Лагеря и этапы

Марина Тмин, 2020

Маленькие очерки, иронично названные, о детских и спортивных лагерях. Это воспоминания и заметки, честные и правдивые, о настоящей дружбе, красоте, детстве, первой любви, об этапах взросления, преодоления себя и своих страхов, о жизненных этапах, о предательствах, ссорах, недомолвках, недопонимании, об искренних привязанностях и самых прочных и нерушимых узах.

Первые воспоминания

Бывший пионерский лагерь, окруженный сосновым лесом, территория — как у буддийского храма. Только вместо самого храма — столовая, а вместо монахов — обычные люди, живущие своей жизнью, семейные, работящие, учащиеся, недавно родившиеся или уже подрастающие, сменяющие друг друга, но остающиеся притом неизменными.

Многие поколения бродили по этим тропинкам, вдыхали этот воздух, купались в четырех озерах, расположившихся неподалеку. Влюблявшиеся, ссорившиеся, мирившиеся. Окунавшиеся в эту сказку на полтора месяца летом, а после — забывавшие. До того момента, пока снова не окажутся в сени зеленых великанов. И тогда вновь становившиеся семьей, коммуной, сплоченной и необъяснимой. Разные, абсолютно чужие, возможно непримиримо далекие в городской реальности. Здесь становились и становятся до сих пор одним живым организмом, дышащим в одном гармоничном ритме, регулируемом строгими ли, но мудрыми директорами, равнодушными простачками, или невзрачными чудаками. Координируемым открывающимися в одно и то же время дверями столовой. Большой мамы-коровы, призывающей своих телят.

Неизвестно, почему именно мне уготована была счастливейшая случайность оказаться в нужном месте и в нужное время и ворваться своими двухгодичными, неосмысленными воплями в блаженную лесную тишину.

Честно говоря, сомневаюсь, что здесь было тихо. Наличие моих сверстников, а также студентов и прочей молодежи, да и вообще людей, вряд ли могли сопровождаться гробовым молчанием. Какой-нибудь дурак непременно орал в такт со мной, скорее всего, потом мы стали лучшими друзьями. Да и к прочей шумной толпе мы потом тоже нашли подход. Ко всем по-разному, и к каждому — в разное время. Наверное, кто-то перестал сюда приезжать раньше, чем я начала выговаривать букву «р.». Что ж, полагаю, и они получили свою долю ласковской эйфории. Я же осталась. На пятнадцать лет. И чувствую себя неразрывно связанной с этой жизненной цепью людей, событий и всего к тому прилагаемого.

Первые воспоминания рассказаны родителями, я в них присутствую только в виде почти недееспособного загорелого комка, развалившегося на белоснежных простынях, познающего мир посредством потребления и выведения пищи, и ко всему прочему — неискоренимого желания попробовать все. На ощупь, вкус и остальными доступными в младенчестве видами сего незамысловатого искусства. Жили мы в кирпичной даче, о чем свидетельствуют не только родители, но и фотографии. Сама я этого не помню, лишь обрывчатые эпизоды с камнями, раскладываемыми у скамеечки рядом с домиком красного кирпича. Фотографии говорят и о том, что в друзьях я не была особо разборчива, каталась на качелях, каруселях и горках со всеми подряд, кто более или менее подходил под мою возрастную категорию. Некоторые личности позднее были установлены. Прорезаются одни из первых самостоятельных воспоминаний. Кровопролитные и зубовышибательные драки в каких-то тканевых сооружениях, предназначенных для увеселения человеческих детенышей. Блондинистые волосы клоками взмывали в воздух, а сама соперница с плачем вылетала из домика. Хочется верить, что так все и было, шрамов указывающих на то, что и я бывала бита, нет. Да и драки потом как-то сошли на нет, и жизнь потекла в мирном и размеренном темпе. С детскими любовными драмами, первыми поцелуями, разбитыми коленками и выпадающими молочными зубами. С неискоренимой верой в то, что все это будет длиться бесконечно.

Из первого помнится охота на саранчу. Подружка моя — очки и слишком крупные зубы в брекетах, одни колени да мышиного цвета волосы, собранные в хвост на затылке. В ход шли все, кого мы с ней в наших естествоиспытательских порывах сумели отловить. А ловили нещадно. В равной мере безжалостно потом отрывали то лапки, то крылышки, в надежде приручить прекрасное летуче-прыгучее создание. Из пары сотен образцов приручению не поддался ни один. Тем или иным образом они умудрялись от нас удирать, если прежде не отдавали оставшиеся конечности богу в руки. Кончилось все, как и следовало ожидать, тем, что один из подопытных совершил покушение на юных ученых. Укушенный палец болел, а исследовательский центр почил. Было весело и жестоко. После наших опытных работ саранчи в лагере стало много меньше. Кузнечики тоже предусмотрительно стали обскакивать стороной.

Из кирпичной дачи мы переехали в зеленую, центральную, и самую, на мой взгляд, замечательную. Комнатка куда скромнее, зато — прекрасный наблюдательный пункт. Первым узнаешь о том, что открылась столовая, или кто-то пошел умываться. Весь коридор отдавался в наше распоряжение, поскольку во второй комнате была оборудована библиотека. Приватности из-за такого соседства делалось немного меньше, но особого значения для меня это не имело. Потому что нигде я не проводила так мало времени, как внутри домика. Поспать, переодеться, посушить голову да ухватить что-нибудь вкусненькое. Такими скромными ритуалами ограничивалось мое пребывание в помещении.

Зато на улице жизнь била ключом. Ежедневно выдумывалось бесчисленное количество всевозможных игр и развлечений. Неизменные походы на озеро дважды или трижды в день, дискотеки в соседнем лагере и просто нескончаемая беготня по окрестностям. Директор, при котором прошли мои первые и самые беззаботные годы пребывания здесь, заслужил прозвище Пиночет. Быть может, молодежи при нем и не жилось излишне привольно, для меня по сей день годы его правления остаются образцовыми. В начале

Смены проводились замечательные собрания, текст которых каждый из нас знал назубок, а потому мы развлекались лазаньем по перилам, передразниванием и прочими безобидными шалостями. В ожидании, когда же распахнутся двери столовой, мы не находили себе места. В день заезда для посетителей всегда готовил что-нибудь особенное дядя Витя, фирменным блюдом которого были запеченные с майонезом и сыром сосиски. Не знаю никого, кто оставался в те дни равнодушен к этому величайшему изобретению всех времен и народов в сфере кулинарии. Под конец общелагерного собрания мы выстраивались в очередь, и в заветную секунду неслись хватать подносы, приборы, салаты, хлеб и прочие мелочи, которые способны были унести. Родители, как всегда, заставляли нас понервничать, слишком долго подходя к раздаче, задержавшись у умывальников, или вообще уходя за чем-то, оставленным в домике. Это даже хуже, чем стоять на кассе в супермаркете одному, поскольку вокруг тебя голодная разъяренная толпа таких же шалопаев, как и ты. Ребята постарше, которые могут сами себе взять второе, и взрослые, всемогущие, способные унести три тарелки первого блюда на одном подносе, маневрируя при этом среди толпы ребятишек. У каждого в столовой был закрепленный за ним столик, кровосмешение не приветствовалось. А со сменой мест политика была строже, чем в самолетах.

По вечерам на полянке, полукругом обставленной лавочками, там же, где толкали праздничную речь в честь открытия смены, разжигали костер. Все рассаживались по местам, приносили стулья, хлеб, украдкой припасенный на ужине, студенты иногда доставали гитару. Текли беседы, разносился приглушенный смех, мелькали на лицах отблески костра. Искры взмывали в темнеющее над головами небо. Я даже сейчас могу воспроизвести в памяти этот запах жареного хлеба, смеющиеся лица, жар от пламени и усталость за целый день лагерных забот. Веки тяжелели еще до официального отбоя. Детей уносили спящими. С отбоем лагерь погружался в дрему, укутанный сосновым одеялом.

Время текло по-особому, иначе, неторопливо, день тянулся как несколько лет, месяц — как вечность. Территория лагеря казалась необъятной, лес — неизмеримым, каждая тропка — дорога в неизвестность. Путь от лагеря до озера занимал, по моим представлениям, добрую половину дня. А в воде мы проводили неделю, если не больше. Но как ни странно, возвращались всегда точно ко времени приема пищи.