Театральная сказка. Книга рассказов

Мария Солодилова

Книга рассказов Марии Солодиловой отличается хорошим литературным языком, что сейчас является большой редкостью, и будет интересна всем любителям отечественной словесности.

По грибы

…И опять уходящий день, смутное сознание красного, когда оно давно впиталось в землю… Я чувствую сцепление колес с рельсами, я чувствую ветер с двух сторон — по право и по лево — ветер в рождение и смерть, я знаю — к у д а я должна идти… Я снова ищу Кольку «за линией», ведь ему вечно три года, он сам не справится, потому что еще не прошел свой путь…

…В вечере много сизо-серого, зовущего ы — разливается повсюду, тает, вспыхивает, но не кончается; плывет, пока не переходит во влажно-мерцающее ночное у — темно-синее, черно-сиреневое, черное. Как комья мокрой земли на лопате. Потом наступает одуряющая, звенящая тишина. Голова сама звенит и кружится. Редкие взвизги шин по асфальту, серый поцелуй дождя, просветляющего ночь. С дождем утекают краски ночи, струится что-то сизое, предрассветно-зыбкое, как переход в иное… Время самоубийств… Солнце цепляется за белесый туман; неохотно, как масло с водой, смешивается с ним, растекаясь дальше, заполняет собой полнеба…

В такое время подымают по грибы… Хлопают форточки, шипят пузырящиеся кофеварки, молоко из запотевшей банки выплескивается на ноги и мимоходом орошает побитую дверцу холодильника. С острых травинок под корни катятся шарики остекленевшей росы и неслышно разбиваются там…

Сырое, тяжелее мартовского снега, молочное небо. «Урал» под серо-зеленым тентом стоит у бордюра. Останавливаемся еще у Завода, у Сбыта, у кинозала «Урал», где пока не торгуют секонд-хендом… Небо постепенно взрослеет, открывается его тургоякская синева — наивная, как глаза едва прозревшего котенка…

Из-под замызганных курток торчат толстые, ручной вязки свитера… Ни один москвич сейчас не поверит, что будет жаркий день…

Осенью все какое-то брезентовое — серое, с зеленовато-желтым отливом — цвет травы, блеклых футболок, до невразумительности застиранных штанов… А лес ярче новых болоневых курток… Сверху проплывает треск ломающихся веток, на секунды оставляя колышущейся крыше листовой театр теней…

Я устала смотреть на лица, но пока моя память зряча, а в конце года мне выпишут первые очки и скажут, что такое бывает от радиации… От тех самых засекреченных взрывов пятидесятых годов…

От резкого толчка Кольку сбросило с маминых колен, зазвенели ложки в рюкзаках, высунулся серебристый колпачок термоса…

— Приехали, что ли?

Мужчины откидывают бортик и спрыгивают первыми, чтобы снизу принять на руки жен и детей.

С одной стороны — подсолнуховое поле, с другой — чахлый лесок. Кто-то отправляется на разведку, а я ухожу в желто-зеленые заросли и добываю себе холодный, мясистый круг нарисованного детского солнца… Вкус у семячек голодный, водянистый…

— Поехали! — кричат первые разведчики. — Ничего тут нет!

«Ничего» — это груздь в полведра, полбанки костяники, сыроежечная каша в полиэтиленовом пакетике…

Ураловские колеса мне по плечи, красные сапоги — в земле… В настоящей черной земле, а не в московской глине…

— Видно, год не грибной, — рассуждают в машине. Громыханье растревоженных ведер, сонное покачивание дырявого тента и снова решительный толчок — как удар в спину.

На этот раз — почти подмосковный лесок — трухлявые пни, сухая паутина мелких веток, колышущееся болото крапивы, тощей, как на пожарище… Я уже пью это крапивное болото, разгоняя сонную прессованную ряску — без листьев и метелок, но кровь из носа капает каждое утро, оставляя мне редкие передышки…

На привал расположились вокруг трех поваленных берез.

Из грибов здесь — престарелые сыроежки да поганки. Высохший, злобный, как жилистый старик, охраняет свое царство царь-Репей почти трехметрового роста. Его мертвые красные головки хищно г л я д я т во все стороны, как черепа с угольями на частоколе бабы-Яги…

До него — не более метра, присаживаться страшно — он сейчас вцепится, убьет, высосет всю кровь… Я знаю, что если присяду, почувствую его жуткий взгляд спиной. Нет-нет, я не боюсь, просто на березе сидеть низко и я вредничаю — ищу, тут же был пенечек… Еще не все расселись. Кто-то, словно угадав мою мысль, подходит к великану и уваливает Репей одним ударом ноги, но я чувствую, что он сейчас откачнется назад, грозя распрямиться. Он еще силен, и тем страшнее эта нежить, цепляющаяся за жизнь… Треск и упругий звон лопающихся жил. Третий удар ноги перебивает ему позвоночник. Он все еще помнит, что его убили, убили, неуклюже шевелится и вдруг вытягивается в струнку, впрыскивая в землю из ослабевших когтистых головок злое семя своей ужасной мести… А к нему уже спешат с лопатой, выковыривая из земли его белое, иссохшее сердце…

— Для волос хорошо — репейным корнем мыться, — объясняют мне.

Я все еще стою. Ужас не отпускает меня. Я вижу кладбище, утонувшее в низине высохшего болота с пружинной, будто отталкивающей для ночных полетов землей… Там роты, батальоны, полки этого нечистого костлявого воинства, много выше человеческого роста… Туда через полтора десятка лет положат бабушку с дедом…

Шаньги, пироги с клюквой, пирожки с рисом и яйцами, сыр с хлебом… Крахмальная, рассыпающаяся, как свежий хлеб под ножом, прохладная мякоть уральской наливной… Москвичи не верят, что яблоки размером с хорошую сливу могут быть такими сладкими… Не верят, пока не попробуют… Удивляются потом: «А что, больше не растут?»

О грозе напоминает тонкая алюминиевая фольга, еще теплая от пирогов, о длинных гвоздях дождя и ржавых ребрах ракушек, которые я увижу в Москве через много лет… Вот уже зажурчала приторно-сладкая кофейная струйка и сахарная тропка отражается в зеркальном тоннеле термоса. Кто-то разливает детям какао в подставленные крышечки из ведерного клетчатого термоса. Густой осадок дымится на ветру.

— Как бы не прохватило поясницу — земля-то уже холодная…

— Ну вот, перекусили, теперь можно дальше…

— Грибы от нас сегодня прячутся…

— Места надо знать…

— Так Володя говорил, что знает, а вон куда завез…

Комары роятся над головами серым нимбом. Примятая трава нехотя распрямляется. С каждой крошки на газету стекает лужица тени, чаинки кружатся и долго еще ложатся на пластмассовое, будто бы песчаное дно…

Солнце стоит уже высоко. Мы едем дальше, хлопая на ветру квадратными парусами брезента… Отяжелевшая голова клонится то в одну, то в другую сторону, в животе булькает кофе, хочется спать…

Третий раз останавливаемся на солнечной полянке. Чьи-то коричневые, заскорузлые руки подхватывают меня и ставят на землю.

— Легкая, как пушинка! — слышу я удивленный голос.

Миг полета показался мне вечностью. Я легка и смотрю на мир открыто — еще не встречалась со смертью, еще не рожала, еще не видела жизни…

В пластмассовом ведре глухо гремит нож. В резиновых красных сапогах жарко и неудобно — это мамины, они мне велики на два размера, а снять нельзя — взрослые скажут, что земля холодная и что клещи… А вот бабушка ходила босиком… Тогда клещи были обыкновенные — вытащил — и все… А в пятидесятые вместе с оленями завезли энцефалитных… Только олени вымерли, а клещи остались… С тех пор врачи говорят, что пик активности — с мая по сентябрь, а соседи, что ездят за кислицей, сообщают — клещиный год или не клещиный…

В пожелтевших волнах травяного одеяла замечаю семейство опят. Я подхожу ближе — а их все больше и больше, срезаю быстрее, оглядываясь — и вижу, что все потихоньку разбрелись и сидят на корточках… Шляпки широкие, ножки с пленочкой, руки моментально чернеют… Я с верхом насыпаю ведро и придерживаю раскатывающиеся грибы руками. Жестко, почти по-железному гремят плотные бумажные мешки, ростом выше меня, а наполненные — и тяжелее — 50 кг! Одно ведро быстро расплескивается по дну. Кто-то засыпает уже второе…

Куртку бросила в машине, кофту обмотала вокруг бедер, растрепанные волосы почерневшими руками заправляю под металлический ободок, в сапогах квакает потная пыль.

А люди все дальше и дальше разбредаются по лесу, радостно аукают, покачивая переполненными ведрами, не решаясь убрать со лба потную прядь или шлепнуть наглого комара…

Губы обметало соленым, хочется пить, но я иду — и передо мной разворачивают второй мешок. Осторожно всыпаю туда опята из двух запотевших ведер. Расправленный мешок — с меня ростом, доверху набитый грибами — ниже, но в полтора раза тяжелее…

— Такая маленькая — куда тебе столько?

Будто не знают о картошке с грибами, о маринованных опятах, о соленых груздях…

Оба ведра наполнены, а место бросать жалко — снимаю сапоги и заполняю опятами. К мешку иду босиком — сперва с ведрами, потом — с сапогами. Взрослые смеются. Мне хорошо — ветерок обдает лоб, земля приятно холодит ноги, натертые какими-то невидимыми камешками и песчинками.

Лиственница уже жесткая, желтая. Я пробую разжевать горсть ее иголочек. Слабый кисловатый привкус остается во рту, не утоляя жажды… В конце мая собрать одной щепотью иголочки с целой ветки — и в рот их, жевать, наслаждаться… Москвичи в ужасе ахают: «Это же немытое!» Сами вы немытые… Все бы в кипятке да с мылом… Березовый сок только в магазине и видят… Где там — втроем из одной банки! Щи из кислой капусты не любят, а щавелевые так уваривают, что невозможно разобрать — что же там плавает… Кипятят старательно… И руки после муравейника не облизывают. Везде им мерещится грязь да зараза…

От сыроежных ножек во рту как-то неуютно и еще больше хочется пить.

Нашла костянику — гроздьями, россыпями. Жадно ем, хватая ртом и слизывая упавшее с горьковатых грибных рук. Хочется есть еще и еще, высасывая кисленький сок до трещин на языке…

Грибов больше не нахожу — бреду с полупустым ведром. В тенечке замечаю целую плантацию кислицы… Вот бы сюда в начале июня, когда она высокая — выше колен, нежная и мясистая — сахарная трубчатая мякоть под мохнатой травяной кожицей, неповторимо-дикий, пронзительный вкус, вызывающий слюну… Киви — это как кислица с клубникой… Москвичам объясняю — что-то вроде щавеля, вышедшего в трубку, но это все не то… Пучок — двадцать копеек, как мороженое, вот она — белая, жестковатая ножка возле корня низко срезана окислившимся ножом, можно подцепить ногтем подотставшую кожицу и тащить ее — сперва плотную, потом — тончающую — до самой метелочки с семенами… Отламывать сверкающие трубки одну за другой… На пирог надо пучка три брать… А чай с кислицей по цвету — как с лимоном, только все равно вкуснее… От чая с кислицей никогда не стошнит, как от лимона на прокуренной предлифтовой площадке…

«Чтоб я больше не видела этой травы в квартире!» — всегда ругалась мама, а мы, как и другие дети, жизни себе не представляли без «этой травы»… Очистки кислицы не выметались веником, застревали в пылесосе, вываливались из переполненного мусорного ведра… В декабре их вымывали вместе с пушистой пылью и арбузными семечками… Сейчас кислица маленькая, сухая и тощая, как старушка… Даже и не чистится…

…Сердце солнцем стучит в голове, бьется во все жилки, небо куда-то уплывает, кружится потолок… Пить, пить… «Нельзя, готовим к кесареву»… Пахнет апельсинами и конфетами, еще больше хочется пить,,, Кажется, что голова улетает, но все равно чувствую боль, чувствую иглы в руке и спине, чувствую желание встать и идти… Промедол или морфин? На игле… На иглах…

…На иглах сосновых, застрявших между пластинками коры, блестит паутина… Янтарный клей проступает в глубине…

…Внутри, в моей голове, прорастают рыжие травинки, острые, как иглы, вспучивается груздем земля, брызгает от черных рук костяника в зеленой ванне мха…

— Я в прошлом году такое болотце нашел — за час ведро…

— Грибов?

— И грибов, и костяники… Оно маленькое — наверно, как эта поляна…

— И где это?

— В Башкирии. Прошлый-то год засушливый был, а как пролило все дождем — им не до грибов стало — покос…

— А вот нас заставляли все вытряхивать… Бывало, и били…

— Так это когда было?

— После войны…

— А у меня свое место есть, там грибы — во!

— В заповеднике, где радиацию сливают?

— Да нет, за Атляном…

— Хорошо съездили, на зиму запасы…

…Солнце прыгает, сердце прыгает, стрелки несутся вскачь… Я не отличаю минутную от часовой… Впервые с шести лет… Это страшно, как вдруг разучиться читать… Как падать в обморок в метро, не закрывая глаз, в которых — на секунду или на вечность — поселилась кружащаяся, почти без проблесков, темнота… В голове почему-то застряло — полторы минуты, полторы… То ли сами схватки, то ли время передышки… Встаю — и солнце катится из глаз…

Солнце садится. «Урал» скачет по горам, по кочкам, по размолоченным колеям…

…Почему в солнце так много крови?

Черные руки, черные пятки по очереди отквашиваются в ванной, а на сковородке уже шкворчат грибы… Они живые. Когда их ешь — пружинят на зубах… Скользкие, как пуповина…

Десятки закатанных банок укутаны полотенцами и старыми покрывалами — под столом, у балкона, в коридоре… За ночь они остынут… Фиса долго ходила вокруг них, пыталась прилечь на теплое покрывало, но ее сгоняли, когда надо было ставить очередную банку… Поэтому она окотилась на мамином одеяле, и первый котенок запищал в пододеяльнике…

…Я иду по болотной, горячей, пружинящей земле босиком, надо мной с двух сторон нависают, как церберы ада, страшенные, сцепившиеся репьи, черно-зеленая лягушачья жижа хлюпает, вылезает между пальцами… Я знаю — к у д а идти… Я иду к прозрачной, сверкающей воде, не темнеющей от глубины, вот уже она смыкается надо мной и сквозь голубое ее стекло я слышу голос солнца…

Тургояк. 10.07.2002.