Моя. Я так решил

Мария Зайцева, 2022

– Уходи. Я разберусь без тебя, – Эвита смотрит своими чистыми, ангельскими глазами, и никогда не скажешь, какой дьяволенок скрывается за этими нежными озерами. Упертый дьяволенок. – И с этим? – киваю на плоский живот, и Эва машинально прижимает руку к нему. А я сжимаю зубы, вспоминая точно такой же жест… Другой женщины. – И с этим. Упрямая зараза. – Нет. – Стараюсь говорить ровно, размеренно, так, чтоб сразу дошло. – Ты – моя. Он, – киваю на живот, – мой. Решать буду я. – Да с чего ты взял, что я – твоя? – шипит она, показывая свою истинную натуру. И это мне нравится больше невинной ангельской внешности. Торкает сильнее. Потому и отвечаю коротко: – Моя. Я так решил. В книге присутствует нецензурная брань!

Глава 7

Ночь в Аргентине похожа на патоку. Она душная, сладкая, тянется и тянется, оставляя после себя сладкий привкус.

В такую ночь мозги просто отрубаются, не функционируют совершенно.

Да и не нужны они, мозги.

Руки нужны, чтоб держать, гладить, прижимать крепче. Губы — чтоб целовать, скользить жадно и ненасытно по горячей и мокрой коже, один аромат которой сводит с ума, будоражит до сбитого сердцебиения.

И глаза тоже нужны. Потому что, хоть и тьма полная, а все равно — словно свечение в этой тьме от капель влаги на волосах коротких, на коже нежной…

Я — дурак, дурак, дурак… Наверно, не надо было так. Не надо было бросаться, очертя голову, в пропасть. Идиотское умение мыслить образами, словно душещипательную статью пишешь для женского журнала. Приходилось когда-то халтурить, да. И всегда писал и охеревал, как этот бред мало того, что читают, так еще и верят…

А сейчас… Сейчас понимаю. Потому что не придумано других слов для описания того, что происходит между нами.

Ну вот как назвать нежную кожу, если она — реально нежная? Как охарактеризовать шепот тихий-тихий в ночи, если он реально — сводящий с ума?

Никак. Не придумано таких слов. А описать хочется. Просто, чтоб в памяти утвердить еще раз. Чтоб навсегда выбить в мозгу.

— Ты всегда такой? — она смотрит своими светлыми глазами, нежными, ангельскими. И сейчас они — темные.

— Какой? — голос хрипит, послушно снижаясь до шепота. Она не хочет громко. Я подчиняюсь.

— Такой… Нерешительный…

— Нет.

Усмехаюсь ее определению себя. Нерешительным меня назвать сложно. Хотя… С Масей вот…

Но про Масю почему-то непривычно не хочется думать. Погружаться. А еще — не болит. Тоже непривычно.

Так странно это ощущение, так ново, что недоверчиво кручу головой, внезапно чувствуя себя летящим, легким таким.

Словно сидел все это время в башке здоровенный гвоздь. Сидел, сидел… И что бы я ни делал, а он там был. Мешал… чувствовать. Радоваться. Жить.

А сейчас — раз! — и нет его! Просто нет!

Все остальное — не изменилось. Ночь аргентинская, патока черная. Женщина — на контрасте с ночью — алебастрово-светлая, высокая, хрупкая, статуэтка в полумраке. Неоднозначность ситуации, наша недоговорённость, ощущение странности происходящего, нереальности, сна.

Все это — на месте.

А вот тоски, обиды застарелой, жуткой от того, что привычна мне стала… Их нет.

— Нет, — еще раз повторяю Эвите свой вполне осознанный, однозначный ответ.

И шагаю к ней.

Подхватываю на руки, опускаю на кровать.

За окнами — огромными, панорамными, оставляющими ощущение незавершенности, беззащитности — чернота.

Где-то там Родриго со своим племянником.

Они завидуют мне.

Называют счастливчиком.

А я? Я тоже так думаю?

Изучаю белую кожу женщины, спокойно смотрящей на меня снизу, ее точеные черты лица, губы, нежные, пухлые…

И понимаю, что им есть, чему завидовать. Я — реально счастливчик.

Какого хера так долго этого не осознавал?

— Поцелуй меня, — тихо просит Эва, — у нас так мало времени осталось…

Почему мало? У нас вся ночь впереди! И не только ночь!

Мне хочется ей это все сказать, но решаю плотно пообщаться утром, а пока в самом деле не терять времени. Нашего с ней времени.

Наклоняюсь и целую, наконец, мягкие, чуть дрогнувшие под моим напором губы.

И становится не по себе от внезапно нахлынувшего ощущения… Черт, опять, как в женском журнале… Но нет других слов. Ощущение предопределенности у меня. Судьбы, если хотите.

Я всего лишь целую ее, мою случайную спутницу, а в голове уже черти что творится.

Словно она — моя. Полностью моя. Сделана для меня. Ждала только меня. И дальше будет тоже только со мной. Никак по-другому. И, наверно, это даже не мое решение. Как и эта ночь, собственно, тоже не мое решение.

Но и не требуется. Никуда не деться уже.

Я погружаюсь. На дно. И ее поцелуй заменяет мне дыхание.

Эва обхватывает меня тонкими руками, стонет тихо и как-то жалобно в губы, а затем, когда я не выдерживаю и пытаюсь потрогать ртом каждый сантиметр ее тела, еще и шепчет что-то. Откидывается навзничь, гладит меня, позволяет раздевать, стягивать это идиотское платье, позволяет раздвигать тонкие, длинные до охерения, гладкие ноги, жадно прикусывать кромку белья, чтоб вниз его, чтоб не мешало ничего! Она пахнет возбуждением. Это самый сладкий запах на свете, бля! Самый вкусный! Никаких клубник, манго, свежести и прочего бреда! Самый охуительный, одуряющий, сводящий с ума!

Не могу тормознуть, не думаю о том, нравится ей так или нет.

Мне — хочется, мне — нравится.

И я целую ее, вылизываю жадно, не умея надышаться, напиться ее сладостью.

— Боже, боже, боже…

Эва без остановки что-то шепчет, руки ее то раскидываются по белому полотну простыни, то стараются достать мои волосы, зарыться тонкими пальцами, словно прося остановиться, или приказывая продолжить.

Когда она неожиданно хрипло вскрикивает и выгибается, я даже не понимаю, что происходит, настолько не в себе. Настолько сошел с ума.

Машинально придерживаю за бедра, прижимаюсь, с наслаждением ловя все отблески кайфа, а затем скольжу вверх, чтоб насладиться безумием и растерянностью в темных, как сама аргентинская ночь, глазах.

— Нет, — опять повторяю свой ответ на ее единственный вопрос, заданный в самом начале этой ночи, — не-е-ет.

Последнее длинное «не-е-ет» у меня получается синхронно с таким же длинным движением. В нее. В тесноту, влажность. Сладкую и утягивающую. Я еще не на дне, оказывается. Я погружаюсь. Тону. Умираю. Воскресаю. Опять умираю. Каждое движение в ней синхронизируется с безумным выражением в глазах. И нет. Это не секс. Я знаю. Я умею отличить. Теперь умею. Научился.

Это — блядское погружение. Это — с головой. Это — с сердцем. Это — со всем.

— Еще… — ее губы еле двигаются, и получается выдыхать тоже синхронно с моими, набирающими силу и жесткость движениями, — еще, еще, еще…

— Да, — отвечаю и прижимаюсь к распахнутому рту, чтоб сделать погружение окончательным.

И чтоб не одному мне перестало хватать воздуха. Не буду один тонуть. Только с ней.

Эва переплетается со мной руками, ногами, обхватывает, тянется, обвивает, как белая, гибкая лоза — темный камень, опутывает собой, мы сливаемся в одно, и ощущение такое, что теперь всегда так будет.

Движения становятся неторопливыми, я сознательно замедляюсь, потому что хочется тянуть этот момент, хочется его переживать снова и снова…

Хотя, у нас впереди вся ночь. И вся жизнь. Эва еще не в курсе просто, но я уже все решил.

— Пожалуйста… Пожалуйста… — она не выдерживает первой, сходя с ума от моей мучительной медлительности, нетерпеливая какая…

Перехватываю ее беспокойные руки, укладываю жестко над головой, приподнимаюсь, невольно усмехаясь от жажды и паники в темных глазах:

— Нет… — это будет теперь моим любимым словом, — нет…

Она прикрывает веки, вздрагивая всем телом в такт моим движениям, так сладко, так отзывчиво, что хочется мучить ее дольше и дольше. Уже за один этот вопрос о нерешительности с женщинами…

И за ее мнимую уверенность, что это она здесь ведет, что это она — управляет.

Не ведет. Не управляет. Все будет так, как я решил.

И кончит она только тогда, когда я захочу.

Когда я решу.

Резко выхожу, под негодующе-жалобный стон, становлюсь на колени и переворачиваю ее на живот, падаю сверху, заставляя уложить ладони на спинку кровати и сомкнуть покрепче.

— Полетели, Эвита, — шепчу ей, врезаясь в податливое тело уже под другим углом, и это изменение положения дает долгожданную разрядку.

Эву трясет, выгибает, она стонет жалобно и протяжно, но рук не убирает от спинки кровати, наоборот, сжимает сильнее, словно понимая, что еще не все. Еще далеко не все.

Я же нерешительный… Не решил пока, сколько раз позволю ей кончить.

Набираю скорость, придерживая за гладкие бедра и наслаждаясь роскошными видом сзади, провожу пальцами по выступающим позвонкам. Охеренная.

Голову дурманит от кайфа, наклоняюсь, нахожу пальцами клитор, надавливаю…

— Кончай, Эвита, — приказываю тихо, и она подчиняется.

Умираю от ощущения частых, сладких сокращений, глажу, глажу ее…

Самая крутая ночь в моей жизни. Аргентинская патока.

Эва стонет опять, держится за спинку кровати, ритмично бьющейся о стену…

И ее белые тонкие пальцы, судорожно вцепившиеся в темное дерево — шикарная финальная нота.

Наклоняюсь опять, сжимаю небольшую, острую грудь, вытаскивая из Эвы еще один долгий-долгий стон… И кончаю. Словно умираю.

Падаю на мокрое от возбуждения тело, жадно вдыхаю наши перемешавшиеся ароматы.

Кайф… Какой кайф…

Теперь попить.

И еще разок.

Сползаю с Эвы, напоследок сладко лизнув тонкую линию позвонков у шеи, подхватываю бутылку воды у кровати, жадно пью, потом протягиваю своей любовнице.

Она уже перевернулась и лежит на спине, оглушенно глядя в потолок.

— Боже… Боже… Ты — монстр…

— Пить будешь, Эвита?

— Да. И спать.

— Нет, у меня еще планы на тебя.

— Не-е-ет…

— Да.

Утром мне в глаза светит беспощадное аргентинское солнце. Матерюсь спросонья, щурюсь, шаря по кровати.

Моя Эвита, измотанная долгим-долгим сексом, должна еще спать без задних ног.

Сейчас встану, сгоняю на разведку насчет пожрать.

А потом вернусь и еще раз ее трахну.

Уже при свете дня.

Закреплю результат.

Ну а потом можно и в дорогу… Интересно, она где в столице живет? Надеюсь, ей понравится в Домодедово?

Постель огорчает холодом и пустотой.

Поворачиваюсь на бок, оглядываюсь.

Не понял…

Эвы нигде нет.

Одежды ее нет.

Сажусь резко на кровати, еще раз оглядываясь. Точно нет. Мое все лежит. А ее…

Так, а это что?