Вперед и с песней

Марина Серова, 2000

России угрожает страшная беда – из секретной биологической лаборатории выкрадены три металлических контейнера с возбудителями тифа, холеры, сибирской язвы, чумы. Руководитель лаборатории обращается к частному детективу Татьяне Ивановой. Каково же было ее удивление, когда она узнала, что лаборатория находится… на территории психбольницы. Чтобы найти похитителей и предотвратить катастрофу, Татьяне приходится разыграть буйное помешательство…

Глава 2

В КАМЕННОМ БУНКЕРЕ

Такси удалось поймать довольно быстро. Адам Егорович плюхнулся на заднее сиденье и радостно воскликнул:

— Какое же это неземное удовольствие — промчаться с ветерком по городу на машине! Вы даже не представляете, дети мои, какое это удовольствие!

Я обратила внимание, что таксист при этих словах удивленно покосился в сторону моего спутника.

Впрочем, потом он кособочился и пожимал плечами неоднократно, потому что всю дорогу Адам Егорович почти не закрывал рта и громко радовался, как малое дитя, всему, что видел в окне автомобиля.

Удивлялся красоте шагающих по тротуарам женщин, шумно завидовал людям, которые сидели в кафе под разноцветными зонтиками и ели мороженое, детям, плескавшимся прямо в городском фонтане, вслух комментировал рекламные вывески и читал надписи на витринах магазинов. Создавалось такое ощущение, что Адама Егоровича только что выпустили из тюрьмы строгого режима, где он просидел в одиночной камере примерно лет двадцать пять—тридцать, и теперь заново открывает для себя мир, не уставая поражаться его краскам и звукам. Неужто и за два безвылазных года в лаборатории можно так сильно одичать?

–…А в следующей жизни я хотел бы родиться вон той собачкой, видите, вон той, рыженькой, — вдруг заявил Адам Егорович, показывая пальцем на огромную беспородную дворнягу, которая с довольным видом развалилась на солнышке возле скамейки, так что прохожим приходилось ее деликатно со всех сторон обходить.

После этих слов водитель больше не выдержал и громко, не скрываясь, загоготал, так что я стала опасаться, как бы он не врезался ненароком в какой-нибудь столб.

Ну а когда Адам Егорович назвал таксисту адрес — ехать следовало в психоневрологический диспансер, расположенный в Заводском районе, — тот уже больше не задавал никаких вопросов, а только всю дорогу посмеивался и слушал Адама Егоровича так внимательно, словно ему рассказывают анекдоты про психов, которые следует запомнить, чтобы потом пересказать в своем кругу.

Диспансер находился где-то на самой окраине Тарасова, так что ехать нам пришлось изрядно долго.

Говорить по дороге о сверхсекретном деле и о своей лаборатории Адаму Егоровичу, разумеется, было нельзя, хотя теперь мне не терпелось узнать некоторые подробности. Но Адам Егорович и так не давал нам скучать, развлекая все новыми и новыми рассказами «международного» масштаба.

Он так и сыпал случаями применения бактериологического оружия против людей во время больших и маленьких войн, описывая их во всех подробностях. Одупейло пытался даже мимикой изображать то зараженных чумой крыс, то тропических комаров.

Чем сильнее хохотал водитель, тем больше горячился Адам Егорович, доказывая, что он говорит чистую правду. К примеру, американские источники приводят неоспоримые доказательства того, что в 1915 году немецкие агенты заразили болезнетворными микробами лошадей и прочий скот, отправляемый из американских портов для войск союзников в Европе. Или о том, как верховное командование французской армии 26 марта 1917 года издало специальный приказ, в котором сообщался факт задержания вражеского агента, снабженного стеклянными ампулами с живыми болезнетворными бактериями и инструкциями по применению.

— Впрочем, — особенно подчеркивал Адам Егорович, — в ряде приказов вермахта того времени содержались рекомендации «колодцев не отравлять», из чего следует, что в начале века даже во время войны бактериологическое оружие вражеские стороны все же старались применять исключительно на животных, и поэтому оно лишь косвенно затронуло людей. Недаром в 1925 году на Ассамблее Лиги Наций в Женеве было вынесено осуждающее бактериологическую войну постановление, которое подписали сорок восемь государств.

— Мой пассажир, случаем, не агент ЦРУ? — со смехом спросил водитель.

— Агент, агент, вы только получше смотрите на дорогу, — заверила я его.

— Агент — это что-то новенькое, — кивнул таксист. — Вы поверить не можете: я тут в связи с юбилеем Пушкина сразу двух пушкиных в эту больницу подвозил. Так и сыпали: «Я помню чудное мгновенье» и другими стихами тоже, говоря, что это они сами написали. Но вот чтобы бактериологическая война… Ха-ха…

— Ну нет, я вовсе не агент, — смутился Адам Егорович и сразу же замолчал, не зная, как лучше представиться. — Просто я в некотором смысле ученый… Специалист-историк. Я пишу книгу… А она мне помогает.

— Это точно. Вписываем в нее новые страницы, — добавила я спокойно.

— А Пушкин — хороший был поэт, — продолжал мой словоохотливый клиент. — Хотя и у него были большие ошибки.

— Это какие же, например?

— Помните, он написал, что не хочет сойти с ума, что лучше посох и чума. Но я вам должен сказать совершенно авторитетно, Танечка, как специалист, что чума ничем не лучше, нисколько…

Лично меня из дорожных историй Адама Егоровича особенно впечатлил его рассказ об экспериментальной японской лаборатории, созданной в тридцатые годы по приказу императора Хирохито, работавшей на острове в условиях полной изоляции от всего внешнего мира. А также история о других законспирированных в Маньчжурии лабораториях под командованием известного японского бактериолога генерала Исии Сиро — создателя целых «фабрик заразы», о которых стало известно после знаменитого процесса в Хабаровске в 1949 году. На этом процессе были осуждены двенадцать бывших японских военных чинов, виновных в подготовке бактериологической войны, причем главным «кудесникам» вместе с хитроумным Исией удалось выскользнуть из рук правосудия.

Почему-то чем больше Адам Егорович рассказывал про эти самые фабрики и японские лаборатории, тем меньше мне хотелось посещать его «сверхсекретную» лабораторию, но пути назад у меня уже не было.

— Вы только представьте себе размах генерала: четыре с половиной тысячи инкубаторов, где разводились блохи, которых культивировали на живых грызунах! За короткое время там можно было вырастить многие килограммы блох, то есть десятки миллионов насекомых, предназначенных для переноса чумы! Только один отдел, оборудованный специальными котлами, в которых приготовлялась питательная среда для бактерий, и холодильными установками, мог за месяц произвести триста килограммов бацилл чумы, восемьсот килограммов бацилл брюшного тифа, тысячу килограммов бацилл холеры, я уж не говорю про деятельность филиалов…

Даже наш веселый водитель от подобной статистики на время притих и присвистнул, а я так и вовсе припухла и подумала: «Куда это ты, Танечка, ввязываешься? Подумай, пока не поздно: а нужно ли тебе все это?»

Но оказалось, что думать уже некогда, потому что машина остановилась возле ничем не примечательного двухэтажного здания больницы, стоящего буквой «п», и водитель с видимым облегчением выгрузил словоохотливого Адама Егоровича, проговорив:

— Ну и чума!

— Сдачи не нужно, — сказал Адам Егорович, нетерпеливо поглядывая в сторону диспансера, когда шофер принялся отсчитывать десятки.

— Как хотите, — подмигнул весело водитель. — Эх, чумная наша жизнь! Но вы еще ничего, бывает хуже! Я как-то одного сюда вез, так он всю дорогу мне свою поэму читал, которую написал задом наперед. Представляете: все слова правильные, складные, только задом наперед? А потом еще деньги платить отказался. Начал требовать, чтобы, наоборот, я ему заплатил за то, что он меня со своим шедевром познакомил. С вами, братцы, на этом маршруте точно не соскучишься!

— Нам сюда? — удивленно спросила я Адама Егоровича, показывая на здание психоневрологического диспансера, которое своим запущенным видом ничем не отличалось от обычных городских больниц, разве что толстыми решетками на окнах.

— Нет, не совсем, — сказал тот. — Только знаете, Танечка, я должен вас все же предупредить со всей серьезностью… Ну, даже не знаю, как вам лучше сказать. Наша лаборатория в целях повышенной конспиративности располагается в несколько необычных условиях, и я не знаю, как вам лучше… Как бы вы все же не испугались…

— Я? Вы меня обижаете! — воскликнула я и впрямь несколько обиженно. — Мне клиенты тоже платят большие деньги за то, чтобы я ничего и никого не боялась.

— И все же давайте тогда договоримся заранее, что вы не будете ничему удивляться, просто пойдете следом…

— Хорошо, я ничему не буду удивляться, — пообещала я Адаму Егоровичу.

— Вот именно, совсем, совсем ничему. Как же вы хорошо меня понимаете, буквально с полуслова! — воскликнул ученый. — Сам я ко всему давно привык, но с непривычки возможны некоторые стрессы…

— Не надо напрасно терять времени, ведите, — сказала я. — Меня трудно чем-либо удивить. И потом, вы думаете, я никогда не была в сумасшедшем доме?

— Да, вы правы, конечно, — пробормотал Адам Егорович. — Все, тогда больше ни слова. Я и так слишком много разговариваю, верно? Вы меня все же порой останавливайте…

Но в диспансер мы с Адамом Егоровичем заходить почему-то не стали, а, обогнув здание, оказались в его заросшем бурьяном заднем дворе, где стояли какие-то деревянные сарайчики, валялись доски и строительный мусор. Среди густых деревьев виднелся также маленький одноэтажный домишко, что-то наподобие хатки-мазанки, которая тоже, вероятно, служила в диспансере каким-то подсобным помещением.

К моему удивлению, Адам Егорович повел меня именно к этому облупившемуся домику. Одупейло очень быстро отомкнул своим ключом железную дверь, закрытую на амбарный замок, и мы оказались в небольшой темной каморке, пропитанной сладковатым больничным запахом, отвратительным до тошноты.

— И это ваша лабо…? — начала было я.

— Т-с-с… Прошу вас, только тихо, — прошептал Адам Егорович, но мне показалось, что у него самого голос испуганно дрогнул. — Черт побери, кого-то, кажется, уже подложили. Утром было пусто. Вообще-то здесь такое редко случается…

— Ой, что это? — перешла я тоже на шепот, разглядев в темноте стол, на котором лежало что-то белое.

— Покойничек, вы же видите, — ответил Адам Егорович. — Не шумите.

Неужели и правда мертвец, накрытый простыней? Но почему-то мне показалось, что в какой-то момент тело чуть заметно пошевелилось. Да нет, я могла бы поклясться, что своими глазами видела волну, прошедшую по белой ткани, которая тут же застыла, обрисовывая контуры человеческого тела.

Честно признаться, мне сразу сделалось как-то не по себе. Но Адам Егорович теперь молчал, слишком не вовремя решив избавиться от своей привычки к многоговорению, и мне нужно было самой лихорадочно соображать, что к чему.

На сверхсекретную лабораторию эта комнатка определенно похожа не была. Хотя в ней сейчас можно было разглядеть лишь встроенный в стену стеллаж с какими-то большими банками и два железных стола посередине, на одном из которых сейчас кто-то зловеще притаился.

Какое все же счастье, что мои зеленые глаза, помимо кошачьего цвета, обладают еще и кошачьим зрением, и я неплохо вижу в темноте. Я пригляделась — один стол был пустым, на другом под простыней кто-то лежал. Может, мне лишь показалось, что ткань пошевелилась?

Ну конечно же! Похоже, сейчас мы пришли не куда-нибудь еще, а в морг. И еще мне было понятно, что сейчас за нами накрепко закрылась входная дверь и Адам Егорович остановился посреди помещения, молча и тяжело дыша в нескольких шагах от меня. Создавалось ощущение, что он задумал что-то недоброе.

Мысли в голове замельтешили с бешеным ускорением. Уж не маньячок ли пожаловал, случаем, по мою душу под видом говорливого клиента? Может, этот странный ученый занимается вовсе не исследованием микробов, а, к примеру, изучением человеческих внутренностей, и ему постоянно необходим свеженький материальчик? Или, допустим, устраивает опыты со своей холерой и чумой на живых людях?

Не зря же он с таким вдохновением рассказывал про японского генерала, который проводил всевозможные эксперименты над военнопленными, заставляя их глотать палочки всевозможной заразы? Или про Геринга, которому Гитлер, оказывается, тоже поручал как можно скорее проверить на людях эффективность бактериологического оружия, чтобы использовать в войне?

А чего хочет конкретно от меня этот чудик? Может быть, его задача — заманить в эту так называемую лабораторию очередного человечка, чтобы было с кем работать, экспериментировать с новым увлечением?..

Но в таком случае Адам Егорович Одупейло на этот раз выбрал для своих опытов крайне неудачную кандидатуру. Не зря же я, в конце-то концов, имею черный пояс по карате?

И потом — он наверняка думает, что я сейчас ничего не вижу и не понимаю, где нахожусь, и даже не замечаю его сообщника. Надеясь, что я невольно растеряюсь в темноте, он, наверное, собирался взять меня голыми руками вместе с помощником, который затаился под простыней.

Не тут-то было! Почувствовав, как Адам Егорович вдруг цепко сжал мой локоть в темноте, я резко схватила его за руку и заломила назад. Таким образом великий ученый попал в тиски, из которых ему выбраться в одиночку было совершенно невозможно. При этом я держала в поле зрения того, кто прятался под простыней. Маловероятно, что своими черными делишками этот подслеповатый доходяга занимался в полном одиночестве, так что нужно быть готовой к серьезному бою.

— Ой-ой-ой, — взвыл в темноте Адам Егорович. — Что вы, Танечка, больно же! Ой-ой-ой, отпустите…

— Зачем вы привели меня сюда? — спросила я сквозь зубы.

— Ну вот, я же говорил, надо было все объяснить заранее. Но я не думал, что вы меня так… Отпустите же, в конце концов…

— Зачем вы привели меня в морг?

— Но что делать? — быстро зашептал в темноте Адам Егорович. — Наша лаборатория специально размещена здесь же, под землей, другим путем в нее никак не попадешь. И потом — здесь крайне редко кто-нибудь появляется из… неживых, всего несколько раз в год.

— Ничего не понимаю. Чушь какая-то…

— Понимаете, подобное размещение секретного объекта является дополнительной гарантией того, что никто лишний раз не будет любопытствовать и залезать сюда. Насколько я знаю, так устроено не только в нашем городе, но и в ряде других мест: руководство пришло к выводу, что устраивать лаборатории таким образом целесообразно по многим соображениям. Конечно, это несет некоторые неудобства для сотрудников, но они не столь уж значительны, если учесть, что свою, образно говоря, подводную лодку мы покидаем нечасто. Я лично — от силы раз в году, Лепесточкин — пару раз в месяц. Честно признаться, я даже и не предполагал, что на дворе бушует такая весна, на каждом углу сиренью торгуют и еще вот эта, беленькая и душистая, везде расцвела.

— Черемуха, — подсказала я Адаму Егоровичу, немного успокаиваясь, хотя это слово сейчас у меня ассоциировалось только со знаменитым отравляющим газом.

— А вы вон какая сильная и ловкая девушка, оказывается! Кто бы мог подумать! Мне даже как-то немного приятно, что вы меня сейчас так держите, особенно вот теперь, когда стало совсем не больно… — пробормотал Адам Егорович, смущенно хихикнув в темноте.

Я несколько устыдилась своей подозрительности, которая, впрочем, как показывает практика, никогда не бывает излишней, и отпустила бедного старичка из своих невольных, сильных объятий. А то еще возомнит что-нибудь не то! Представляю, какая великолепная получилась бы сексуальная сцена на столе в морге с полусумасшедшим старым ученым, переболевшим к тому же всеми ужасными болезнями, которые только бывают на свете, включая все виды тропической лихорадки. Наверное, картина бы получилась «сверхэкзотической», ну просто готовый сценарий для Голливуда.

— Ну, вы все же теперь потише, — сказал Адам Егорович, подводя меня к стеллажам, которые вдруг сами как в сказке отодвинулись в сторону, открывая замаскированную железную дверь в стене. — Предупреждаю, вниз ведет крутая лестница, вы уж все-таки за меня потихоньку придерживайтесь, не стесняйтесь. Договорились? Я буду светить фонариком.

Дверь бесшумно открылась, и мы оказались на маленькой площадке, обложенной голубым «туалетным» кафелем, по которому Адам Егорович быстро скользнул фонариком.

Но при свете луча я успела заметить, что под ногами у нас была глубокая шахта, настоящая черная бездна.

— Вы не удивляйтесь, — шепотом сказал Адам Егорович, быстро захлопывая за собой дверь. — Мировой опыт показывает, что мини-лаборатории, подобные нашей, удобнее всего устраивать под землей. Максимальный срок эксплуатации — тридцать лет, за которые как раз сменяется десять команд ученых. Потом бункер засыпается землей, и новую лабораторию устраивают совсем в другом месте.

— А… сколько работает уже ваша… подводная лодка? — спросила я, осторожно спускаясь вслед за Адамом Егоровичем и боясь скатиться с лестницы кубарем, пересчитав головой все железные ступеньки. Похоже, что считать бы мне пришлось очень даже долго.

— По идее, нынешний год должен для мини-лаборатории АБЖ-60 стать последним, так сказать, завершающим, — ответил Адам Егорович. — Но пока точно ничего не известно. В связи с мировым экономическим кризисом и особенно положением в нашей стране вполне возможно, что руководство пересмотрит некоторые позиции, не будет столь расточительно и продлит сроки эксплуатации. И потом, опять-таки война в Югославии, необходимость повышенной боевой готовности…

— Вы хотите сказать, что ваша лаборатория все же к этому имеет какое-то отношение? — переспросила я. — Вы что, тоже выращиваете тут килограммами всякую заразу, как японцы?

— Ну что вы! Я нарочно рассказал вам про японских империалистов, чтобы вы нас с ними ни в коем случае не путали. Мы занимаемся чистой наукой, Танечка. Наукой в чистом виде, — помолчав, уточнил Адам Егорович. — Но в связи с тем, с какой интенсивностью к нам в последнее время стали приходить по Интернету новые особые задания и программы, некоторые выводы напрашиваются сами собой. Но мы лишь служители науки — не более того, и я хочу, чтобы вы это поняли четко, раз и навсегда.

— И долго еще спускаться? На какой же глубине находится ваша лаборатория? — спросила я, когда фонарик Адама Егоровича в очередной раз скользнул по стене, аккуратно обложенной кафельной плиткой, и снова уперся впереди в кромешную темноту.

— Вообще-то можно было бы на лифте, — сказал он. — Здесь есть скоростной лифт. Но я с детства опасаюсь лифтов, ничего не могу с собой поделать. Когда-то я застрял дома в лифте со своей соседкой по дому, Лилечкой, и просидел там почти два часа.

— Ну надо же! И с тех пор испугались на всю жизнь?

— Боюсь… воспоминаний, — тихо сказал Адам Егорович, и голос его сделался каким-то особенным. — Исключительно ненужных воспоминаний, вот и все. Ведь мы с этой соседкой потом чуть было не поженились, но я все же выбрал науку, Танечка. Мне никак нельзя было связывать себя семейными обязательствами. И потом — ей моя фамилия почему-то сильно не нравилась. Но память, память… Это такая противная штука…

И все же наконец-то наступила заветная минута, когда наш спуск, почище альпинистского, был завершен без потерь и травм. Адам Егорович снова открыл какую-то невидимую дверь, и меня буквально ослепил свет, ударивший в глаза из возникшего перед нами помещения.

— Это гостиная, — пояснил Адам Егорович. — Здесь мы можем остановиться, передохнуть и все обговорить. Как видите, все комнатки у нас небольшие по размеру, но неплохо оборудованные. Отдельно имеются лаборатория, рабочий компьютеризированный кабинет, спальная, столовая, душ — я вам их тоже покажу. Но пока лучше присесть здесь. Признаться, меня сильно утомила сегодняшняя вылазка.

И Адам Егорович буквально упал в мягкое кожаное кресло, снял очки и со страдальческим видом потер глаза, показывая, что ему требуется хотя бы несколько минут отдыха.

Я не возражала, потому что мне тоже требовалось время, чтобы как следует осмотреться вокруг и перестать чересчур сильно всему удивляться.

Хотя в первую минуту сделать это было очень трудно.

Гостиная в этом каменном бункере на глубине ста с лишним метров (на всякий случай я пыталась считать про себя шаги) представляла собой небольшую комнату, со вкусом обставленную шикарной мебелью, ярко освещенную красивейшей люстрой и оснащенную множеством приятных глазу мелочей, вплоть до букета цветов в высокой восточной вазе и картинок на стенах в резных рамочках.

Но больше всего меня поразило, что в комнате было три окна на разные стороны и из каждого открывался совершенно великолепный вид.

Из первого окошка был виден морской пейзаж с закатным розоватым солнцем и уходящим за горизонт белым корабликом, в другом проглядывала могучая горная вершина, а из третьего обозревалась как бы с высокой горы бескрайняя равнина с маленькими, словно игрушечными, домиками и деревьями. От всего этого буквально захватывало дух.

Подойдя к одному из окон вплотную, я разглядела тончайшую, в мелких дырочках ткань экрана, на которой сияли сейчас в лучах солнца горные вершины — но как же искусно все было сделано!

— Что, нравится? — устало приподняв веки, заметил мой интерес Адам Егорович. — Мне первые два месяца тоже нравилось, а сейчас я уже не обращаю на эту игрушку ни малейшего внимания. Мало того, она даже раздражает меня. Кстати, картинки можно менять…

Он взял с журнального столика пульт, и на каждом из трех окон с бешеной скоростью закружились всевозможные пейзажи: степи, джунгли, пустыни, горы, льдины, улицы городов.

— Японская игрушка, — пояснил, закончив демонстрацию, Адам Егорович. — Здесь многое сделано по японской модели. Но учтите — только внешний антураж, не более того, об остальном мы с вами договорились.

— А… воздух? — спросила я озадаченно.

С самой первой минуты меня особенно поразило, что из распахнутых ненастоящих окон действительно доносился вполне ощутимый свежий ветерок, настоящий морской бриз. И это в каменном-то мешке!

— Тем более, — улыбнулся Адам Егорович. — В этом отношении японцы давно всех превзошли. Воздух, кстати, тоже можно настраивать по своему вкусу: хочешь, горный, хочешь, морской или степной. Но он всегда будет безупречно чистым, насыщенным кислородом, это гарантировано. Честно признаться, меня сегодня наверху особенно убило, как там у вас сильно загазовано. Я думал, даже в обморок упаду с непривычки. И теперь голова ужасно болит. Ну, ничего, не обращайте внимания, я сейчас приму какое-нибудь лекарство, и мы вернемся к нашему делу.

Адам Егорович взял со стола стакан, не вставая с места нажал в дверце шкафа какую-то кнопку, и оттуда журчащей струйкой полилась вода.

— Минералка, — пояснил Адам Егорович. — Здесь всякая есть, но я все равно предпочитаю наш нарзан. Есть также шампанское, голландское пиво, чтобы в выходные дни устраивать организму допустимую релаксацию. Хотите?

— Нет, спасибо, — сказала я, помня, что нахожусь все же не в стране чудес, а в странной лаборатории, где дружат с чумой, холерой и прочей гадостью. — Я уж лучше наверху своей родной попью, хлорированной…

Конец ознакомительного фрагмента.