Рассказы не про всё

Николай Тычинский, 2020

Герои «Рассказов не про всё» живут в разное время, и даже в разные эпохи. Они – живые люди, со своими веселыми и грустными, порой бесхитростными, а иногда и непростыми историями. Это рассказы про нас. Про то, какими мы были еще в начале прошлого века, и какие мы сейчас. Как на нас влияло то, что происходило вокруг, и на что оно все равно не смогло повлиять. Это не столько про связь времен, сколько про поиск в нас главного, и есть ли оно…

© Тычинский Н. Ф., 2020

© Оригинал-макет. ООО «Реноме», 2020

Об отце

Когда отца не стало, мне было тридцать четыре, моему сыну — уже девять, а мне все кажется, что был я тогда еще слишком молод, совсем зеленый, чтобы остаться без него. С ним у нас не случалось задушевных разговоров и чего-то особенного, что вспоминалось бы теперь как событие. Нет, такого не могу вспомнить. Ушел он действительно рано, недолюбив нас, детей и внуков, не узнав, кем мы стали и как нам живется. А главное: не получив от нас того, что теперь так хочется ему, отцу, дать, вернуть. Не было ни дня, чтобы не вспоминал его, не прикидывал, что он в какой-то момент сказал бы и что бы подумал. Он — мерило на всю мою, теперь уже более длинную, чем его, жизнь.

Трудно писать истории, рассказы о нем. В воспоминаниях преобладают чувства, а не события, и от этого их описывать сложно, чтобы было интересно читателю, а не только мне самому. Но сначала о нем просто факты.

Родился отец 19 июля 1936 года на Западной Украине в деревушке Дубовица Ивано-Франковской области. Отец его, дед мой, Иосиф Тычинский — поляк, а мать Юлия Ильинична — украинка. Прожила бабушка Юлия долгую жизнь и ушла в середине восьмидесятых в душевном равновесии и в любви многочисленного потомства.

Понятно, что детство отца пришлось на военные годы, на немецкую оккупацию, голод, страх и разруху. Семья была большая — девять детей. Отца Иосифа и старшего брата Илью в 1944 году расстреляли немцы прямо во дворе дома на глазах всей семьи за то, что они пытались спрятать шестнадцатилетнюю дочь Стефану от высылки в Германию. Старшего брата и отца не стало, старшую сестру угнали на работы в Германию. Потом были страшные бои в окрестности Дубовицы и приход советских войск. После семилетки — училище в Калуше и по его окончании направление на целину в Казахстан в 1955 году «по комсомольской путевке». Эта красная книжица сохранилась в семье. На целине сначала тоже были голод, холод и нищета. Но довольно скоро, с трудом, пришло и некоторое благополучие. Там отец встретил мою мать и там же, в 1959-м, родился и я. В семье часто вспоминалась история про то, как отец в метельном феврале поехал на тракторе в районный центр, чтобы зарегистрировать мое рождение. По дороге трактор провалился в какую-то яму, отец не мог выбраться, и лишь на второй день его спасли. Добрался он до района второго марта. Тем же числом мое рождение и записали, а не 16 февраля, когда сам факт, так сказать, состоялся. Ну а теперь истории.

Взрослая рыбалка

История первая

Рыбаком отец не был. В доме не было ни удочек, никаких других снастей, пока мы с братом не подросли и не завели свои самодельные удочки. Однако рыбачить отец любил и часто с кем-нибудь из друзей на рыбалку ездил. Вот так однажды его позвали рыбачить на какие-то озера. Тогда он уже работал в школе учителем труда и параллельно шофером школьного грузовика ГАЗ-51, потому-то, видимо, его и звали — нужен был транспорт. В тот раз он впервые взял меня с собой.

Так как удочек в доме не водилось, то настоящую бамбуковую удочку с леской и поплавком отец взял у соседского парня Бориса — тот был уже почти взрослым и имел «профессиональные» снасти. Ехали мы долго степью по пыльной дороге. В кузове несколько мужчин-учителей из разных школ района шумно беседовали, так что было слышно даже в кабине через опущенное стекло сквозь рев двигателя и скрип рессор. Самих разговоров я не помню, но общее настроение запало: веселье, некоторая удаль и ощущение единого братства. Отец, хотя и не сидел с ними рядом, но вслушивался, как бы участвовал в происходящем, поглядывал на меня, чтобы я не пугался поездки. А мне как раз было хорошо. За открытым окном пролетали поля, тугой, степной, настоянный на травах воздух бил в лицо, машину кидало из стороны в сторону, и надо было держаться за железную ручку-скобу перед собой на панели, чтобы не стукнуться лбом о стекло.

Мы поставили палатку. Вернее, поставил ее отец, старую, цвета пыли. Но это был удивительный домик, и я не хотел из нее выбираться наружу. Отец один ушел забрасывать удочку, я потом к нему присоединился. Удочку держать было тяжело и скучно. Поплавок почему-то лежал, а не стоял на воде, и несколько замен червяка ничего не изменили. Отец на некоторое время ушел к друзьям, а я, положив удочку на рогульку, еще долго сидел и смотрел на поплавок. Кажется, был какой-то ужин у костра, но его я совсем не помню. Помню только отрывочные картинки ночи, пламя костра и лицо отца.

Проснулся я утром рано. Было непривычно, некомфортно, сыро и зябко. Отца рядом не было. Я выглянул из-за полога палатки, расстегнув деревянную пуговицу: снаружи был плотный туман. Потом из тумана прямо передо мной появился отец. Он был расстроен. «Удочка пропала», — сказал он и снова скрылся в тумане. Меня это тоже огорчило, удочка-то была не наша. Я быстро оделся и пошел к берегу. Туман постепенно рассеивался — поднимался вверх и отходил к противоположному берегу. Наша удочка, словно большой поплавок, плавала вдалеке от берега чуть ли не на середине озера. Рядом появился кто-то из друзей отца. Помню, что они смеялись над ним, нашей удочкой, и мне было жалко отца. Отец разделся и полез в воду. Он доплыл до удочки, хотя она несколько начала от него удаляться, но он прихватил бамбуковую палку одной рукой и поплыл назад. Когда он вскарабкался на илистый скользкий берег и стал вытягивать леску, стало понятно, что там, на леске, что-то тяжелое. Рыба не сопротивлялась, видимо, она давно уже выбилась из сил, таская за собой удилище по всему озеру, но шла к нам неохотно. Никогда до этого я не видел такой огромной рыбины. Тогда она показалась мне просто гигантской, хотя теперь я понимаю, что карась был, пожалуй, не такой уж и большой. Друзья отца, бывалые рыбаки, цокали завистливо языками, говорили что-то ему, он ухмылялся в ответ, а я видел, что он больше радовался не улову, а тому, что чужая удочка оказалась цела, больно он из-за этого переживал.

Карася посадили в ведро с водой, и всю обратную дорогу домой я сидел в кузове, охраняя это ведро, чтобы не расплескалась вода, и поглаживал торчащую из воды спину рыбины. Она, казалось, приняла меня за своего и не пугалась касаний. Дома нас встречали, словно мы отсутствовали целую вечность. Да и мне самому казалось, что прошло не два дня, а целая новая жизнь — моя, отца и нашей с ним рыбы.

Столярка

История вторая

В пятом классе на уроках труда в столярной мастерской мы делали посылочные ящики. Самые обыкновенные и настоящие, фанерные. Ящики эти потом оказывались на почте и использовались по назначению. Отец в школе для меня был самым строгим учителем из всех — никаких поблажек. Чаще даже наоборот: любая оплошность тут же им замечалась. Но мастерить я любил, а так как в отцовской мастерской проводил время не только на уроках, то инструмент в руках держал неплохо. Правда, мне казалось скучным колотить эти одинаковые ящики, но нравилось вгонять блестящие гвозди в фанеру и загибать потом их концы со стороны рейки так, чтобы острый кончик утопить в дереве, но и не расщепить узенькую рейку, за что учитель заставлял переделывать работу. Рейки он заранее готовил сам, их надо было только обрезать в размер и строгать, а вот фанеру выпиливали ученики. Самое трудное было правильно разметить заготовку и четко по карандашной линии ее отпилить. Потом торцы фанеры, зажатой в верстаке, обрабатывались рубанком и сколачивались две большие боковые стороны. Последней вырезалась крышка, она тоже подгонялась к финальному размеру и прихватывалась гвоздями по углам. Готовый ящик надо было ошкурить, тогда он становился чистый, ладный. Отец показывал, как надо было контролировать углы и выравнивать диагонали, но у большинства учеников именно это получалось неважно, и тогда ящики из их рук выходили кривые, корявые. Но обычно он успевал вмешаться в процесс вовремя, исправить ошибки и помочь. Помню, как за соседним верстаком Сашка Васильченко поторопился и неровно сколотил начальные боковины. Отец наблюдал за ним, потом, когда тот уже собирался выстругивать выступающую за грани фанеру, чем точно бы уже загнал всю работу в брак, подошел:

— Саша, вот эти гвозди вытащи назад. Уголком проверишь по углам. Видишь, как не совпадает, — угольник в руках отца четко обозначил расхождение. — Вот так, по рейкам все проверяй, чтобы прямой угол был, потом гвоздями. И не торопись.

— Я проверял угольником этим, а все равно криво выходит. Это угольник кривой, — Сашка обычно находился, что ответить.

— Поправляй давай. Тебе показать, как надо?

— Покажите.

— Ну смотри, только запоминай, — отцу, видимо, не терпелось самому все исправить. — Где я сейчас тут имел в руке молоток? — иногда у него выскакивали не только украинские словечки в сочетании с мягким украинским акцентом, но и сами выражения изредка случались не совсем русскими.

Мальчишки вокруг рассмеялись. Мне стало неловко и обидно за отца на этих оболтусов. Но когда в руках отца заиграл молоток, а потом запел тонкой стружкой рубанок, все притихли и не могли оторваться от его работы. Это было ловко, точно и изящно. На верстаке за мгновение вырос аккуратный, словно игрушка, ящик.

— Вот так надо, смотри, Сашка, учись, — отец, довольный работой и тем, что все на него смотрели с уважением, показывал, — шкурку не просто так вози как попало, а на чурочку ровную ее намотай вот так и вдоль волокон шлифуй.

— А где волокна-то в фанере? Она тряпочная что ли? — Сашка дурашливо оглянулся на одноклассников, но те не поддержали.

— Большой ты уже, чтобы не знать. Вот они, волокна, рисунок дерева видишь? — указательный палец отца обвел косые линии на еще не ошкуренной фанере.

— А, понял.

Отец подошел ко мне, быстро оценил мои результаты.

— Тычинский, вот здесь рубанком возьми. Да не так, рубанок чуть наискось веди и ровнее, ровнее, не болтай ты его туда — сюда. Вот так…

— Федор Иосифович, а можно я потом ящик лаком покрою? — я заметил на подоконнике бутылку с лаком и мне захотелось отличиться.

— Зачем?

— Блестеть будет.

— Чтобы лаком покрывать, надо вышкуривать больше, чтобы совсем гладко было. Но ящики нельзя лаком, на них потом писать нельзя, скользить карандаш станет. Не надо лаком. Так.

— С боков же не пишут, может, я только с боку лаком? — было обидно, что рвение мое не одобрено.

— Нет. Без лака. Закончишь работу, сходи возьми в шкафу большую линейку, поможешь расчертить плаху.

Я быстро закончил свой ящик. Получился он неплохим, хотя заметно проигрывал тому, что стоял рядом на Сашкином верстаке. Готовые посылочные ящики мы подносили к большому столу, где сидел отец и принимал работу. Успели не все, несколько ящиков оставались недостроенными. Поставив свой на стол, я пошел к огромному шкафу, открыл его ключом, что дал мне отец, достал оттуда длинную железную линейку и с гордостью вернулся назад под завистливыми взглядами пацанов. Отец заканчивал приемку готовой продукции, ее было немного.

— Ну что, братцы-кролики, теперь слушаем оценки тех, кто справился. Крикунов — четыре, Миронов — три, Старцев — четыре, Васильченко — пять, Тычинский — пять, Цыганков — три, Диль — пять.

— Так не честно, вы Васильченко Сашке помогали. Так бы у него хуже всех вышло.

— Миронов, ты бы за своими руками больше смотрел, чем за чужими. Тебе вот даже помогать не хочется.

— Другим помогаете…

— Да, тем, кто сам старается.

Я видел, что Миронову сейчас никто не сочувствовал, а с отцом все были согласны. Однако сам я испытывал неудовлетворенность за незаслуженную пятерку Сашки Васильченко. А тот стоял и улыбался во весь рот. Хотя это было его обычное состояние. Еще меня очень радовала собственная пятерка, я знал, что она настоящая, а не по блату, и что отец мной доволен. А еще я видел, что одноклассники мои тоже признают справедливость моей оценки, а уважение к нему, учителю труда, переносят и на меня.

Когда прозвенел звонок и мальчишки убежали на перемену, я остался помочь отцу разметить большую сосновую доску: держал свой конец линейки, пока он проводил карандашом черту. Думаю, что особой нужды в моей помощи не было, он мог бы сделать все сам. Работали мы молча и только под конец, откладывая инструменты, он тихо сказал: «Сынок, не старайся чем-то таким выделиться, ненужным, и чего у других нет».

Лучший друг

История третья

Некоторое время, наверное, это длилось пару лет, отец работал в районо. Что-то там в школе у него было не очень ладно с директрисой, из-за чего-то они поссорились, и он из школы ушел водителем в это районное управление в Бийске. Главным там был длинный, худой человек по фамилии Вирбицкас. Долгое время я думал даже, что это не фамилия вовсе, а так называется его должность, потому что все называли его по фамилии. И отец часто говорил: «Поеду к Вирбицкасу…». Когда я однажды, уже через несколько лет, спросил его: «А кто раньше вирбицкасом работал?» — он долго смеялся, и только тогда я узнал, что это не должность. Отец подружился с ним давно, еще до того, как пошел к нему работать. Видимо, по дружбе тот его и взял. Дружба эта была странная и крепкая. По возрасту они были примерно ровесниками, но по положению, по статусу, по образованию, конечно же, находились совсем в разных категориях. Про Вирбицкаса говорили, что он самый образованный, самый умный. Да он и говорил совсем иначе, чем другие, — сдержанно, кратко, очень точно выражаясь. Мог запросто что-нибудь цитировать по памяти, пошутить так, что его шутка была понятна лишь некоторым, в том числе ускользала и от меня, хотя я и понимал, что он пошутил.

Бийский район был большим, школа — в каждой деревне. Вот по этим деревням они с отцом постоянно мотались и зимой, и летом. Когда у меня были каникулы, отец часто брал меня с собой. Почему-то я не помню, чтобы он брал нас с братом обоих, хотя, скорее всего, такое тоже бывало, но обычно я один сопровождал отца с его начальником в эти поездки. Мы бывали в школах, у директоров школ в их домах, в разных других местах и заведениях. Я уже знал всех директоров и видел все школы. Мне было все интересно, и не зная фактов, и стесняясь что-то спрашивать у взрослых, я придумывал разные истории и биографии встреченным необычным людям и новым местам. Но самое интересное было всегда в самой дороге. Во время этих долгих переездов отец и Вирбицкас всегда разговаривали. Эти нескончаемые разговоры и были самым важным и интересным. Разумеется, я мало что понимал, о чем они говорят, но по интонации, по вовлеченности обоих в беседу было ясно, что говорят они о важном, нужном и на равных. Уверен, что это всегда были откровенные разговоры, о чем они точно не стали бы говорить с другими. Они сидели впереди в «бобике» (ГАЗ-69), а я за ними сзади на боковой скамье. Про меня чаще всего не вспоминали и не обращали на меня внимания, а я внимательно слушал и не докучал взрослым своим присутствием. Иногда я засыпал на ходу, особенно если было уже поздно. А возвращение домой из поездок ночью было обычным делом.

Вирбицкаса я боялся. Хотя он время от времени со мной шутил и пытался разговаривать, но бесед у нас с ним не получалось. Еще я к нему настороженно относился из-за мамы, которая не любила его, наверное, ревновала отца к его другу и часто что-нибудь недовольно про него говорила. Дети верят матери больше, чем кому бы то ни было. Хотя часто он бывал у нас дома и со своими двумя сыновьями, и наша мама всегда их принимала. Однажды, когда что-то там у них неладно было в семье, Вирбицкас несколько дней жил у нас и спал на раскладушке. Тогда он подарил нам с братом по красивому в красной коже блокноту, и в этот блокнот я потом стал записывать какие-то слова, которые можно было бы теперь счесть за детские записки.

Особенно запомнилась одна история из наших совместных поездок. Мы возвращались из какого-то дальнего степного села. Было это, видимо, в конце августа, потому что было еще совсем тепло, вокруг были убранные поля, и дорога пылила за нами очень сильно. Отец ехал быстро, а Вирбицкас его еще поторапливал. Они о чем-то, как обычно говорили, то соглашаясь, то споря друг с другом. Вдруг впереди нас оказался грузовик. Он здорово пылил, но ехал медленно. Отец попытался его обогнать, выехав на поле, но грузовик неожиданно тоже метнулся в сторону — не дал себя обойти и прибавил скорость. Вирбицкас с отцом отвлеклись от разговора, обоих разозлил этот грузовик.

— Обгоняй давай его справа, — резко сказал Вирбицкас, — обгоняй, гони!

— Вот… — выматерился отец.

— Теперь слева давай. Отойди в поле подальше и параллельно его догонишь, прижмись к нему ближе, рядом иди. Посмотрим, что там за…

— Да пьяный, наверное.

Отец стал сигналить протяжными пронзительными сигналами, тот ответил коротким своим сигналом, но дорогу не уступал и пытался ехать быстрее. Началась гонка. Мы то выскакивали на поле и мчались, подскакивая на кочках так, что было трудно удержаться на месте, то возвращались на пылящую колею. Отец крикнул мне, не оборачиваясь: «Держись, Коля, крепко держись», — и сам вцепился в баранку. Наконец, наша машина смогла обойти грузовик и шла теперь параллельно с ним по полю.

— Поджимай его, — рявкнул Вирбицкас.

— Он нас в кювет опрокинет. Обойду сейчас его…

— Поджимай, говорю, — лицо его было жестким, решительным.

Отец, стараясь не отстать и держаться с грузовиком рядом, стал к нему поджиматься. Вдруг Вирбицкас открыл дверь кабины и встал во весь свой длинный рост на подножку.

— Давай к нему плавно подходи. Не трусь, — кричал он, — чуть сзади держись, к кузову.

— Да понял я тебя, — отец был зол.

Водитель грузовика скорее всего на какое-то время потерял из виду нашу машину, мы оказались для него в мертвой зоне видимости, поэтому машина его перестала дергаться и вилять, ехала ровно, и мы смогли вплотную подойти к ней, отстав на полкорпуса. Вирбицкас уже стоял на подножке одной ногой, приготовился к прыжку и держал вытянутой правую руку, но тут тот водитель выглянул из кабины и увидел нас. Он резко дернул руль вправо, отшатнулся от нас, но Вирбицкас уже сделал прыжок и вцепился в борт кузова. Запрыгнуть в него он не успел, а повис на длиннющих руках на борту, и ноги его тащились по дороге. Было понятно, что сейчас он сорвется и разобьется о дорогу на такой скорости. Отец отвел свою машину чуть в сторону, чтобы не налететь на своего начальника. Но тут совершенно непонятно как Вирбицкас вдруг подтянулся и подпрыгнул, отскочил от земли и перекинул себя в кузов. Еще одним прыжком он доскочил до кабины грузовика и мгновенно запустил свою руку-рычаг в открытое окно водителя. Мне показалось, что он взял его за шиворот, а потом, еще чуть туда наклонившись, выдернул ключ зажигания. Машина еще прокатилась немного и встала. Наш «бобик» остановился на дороге наперерез ей. Да, водила, молодой мужик, был пьян. Теперь он был испуган, пытался что-то говорить. Вербицкас забрал у него права, тот отдал их безропотно и потом ехал за нами следом до районного ГАИ. Потом я спрашивал отца, что случилось с тем водителем, и вообще, что это было. Отец неохотно сказал: «Права отобрали на месяц… Пьяный».

Сам Вирбицкас пил. Это случалось и в их поездках на природу, на рыбалку. Отец, конечно, тоже выпивал, но умеренно, да и то, если не нужно было садиться потом за руль.

Последний раз Вирбицкаса я видел уже будучи студентом, когда приезжал домой на каникулы, и мы с отцом и с его другом, уже на школьном «москвиче» (отец давно уже как вернулся в школу) снова куда-то ехали вместе. Вирбицкас что-то меня спросил про мою учебу, ухмыльнулся: «Ну вот, скоро еще один молодой специалист будет…». Помню, что в ту поездку, а мы ехали по городу, перед нами вдруг оказалась похоронная процессия, и я сказал: «Хоронят кого-то…». А Вирбицкас засмеялся: «Хорошо, что не нас, это — главное…».

Примерно через год Вирбицкаса не стало. Он нелепо погиб под трамваем. Вышел из вагона, обогнул трамвай спереди, но зацепился авоськой за какую-то железяку. Была зима, скользко. Трамвай рванул вперед и утащил его под себя. Жуткая смерть. Говорят, что он был совсем трезв.

Отец тяжело переживал уход друга и как-то мне сказал: «У меня за всю жизнь был один друг — Вирбицкас».

Кино

История четвертая

Парадоксально, но мои первые воспоминания о школе — это воспоминание о кино. Тогда я еще в школу не ходил, а отец уже работал там. Он был не только учителем труда в столярной мастерской, лаборантом на уроках физики и химии, шофером, но и киномехаником. В той старой деревянной школе, походившей на длинный барак снаружи, но просторной внутри, был один класс с закрытыми темными шторами и двумя небольшими оконцами в стене, за которыми была кинобудка. Эта кинобудка была для отца его пристанищем. Она имела собственную дверь из коридора, и часто ключ от нее был у меня в кармане, отец разрешал мне самому открывать ее и проводить там время. Не знаю, что я, собственно, там подолгу делал, но помню, что там мне очень нравилось. Стопки плоских железных банок, обрывки и мотки пленки, узкой и широкой, запах целлулоида, клея и еще чего-то загадочного и волнующего. Отец крутил учебные фильмы старшеклассникам, а я сидел с ним рядом и смотрел на экран через второе окошко и пытался уловить нечто важное в голосе диктора. Когда я уже ходил в первый класс, то проводил там почти все перемены, и когда мои уроки заканчивались, шел туда к отцу и просил его поставить мне какой-нибудь фильм. Почему-то отец никогда не возражал, не помню ни единого такого случая. Больше всего я любил смотреть странный учебно-воспитательный фильм про мальчика. Этот мальчик, на вид совсем обыкновенный, просыпался утром по звонку будильника, вставал в своих отутюженных черных трусиках и белоснежной маечке, открывал форточку в огромном окне большой светлой комнаты, делал зарядку, чистил зубы порошком, умывался, уверенно одевался в школьную форму, ни на что не отвлекаясь. Затем складывал со стола из аккуратной стопки тетрадки и учебники в свой ранец, надевал пальто, ботинки с галошами, шапку и шарф, и только когда этот загадочный, даже сказочный, школьник уже брался за ручку двери, появлялись его веселая мама и мягкая бабушка в очках. Они провожали мальчика в школу. На этом фильм заканчивался. Не знаю я, почему это кино мне нравилось и почему я смотрел его снова и снова десятки раз. Еще были учебные фильмы про разное оружие, как разбирать и собирать винтовку, автомат, кидать гранату и копать окоп. Часть фильмов была совершенно непонятна и неинтересна, но многие я смотрел по несколько раз. И конечно же, просмотрел я тогда всю кинотеку отцовской кинобудки и все те фильмы, что еще дополнительно привозились из города. Были и художественные ленты, но вот их как раз почему-то и не запомнил вовсе. А вот образцового мальчика из сказочной жизни запомнил навсегда.

По вечерам часто я тоже оказывался в школе и тогда, уже в другом помещении — в классе физики, присутствовал на занятии различных кружков. Всех тем и названий кружков я не помню, но точно были радиокружок и кружок ракетного моделизма. На всех прочих кружках я просто присутствовал и наблюдал за важными старшими школьниками и за отцом, как и что он им показывал и что они делали. Меня никто не замечал, сидел я в уголке и себя не проявлял. А вот в кружок ракетного моделизма я влез самым беззастенчивым образом как участник, и взрослые парни были вынуждены меня терпеть и обращаться со мной как с коллегой. Но главное, отец точно так же, как и им, выдавал мне мои собственные детали и материалы, объяснял чертеж и помогал склеить корпус ракеты из картона. Прекрасно помню тот гладкий выточенный отцом на станке деревянный конус ракеты, склеенные из картона чуть кривые красные стабилизаторы и цилиндрический корпус. Все это лежало в отдельном плоском ящичке с моим именем. Потом мы клеили парашюты из тонкой папиросной бумаги с многочисленными нитями-стропами, сгибали какие-то уж совсем непонятные проволочки, и вся работа эта длилась и длилась много-много занятий…

В том классе физики было всё не так как везде. Он был огромен, с почти сплошными окнами на две стены, поэтому всегда светел и с гигантскими стеклянными до потолка шкафами с учебными пособиями. Иногда мне разрешалось что-то доставать из шкафов и рассматривать более подробно. Особенно сказочным там был самолет, склеенный из тонких реечек и оклеенный папиросной бумагой. Он был настолько сложен своей ферменной конструкцией, немыслимо изящен и одновременно безобразно страшен отсутствием мотора на голой раме под него. Я много раз просил отца вынуть самолет из шкафа и изучал его. Был там еще один самолет поменьше, более простой и покрашенный краской, но он был неинтересен, скучен, и больше походил на игрушку. А вот тот ажурный — он был настоящий. Мотор от той модели самолета я потом все-таки нашел. Он был в ящике с множеством других непонятных деталей, но по тому, что на моторе был винт — деревянный промасленный и избитый, я и догадался о его назначении. Отец разрешил мне повозиться с мотором и помог его разобрать, чтобы почистить. Он что-то пояснял мне про его устройство, но я мало что понял. Я очень просил отца установить мотор на подобающее место и запустить самолет, но выяснилось, что в моторе недостает каких-то важных деталей, да и винт слишком поврежден. Тогда я выстрогал дома свой винт на замену и показал его отцу. Боялся, что он забракует мое изделие. Но он сказал, что этот пропеллер вполне годится, хотя и не идеален. Винт на моторе был заменен, мотор установлен на раму модели, тонкие резиновые патрубки были подсоединены к бензобаку, но… Самолет так у нас и не полетел.

Столярная мастерская в той старой школе была в отдельном здании. Это был небольшой деревянный дом «на две квартиры» — типовой для нашего села. С одной стороны была слесарная мастерская, там хозяйничал старичок Василий Евгеньевич, а с другой была столярка. Там пахло свежими опилками, золотистые стружки горками возвышались из ящиков у станков и верстаков, и было несколько страшных на вид и ужасных по звучанию циркулярных и строгальных станков. Почему-то именно в столярке часто собиралась мужская часть школы, включая директора и завхоза. Там было всегда весело, и там обсуждались все сколько-нибудь важные дела и планы. Это был своего рода штаб, а для отца — второй дом.

Директор

История пятая

Так сложилось, что по окончании одного учебного года школа осталась без директора. И вот, на период до нового учебного года, то есть на все лето, исполнять обязанности директора школы временно назначили отца. Известно, что лето для любой школы это — ремонт. В те времена ремонт в школе делали ежегодно очень серьезно, по-настоящему, по-честному. Не только наводили косметику для показухи, чтобы «сдать» школу к 1 сентября, но действительно ремонтировали все, что было нужно или желательно отремонтировать, красили и белили все полы и стены. Латали крышу и делали еще множество всего, что в нынешних школах делается, увы, далеко не каждый год. Весь ремонт, за исключением, может быть, некоторых специфических работ, делался исключительно силами самой школы, то есть ее работников: учителей, техничек, завхоза и всех без исключения, кто на тот момент был в штате школы, и с участием старших учеников. Естественно, что учитель труда (трудовик), он же водитель, был одним из ключевых работников. Поэтому назначение именно отца исполнять обязанности директора на этот период было вполне разумным. К тому же все знали, что назначение временное, до начала учебы все равно назначат нового «настоящего» директора.

Ремонт шел полным ходом. Отец все дни без выходных от рассвета и до ночи был в школе. Он не руководил процессом из кабинета, а, естественно, сам участвовал во всем, как обычно, но в этот раз еще и распределял работы и контролировал результаты. Я часто был с ним и если не выполнял какую — нибудь самостоятельную работу, то выполнял множество мелких поручений отца. Однако с утра отцу приходилось подписывать много бумаг, и он в это время сидел в кабинете директора — крохотной комнатке со столом и парой шкафов. Было непривычно видеть отца на этом месте. Я запомнил эпизод, когда, постучавшись, в кабинет зашла завуч. У нее с отцом были весьма непростые отношения. Она появилась пару лет назад в нашей школе, была учителем литературы, женщина активная, властная, обо всем имевшая свое собственное мнение. Отца она невзлюбила. Особенно ее коробил и не давал ей покоя его говор с обилием ошибок и украинских слов с мягкими согласными. Его недостаточная для учителя образованность, а возможно, что-то еще, ей не нравилась. Сама она русский язык и литературу действительно хорошо знала и имела неплохой вкус. Возможно, что именно она, в некоторой степени, привила и мне интерес к литературе. Так как женщина она была интеллигентная, в прямую войну или конфронтацию она не переходила, но устраивала отцу бесконечные проверки, неутомимо делала замечания и часто присутствовала на его уроках — сидела на последней парте и что-то записывала в блокнот. Отец ее не любил взаимно, но и не боялся, а скорее пренебрегал, считая, что она «непонятный человек». А то, каким человек был в целом, для него, несомненно, было главным.

Так вот, отец сидит за директорским столом, я где-то рядом, а грозный завуч робко входит, почему-то извиняется и, стоя посредине комнаты, просит отца посмотреть расписание уроков и, «если у него не будет замечаний», то подписать учебный план и расписание. Я, двенадцатилетний пацан был в шоке, но мне было важно поведение отца. Он на мгновение растерялся, но тут же собрался и никак больше не выдал своего отношения к ситуации. Он предложил ей сесть, взял бумаги и молча все подписал.

Хорошо запомнил разговор отца с заведующим районо Вирбицкасом. Они ехали в районовском «бобике» и как всегда беседовали. Речь шла о назначении нового директора в нашу школу. Вирбицкас говорил, что желателен теперь директор-мужчина, и стал перебирать всех наших учителей-мужчин. К моему удивлению Вирбицкас отлично знал каждого из учителей, и теперь он внимательно выслушивал мнение отца. А отец, которого я привык считать чуть ниже, что ли, этих учителей в школьном статусе, вдруг делал четкие и дельные рекомендации. Мужиков в школе в то время еще было достаточно много, наверное, человек шесть. Вирбицкас говорил:

— Н. Не подойдет, наверное?

— Да он и не согласится.

— А Б.?

— Да ты что, нет конечно.

— Согласен, не годится.

Кажется, они перебрали уже всех и на некоторое время замолчали, но потом Вирбицкас вдруг назвал нашего учителя физкультуры:

— А Макаров? Василий Алексеевич.

Отец посмотрел на него, помолчал и ответил:

— А ты знаешь, этот сможет. Точно, из него получится директор.

— Ну вот видишь, — Вирбицкас был доволен, — у него и образование есть, он же учителем географии раньше был.

— Так. — Это слово у отца звучало часто и заменяло ему сразу несколько слов, как в польском: и «да», и «хорошо», и «согласен».

Ягода, картошка и прочее…

История шестая

Сначала в школе был один грузовик ГАЗ-51, и отец был по совместительству его водителем, потом добавился еще один, из списанного совхозом, но не на ходу. Этот второй восстанавливали с помощью учеников (так началось в школе автодело). Еще позже, когда в школе автодело было уже официально введено, и все выпускники школы получали профессиональные права водителя 3-го класса, появился третий грузовик. Этот был исправен, но почему-то чаще других ломался. Потом гараж школы дополнил тоже не новый «Москвич-408» и автобус ПAЗик. Конечно, на всем этом ездил уже не только отец, но его вклад в становлении этой колесной гвардии и ее месте в школьной жизни, был, безусловно основным. Но речь не об этом…

В селе нашем нет полей. Катунь-река, а вокруг плотный сосновый лес. С огородами было туго. Потому совхозу выделяли земли в других местах района, благо он весьма богат и полями тоже. В том числе выделяли землю населению под посадку картошки. Земля выделялась и школе. Обычно это были предгорья в окрестностях Сросток, от нас около сорока километров. Понятно, что в этот «огород» не набегаешься, ездили туда ровно четыре раза в год: сажать картошку в конце мая, полоть (тут это до сих пор называется «тяпать»), затем в июле — окучивать и где-то в сентябре — выкапывать урожай. Естественно, школу на картошку возил отец. Особенно были интересны давние — первые поездки, когда в кузове грузовика тесно друг к другу усаживались учителя со своими семействами. Ехали долго, шумно, с песнями и байками. В кабине с отцом сидел кто-нибудь из пожилых женщин, а мы с мамой и братом всегда ездили со всеми в кузове. По Чуйскому ехать было скучновато, да и при относительно большой скорости приходилось прятаться от ветра, кутаться в зимние одежки и завязывать шапки, а вот когда в Сростках поворачивали от Катуни налево в глубь холмистых полей, то ехали неспешно. Машина иногда взбиралась на крутые горки с таким натягом, что казалось, ей и не выбраться на верх. Вот эту часть пути я любил и за эти подъемы-спуски, но главное — за удивительные виды и дали, которые открывались с горок. Видно было далеко во все стороны: и уже настоящие горы вдалеке, и поля с пятнами рощиц и лесов. Еще было традицией остановиться у хлебного магазина в Сростках, что стоял прямо у дороги. Там покупали хлеб — обычную буханку. Он был всегда горячим и необыкновенно вкусным. Нигде больше я не ел такого вкусного хлеба, но и там теперь его тоже нет, хотя магазин, кажется, все еще на месте. За Сростками на некоторое время народ затихал, невозможно было оторваться от открывшихся картин, но потом снова балагурил, пел и шумел нестройным хором сразу нескольких разговоров по разным компаниям, с еще большей силой и радостью. Однако дорога эта утомляла, и к концу ее обычно было уже не до смеха, а выбирались из кузова уже люди серьезные, им предстояло трудиться. Картошки тогда сажали много, основной продукт как-никак, обычно на семью приходилось около десяти соток, что даже семье из четырех человек гарантировало тяжелую и нудную работу на весь день.

Отец, высадив всех своих пассажиров, отгонял машину куда-нибудь в укромное место под тень берез и вместе с нами приступал к работе. У него уставали руки от руля без гидроусилителя при езде по извилистой грунтовке с непрерывными переключениями передач, но я не помню, чтобы он когда-нибудь отдыхал после дороги перед тем, как взять лопату или тяпку. Когда мы с братом были еще маленькими и не выдерживали работы наравне со взрослыми, то нас отпускали побегать по горкам-холмам рядом с полем. Горки были крутые, иногда, чтобы на них забраться, приходилось ползти на четвереньках, хватаясь за кусты или крепкие стебли высокой травы. Было много цветов. Самых разных, ярких и крупных. Почему-то там они, хорошо знакомые нам и по собственному лесу, были ярче и крупнее. Это были и оранжевые жарки (там их называли «огоньки»), и дикие ирисы, и огромные лилии, и множество не таких ярких, но не менее красивых других цветов. Букеты не рвали, потому что довезти цветы до дома получалось редко. Но вот клубники в июле собирали много и не всегда съедали ягоду сразу, а немного набирали и домой. Эта полевая ягода была душиста и горяча от степного солнца.

Поездка на картошку занимала всегда весь день полностью. Отец возвращался домой еще позднее нас. Он уставал в такие дни особенно, но никогда не жаловался, не сетовал, что опять куда-то везти людей, а наоборот, всегда радовался таким поездкам. За них, естественно, ничего не доплачивали, не всегда даже говорили и спасибо. Это считалось само собой разумеющимся.

Другими поездками коллективом были вылазки за ягодой. Обычно их случалось две-три за лето. Обязательной была поездка в горы за полевой дикой клубникой в сторону Красногорска, где ягоды было, как отец говорил, «лопатой в мешок нагребать», она была сладкая, даже еще не покрасневшая, уже и не зеленая, а белесая, но ужасно душистая. Ягоду собирали весь день на солнцепеке, и потому нас, детей, туда брали редко. Отец выезд за клубникой любил больше всего, потому что ягоду он сам почти не собирал, для него это был отдых в тишине на природе. Обычно народ врассыпную уходил далеко от машины, а он один оставался рядом с грузовиком, дальше немногих шагов от нее не удалялся. Он скрывался под кузовом от солнца, дремал, а когда становилось скучно, то тоже рвал ягоду рядом, вглядываясь в далекие горы. Ягоды привозили много, обычно пару ведер, потом сушили и делали из нее самое душистое варенье на зиму. Но мама всегда говорила, что «она меньше других набрала, а вот С. или М. по четыре ведра “нахватали”». Она не завидовала, а просто смеялась и радовалась.

Другими поездками были далекие вылазки за брусникой, черникой или голубикой в обширные сосновые леса в сторону Борового или Соколово. Ездили за этой ягодой не каждый сезон, а только когда были сведения, что ягоды много. Отличались эти путешествия тем, что значительная часть пути была по плохим и путаным лесным дорогам, где нужно было не только добраться до ягодного места, которое еще не обобрали местные, но и найти потом дорогу назад. В лесу школьный народ уже далеко от машины не удалялся, крутились вокруг, перекликиваясь, чтобы не заблудиться. Да и собирались в обратный путь гораздо быстрее, чем когда рвали ягоду в поле. Отец такую ягоду не собирал, а рядом с машиной обычно находил сколько-нибудь грибов: подберезовиков или белых. Именно такие грибы он единственно признавал и называл их «настоящие». Так, из поездок за брусникой мама привозила ягоду, а отец — грибы.

Ездили и за красной смородиной — дикой, ужасно кислой ягодой, что росла в горах прямо на скалах. Кажется, это тоже было обязательной ежегодной поездкой всех желающих работников школы. Желание отца, конечно же, никто не спрашивал, но ему поездка в горы нравилась и ездил за смородиной он тоже с удовольствием. Мама за смородиной ездила не всегда, боялась лазить по камням, поэтому из поездок за «кислицей», как ее иногда называли, отец порой возвращался без ягоды или с маленьким лишь бидончиком рубиновых горошин.

Отдельными и нерегулярными были еще множество всяких коллективных поездок за клюквой, костяникой, на рыбалку (тут только мужчины, да и то только избранные, свои), за вениками, и… мало ли еще зачем. А вот просто так на природу, куда-нибудь в горы или на Телецкое озеро, например, коллективом не ездили. Народ был практичный, без пользы и причины от дома далеко не отлучался. Просто на природу отец любил ездить сам, с нами — семьей — или с кем-то из близких друзей.

Мастер на все руки

История седьмая

То, что у отца золотые руки, было известно всем. Он мог сделать почти все, хотя и не за все брался и, конечно, не одинаково во всем разбирался. Особенно виртуозно он обращался с деревом, владея инструментом с детства, когда часами про водил время в столярке своего деда, которого считал своим главным учителем. Столярничал и плотничал он профессионально и очень любил эту работу. Вся мебель дома от табуреток, столов, шкафов, этажерок, тумбочек и до диванов, была сделана его руками. Он любил дарить знакомым что — нибудь из мебели или домашней утвари. Сделанная им мебель была не просто функциональна и обычного стандартного вида, а всегда имела индивидуальность в виде украшений, секретов, точеных элементов или выжженных узоров. Узоры и рисунки он собирал отовсюду, но и сам сочинял их, может быть, и не всегда удачные, но всегда вписывающиеся в общий концепт его работы. В конце жизни он занялся еще и резьбой по дереву, и этим наслаждался, зачастую просиживая целые ночи над досками из кедра или липы, а наутро шел на уроки в школу.

Если с деревянными работами было понятно, да и со знанием механизмов, машин, станков и прочим железом тоже, то вот чего я совершенно не мог понять, так это откуда он разбирался в электронике. Не в той, правда, электронике, что сейчас, а в той, советской, годов до 90-х. Дома до сих пор во всех углах и старых ящиках попадаются разномастные радиолампы, трансформаторы, конденсаторы и прочие радиодетали. Ему без конца приносили телевизоры, приемники, громоздкие магнитофоны, пылесосы, скороварки и прочие порой непонятные, хитроумные бытовые штуковины. Он никому не отказывал, брался за работу, порой не на шутку ругаясь, но всегда справлялся с задачей. За работу он никогда не брал денег. В принципе. Нисколько и никогда. Если кто-то деньги пытался по-хитрому все равно ему всучить, он всегда возвращал их и старался потом больше с этими людьми не связываться. Конечно, иногда его благодарили каким-нибудь другим способом, например, испеченным вкусным пирогом, только что выловленным тайменем или стерлядкой, против этого он не возражал.

Когда отца не стало, то часть его славы мастера-умельца пала и на меня совершенно незаслуженно, неоправданно. Несколько раз, когда я находился дома в отпуске, к маме приносили что-нибудь починить: «Пусть Коля посмотрит…». Соседка по двору врач-фронтовик Нина Александровна принесла свою «чудо-печку», которую отец чинил бессчетное количество раз и все смеялся, что с закрытыми глазами может рассказать о всех ее царапинах: «Только Тычинский мог мою «чуду» отремонтировать, ему доверяла. Теперь, Коля, тебе доверяю, ты сделаешь…». Отказать нельзя, не поверят, что не умею. Сам не знаю, каким чудом, починил это «чудо». Еще был случай, уже через десяток лет как отца не было, когда сосед, его ровесник и приятель, попросил «зайти посмотреть телевизор», в смысле починить, «тебе же раз плюнуть…». И не черно-белый советский, а уже относительно новый цветной. Для меня, хоть и инженера, но совсем в иной области, телевизор, что старый, что новый — темный лес и ящик с фокусами. Однако сказать, что не умею, не понимаю, не возьмусь, невозможно — и не поверят, и обидятся. Взял индикаторную отвертку, зачем-то паяльник, плоскогубцы, и с серьезным видом пришел к соседу. Телевизор не показывал совсем. Снял заднюю крышку, это я умею, собрал внутри паутину и стал тыкать отверткой куда попало. Вынул несколько панелей, почистил контакты и воткнул их на место. Когда привернул заднюю крышку и, ожидая очевидного результата, включил телевизор, то снова произошло чудо — телевизор заработал. Думаю, что это оттуда моими руками, а может, и вовсе не пользуясь ими, не дал мне пасть в глазах его бывших друзей он, мой отец.

Знания — сила

История восьмая

Он, конечно же, был самоучкой, в том смысле, что до всего добирался сам. Отец много читал, во всяком случае с тех лет, что я себя помню. Скорее всего раньше, до того как он стал работать в школе, он читал меньше, так как просто невозможно было бы ему найти для этого времени, он всегда работал, всегда был занят. Но вот позже, где-то годам к тридцати, книги его не покидали никогда. Чтение его было бессистемным, хаотичным. Охотно проглатывал и детективы, и серьезные художественные произведения, и научно-популярные книжки, и строго технические. Однако и формальное образование он тоже получил, но не самым простым и обычным образом.

Основным, базовым образованием, с которым он шагнул в самостоятельную жизнь, была семилетка в украинской деревне в военное и послевоенное время. Что это такое, представить сейчас трудно, но я вспоминаю отрывочные его рассказы о том, как он учился писать на полях немецких газет сажей, разведенной в воде. В школу ходили не каждый день и по очереди с сестрой, близкой к нему по возрасту, потому что ботинки у них были одни на двоих. Старшие братья и сестры тоже делили не только одну обувь, но и многое другое. В младших классах во время войны детей обучал сельский поп, который не выпускал из рук розги. Так отец научился читать и писать, и надо сказать, что хотя он всю свою жизнь писал с ошибками (как, впрочем, и я), но вот почерк у него, в отличие от моего, всегда был красивый, ровный, аккуратный и даже с некоторым изяществом. Меня особенно восхищала черточка над строчной буквой «т», она присутствует во всех его письмах и записках. Я даже пытался подражать ему и писать похоже, но у меня с черточкой получалось еще хуже, чем без нее.

После школы он учился в училище механизаторов, но про это я ничего не знаю, кроме того, что он стал комбайнером-механизатором. Думаю, там больший упор был на практические знания и навыки, нежели на теорию и чертежи. Хотя с чертежами отец всегда был на «ты», возможно, именно с тех времен.

Про вечернюю школу я уже писал. Да, его заставили в нее пойти, как только он стал работать в школе. Но думаю, что он не слишком на самом-то деле и сопротивлялся, потому что его просто магически тянуло к знаниям, образованию, всему новому. Он любил образованных, грамотных и умных людей, дружил с такими. Например, помню, что когда нам дали квартиру в многоквартирном новом доме, он мгновенно подружился с нашим соседом — чудным пожилым профессором по фамилии Драгиль, который преподавал, кажется, физику в Бийском политехе. Этот наш дом был необычным. Он предназначался для учителей, и тогда, в 1965 году, почти все двенадцать его квартир были учительскими. Вот и профессор попал каким-то образом в эту компанию. Отец часто по вечерам уходил в квартиру напротив, а про чудаковатого профессора рассказывали (у него все-таки были странности), что при знакомстве он стал представляться как профессор Тычинский. Фамилия отца ему понравилась. Когда их семья вскоре переехала в Новосибирский академгородок, этот дедок оставил отцу много разного рода старинных приборов, назначение большинства которых для меня и сейчас остается загадкой.

Вечерняя школа заняла, кажется, целых четыре года. Давалась она ему очень тяжело, в два этапа (восьмилетка и одиннадцать классов), и несколько раз он пытался ее бросить, но каждый раз его либо уговаривали, либо вынуждали вернуться. Более радостным, счастливым я его не видел, чем когда он получил выстраданный аттестат о среднем образовании.

Следующей ступенькой в образовании, на которую он шагнул сразу же, был техникум. Барнаульский сельскохозяйственный. В нем он учился заочно, усердно, старательно и ответственно. Помню его поездки в Барнаул на долгие сессии, его рассказы по возвращении о строгостях преподавателей и особенностях городской жизни. Еще он каждый раз увозил с собой испеченный мамой огромный пирог с картошкой и рыбой, который он потом отдавал хозяйке-старушке, у которой снимал комнату на время сессии. Думаю, что обучение в техникуме у него было настоящим и он действительно изучал, разбирался во всем, что там преподавали. Единственное отступление: диплом ему помогла начисто переписать та бывшая завуч школы, что заставляла его учиться. Сам он делал слишком много ошибок. Диплом был посвящен технике выращивания картофеля. Вся наша квартира была завалена тогда книгами про картофель, про технику его уборки, чертежами и какими-то картами. До сих пор на полке дома иногда попадается книга с детальным описанием возделывания нашего национального продукта.

Последней ступенькой его обучения был институт. Я закончил девятый класс, когда он поступил в Бийский пединститут заочно. Переживал он и волновался при поступлении не меньше юного абитуриента, к каждому экзамену готовился не щадя себя. Как бы то ни было, но он поступил с первого раза. Наверняка ему шли на большие уступки, учитывая его возраст и учительский стаж. К тому же с некоторыми преподавателями он уже был знаком по работе в районо.

Учебники он читал по ночам, сидел за столом и что-то записывал. В тот период и у меня была максимальная учебная активность, и мы часто параллельно засиживались, он в большой комнате, а я в нашей маленькой, где брат или уже спал, или еще носился где-то во дворе. Однажды меня ночью разбудил громкий отцовский смех, который потом еще несколько раз повторялся. Утром я решил выяснить, что же такое веселое читал отец ночью, и на столике рядом с диваном нашел «Анатомию человека».

В институте отец учился долгие пять лет. Я тогда уже поступил в институт далеко от дома и бывал на родине лишь в каникулы два раза в год. Отцовским обучением особо не интересовался, но знал, что оно продолжалось. Институты мы с ним закончили почти одновременно. Свой голубенький ромбик с раскрытой книжкой он не носил, как, впрочем, и я свой с крылышками.