Ненаглядные пособия (сборник)

Марина Тёмкина, 2019

Марина Тёмкина (р. 1948, Ленинград) закончила историческое отделение Ленинградского университета. Эмигрировала в 1978 году, живет в Нью-Йорке. Окончила аспирантуру Нью-Йоркского университета, работает психотерапевтом. В прошлом радиожурналист станций «Голос Америки» и «Свободная Европа», работала в разных организациях для беженцев и в проектах, связанных с Холокостом. Автор книг «Части часть» (1985), «В обратном направлении» (1989), «Каланча» (1995), «Canto Immigranto» (2005), на английском языке What Do You Want (2009) и др. Стихи публиковались во многих российских журналах и антологиях. Марина Тёмкина – поэт-художник, ее визуальные выставки проходили в Америке и в Европе.

Из отступившего тысячелетия

Перерыв

Встаёт, разгибает спину,

смотрит в окно на голубей внизу на крыше,

вспоминает, что нужно сыну

купить то-то и то.

Надевает платок, пальто,

проверяет, на что горазд кошелёк,

есть ли в кармане ключ. Запирает квартиру.

Четыре коротких пролёта,

стеклянная дверь, не приобретшая вид парадной.

Воздух. Улица. Переход.

В овощной лавке мимоходом корейцу: «Хелло», —

проверяет дату на картонке с молоком,

берёт коробочку помидор и укроп к салату.

За газетой в соседний киоск,

после приветствий иранец с фаюмским лицом

говорит, что не потеплело.

«Да, становится холодней. Декабрь», —

забирает сдачу.

Мимо цветочного магазина,

поздоровавшись с израильтянкой-владелицей,

поправляющей на полке в ячейках сухие букеты.

Мимо исплаканного лица Варшавского гетто

в витрине «Ликёры—вина», не прихватить ли к обеду?

— ни к чему; про себя подумавши: «Винокурня».

Мимо запаха пиццерии на углу,

в её открытом окне торчит итальянец,

опираясь на по локоть голые руки,

словно он нарисован.

Кивнув ему, добавляет: «Холодно».

Дальше, ответив несколько раз

осклабившимся соседям,

мимо китайского ресторана на углу напротив.

Стоя на переходе,

смотрит в перспективу квартала,

где на ярком небе располагается парк,

как чугунный памятник шевелюре Людвига ван

Бе… не опоздать бы в банк.

Теперь канцелярский товар,

здесь побудет;

кончается бумага для пишущей чужой машинки,

характер которой соответствует её хозяину,

им обоим и собственному названью «Грома-колибри».

Надо найти для него открытку,

заодно поздравить кого-то с чем-то.

Ветерок. Газета.

Вспоминает, есть ли хлеб-

соль, что в холодильнике, каковы запасы,

надо когда-нибудь постирать,

когда было метено в последний раз?

Взгляд, зацепившись за итальянца,

живую витрину, снова на парк,

потом под ноги на каких-то сорок-ворон,

что облюбовали клён, живущий у самых окон.

Хочет дышать — гулять — бродить,

но мёрзнут руки, полны покупок.

«Как это можно забыть перчатки в такую

погоду?» — близкий голос матери, которой больше

нет. Не сразу справляется с замком,

входит в дом.

Нью-Йорк, 1987

Отрывок из неопубликованной книги

Одним из способов определения хорошей жизни

является то, как мы проводим отпуск.

Поездки в места паломничества туристического,

будь то Кижи или Валаам, где лежат заморённые

инвалиды войны. Мексика с остатками архитектуры

ацтеков-детоубийц. Пусть археолог с антропологом

к такой информации привыкает, это их предмет изученья,

а я не обязана. Или Колизей с эхом рыка звериного

погибавших людей и животных. Смотришь на развалины:

— Если такое с камнями сталось, что-то с нами будет…

Или на могиле Эмили Дикинсон.

Расстояние от дома, где жила почти безвыездно,

показываясь на люди редко, до кладбища,

где похоронена, метров двести. Экскурсоводша сказала,

чтоб повернули у бензоколонки, — и сразу увидим.

То есть, от кровати, на которой засыпала

напротив фотографии отца с усами,

до места, где спят вечно, пять минут хода.

Делит тот мир, как и этот, с прежней компанией:

мама, папа, сестра Лавиния. Локализация опыта.

Присутствие жизни внутри холстинного платья

в маленьком женском теле, и рядом совсем — могила.

Интимность комнаты, безвыходность,

экономия на свечных огарках, писание текстов

на конфетных обёртках, чтоб не просить у отца

на бумагу — это ей неловко, незамужней, старой деве.

Почему нас тянет на места захоронений

исторических лиц и собственных предков —

стоишь и смотришь на вздутые жилы корней деревьев,

выросших у ограды и ей, возможно, знакомых,

как на памятник самый желанный — природы, свободы,

слушая слова спутника: там, где они пьют

земную влагу, корни переплетаются с её костями.

1990

Документальное

Письмо переводчицы с русского на хорватский её русской подруге, живущей в Загребе, пересланное мне в копии с припиской, что война окончилась

Сначала дата: 11.11.1991, по окончании воздушной тревоги.

Дорогая Маша,

сегодня, после недели, проведённой в подвале,

я наконец вышла на свет и почувствовала себя

частью европейской суши. Я даже взяла велосипед

и отправилась в ад Белáя и Белайских полян,

которые в последнее время постоянно упоминаются

в средствах массовой информации. Вид, конечно, ужасный:

дома без крыш и стен, сожжённые сеновалы,

израненные домашние животные, множество помятых

и побитых автомобилей, дороги, изрытые гусеницами танков

и ракетами, зловещая тишина. Но падение страшных

казарм в Логориште — весть настолько радостная,

что всё плохое мгновенно забываешь. Падение казарм было

затяжным, мучительным, густой дым валил с их территорий

в течение многих дней, а с пятницы на субботу были

уничтожены бесчисленные подземные склады с взрывчаткой.

Взрывы были настолько сильными, что у нас на лестничной

площадке попадали горшки с цветами, а у меня полопалась

посуда. Вдали агония выглядела огромным облаком в виде

атомного гриба светло-красного цвета. Карловац и Шварча

горели жёлтым цветом. Пушки стреляли светло-голубым.

Из Логоришта выехало 20 танков. Многими из них

управляли свои люди, хорваты. Десять этих страшных

машин расползлось по окрестностным деревням в поисках

богатых домов. Я пишу это не для того, чтобы дополнить

теле — и радиоизвестия, а чтобы обратить внимание на

характер войны в Хорватии: дело в том, что в Хорватии

речь идёт не только об агрессии сербов и югославов,

но и об общем предательстве. Процветает нажива

и военная спекуляция. Любой более или менее зажиточный

человек может стать целью убийственного оружия.

Люди из различных кризисных штабов занимаются

перепродажей десятков тонн разнообразного оружия,

от пистолетов до миномётов — за бешеные деньги.

Эта война, наверное, не захватит Загреб,

но если она приблизится к вам, имей в виду,

что любой патриотизм бессмысленен и самое лучшее

капиталовложение — личное оружие. Половина жителей

Другой Резы бежало в Германию и Словению.

В моём здании осталось 5 (пять) человек!

Условия жизни никудышные. Часто нет электричества,

и нам нечем греться, а когда в перерывах между

пушечными и ракетными обстрелами мы идём домой

жарить яичницу, то ползём по-собачьи (чтоб нас

не застрелили дежурные снайперы). Взрывы

настолько сильны, что продукты вываливаются из рук,

и наши кухни поэтому походят на свинарники

(к счастью, иногда идёт дождь, и вода, просачиваясь

сквозь трещины, смывает грязь).

В субботу после обеда, сразу по окончании рёва

всевозможнейших видов артиллерийского оружия,

продолжавшегося много дней подряд, я вышла в сад

и набрала георгинов. Сегодня подрезала розы.

И, конечно, сразу вспомнила твою тоску по цветам.

Сообщаю тебе, что для весенней пересадки

у меня есть следующие виды:

георгины (жёлтые и красные)

пионы

гиацинты (голубые)

гвоздика (белая)

маргаритки

анютины глазки

хризантемы.

Есть у меня семена и так называемых

лекарственных растений — мака, мяты, ромашки,

подсолнуха, однолетних цветов (астры, ноготки) &

овощных культур (бобы, соя) и т.д.

Розы можно пересаживать и сейчас, и поздней весной.

Если у тебя есть веточка розы с отростками

(это маленькие листики красноватого цвета) —

отрежь её и посади в землю под углом 45 градусов.

Веточку закрой бутылкой и следи, чтобы воздух

не проникал к растению. Бутылка должна быть

на веточке до середины мая. Вот рисунок.

Ну вот, это, собственно говоря, и всё.

Военные анекдоты перескажу устно. Надеюсь,

что нашим в скором времени удастся уничтожить

полигон в Церовце и смирить войну в этих краях.

Привет всем. Ирена Лукшич.

«Скелетик дерева растёт внутри листа…»

Скелетик дерева растёт внутри листа.

Издалека нагая женщина, как огромное лицо,

смотрящее грудью — два солнца —

карими, вылезающими из орбит сосками.

Слепо всем телом по телу солнца водит.

В тряпочку куклу завёртывая,

не поднимай головы. За спиной

обрывки бумаги, открытые солончаки.

Извёстка. Мусор мира, не убиравшийся с 50‐х.

Гарь. Выцветающий мох. Песчаный обрыв

с рваным краем, загибающимся, как заячья губа.

Жёлтые корни ползут, как сухие змеи.

Безъязыкий народец шишек, иголок,

хвороста, костяники. Люди смотрят

ящерицами с раздвоенными языками.

октябрь, 1993

Девять речитативов для женского голоса

1.

Нас пугали:

Не будешь есть, не вырастешь, останешься маленьким,

все будут над тобой смеяться…

не будешь слушаться, посадят в чулан, там мыши,

отгрызут тебе ноги, останешься инвалидом…

детским домом, будешь жить с беспризорниками…

милиционером, трубочистом, дворником,

пьяницей, цыганом, грабителем, чужим дядькой…

украдут тебя, и будешь на них работать,

и будешь круглым сиротой без дому — без имени,

никому ты будешь не нужен,

и будет все тебя дразнить, и будет тебе стыдно…

и будешь слабеньким, и будут все тебя бить,

а ты сдачи не сможешь дать…

испортишь глаза и будешь носить очки…

и будешь худая, кожа да кости, никто на тебя не посмотрит…

и будешь толстая с такой мордой, и никто на тебя

не посмотрит…

попадёшь под машину, и хорошо, если насмерть,

а если останешься калекой…

а если будет война, что тогда будешь делать…

а если поймают и будут пытать, что тогда…

будешь читать нелегальщину, я же первый тебя и выдам…

попадёшь в органы, не вырвешься…

объешься сладким, и будет диатез…

а если орехами — заворот кишок…

розги захотел, ремешок по тебе скучает…

каши берёзовой давно не пробовал…

в детскую колонию заберут, тогда — всё,

там мама не поможет…

вот я умру, что тогда будешь делать…

2.

Приезжают в город, идут в музей.

Город и сам музей, аптека — музей,

баня — музей, сарай — музей, особенно дровяной,

а если со старыми инструментами, то совсем — музей.

И тюрьма — музей, и концлагерь — музей, базар — музей,

и любая квартира — музей-квартира, и каждый дом —

музей жилища,

в его шкафах — музеи быта, утвари и одежды, технологии

производства материалов, ткачества, рукоделия, ремесла.

Там одежда матери 50‐х, брата-стиляги 60‐х,

мои первые туфли на шпильках в шестнадцать лет

из комиссионного магазина. Всё, говорю вам, музей,

только выставку не устроишь. И магазин продуктов

питания, даже если в нём было когда-то пусто,

он настоящий музей времени, антропологии, этнографии.

И улица, по которой ежедневно или туристом,

и автобус — музей городского транспорта, и метро,

и вокзал, его перестроят, вот увидишь, приедешь снова,

а того вокзала, что был, уже нет, и музея-вокзала нет.

Церковь давно музей, и музей как храм,

эстетика духовита, и время — невидимый музей,

музей воздуха, температуры, погоды. Человек,

который ничего не выбрасывал, всё выбрасывает,

иначе ему не выжить. Лучше всего сохранилось,

что разрушилось, как Помпеи, или не до конца

разрушилось —

Пропилеи, Колизеи, скульптуры Психей. Кладбища-музеи

почивших богов и людей. Пляж-музей, лес-музей

и поляна, скоро увидишь её в музее.

3.

Между тысячелетиями,

между столетиями,

между десятилетиями,

между годами, месяцами, неделями, днями,

между днями и ночами, часами и минутами,

между той жизнью и этой жизнью,

между той мной и этой мной,

между жизнью моей в целом

и разными периодами моей жизни,

между моей жизнью и моей смертью,

между моим зачатием и моим рождением,

между моим детством и моей взрослостью,

между моей взрослостью и более взрослой взрослостью,

между моей взрослостью и моей старостью,

между мной и моими близкими,

между мной и моим сыном,

между мной и моим спутником жизни,

между мной и моей занятостью,

между мной и моим отсутствием времени,

между моими появлениями и

исчезновениями из жизни,

между моими возможностями и невозможностями

написано это либретто.

1993

4.

Мои тучные годы.

Мои тощие годы.

Мои библейские годы.

Мои талмудические годы.

Мои детские годы.

Моя сложная жизнь девочки без отца.

Моя простая жизнь дочери матери-одиночки.

Моя жизнь школьницы.

Моя жизнь студентки, несколько раз.

Моя жизнь поэта.

Моя жизнь поэта,

который едва ли существовал,

да и что это значит, жизнь поэта?

Моя жизнь как еврейский вопрос.

Моя жизнь советского беженца в Вене, в Австрии.

Моя жизнь советского беженца во Флоренции, в Италии.

Моя жизнь нового иммигранта без личной

идентификации в Штатах.

Моя жизнь иммигранта с негативной русско-еврейской

идентификацией.

Моя жизнь русско-еврейского космополита в Нью-Йорке.

Моя жизнь как матери сына, моего сына.

Моя жизнь как дочери моей матери, это всегда.

Моя жизнь как процесс отделения от матери,

от материнского языка,

его гендерных и этнических предубеждений.

Автоперевод

5.

Когда я была маленькой,

я читала собрания сочинений,

тома избранного и целиком собрания сочинений.

Дел было немного, когда практиковали несвободу

собраний, когда сочинения были несвободны.

Тогда я читала запоем плохое, хорошее и в переводах.

Запой — это такой шерстящий щекотный зной,

угольный страхолюдный забой, телесный убой,

теснина гор, пробоина стен, голодный строй,

часовой сбой или самый простой пьяный запой.

Клад-то в лесу зарой и не забудь, где зарыл,

нескоро вернёшься вспять плёнку перемотать и искать,

сам в темноте постой на недолгий постой.

Не утешит мысль, ни любовь, осталось одно,

принять свою жизнь, прими, прими.

Это в строчку подряд или в столбик пропой

голосом сонно-домашне-кухонным, и приснится покой,

то ли императрицын покой,

то ли в пейзаже левитановский вечный покой,

то ли кладбищенский понятно какой.

Написано во время передачи радио на русском языке в Нью-Йорке о значении слова «порча», 2012

6. Заплачка

Ой, меня ль, маленькую, не мучили.

Ой, меня ль, девочку, не скручивали, не пеленали.

Ой, меня ли, меня ли не застёгивали на все пуговицы,

на кнопки, крючки, лифчики и подвязки, шарфы и шапки,

шубы затягивали ремешком, завязывали платки

крест-накрест на спине, что было не пошевелиться.

Ой, меня ли, меня ли в детстве не муштровали строго,

воспитывали, прививали манеры, учили ничего не просить,

ничего не желать, не занимать место в пространстве,

не корчить рожи, не гримасничать, иметь приятное

выражение

лица, соблюдать приличия, не морщиться, думать гладко,

двигаться грациозно, покачивая бёдрами, быть спортивной.

Ой, не меня ль, не меня ли учили бальным танцам, балету,

не пачкать руки, особенно когда ешь, одеваться со вкусом,

волосы не отращивать слишком длинно, как у хиппи,

не стричь слишком коротко, ты не мальчик,

мини-юбку укорачивать не слишком коротко,

и если длинную, то не совсем до пят, ты ж не синий чулок,

и вырез не слишком низкий, и голос не слишком громкий.

Ой, не меня ли учили не жаловаться, не говорить,

что это несправедливо, что это просто неправда,

не обращать внимания на насильников, на садистов,

на психов, на деспотов и убийц, не идти в милицию,

всё равно правды не добьёшься, не обращать

внимания — и всё,

как будто их нет или они тебе приснились, это твоя фантазия,

богатое воображение, галлюцинации, шизия,

ты всё придумываешь или врёшь. Ой, не мне ли,

не мне ли наказывали не простужаться, не сидеть

на сквозняке,

не болеть, не создавать проблем, избегать конфликтов,

не конфронтировать с начальством, ни с кем бы то ни было

вообще, не вставать в позу, в оппозицию к власти,

быть практичной, дипломатичной, твёрдо стоять

на своих ногах, быть реалистом, не мечтать о несбыточном,

учиться на инженера, мама же говорила, «чтобы стихи

писать,

надо талант иметь». Ой, не мне ли, не мне ль говорили,

что мальчики способнее к математике, на сто мальчиков

одна девочка, мальчики вообще ко всему способнее,

Конец ознакомительного фрагмента.