Абрамцевские истории

Марк Казарновский (2024)

В книгу вошли рассказы, написанные Марком Казарновским в начале 2000-х годов. Автор писал для своих друзей, с которыми коротал вечера в посёлке Абрамцево во времена перестройки и развала СССР. Для Марка Казарновского подмосковное Абрамцево — это некое государство, живущее по своим законам и очень похожее на Россию конца прошлого и начала нынешнего века. Все рассказы имеют реальную основу. Поступки героев гиперболизированы, но отражают характеры прототипов.

Три рассказа для непьющих

1. Заседание политбюро

Вечер, кажется, удался. Компания была своя, годами сложившаяся, в меру весёлая, в меру пьющая. Ну, в общем, всё как у всех. И августовский вечер 2001 года в Абрамцеве на даче у ведущего оператора одной частной, но весьма известной телекомпании России, Арсена Александровича Икразова, набирал обороты. Застолье становилось шумным, но пока нити управления столом и людьми хозяин дачи Арсен не терял. Его несло всегда после третьей, особенно если, как сейчас, например, после второй он «полирнул» содержимое желудка портвешком, да не просто, а из Португалии, «Порто», значит, потом немного добавил пивка, и к третьей кристалловской речь уже была бесперебойная и отличалась лёгкостью необычайной.

А уж если Арсентьич (так любовно звали его друзья) выступал, да ещё и был в ударе, да ещё и впереди спиртного виделось немерено, и знал он, что ещё и у гаража имеется бутылка, резерв, так сказать, Главного командования — мытищинская сорокоградусная «Золотой снопок» — то уж остановить его никакой возможности просто не предвиделось. Да и кому? Бойцов-соперников достойных-то и не было. Лёха — седой молчун, профессор Перфильев Николай Абрамович — конечно, боец, но пока Арсен в форме, ему делать нечего. Нойман — слушатель, а Марк тоже в застолье опасен, но он, во-первых, не любит хамства, а во-вторых, мало пьёт — тоже не боец.

Дамы не в счёт. Поэтому вечер набирал обороты. И хорошие. Уже прошли четыре-пять кристалловских, уже хозяйка, гостеприимная Юлия Ивановна, толкала Арсена и со словами: «Арсен, побереги себя!» — сама активно принимала заморские вина и настоечки домашние, коими славилась в округе и у дачных специалистов по делам горячительным.

После пятой, да и с пивом, Арсен прервал на минутку беспрерывный спич обо всём и всех и вышел. «Ссать пошёл», — меланхолично отметил Лёха, друг Арсена с давнишних пор. И был прав. Арсен проделывал эту операцию с некоторой даже долей элегантности, но не у крыльца на сей раз, на что ему часто указывали гости и особенно дамы, а в некоем отдалении, у прекрасной пушистой разлапистой среднерусской ели, от которой и шла узенькая тропочка в чащобу, где находились и умывальник, и душ, и другие некие хозяйственные и выгребные приспособления, которые все в этом рассказе нам без надобности. А отметить необходимо то, что тропка эта прямо выводила гуляющего сквозь лесок к калитке, а уж от калитки и до платформы — рукой подать. Всё, в общем, чрезвычайно даже удобно.

Ну, Арсен, естественно, писал у ели и мельком, уже сквозь некий хмельной туман с определённой долей гордости оглядывал свои земельные владения, которые по закону Думы нашей уже вроде бы переходили в собственность владельца. Как вдруг… Вот-вот, читатель, всё так и начинается — «как вдруг», увидел Арсен на тропке двух человек. Вечерело, сидели уже с четырёх часов дня, и в эдаком полусумраке, полухмеле, полудурмане увидел Арсен всё-таки явственно двух военных в фуражках с синими околышами, с ремнями, ромбами в петлицах, с кобурами. «Что за чёрт мне мерещится, как из фильмов сороковых годов, нет, надо больше не пить!» — пронеслось в голове у Арсена. А военные-то подошли, взяли под козырёк и так очень вежливо доложили, что они за ним, что заседание начинается через один час двадцать минут, что по осевой и со спецсигналом они успеют.

— Какое заседание, какой спецсигнал? Да что же это? — не успел быстро сообразить мутной от выпитого головой Арсен, как был вежливо, но крепко взят под локти, быстро проведён по тропке через калитку на дорогу, где стояла, блистая свежим лаком, чёрная «Эмка» с неподвижным водителем.

— Э, погодите, куда, да я… да мне… — пытался дискутировать Арсен, но сопровождающие как-то ловко вытерли ему платком рот, дали нашатыря крепчайшего разлива и вдобавок побрызгали «Красной Москвой», незаменимым и славным мужским (равно как и женским) одеколоном сороковых годов уже, увы, прошлого столетия. И пока Арсен Александрович с трудом, как он сам любит выражаться, «въезжал в ситуацию», машина лихо влетела в Боровицкие ворота Кремля и остановилась у уголка. «Где я?» — замирая, шептал себе Арсен. Но соображать было некогда, скоро он был доставлен по красным ковровым дорожкам на второй этаж. Оказался Арсен в большом, но не огромном, дубом обшитом кабинете, где за длинным столом сидели двенадцать-пятнадцать человек, не молодых, но и не старых, так, в среднем возрасте людей, и во главе в торце сидел И.В. Сталин.

Икразов даже не обмер, не лишился чувств. Некая закалка и тренировка чувств на телевидении давала возможность в обморок не падать. Он просто ущипнул себя, потом уколол чем-то, дёрнул за ус и даже применил экстраприём — зажал яйцо — ничего не изменилось. Правда, на эти его ужимки Председатель собрания Сталин сказал спокойно и ровно: «Ну вот, последний, теперь все в сборе; как, начнём работу, товарищи?»

— Да, да, — дружно закивали все, и Иосиф Виссарионович подытожил:

— Итак, плановое заседание Политбюро считаю открытым. Повестка дня у вас имеется. По повестке будут замечания?

— Нет, нет, — дружно снова произнёсли присутствующие, а Арсен совершенно неожиданно для себя какой-то фистулой тоже произнёс «нет». Каганович, сидевший рядом, быстро и строго взглянул на Арсена. Икразов перестал понимать что-либо вообще. Его бросало то в пот, то в холод, сердце колотилось со страшной силой. Председатель объявил: «Итак, по первому вопросу: итоги выполнения плана оборонной промышленности и перспективы на 1941 год — кто у нас? А, нарком Ванников. Прошу».

Нарком Ванников коротко, чётко и ясно доложил, сколько всего наработано: танков, пуль, гильз, снарядов. Чего не хватает: бензина, керосина, сапог, автомобильного транспорта, авиации и ещё очень многого. Немного спорили. Арсен почти не соображал, но сидел прямо, за стул держался двумя руками. Каганович, как мы уже говорили, сидевший рядом, бросил записку: «Арсен, выпей боржома, тянет от тебя сивухой с портвейном на всё Политбюро».

«Боже, откуда он меня знает, Боже, что это всё значит?» — думал Арсен уже в каком-то даже отчаянии. Но боржома выпил. А речь, тем не менее, шла о новых наработках в оборонной промышленности. Спор зашёл о каких-то ракетах, которые бьют по площадям очень эффективно, как заметил Ванников.

Но тут же вмешались Ворошилов и маршал Кулик. Они в два счета доказали, что наши 45 мм, 70 мм и гаубицы не чета этим «ракеткам».

— Помнишь, товарищ Сталин, как под Царицыным мы из пушки в избу ударили. И где изба — от бабки только одна нога да кофта нашлась. Га-га-га, — загоготали Ворошилов, Кулик да ещё кто-то. — А тут — по площадям!

— Да. Это преждевременно, — резюмировал Сталин. — А кто это у нас разрабатывает?

— Мой зам. наркома по новым видам вооружений и технологиям Перфильев Николай Абрамович, — ответил Ванников.

— И сколько денег уже потратили?

— Уже за миллион рублей, товарищ Сталин, — ответил Ванников. Стало тихо, но вдруг в этой тишине раздался налитый какой-то непонятной злобой голос Кагановича.

— Да это форменное вредительство! Да миллион, да по площадям! У нас угля не хватает, рельса со времен Николашки, а здесь миллион — на ветер.

Возникло молчание, и вдруг сухой чёткий голос Молотова, немного заикаясь, произнёс:

— Я предлагаю за вредительство зам. наркома, как его… Перфильева арестовать и расстрелять. А тему закрыть.

— Пожалуй, но комиссию по проверке создайте, вдруг потом что-нибудь путное получится. Как? — сказал Сталин. Все дружно заулыбались.

«Как, как… — в голове У Арсена помутилось. — Я же с ним только что пил. Это что, его, Николая Абрамовича, а… да как же…» — бессвязно неслись мысли, даже нет, обрывки. А в бок толкал Каганович: «Ты что, Икразов, сегодня белены объелся, голосуй, видишь, тебя одного ждут».

— Да как же?

— Да ты что, мать твою! — прошипел Каганович, и Арсен приподнял руку.

— Как, его расстреляют?.. — пробормотал он.

— Как, как, в затылок, вот как, — засмеялся Каганович. — Ты сегодня, я вижу, с большого бодуна, ничего не соображаешь, молодец, — и Каганович хлопнул рукой Арсена по спине. Заседание продолжалось.

Второй вопрос был об автомобильной промышленности. Докладывал почему-то Микоян. Он уныло перечислил количество шлангов, шин, радиаторов и тормозных колодок, выпущенных промышленностью. И более активно рассказал о том, чего не хватало. Оказалось, не хватало всего.

— Хорошо, а скажи, Анастас, когда мы выпустим свои пиккарды? Я вот всё езжу на американском, стыдно, понэмаешь, а? — Сталин по-доброму улыбнулся.

— Не скоро, товарищ Сталин, году в 1945–1946, дай Бог.

— А кто у нас на автомобильном заводе этим ведает, а?

— Директор Нойман работает над отечественным автомобилем, — ответил Микоян.

— И как?

— Пока идут наработки, — вяло произнёс Микоян. — Корпус для него строим на шоссе Энтузиастов.

— Можно справочку? — раздался вдруг голос, и сидящий напротив Арсена лысый человек в пенсне сказал:

— Директор завода Нойман окончил автомеханический институт, был в командировке в Германии на заводе «Порше» и на одногодичной стажировке в Америке на заводах Форда.

— И что, после всего этого не может наш автомобиль сделать? — опять взвизгнул Каганович.

— Я предлагаю, — сказал спокойно Молотов, — за активный саботаж в автомобильной промышленности арестовать и расстрелять.

— Кто «за»?

«Господи, что же происходит? Володьку! Я же с ним сколько пил, я зимой ночевал у него, Господи, да что это?..»

Но Арсена уже жёстко толкал в бок Каганович.

— Арсен, опять заснул?

Арсен поднял дрожащую руку, по спине струился пот.

— Так, переходим к следующему вопросу. Итоги рыбной промышленности. Опять ты, Анастас. Ну давай короче, пожалуйста.

Анастас коротко прочёл сколько, каких и когда консервов выпущено, какая рыба и где продаётся.

— Ну а икра? — перебил его вдруг Хрущёв. — Вот у народа, например, есть икра красная, скажем, или чёрная?

— Эк куда хватил! — бормотнул Каганович.

— Да нет, Лазарь, не хватил, — услышал Хрущёв. — А о народе надо больше думать. Ближе к народу надо, ближе.

— Не ругайтесь, не ругайтесь, ребята. Ну так как? — спросил Сталин, улыбаясь. — Есть у народа икра?

— Нету, пока нет ещё, товарищ Сталин.

— Я предлагаю, — сказал Сталин, и глаза у него вдруг пожелтели, — за халатное отношение к своим обязанностям наркома рыбной промышленности, как его… Дергалёва Марка Яковлевича арестовать, ну и дать, скажем, лет пятнадцать. Пусть потрудится на свежем воздухе!

— Можно справочку? — произнёс опять лысый человек в пенсне. — Нарком рыбной промышленности давно проходит у нас как морально неустойчивый и даже, прямо говоря, неразборчивый. Но это не всё. Его родственники — дочь — находится и проживает в Париже.

— Что по линии разведки? — спросил кто-то.

— Да нет, — досадливо ответил лысый. — Она там замужем за французом.

— Так как, товарищи? — спросил Сталин.

— Без ареста, — загалдели все разом, — расстрелять сразу, чтобы всем неповадно было. Ишь, во Франции дочь живёт! — шипели они со злостью, хотя нотки зависти и были заметны.

Теперь Арсен уже горел, как в огне. Он облизал сухие губы. Горло саднило, жгло в желудке. Голова же вдруг стала свежая и ясная.

«Так, и Марка нет — это всё», — подумал Арсен, как-то судорожно всхлипнул и проголосовал «за».

— Теперь ещё один вопрос. Нам товарищ Лаврентий Павлович говорил, что имеются интересные наработки у товарища Икразова по части новых методов пропаганды и информации. Он с нами не делился ещё. Это хорошо. Он скромный, но давайте послушаем его сейчас. Пусть расскажет товарищам, что он там выдумывает.

И вдруг Арсен, совершенно неожиданно для себя, чётко, спокойно, полностью владея и собой и темой, рассказал членам Политбюро 1940-го года созыва о телевидении, его организации, возможностях и перспективах. Все подавленно молчали.

— Да, Арсен, когда мы с тобой в Туруханске сидели, слыл ты за фантазёра. Всё Юле своей байки про светлое будущее рассказывал. Но сейчас, ну ты нас просто поразил! — произнёс задумчиво Сталин. — Давайте поручим ему первый этот аппарат сделать, ну, скажем, к лету 1941 года, а?

— Сделаю, товарищ Сталин, — неожиданно для себя произнёс Арсен. — Обязательно, — добавил он потухшим голосом.

— Всё, товарищи, пошли пить чай, — резюмировал Сталин. Все зашевелились, стали проталкиваться к двери в соседнюю залу.

— Пойдём ёбнем коньячку, — неожиданно над ухом прогудел Каганович. Но Арсен отрешённо стоял. Очень хотелось в туалет, а как это здесь сделать, он не знал. Выручил его всё тот же лысый человек в пенсне.

— Что, поссать? — доверительно, бархатным голоском спросил он. — Вон, по коридору, до конца и налево.

Арсен шёл по коридору, у дверей вышивались дежурные офицеры. Он повернул налево и… открыл глаза.

Он стоял у своей ели, писать уже перестал, хотя штаны ещё не застегнул и аппарат не убрал. И видел он, как по тропинке уходили сквозь хвойный ёлочный полумрак двое военных.

«Тихо, тихо, только спокойно», — уговаривал себя Арсен, застёгивая штаны. Он подбежал к калитке. По дороге, блеснув задним светом, уехала лакированная чёрная «Эмка».

«Боже мой, только спокойно», — говорил сам себе Арсен, затем побежал к дому.

В комнате сидели плотно. Правда, стол разбился уже на группы. Красавец Лёха с милой женой в окружении дам рассказывал, как он катался во Франции в Сен-Жерве на лыжах. Дамы ахали. А Перфильев, очевидно, очень долго в который раз объяснял Нойману, в чём смысл жизни. Нойман время от времени задрёмывал; это значило, что доза превышала шестьсот пятьдесят семь граммов крепкого напитка. Марк меланхолично жевал рыбку и томно взглядывал на соседку справа.

Арсен вбежал как ошалелый.

— Господи, ребята, Марк, Володя, Николай Абрамович, все живы!

— Да, напился, — спокойно констатировал Лёха.

— Да вы знаете, кого я сейчас видел? Сталина!

Все вдруг замолчали, а Юлия, всхлипнув, выбежала на кухню, долго капала что-то и умоляла Арсена выпить. Но Арсен вдруг разбушевался.

Нервное напряжение вылилось в безудержные танцы, пение, угрозы физических расправ. Время от времени он почему-то вскрикивал: «Вы бы с моё, сволочи, в Туруханске оттрубили!» Вечер набирал обороты.

2. Третье измерение

Вольдемар Вольдемарович Нойман поздно вечером, уже эдак в первом часу ночи, заехал к себе на дачу от соседа, с которым, судя по всему, провёл полезный вечер. Во всяком случае, ворота за собой он закрыть смог и направился, правда, нетвёрдо, к террасе, чтобы открыть дверь. Это уже оказалось сложнее — нужно было подняться на пять ступенек. И хоть перила были, но, читатель, сам понимаешь, бывают иногда ситуации, когда мужчине уж очень затруднительно подниматься по ступенькам.

Вольдемару Вольдемаровичу так было тяжело, что он вторую преодолел, а с третьей съехал и увидел прямо не-ред собой существо. И даже вначале не удивился, просто спросил:

— Ты что такое?

Сам же подумал, что или ему уже всё снится, и это хорошо, или это первые признаки белой горячки (горячки белой), и это — очень и очень плохо. Ведь предупреждал его личный врач, профессор Петя, что нужно уже не только пить, или, иначе, ханку жрать, нужно уже начинать и думать. Всё это и многое ещё пронеслось в голове Ноймана стремительно.

Но, тем не менее, реакция существа на его вопрос была самая обыкновенная.

Существо было небольшого росточка, цвета розовосиреневого с пятнами, с круглым туловищем без одежды, с ногами и руками, которые кончались лапками с присосками, с глазами на проволочках. Вместо волос, бровей и прочих частей лица были какие-то кустики, ниточки, пружинки, шарики.

Одежды, как Нойман уже отметил про себя, не было вовсе. Причинные места тела, ничем не прикрытые, отсутствовали, а сзади виднелся хвост, как у саламандры, правда — небольшой.

И весь этот объект, или субъект, или существо, уж как вы хотите, был покрыт кустиками волос, редкими ниточками, пупырышками и бородавками. И, как я уже сказал, существо всё время светилось приятным розоватым с оттенками светом и нисколько Вольдемара Вольдемаровича не боялось. И ответило сразу вежливо, голос был тоненький, но явно мужской:

— Я не «что такое», а житель третьего измерения. Вот отпустили сюда продуктов взять. И могу тебе услугу оказать, взять тебя на время с собой, показать, как мы там живём, в третьем-то измерении.

Нойману было всё равно и не очень даже интересно. Но существо, вроде читая его мысли, сказало:

— Зря, зря пренебрегаешь. Любознательность-то должна быть, ведь все там будем.

— Как, и я тоже? — изумился Нойман.

— Всенепременно, — ответствовало вежливо существо и даже вроде бы попыталось шаркнуть ножкой.

— Ну давай, — вдруг легкомысленно согласился Нойман. — А что для этого надо? И на сколько? У меня завтра делов — тьма.

— Да для этого ничего не надо. Согласие твоё я уже получил. А на сколько? Это, брат, вопрос сложный, уж сколько выдержишь, — и тело существа завибрировало и начало переливаться фантастическими красками.

Да и Вольдемар, к своему изумлению, легко отделился от третьей ступеньки крыльца, за которую он вцепился вроде бы намертво, когда падал, и поплыл куда-то, даже полетел, всё быстрее и быстрее. Мыслей у него не было. Было какое-то весёлое любопытство. И только.

Очутился он в розовой комнатке почти без мебели, с какими-то ящичками повыше и пониже. «Это — сидеть, а это — стол вроде», — начал соображать Нойман. И себя оглядывать. Вид, право слово, его огорчил: стал он вроде того существа на даче, весь круглый, везде или пружинки или бородавки или волосики — кустиками. Одежды никакой, да и прикрывать нечего — всё, даже самая гордость, можно сказать, мужская, всё исчезло. Зато ощутил хвост саламандровый, препротивный. Да и кожа вся, даром что светилась нежными красками, была липкая, отставала легко, как у вареной курицы, и руки, и ноги сделались лапками с присосками вида препоганого.

Вольдемару сделалось дурно, этого он не ожидал. Но ещё дурнее ему стало, когда он увидел в комнате ещё одно существо, обличием, конечно, такое же, но маленькое, писклявое и явно женского пола.

Существо это, переливаясь и время от времени взлетая немного над полом, как это делают космонавты-герои СССР, а затем России, приблизилось к Нойману и пискляво, но громко начало требовать отчёта, где, мол, столько времени болтался, что воняет от него чем-то мерзким и «смотри, смотри, хвост-то весь в чём…»

Вольдемар и в лучшие годы такого разговора дамам не спускал, а тут какая-то… Он и погнал сразу «лошадей», то есть в том смысле, что ты, мол, кто такая, прошмандовка хвостатая, ты мне, тварь с присосками, ещё права качать будешь, ты, мол, бурдюк розовый — нишкни, пока я тебя…

Но что «пока тебя», разъяснить не успел. Его дама-существо так ловко, быстренько к нему подплыла, легонько развернулась и вдруг пяткой, где присосок не было, очень больно и хлёстко попала Вольдемару прямо в глаз.

— Ах, ты так… — угрожающе, но не победно произнёс Вольдемар.

Он успел очень больно получить пяткой в лоб, в пах (и хоть там и не было ничего, но стало весьма чувствительно), и хвост его был защемлён и укушен.

— Всё, мерзкий, сейчас едем к семнадцатому, — вопило существо, взлетая, припадая, светясь и флюоресцируя и за хвост таща Ноймана из этой розовой комнатки куда-то по переулкам, площадкам и прочему фантастическому ансамблю.

— Куда, зачем? — уже растерялся Нойман, а глаз, хоть и на пружинке, но заплывать начал.

Далее всё оказалось совсем плохо. Семнадцатый — огромный, горилообразный шар серо-жёлто-зелёно-коричневой цветовой гаммы ловко схватил присосками Ноймана, да так, что вырваться Вольдемар уж точно не мог; что-то спросил у этой выдры, она пропищала, и вдруг он плоскогубцами стал давить пальцы с присосками у Ноймана на левой руке.

— На левой, точно? — переспросил этот семнадцатый у мерзавки.

— На ней, на ней. Она ему мешала в делах, да и присасывается плохо.

— Щас будет присасываться хорошо, — басил семнадцатый, а Вольдемар уже визжал и извивался от боли всем телом и хвостом.

— Ну, понял, как с жёнами вести себя? — спросил вдруг семнадцатый тихо и участливо.

— Понял, понял. Ты мне пальцы сломал, — вопил Вольдемар.

— Ничего, до свадьбы заживут. Ладно, иди, не балуй с молодухой-то. Давайте следующего, — и засветился весь зелёным.

Нойман вышел весь мокрый, с хвоста капало, а мерзавка его, что оказалась непрошено-негаданно женой, видите ли, участливо раздробленную ладонь поддерживала и пищала, что щас придут, она компрессик сделает и ужин даст, её сосед с планеты Земля еды привёз.

Вольдемар молчал, вытирая влагу, что по нему струилась, и думал про себя: «Я тебя, сука, вечером удавлю». А думал, оказывается, зря. Вдруг существо снова его больно ущипнуло, пнуло ногой в коленку и завизжало:

— Я те дам суку! За суку, подлец эдакий, ответишь. Щас же снова идём к семнадцатому.

— Нет, нет, — испугался аж до полусмерти Вольдемар. — Это я-я-я (он стал заикаться) пошутил.

— Ну смотри, прощаю на первый раз. Скоро вечер, щас поедим, гости придут, и поплывём в интим, — и она глупо, прямо как на Руси, где-нибудь в деревне Хотькове, например, хихикнула.

«Хорош интим, а чем?» — подумал Нойман, но промолчал. Пальцы просто-таки ломило, как было больно. Постепенно Нойману становилось жутко.

Еда была подана на розовых же тарелочках, в брикетах, и есть её, как разъяснила писклявая стерва — ныне жена Ноймана, — нужно просто откусывая от брикета.

Вольдемар посмотрел и понюхал. Это было говно, натуральное говно землян, которым они так усердно и успешно покрывают всю свою планету. Вольдемару стало плохо и очень грустно, а так как мысли его читались, то он думать себе запретил и только сказал, что спасибо, мол, сыт, ел недавно, да и рука мозжит.

Супруга его особенного внимания на слова Ноймана-мужа не обратила и с удовольствием съела и свой, и его брикет. Запах был, скажу вам! Но Нойман крепился. Вернее, не то что крепился, он был просто в прострации.

А потом были гости. Вплыли маленький кругленький с маленькой кругленькой. Дамы сразу:

— Ах, ах, суарэ, сюксе, ну просто шарман! Ах, твой, да ну, что ты? Вуаля, вот и верь им, шери!

А кругленький сел напротив Вольдемара и загудел без перерыва. Но прерваться пришлось. Пришёл ещё один гость, тоже шарообразный, но большой. Тот сразу сел к Вольдемару и маленькому шару и загудел громко, но монотонно.

Маленький пытался встрять, но куда ему. Большой шар всё гудел и гудел. И под этот мерный гул да французские повизгивания дам-шариков Вольдемар, пристроив свои размозжённые присоски поудобнее, задремал. Стала сниться ему земля, зелёные поля, церковь деревеньки Радонеж и его дача. Он заплакал и проснулся.

Жена его споро сметала хвостом остатки вонючих брикетов в угол. Гости уже ушли. Мадам была добрая и щебетала:

— Щас я тебе на лапку повязку положу, зайка ты моя, и баю-баю с мамочкой.

«Да как?» — всё порывался спросить Вольдемар, но боялся. Что, если не так, и опять он попадёт к семнадцатому. Этого он не вынесет.

Стали ложиться спать. То есть просто подплыли к стенке комнаты и у основания приклеились. И тут вдруг супруга ловко так подплыла к нему и прислонила его хвостом и складками кожи к стенке, к какой-то щели.

— Ну, давай, хвостом-то шевели, животом-то помогай. Что как мёртвый? К семнадцатому, что ли, опять, — визгливо завопила вдруг она, а сама прилипла, задрав хвост, к стенке на противоположной части комнаты.

Всё это было так нелепо и мерзко, что Вольдемар и не сопротивлялся. Особенно когда вспоминал про семнадцатого. И тогда начинал рьяно и хвостом шевелить, и животом помогать. Особа же его вдруг захрюкала, заурчала, замяукала, издала ещё тьму разных звуков и совсем по-человечески произнесла:

— Ах, спасибо, мой маленький, как с тобой мне всегда хорошо! Ты уж не обижайся, ежели что…

Вольдемара же от этой доброты неожиданной потянуло узнать, что же это происходит в интимной сфере? И он получил разъяснение.

— Ты что, глупенький, не знал, что у нас всё передаётся через обои? Все чувства и всё такое прочее. У нас даже пословица есть: «Был бы мужик, а обои-то достанем».

Ну, всё, спать и спать.

Но Володе было некомфортно, болело, жгло и чесалось там, где хвост. «А чесать-то чем? Присосками, что ли?» — подумал Володя и открыл глаза.

Уже было раннее утро. И ступеньки, и машина с незакрытой дверью, и трава — всё было покрыто росой. У Вольдемара почему-то были приспущены брюки, и комары нажалили поясницу и то, что ниже, от души. Пальцы левой руки защемило между ступеньками и ломило нещадно. Брюки были мокрые, а ключи от террасы валялись рядом на земле.

Вольдемар мутным взором рассматривал весь этот живописный ужас и увидел вдруг на заборе два светящихся розоватого цвета существа: с проволочками, ниточками, хвостиком, прозрачные. Вдруг они тихонько сказали: — Ну, кажется, проснулся. Пора, — и исчезли.

Вольдемар прошёл на дачу. Под глазом был синяк. Болели грудь, под коленкой, пальцы, копчик. В кармане брюк он нашёл маленькую пружинку, ниточку и кусок кожи, как у лягушки, но с присоской.

Он посмотрел на себя в зеркало и заплакал.

С тех пор прошло семь лет. Вольдемар не пьёт совершенно. Ничего. Даже «Балтику». Даже кока-колу и кофий. По утрам заходит к соседу Марку, пьют чай. Друзья появляются всё реже и реже: они знают, что никакого спиртного в доме у Вольдемара нет.

Но зато на даче живёт жена. Он умолял её приехать. Пригрозил, что постельное бельё менять не будет, так и будет спать на одном и том же. Угроза возымела действие. Но жизнь на даче у супруги скучная: никаких споров Вольдемар не выносит, на все упреки, вопросы или требования отвечает:

— Да, дорогая. Нет, дорогая. Как скажешь, дорогая. Ты права, дорогая, — и так далее.

Утром перед работой Вольдемар косит траву, делает небольшие стожки — для запаха. И поглядывает иногда на забор — не сидит ли там какой-нибудь пришелец из третьего измерения?

Странности такие и изменение характера Вольдемара волновали его супругу. Она ходила к ведущим врачам, психоаналитикам, сексопатологам и даже к одному анатому. Все в один голос заверили, что форма не опасная, тихая, живите, мол, и наслаждайтесь.

А вечерами, когда выпадет роса, флоксы пахнут чем-то волнующим, а пионы набирают вечерней влаги, у забора иногда вдруг появляется какое-то свечение нежно-розового цвета. Этот столбик света чуть покачается, походит вдоль забора, просочится сквозь щель и исчезает.

Вольдемар иногда это видит. Тогда он начинает волноваться, жена даёт ему капли, звонит и просит прийти соседа. Сосед, Профессор, сразу начинает говорить про смысл жизни, и под его монотонное жужжание Вольдемар засыпает и спит крепко и без сновидений.

Никто, кроме Вольдемара, про третье измерение не знает.

3. Живи с улыбкой

Лучший способ ладить с ближними — держаться от них подальше.

«АиФ», № 27, июль 2002 г.

Профессор поддал последний раз: пар с раскалённой каменки, душистой донельзя от добавленного эвкалипта и пива, мягко и нежно начал снова обволакивать стонущее в удовольствии и истоме стотридцатикилограммовое тело.

«Всё, на сегодня всё», — подумал Профессор, предвкушая главное. А главное ожидало его у камина после баньки.

Сегодня был день относительно «свободный»: ни сотрапезника по посиделкам Ноймана, ни говоруна Икразова не ожидается. У всех какие-то дела нашлись. «И к лучшему», — подумал Перфильев. Поэтому-то и наслаждение себе после бани приготовил по первому разряду. То есть на круглом столе уже лежали две газеты «АиФ», а на них — порезанная большая луковица, кусок сала, да не просто, а с чудесной розовой прожилкой, да колбаса телячья, тоже уже нарезанная. Да камин, растопленный в полмощи, но не плох уже, нет, ей-ей, не плох. И ждали Профессора четыре бутылки пива простенького, без изысков, «Жигулёвского», в меру охлажденные. Да остаток, эдак граммов четыреста пятьдесят, «Зубровки», напитка, как считал Профессор, и полезного, и экономного, ибо стоимость её, то есть «Зубровки», была ниже, чем эти вот все кристалловские изыски — то с «чёрной головкой», то с «винтом», то с «гербами», то ещё чёрт-те с чем. А суть то одна — с простого народа деньги драть.

Когда Профессор парился и был один, он любил себя причислять к простому народу, которому власть эта (то есть любая, впрочем, власть) выпить не даёт на свои, а всё норовит содрать три шкуры, то есть три цены.

Вот такой кайф предвкушал (и по праву) Профессор, пытаясь вытянуться на полоке. Полок был коротковат, и Профессор неоднократно планировал его удлинить, да всё то руки не доходили, то времени не было, то настроения. «В общем, этим обязательно заняться нужно», — твёрдо сказал себе Профессор, пытаясь вытянуть ноги на заведомо коротком полоке.

А ноги вдруг сами собой вытянулись, повеяло откуда-то прохладой, Профессор в тревоге сел, не открылась ли дверь, ведь уйдёт, ей-ей уйдёт драгоценнейший с эвкалиптом пар. Но страшного ничего не было. Просто Профессор увидел себя вдруг в саду, яблони и вишни все в цвету, а наряду с цветом уже почему-то и плод висит. И запах — чудо как хорош от дуновения ветерка пахнет настурцией, резедой, розой немного и так тонко-тонко ландышем. Профессор, поскольку он из бани, был натурально совершенно голый. Газон перед ним простирался необъятный, ну, например, как поле для гольфа, а недалеко виднелись кустики. Профессор наш, кстати, был специалистом точных наук, механиком, гидравликом и несколько даже двигателистом. Помимо этого, он был и членом вымирающей КПСС.

Всё это я говорю для того, чтобы вы, читатель, понимали, что Профессор, конечно, был человек верующий, но в Бога, в Высший Дух, а уж никак не в чертовщину, во всяком случае. Поэтому к своему перенесению на поляну подошёл с чисто диалектических позиций. Просто он решил, что перебрал пару и надо из баньки срочно выбраться. Но… выбираться было некуда, он уже пять минут находился на полянке, в абсолютном неглиже, как мы уже отмечали, и матанализу, как и почему, научному осмыслению это действо не поддавалось совершенно.

— Ладно, не дёргаться и анализировать, — приказал себе Профессор. Но дёрнуться пришлось. Прямо на него, чуть подсвеченное послеполуденным солнцем, двигалось чудо. Это чудо было в облике молодой, гибкой, абсолютно не одетой женщины с распущенными по плечам длинными, струящимися медно-каштановыми волосами, ну просто Венера картины знаменитого Энгра, репродукции которого Профессор, кстати, недавно перед сном рассматривал. Пришлось дёрнуться.

Профессор прекрасно отдавал себе отчет, в каком он виде, поэтому, скрестив ниже живота руки, как это делает весь мужской пол, выходя, например, из бани в раздевалку, он начал пятиться к кустам, где и присел в позе, весьма скажем прямо, несолидной. Да что делать, ежели ты голый ну совершенно да годов тебе этак шестьдесят пять уже стукнуло, а на тебя движется чудо природы, да женского полу, да тоже абсолютно раздетое? Никакому диалектическому, гносеологическому, математическому или иному какому анализу эта ситуация не поддавалась.

Поэтому Профессор просто сел на корточки в кусты и даже прикрыл немного голову локтем: мол, да, сижу голый, в кустах, на карачках, но вас, мол, мадам, вроде и не вижу. Но нет и нет, видел. Видел на беду свою Профессор и грудь упругую с розовыми сосками, и лоно, призванное природой давать потомство чудесное, и пушок рыжеватый чуть ниже живота. Ах, Профессор не мог ни осмыслить происходящее, ни изменить его каким-либо способом. Он понимал, что он голый — это раз, и уже в меру старый — это два, а это немаловажно.

Но оказалось, что всё это совсем неважно.

Чудо природы подошло к Профессору так просто, протянуло руки и сказало голосом чарующим, с хрипотцой, чуть в оттяжку:

— Ну что вы, Профессор, вам, так я думаю, неудобно, давайте руку и выбирайтесь, а то, глядишь, там крапива. Меня зовут Селин, а вас, я знаю — Николай. Ну пошли же, у нас программа ещё не начиналась.

— Контроль и анализ, — бормотал себе Профессор.

А шли они уже с Селин по газону навстречу заходящему солнцу, взявшись за руки. Хотя одна рука Профессора всё же пыталась хоть что-нибудь да прикрыть.

— И куда мы? — спросил он, решив, несмотря ни на что, сразу взять тон чёткий, в меру — дерзкий, в меру — вежливый, в общем, по его понятиям, тон джентльмена, который, например, промок.

Селина отвечала со знанием дела:

— Вам нужно ведь лекцию читать на Нобелевском комитете, а перед этим зайдём перекусить, — и чарующе ему улыбнулась.

Пальцы Селин всё время были в действии: они то поглаживали руку Профессора, то большой палец ласкал венерины бугорки, то просто пожимали большую и влажную от всего происходящего ладонь Профессора.

К ресторану «Купель» подошли как-то незаметно, сели у окна. Селин заказала всё лёгкое: устрицы, тунец сырой, рыбу-соль на пару и вина белого — мозельвейн.

— И не тяжело, и перед докладом взбодрит, — щебетала она, словно не замечая, что только они голые, что это неудобно и неуютно.

«А кто же платить будет и как?» — спохватился Профессор. Селин вроде его мысли читала. Она наклонилась и чарующим шёпотом с хрипотцой проговорила:

— Да не волнуйтесь вы, право, Николя. За всё уплачено.

Профессор, тем не менее, головы не потерял. Он анализировал. И приходил к мысли, что всё происходящее — не сон, не бред, не галлюцинации после угара. Во-первых, было больно идти. Ноги — босые, и чувствовали острые камушки и прочие неудобства. Во-вторых, он Селину эту ощущал и рукой, а когда за столом она протянула ноги и начала так нежно водить по щиколоткам и икрам Профессора — он это даже очень ощутил.

Ощутил он и не менее жуткую вещь: ещё в момент вхождения в Париж через Орлеанские ворота он заметил, что у него исчезли мужские половые признаки. То есть гениталии эти самые, эта краса и гордость каждого индивидуума, испарились.

Нет, волосяной покров в виде пушка остался. Но под ним — ни-че-го! Просто ни-че-го, и всё тут.

Профессор находился в таком состоянии, что подвергнуть это аналитике ну никак не мог. Не мог — и всё тут.

А ужин славно подходил к концу. Селин потянула Профессора за палец — нужно на доклад.

— Да как в таком виде, то есть без вида совершенно?

На что Селин нежно так улыбнулась и шепнула, выходя: — Ведь сможешь, Николя, а?

Этого было достаточно, и когда Профессор очутился в шикарном зале роскошного дворца за кафедрой — всё произошло автоматически легко. Легко, во-первых, потому, что кафедра всё-таки нижнюю часть тела закрывала. Во-вторых, потому что Селин стояла чуть сзади и в микрофон почти синхронно всё переводила, даже старый анекдот про еврея, с которого обычно всегда Профессор начинает свои лекции. А в середине доклада стала уж наука главенствовать. То есть Профессор схватил мел и на доске морёного дуба, на которой ещё Ришелье и Мариотт вместе с Бойлем и Паскалем и многие другие писали, начал выписывать такие «турбулентности», что зал «бессмертных», которые ничего ровным счётом не понимали, взорвался бурными аплодисментами.

Потом была, конечно, мантия, шапочка с кисточкой, диплом, шампанское. Затем Селин привела Профессора в прекрасные апартаменты отеля «Риц». Здесь и случился с Профессором срыв. Срыв нервный, физический, эмоциональный. Ну просто срыв, и всё тут!

А началось всё с того, что Селин села на огромную кровать в позе лотоса, и розовый отблеск от камина падал то на грудь, то на бедро, то ещё на то, что в этой позе эротического лотоса узреть можно.

И Профессор — возжелал. Но так как он был формации старой, то вначале достаточно тактично намекнул, что, мол, вот, они вдвоём, и Селина ему, нет и нет, не безразлична.

Селина подошла к вопросу просто и без затей.

— Так идите ко мне, Николя. Я уже давно вас хочу, ещё когда в кустах увидела, вы на корточках в крапиве сидели. Ну, иди ко мне, глупый мой!

Вот тут-то всё и произошло. То есть — ничего не произошло. Обуреваемый диким желанием, Профессор ринулся на Селин, и — ничего! Ведь у него ничего-то нет.

Это было ужасно. В результате желание вылилось в погнутый шандал бронзы XVIII века, в завязанные узлом аксессуары камина, в разорванный пополам ковёр, в чёрт-те что ещё — а Селин негромко так стонала: «Ну где же ты? Ну иди ко мне».

Последнее, что помнит Профессор, это удар лбом об угол камина, от которого откололся изрядный кусок каррарского мрамора. Он открыл глаза.

Сидел он у себя за столом. Завёрнут был, как он всегда делал, в широкую банную простынь, а лоб упирался в оконную раму.

За столом было всё, как было. Сало манило розовой прожилкой, лук раздражал, а напротив сидел всегдашний собеседник, Нойман Вольдемар Вольдемарович, и призывно постукивал по чарующе белой бутылочке с чёрной головкой. Да в середине стола стояла кастрюлька с сосисками в томатном соусе, что являлось коронным блюдом Ноймана.

— Ну и заснул же я, — и Профессор протянул гранёный стаканчик за первой, которая и планировалась для разгона сна, приведения организма в действие и лёгкого тонуса. И уже было начал Профессор рассказывать Нойману про козни Березовского и воровку-на-доверии, и что, мол, народ и не забудет, и не простит, да заметил, что Нойман, слушатель обычно внимательный и благодарный, сейчас слушает его вполуха. А только смотрит фотографии, которые лежали в жёлтом большом конверте.

— Ну, что, Вольдемар, опять голых баб смотрите? — с укоризной сказал Профессор.

— Их, их, Николай Авраамович, да вы сами-то взгляните, — и Нойман с лукавой усмешкой, но и с некоторым уважением этот жёлтый пакет передал Профессору.

У Николая Авраамовича в глазах потемнело. На цветных фото были изображены он и Селина в кустах, в ресторане, на лекции и в номере «Риц», наконец.

«Нет, я схожу с ума, этого просто не может быть», — мелькнуло у Профессора. Но «быть может», ибо без стука отворилась дверь, вошла супруга Профессора с жёлтым же конвертом и жалобно прыгающими губами спросила:

— Коля, что это?

— Это, это, — бормотал Профессор, но сформулировать ничего не мог, так как тут же без стука вошёл и ехидный старшенький сынок.

«Спартаковец чёртов», — подумал Профессор.

А сынок тоненьким голоском пропел:

— Папочка, как это понимать? — и конвертиком жёлтым потряс.

И окончательно его добила внучка Ленка, ехидное создание, которое в открытое окно пропищало:

— Дед, а дед, скажи что-нибудь по-французски.

Слава Богу, ситуацию разрядил гудок «Вольво».

— Ох, Коля, Кологривов к тебе, — прошептала жена.

— Брюки хотя бы, — заревел Профессор.

Надевая брюки, он с облегчением увидел, что всё, что нужно, было на месте.

Кологривов с женой Танечкой попросил оставить их на минутку и повёл речь, прямо скажем, неожиданную. (При этом супруга его посматривала на Профессора как-то странно, а сам вице-президент РАН два раза вдруг подмигнул и под столом показал большой палец.) Предложение же сводилось к следующему: уже год как свободно место секретаря-академика по точным наукам, механике, физике и гидродинамике. На президиуме РАН все решили, да единогласно, что лучшей кандидатуры, чем Профессор, быть не может. Вот он, вице-президент, и просит Профессора согласиться, и ежели «да», то приступить через неделю.

— Уже в сентябре ваш доклад у президента.

Профессор сидел оглушённый. Для понимания ситуации прошу вас представить, что простого держателя киоска с парфюмерией, например у Киевского вокзала, вдруг назначают председателем «Газпрома». Со всеми вытекающими.

Профессор нашёл всё-таки силы сообразить и обещал вечером ответить.

— Вот и ладно. А мы побежали. Нам ещё на президиум, — сказал вице-президент и удалился по дорожке. А за спиной у супруги своей снова подмигнул, показал большой палец и угол жёлтого конверта, торчащего из сумки жены.

Николай Авраамович был в шоке. Но согласие дал и первым действием велел на своём бланке секретаря-академика РАН известить доктора наук Боренбойма о свершившемся.

Конец ознакомительного фрагмента.