою с сыном в Италию. Сыну де изучать язык нужно, а супруге дал наказ подобрать для усадьбы Репиховской и московского дома статуи мраморные мужиков, баб, и чтоб аллегории разные были. Это не то что теперь, раз — и поехал в Европы. Он снарядил две подводы да дворни дал человек десять.

Вот он княгиню и осаждает. А по субботам (если не постныя) собираются втроём, пьют калганную, про жизнь толкуют. Граф Перфильев разные истории про дворы европейские рассказывает. Только мира в посиделках, рассказывают, стало поменьше. Как князь Арсен подопьёт, так вдруг на графа Вольдемара с кинжалом и бросается. Утром потом говорит, может, и правда, что ничего не помнит. Нойман теперь на посиделки двух гайдуков берёт, неровен час, они князя аккуратно так связывают, и в карету. Он покричит не по-нашему и затихнет.

Однажды у графа Вольдемара с княгиней Юлией вышел долгий разговор. Никто не слышал, только видели, как граф на коня вскочил, да и в своё поместье. Влетел как угорелый, Палыча верного оттолкнул, да и грохнул в грудь из ружья. Вот страсть-то была. А знаю я это, потому что к моему врачу Палыч прибежал. Слава Богу, рука у графа дрогнула, рассадил он плечо. Корпию наложили, да и в Хотьковскую, при монастыре, больничку. Через месяц уж в своё имение вернулся граф. Но стал такой задумчивый. Нет, знакомства не прервал, всех нас посещал исправно и у княгини бывал. Но сделался молчалив, чаю попьёт — и домой, а хозяйство держал в уме, не бросал, нет. Отписал супруге и сыну, чтоб возвращалися, хватит итальянцам барыш приносить. Долгие вечера беседовал с Перфильевым, всё допытывался, в чём смысл жизни. И меня об этом пытал, да что я могла объяснить, простая дворянка. По-моему выходило, что смысл жизни — когда варенье сварено вовремя и наливка вишневая не закисла. И вдруг граф Вольдемар исчез. И даже Палыч не знал, уж как мы его ни пытали. Только через пять месяцев мы узнали, что граф Нойман принял постриг в Троице-Сергиевой Лавре и стал зваться Феодосий. Вот ведь как: душа — Богу, а руки — к делу: Вольдемар навёл там в хозяйстве отменный порядок, провёл водопровод, нужники сделал особые, а то в Лавре последнее время что-то стало пованивать.

Письмо из Италии привёз ему нарочный. Новости были такие: сын поступил на службу в Ватикан к Папе и окатоличился полностью, но в довольстве большом; а супруга вернуться пока не может, так как с неё пишут парсуну, а один скульптор хочет лепить её, максимально приблизившись к неглиже. Феодосий письмо прослушал равнодушно: «Мне этого не нужно ничего». Ольга Ивановна моя проявилась полностью, её тайная любовь к графу Вольдемару сделалась явной, и стала жить она в Лавре в гостинице и каждое утро видеть отца Феодосия считала себе за благо! И ещё взяла она себе щенка из усадьбы Ноймана и с ним не расстаётся. А всем женихам по-прежнему отказывает.

Случилось и ещё одно постриженье. Через полгода в Хотьковском монастыре появилась схимонахиня Анфиса. Так постриглась княгиня Юлия. Горестно говорить про историю эту, а что делать? Жизнь! Это правда! Для Анфисы мир стал тих и спокоен, и только в дни великих церковных праздников, когда долг веры требовал её присутствия в Лавре, дни эти становились беспокойны. Анфиса в Лавре всегда первая подходила к Феодосию, целовала руку его и долго смотрела на чистое его лицо. А Феодосий глаз не поднимал.

Князь Арсен после всего произошедшего закутил. Приехали какие-то кавказцы, началась гульба, пальба. Именье, усадьба, дома и постройки, всё было в раз прокучено. Закончил Арсен красиво: на коне объезжал музыкантов и каждому с подноса ассигнации втыкал, кому в рожок, кому в барабан, кому в домру, а кому в зад, Господи прости. И ускакал. А именье было сначала под опекой, потом старший сын вёл долгую тяжбу, а под конец сгинуло.

Мы расстались с Глебовым, купили дом в Первопрестольной, угол Никитской и Поварской, рядом с домом Васильчаковых. И графу Перфильеву разрешили жить в Москве, что он и сделал с чадами и домочадцами. И постепенно были растащены мужичками и пропали наши усадьбы. Вот она, воля, которая кому нужна? Только раздор один да безобразия. И попомни, племянничек, не приведёте всё в порядок твёрдой рукой, пропадёт земля русская, как пропали и заросли лесом наши усадьбы в Абрамцеве, где случилась эта история.

А на следующий год мы с мужем ехали в Петербург, где мужу дали кресло сенатское, нужно было покупать дачу на острове или у Павловска…

Однако пришлось мне ещё раз услышать и частично свидеться с моими милыми соседями по абрамцевским местам. Одному происшествию я была свидетельницей, а другое мне рассказала, ну, не поверишь, сударь мой, кто! Да моя дворовая Палашка.

Минуло уж много лет, только Николай I, Государь наш, предпринял путешествие в Первопрестольную и в аккурат августа 15, в Успеньев день и в разговенье стоял он службу в кремлёвском храме. И мы с супругом моим присутствовали; не в первых местах, конечно, но видно всё было изрядно. А служил архимандрит Феодосий, вот каких высот достигнув, сосед мой, граф Вольдемар, вот что значит природа и энергичность! Эх, этого бы нашему российскому народу. И гляжу, в свите-то Государя, в охране его, князь Икразов. Постарел, говорят, отличился в турецкой кампании с Дибичем и вот взят лично государем. После службы князь Арсен и просит у Государя пять минут, мол, поговорить нужно очень с архимандритом. Ну, Государь, конечно, милостиво разрешил. А князь Арсен и спрашивает у Феодосия: «Узнаёшь ты меня?» — «Узнаю», — кротко так отвечает Феодосий. «И что же ты наделал, пошто меня жены лишил и всю жизнь всем перевернул?» — говорит князь. А отец Феодосий кротко так посмотрел на князя и говорит: «Ну ничего ты в жизни так и не понял. Не твоя это жена, а моя любовь, и до сих пор она в сердце моём». Прошептал он это и переложил посох свой в левую руку, панагию поправил, да вдруг как ахнет князя Арсена в ухо. Все так и замерли, только, гляжу, Государь от смеха еле держится. Оказывается, он всю эту историю знает. Ну, тут служки набежали, в общем, замяли эту историю. И хоть князь и кричал, что на дуэль вызовет, но только Государь с князем минут десять один на один говорили, и дело тем и кончилось. Да и кого вызывать-то — Архимандрита?

А уж осенью поехала я в Кузнецкий мост материю внучкам подобрать. Уж скоро выезжать им. Гляжу, новый магазин на Кузнецком, французский, и держит его какая-то мадам Планше. Зашла, ну, говорю, зовите мне мадаму, и гляжу — мадам-то — моя Палашка! Вот и давай вольные девкам своим! Ну, Палашка меня приняла хорошо, со всем отменным уважением. Слово за слово, за кофием вот что она рассказала. Как она у Мосейки-жида была в услужении по моему указу, сговорилась она с трактирной поварихой, Светланой Филипповой, что как ежели Мосейка уедет в Европы, чтобыть Светлана знать ей дала, где да что. Ну вот и дала знать, вот моя Палашка и умолила меня с вольной и бросилась аж в самый Париж. Вон где осел Мосейка! И как она без пачпорта, без подорожной через все Европы в Париж добралась, в ум не войду. Однако там-то всё и сложилось у Палашки. Мосейка очень помог, и Светлана Ивановна, она у него вроде распорядителя, а держит он большую ресторацию, хоть и название оставил российское — «Галерея». «Вот я там и обучилась и куаферу, и торговле, и дал мне Мосейка денег на этот вот магазин. Только он теперя не Мосейка, а Марк Якоб Казанов, и француз вовсе». — «Да как же ты с ним, неужто посмела грех совершить с нехристем?» — «Ах, Ваше превосходительство, матушка, и не-грех это вовсе, а амур, а уж так он мне понравился, что по сию пору снится». И Палашка-стерва чему-то засмеялась. «А уж ни за что вы не догадаетесь, милостивая сударыня, что за жена у нашего господина Марка». — «Да что мне за дело до жидовой жинки», — говорю, а самою интерес-то разбирает. «Да вот и есть дело, — смеётся нахальная мадам Палашка. — Помните Татьяну, что подругой княгини Юлии была?» — «Да как не помнить-то». — «Вот она и есть его супруга — теперича мадам Казанова». — «Ах ты, батюшки, что ж ето делается?!» — «А вот что, — говорит Палашка, — как я в трактире была, уж очень они полюбили друг друга, Мосейка ей вирши писал в её честь, помню, про зубы жемчужные да про смех серебряный, — и почему-то вздохнула мадам Планше. — Но быть-то браку нельзя. У него Кагал на дыбы встал, у нас — Лавра, аж зашлась. Вот и решили они это дело в одночасье, да не у нас, а в Европах». Ну и чудны дела твои, Господи; вот, племянничек, вам и нравы Европ ваших.

А дальше вот что ещё поведала мне мадам Планше-Палашка, но это уж, сударь ты мой, под большим секретом и только тебе я и доверяюсь, ты меня, старую, не подведи, сколько лет я это никому не рассказываю, как говорится, антр ну.

Вот что Палашка мне рассказывала, а я и записала за ней, старая дура. Всё опять про моих Абрамцевских соседей. Мосейка, то бишь, Марк Якоб теперя, вспомнил наших абрамцевских. Послал однажды письмо моим соседям, то есть графу Перфильеву лично в собственный дом на Земляном валу. И пишет, что как вы все часто его в трактире в Абрамцеве посещали и, можно сказать, первый капитал свой он с этих то загулов ваших и составил, то просит он оказать честь пожаловать к нему в гости в Париж. Что, мол, беспокойств здеся никаких у них не будет. Только и расходы, что на лошадей да дворовых, чтобыть доехать до Парижу. Граф об этом сообщил Икразову. Икразов мигом себе исхлопотал отпуск по тяжёлой болезни внутренних органов, и только беспокоились они, как уговорить графа Вольдемара, нынче архимандрита Феодосия. А беспокоились зря. Феодосий немного подумал, вздохнул чего-то, да и согласился неожиданно. Вызвал тут же служку, да и распорядился, что служб никаких в течение 30 ден не будет, уехал де отец Феодосий в пустынь одному побыть, о святом без помех бесовских размыслить. Так и оказались все троя у Мосейки-жида в Париже. Да привезли с собой, вестимо, дворни, ну как без неё? Граф Перфильев старшего сына, барина Александра, с собой взял, пусть де молодой Европы посмотрит.

Первые два дня прилично смотрели город Париж да обильно кушали в ресторации Марка Якоба, а на третий, как водится, поехали в непотребное место к весёлым девицам. Только Марк, конечно, не поехал, он свою Тусеньку (это он так теперь прозывает нашу барышню бывшую милую, Романову Татьяну) ни за что не оставит и ни на кого не променяет. А в заведении мамзели тоненькие, чёрненькие так и впились в наших гостей. Но и наши не давали упасть куражу. Поначалу всё заведение напоили «Вдовой Клико», а потом добавили всем, по российскому обычаю, пива. Ну и получился отдых на славу. Граф Перфильев сразу с мамзель Жу-жу ушли в кабинет, да там и пропали. Граф Вольдемар в номере заснул тотчас, и мамзель Зизи просто отдыхала, барин Александр заказал вино, но без девиц, а князь Арсен собрал всех остальных из заведения к себе в нумер, шампанского туда же без счёта, и с криком: «Чтоб было как у бабочек, жучков и мышек!» — велел всем раздеться и танцевать на столе.

И окончилось бы всё весело, рассказывает Палашка дальше, коли бы вдруг князь Арсен не отчудил: открыл окно (на втором этаже нумер был), да и нет, не выпрыгнул, а стал мочиться на улицу. И попал на господина француза натурально. Ну, у нас в России это бы ничего, ну князь помочился на прохожего, а здесь нет, матушка, здесь сразу они делают скандал. Господин в заведении устроил шум, только барин Александр его слушал-слушал, да как даст в ухо. Ну, конечно, наповал. Тут мадам заволновалась, у нас, мол, заведение приличное. Потом пришла полиция. А барин и их уложил в два раза. В общем, еле гости нашего Мосейки уехали, правда, граф Николай Авраамович так Жу-жу от себя и не отпускает. Прибыли в ресторацию к Марку Якобу и продолжают веселье потихоньку. Только чуть все очень плохо не кончилось.

Князь Арсен, шампанского с пивом совсем напившись, вдруг как закричит: «Эй, Мосейка, жидовская морда, ещё вустриц!» А Марк аж побелел весь и говорит: «Ты, князь, не забывайся, здесь тебе не Россия». А Арсен ему ещё, кто, мол, нашего Христа-спасителя распял. Словом, Марк так спокойно и говорит: «Я прошу Вас, князь, стреляться. Вы оружие выбираете, а Булонский лес весь к нашим услугам». Ну, утром всё это князю повторили, он раскипятился, как это так, он с жидом некрещёным дуэлями заниматься будет, над ним весь полк со смеху умрёт. Ну и Вольдемар с Николаем Авраамычем их помирить пытаются. Куда там! В общем, сказали Арсену-князю, что во Франции это, мол, не зазорно, все, мол, здеся равны, а как ежели откажешься, то в газетах пропечатают, позору уж точно не оберёшься.

И оказались наши голубчики в Булонском лесу! Весна. Птички. Жучки. Природа. А Марк приехал в кабриолете, весь в чёрном, в цилиндре и с двумя людьми с лопатами. «А это кто такие?» — спрашивает граф Вольдемар. — «А это мои работники, Соломон да Исаак, они и закопают». Забеспокоились гости наши. «Кого это закопают?» — «Да князя Арсена», — спокойно так Мосейка этот им и отвечает. «А ежели наоборот?» — «А этого просто не может быть», — говорит Мосейка и делает знак этим людям. Они вверх луидор подбрасывают, а Мосейка его с ходу в воздухе и сшибает. Ну и дела! Граф Вольдемар уж пытался финансовый вопрос обсудить, что, мол, может луидорами порешим дело, но нет. В общем, стрельнул князь Арсен первый и попал аккурат в цилиндр. А Марк Якоб целит ему, князю, в лоб. И рука, как стальная, не шевелится. «У Вас, — говорит, — князь, прядь волос слева под ухом растрепалась. Так я Вам эту прядь сейчас поправлю». И выстрелил, а пряди как и не бывало. Срезал напрочь. Ну уж тут все мировую потребовали, и все поехали в ресторацию к Марку. Ресторацию закрыли и целые сутки гуляли как сумасшедшие, Марк-Мосейка с князем пять раз пили мировую и плясали какой-то жидовский танец на столах. (Вот уж, воистину, вертеп разврата Париж этот, племянничек, ну виданное ли дело, танцы на столах в ресторациях производить.)

А через сутки дворовые погрузили господ в экипажи, да и отбыли в Россию наши гости. До Варшавы все спали мертвецки, а опосля Варшавы стали приходить в себя, в Минске уже граф Николай всё искал Жу-жу, а к Москве ближе Вольдемар вдруг пересел в экипаж, что его ждал, да и был таков. Снова стал отцом Феодосием. А барин Александр всё повторял при случае: «Нет, не держат удар эти французы».

Так и закончилось это путешествие по Европам соседей моих любезных.

А уж от свояка узнала я, что воспитанница моя, можно сказать, Ольга Ивановна тоже отчудила. Вдруг гуляла она близ Лавры с собакой своей, а кобель возьми да на генерала и залай. Уж Ольга Ивановна по своей деликатности извинялась, извинялась, да замуж за него и вышла. Сказывают, живёт с генералом в Париже, а пёс старый, так она для него карету специальную изготовила. И иногда сидит с ним и шепчет ему чего-то, всё, видно, Вольдемара не может забыть.

А мы другое лето в Павловске домик построили: и от государя недалеко, и от города — близко. Только плохо земля родит здесь, уж такого вишнёвого варенья, что в Глебове я варивала, здесь, скажу тебе, мой государь-племянник, не сваришь, уж это точно!

* * *

На этом обрываются записки неизвестной дамы этих забытых, но милых нашему сердцу веков.

Вдругорядь, гуляя по набережным Сены, где-то в районе Ситэ, увидел я ресторан со странным названием «Галерея». И вспомнил, что вот только что читал про этого Мосейку и его трактир в Абрамцеве в далёкой России. По-английски я изъясняюсь посредственно, ну а мэтр ресторана — уж совсем хорошо. Он и рассказал мне, что да — ресторан принадлежит уже более ста пятидесяти лет известной во Франции фамилии евреев-меценатов. Впрочем, тонко улыбнулся мэтр, они не евреи — они французы. Мы здесь все — французы. И подтвердил, что фамилия вышла из России приблизительно в 1830-1840-х годах. И владеют сейчас рестораном два брата — Александр и Филлип, а мать у них русская.

Вот такая история.

Несколько лет тому назад я получил вид на жительство во Франции и доживаю здесь свой век. Милые

моему сердцу люди и дела интересные остались в далёкой и, кажется мне, теперь навсегда далёкой России. А доживать уж придётся мне, видно, здесь.

Но однажды решил съездить я в Россию. Зачем? Почему? Однако неизъяснимое желание увлекло меня целиком, и вот я уже вторую неделю брожу по дорогим мне переулкам и улицам Москвы. И вдруг мне захотелось поехать в Абрамцево. Так живо вспомнил я записки этой неизвестной мне дамы, что уже на следующий день оказался на перроне станции «Радонеж», что и есть в теперешнем понятии «Абрамцево». Я пошёл в Глебово и, к своему удивлению, довольно скоро нашёл фундамент барского дома да ровненькую липовую аллею. Роскошные когда-то пруды теперь все заросли. И местные жители мне охотно подтвердили, что да, стоял здесь красивый барский дом. В Репихове ничего не нашлось, кроме, пожалуй, каменной полуразвалившейся фермы, где понуро стояли десятка три коров. Местные мне рассказали, что ферма эта построена была каким-то барином, он и жил здесь. «А что коровы такие грязные да ферма в жутком состоянии?» — спросил я. «Да кто его знает?» — извечный российский равнодушный ответ. А в Жучках и собственно в Абрамцеве я ничего не нашёл.

Поздно вечером тихой улицей Жуковского шёл я к перрону, и показалось, что меня окружают те бывшие персонажи этой абрамцевской истории. Что скачет по полям потерявший жену князь Арсен, истекает кровью не нашедший любовь свою граф Вольдемар, в отчаянии Юлия; и Ольга Ивановна всё взглядывает на дорогу — не подъедет ли цугом упряжка графа Ноймана. А навстречу мне в кафтане цвета обмершей лягушки времён Екатерины Великой идёт медленно вельможа тех славных времён — граф Перфильев. Вот ведь какое дело.

Примечания

1

Les deux amies — неразлучные подруги (фр.).

2

Hanneton — цвет майского жука (фр.).

3

Grenouille evanouie — цвет обмершей лягушки (фр.).

4

Gorge-de-pigeon tourterelle — голубиная шейка (фр.).