Петербург – город маленький. Серия «Трианон-мозаика»

Марина Посохова

С чего бы не началось – с глав неоконченного романа о временах Павла I или с удивительной находки посреди полного тайн Петербурга – жизнь героини преображается до неузнаваемости. И не всегда можно понять, где проходит граница между реальностью и вымыслом…Одно из значений слова «trianon» – трижды тайный, трижды неизвестный. События рассыпаны на мелкие осколки, и зачастую герои, даже находясь в центре действия, не могут охватить всю картину происходящего. Тайна открывается лишь читателю.

Глава первая Adagio sostenuto (спокойно, сдержанно)

«Колеса перестали громыхать по булыжной мостовой. Стало тише, и девушка, вжавшаяся в стеганую обивку в углу кареты, услышала другой звук, ритмичный и очень тревожный. Она не сразу поняла, что это стук ее сердца, отдающийся дрожью во всем теле. Пытаясь успокоиться, она поднесла руку к ожерелью на шее, потрогала браслеты на запястьях, потом сцепила холодные пальцы на коленях. Не помогло — колени тоже дрожали. Руки снова потянулись к шее, где в полутьме мягко светились три ряда крупных жемчужин, пересыпанных драгоценными камнями. Пожалуй, с этого ожерелья всё и началось.

Прежнее существование было просто и понятно, может быть, и скучно, но не было в нем ничего опасного. Но за последние месяцы много произошло такого, что изменило немудреную и устоявшуюся жизнь всей семьи. Жили они — батюшка с матушкой да две сестры — в крохотном именьице под Белгородом, невеликая семья да всего три человека дворни. Батюшку, впрочем, видели нечасто, он имел майорский чин, служил в пехотном полку, воевал и при императоре Петре третьем, и при покойной матушке Екатерине, бывал и в Европах, и на турецкой войне. Жалованье имел скудное, а при двух девках на выданье и вовсе недостаточное.

Но никогда на судьбу ни сам не жаловался, ни супруге своей не позволял. Говаривал не раз: «Мой отец и вовсе однодворцем был, а я до майорского чина дослужился, потомственным дворянином стал, брат мой до полковника дорос. Чего же мне Бога гневить?» Что правда, то правда, но иные недоросли дворянские с пеленок такой чин имеют.

Деток Господь супругам дал семерых, но дожили до взрослости трое — сынок Тимофей, в честь деда названный, да две дочери-погодки: Ираида и Зинаида. Сын, к великому горю родительскому и сестринскому, недавно помер в Новороссии от лихорадки, которая в тот год косила новых поселенцев нещадно. А дочери давно уж заневестились, в весьма зрелых годах находились, старшей, Ираиде, уж двадцатый год пошел, шутка ли! Матушка Дарья Петровна об эту пору троих деток имела, хоть не сильно рано замуж родители отдали. А тут две девки подряд женихов не имеют. Да и то сказать, откуда бы им взяться, женихам-то? Места тихие, глухие, не торговые, не проезжие. Соседи, мелкопоместные служилые дворянчики, все одного поля ягода — как сынки подрастают, скорей на государеву службу, чего дома зря харчи родительские истреблять? Местность долго оставалась особая, приграничная, люди селились всё больше по военной необходимости. Выделялись земли под проживание и кормление военному сословию, так и составлялись целые села, где все были или Пушкарские, или Стрельцовы, или Посоховы. Земля тучная, черноземная, но жизни спокойной столетиями не было, еще первый Петр пытался южную границу отодвинуть подалее, но непросто оказалось с самой Турцией тягаться. Так что не до хозяйства было здешним жителям, больше на службу надеялись. А как появится какой молодой инвалид, что не против семьей обзавестись, так разве пробиться через целый рой подросших невест? Приданого-то кот наплакал, всё перины да подушки, а чего поценнее, землицы или чистых денег, где же взять? А что хороши собой сестрицы, так в этом какая особость? Приглядных девок на Руси, что грибов после дождя.

Так и жили бы, да послал Господь большие перемены. Скончалась матушка императрица Екатерина, и взошел на престол сын ее, император Павел. Много шуму восшествие его наделало, чисто мести начала новая метла. Даже до глухих мест стали доходить слухи о том, что такую-то знатную особу всего лишили и в Сибирь отправили, таких-то разжаловали и именья в казну отобрали. Всё местное начальство сменили, а пуще всего порядки в армии наводить стали. Император-то, говорят, долго матерью к власти неподпускаем был, вот и занимался истово своими гатчинскими войсками, и порядок ценил превыше всего. Рассказывали, что мог он самолично остановить на улице разодетого офицера, в дорогую шубу закутанного и с руками, в меховую муфту продетыми, и, ежели при нем шпаги не было (а как ее пристроишь — поверх шубы не налезает, а из-под нее топорщится), то разжаловал в солдаты тут же, одним своим словом. А солдата, несшего шпагу, в офицеры производил. Так что не только карал государь, но и миловал. Уж и не знали, что и думать, когда батюшку Сергея Тимофеевича в Петербург вызвали. Служил он честно, но за долгие годы мало ли какие провинности могли накопиться, и еще важно, как там всё в бумагах у начальства записано. С тяжелым сердцем ехал майор Потурин в столицу, летел на казенных, поспешал. Немало нагляделся, пока на постоялых дворах свежих лошадей дожидаться приходилось. Казалось ему, будто вся Россия с места стронулась и к столице потянулась, такое столпотворение на всех перегонах наблюдалось. И чем ближе к столице, тем гуще на дорогах и повозок, и верховых, ехали и на перекладных, и на долгих. Иной раз такие вельможи на станционных смотрителей кулаком замахивались, а что толку, коли нет лошадей, все в разгоне. Того и гляди, падать от усталости начнут. Невдомек ведь им, тварям бессловесным, что такое государственная спешная надобность. Приехал Сергей Тимофеевич в военную канцелярию, еле-еле с дороги почистился и мундир переодел. Ждал в приемной, ни жив, ни мертв. А тут еще перед ним генерал от инфантерии из кабинета вышел — лица на нем нет, парик на сторону съехал, сам багровый, челюсть трясется — того и гляди, Кондратий хватит. К нему кинулись с расспросами, в бумагу, в руках зажатую, заглядывают, а он только рукой махнул и побрел, шатаясь, вон. Сердце у Сергея Тимофеевича застучало так, как перед атакой не стучало. Выпрямился он из последних сил и в кабинет начальственный вступил. Ничего кругом себя не видел, на какие-то вопросы отвечал, словно автомат на пружинах. Взял протянутую бумагу, воротился в приемную и там только прочитал, что произведен он в следующий чин, за дело на Кубани, еще до Кючук — Кайнарджийского мира. Дальше — больше. На другой день снова был зван нарочным к военному начальству, орден ему вручили и в бригадиры произвели. А на третий день в генеральское звание был пожалован, да с выплатой причитающегося жалованья за все прошлые годы. Вот так! Отпущен был домой на малый срок с приказанием явиться на новое место службы, в Москву.

Ах, какая жизнь после этого началась! Приехал батюшка веселый, с подарками для всех домашних. Спешно стали собираться, а пуще того — решать, как быть: то ли здесь, на родине, прикупить землицы, то ли уж сразу подмосковную деревню присматривать. Даже девиц к обсуждению допустили, рассудив, что заодно и вопрос о приданом можно с места стронуть. Ежели не одно большое имение покупать, а несколько поменьше, так и делить со временем не придется. А покамест написали дядюшке, Степану Тимофеевичу, на полковничье жалование уже лет десять тому назад купившему деревеньку в Московской губернии, что у него остановятся. Ну, собирались недолго, особо и нечего было складывать, и в дорогу пустились.

У дядюшки приняли радушно, разместились, как смогли. А тут новая напасть — из Москвы пришла весть, что государь император Павел Петрович прибывает в первопрестольную. Помимо прочих обязательных встреч, желает его величество увидеть тех, кого облагодетельствовал. Да не одних, а с чадами и домочадцами. Что тут началось! Матушка Дарья Петровна руками замахала, чуть в слезы не ударилась, дескать, ни за что не поедет — и сама осрамится, и родных осрамит. Решено было взять с собой девиц, им по молодости и незамужнему положению все равно рта никто открывать не позволит, а с лица обе пригожи, и статью Бог не обидел. И еще — вслух этого никто не произнес, но подумали об этом все — показать сестриц надо, когда же лучше-то, как не при монаршей к отцу милости? А глядишь, поближе к трону женихи получше соберутся, позавидней.

Началась кутерьма со сборами; перво-наперво выяснилось, что домашний портной с парадными дамскими нарядами никогда дела не имел, в нынешних модах не разбирается и дорогих тканей в глаза не видывал. Пришлось привозить из Москвы вертлявого нерусского портного, за огромные деньжищи наняли, еле-еле уговорили, чтобы подмастерьев не брал, а согласился на помощь дворовых девок и того самого домашнего портного. А вот на материях денежки поберечь не удалось, и так-то были дороги, а тут и вовсе цены до небес взлетели: заказчики, какие побогаче, скупали парчи — бархаты целыми штуками, чтобы не случилось конфуза, вдруг у кого из гостей окажется платье из той же самой ткани. Купцы и нос воротили, если покупатель желал на аршины мерить. Но все же платья для сестер были пошиты и в их спаленке под простынями висели. С куафюрами девицы придумали обойтись без расходов: двоюродная сестрица, Глафира, в Москве бывала и как нынче волосья модно укладывать, видела — у молодых девок глаз на такие штуки востёр. И ничего там особо хитрого не было, на греческий манер проще, чем по старой моде, когда из волос целые колокольни сооружали. Надобно только щипцами кудри подвить, да назади закрепить. У Степана Тимофеевича в кабинете стояли часы с литыми фигурками в виде наяд, сами-то они были в чем мать родила, а прически красивые, и со всех сторон видны. Глафира рассказывала, что иным дамам и девицам для пышности еще чужие покупные волосья приплетают, но тут тоже экономия вышла — у обеих сестер свои косы на диво хороши да густы были. Горничная девка загодя те греческие кудри на головах у Ираиды с Зинаидой опробовала, вышло не хуже, чем у наяд.

Вот с такой-то греческой головкой Зинаида по лугу перед домом босая набегалась, богиню из себя изображая, а сыро было, весна еще только-только наступила, платье до колен намокло. А наутро у бедной девицы губы простудой обметало, да как сильно! И пришлось Ираиде одной с отцом ехать в Москву. Приехали загодя, перед дворцом, где государь изволил принимать облагодетельствованных подданных, поистине вавилонское столпотворение наблюдалось. Пока пришло время царственным особам подъехать, настоялись отец с дочерью в густой толпе, едва ноги им не отдавили. Все норовили вперед подлезть, никто и не думал прекрасный пол пропускать. Не только батюшка пот с покрасневшего лица вытирал, другие тоже — вначале тайком, а потом уж в открытую, кое-кто и парик с головы сдергивал, не таясь лысину промокал. Дамы и девицы тоже не слишком вежливо толкались, без церемоний чужие наряды и уборы разглядывая. Ираиде особенно не понравилась одна разодетая барынька в невиданно высоком воротнике, не спускавшая прищуренных глазок с них с батюшкой. Барынька всё нашептывала, вывернув голову назад, другой даме, постарше, что-то не совсем лестное в их с батюшкой сторону. От долгого стояния и духоты ей почудилось, что голоса окружающих слились в надоедливый гул, а лица все стали казаться на один манер.

Оттого Ираида и пропустила момент, когда неожиданно гул голосов стих и людскую толпу уверенно разрезали надвое рослые, спокойные, в очень красивой форме, молодые люди, ставшие по бокам образовавшегося прохода. Величественный старик с каким-то не то орденом, не то знаком на широкой цепи, ударил об пол тяжелым посохом и прокричал в гулкой тишине что-то неразборчиво — длинное зычным голосом. Ираида с отцом оказались прямо перед очистившейся ковровой дорожкой, по которой не торопясь двигались десятка полтора человек, и мужского, и женского пола. Ираида боялась даже дышать, не то, что разглядывать идущих, только краем глаза могла уловить какое-то сияние, исходившее от невиданно роскошных мундиров кавалеров и украшений у дам. Процессия двигалась медленно, маленький человек, идущий впереди всех, часто останавливался, протягивал руку, произносил негромко несколько слов и выслушивал ответное бормотанье. Словно медленная волна, склонялись в поклоне спины и долго не разгибались после того, как миновали их важно ступающие особы.

Наконец сияние оказалось совсем рядом с девушкой. Она присела в глубоком реверансе, как учили ее тетушка и сестры, по-прежнему не поднимая глаз. В тишине стал слышен шепот человека с бумагами в руках. Оказывается, он следовал за маленьким человеком в высоких ботфортах, идущим впереди всех. Ираида с трудом различила обрывки слов: «Пожалованный в генералы… Очаков… орден… степени…» Девушка, неожиданно для самой себя, подняла голову и оказалась глаза в глаза с тем, кому нашептывал сведения из длинного списка чиновник с внимательным, памятливым взглядом. Ираида немедленно залилась краской, мучительно, до слез, и поспешно склонилась еще ниже, готова была провалиться сквозь землю. Сиятельная группа миновала. Рядом стоящие потихоньку выпрямляли спины, повертывая голову вслед ушедшим, во все глаза следя за дальнейшим ходом церемонии. Ираида тоже слегка перевела дух и уже могла заметить, что дамы перед государем вовсе не так мешаются, как она, приседают бойко, и даже успевают лукаво стрельнуть глазками из-под опущенных век. А та самая молоденькая дама в высоченном воротнике даже удостоилась каких-то слов, и ответила, нимало не смущаясь. Ираида окончательно повесила голову, и ее больше не занимали ни окончание церемонии, ни вид роскошнейших зал, куда двинулась застоявшаяся толпа приглашенных. Она не могла дождаться, когда, наконец, закончатся поздравления, когда батюшка перестанет угощаться подносимыми ливрейными лакеями в белых чулках напитками и закусками. Сама она так и продержала в руках стакан на высокой тонкой ножке с каким-то пузырящимся напитком, но не решилась пригубить его — руки ее были затянуты в тугие атласные перчатки выше локтя, весьма скользкие, так что Ираида боялась даже шевельнуться, чтобы еще больше не оконфузиться. Только уже устроившись в повозке, она позволила себе наконец выдохнуть, и всю дорогу провздыхала, уронив голову на плечо мирно посапывающего батюшки.

Дома никто не спал, с волнением ожидая возвращения счастливцев, обрушив на них бурю вопросов и восклицаний. Сергей Тимофеевич приосанился, повеселел, охотно делясь впечатлениями, не отказался и от плотного ужина, и от вкуснейших наливочек домашнего приготовления. Он, против всегдашнего обыкновения, балагурил и сыпал подробностями, но и этого казалось мало изголодавшимся по новостям домочадцам. Ираида была ему благодарна за то, что он взял на себя приятный труд описывать длинный знаменательный день, и, при первой же возможности, улизнула в их с сестрой спаленку. Там она разделась, распустила свою греческую куафюру, отпустила горничную девушку, и, когда пришла сестрица Зинаида, притворилась спящей. Но сон не шел к ней всю ночь. Под предутреннее пение птиц, тихое шуршание занавески на приоткрытом окне, перед глазами снова проходили яркие, как наяву, картины прошедшего дня. Особенно четко и мучительно вспоминалось лицо государя, и, как и тогда, ее лицо заливалось румянцем. Он был вовсе не так молод и хорош, как на портретах. Уже после церемонии, стоя с тем самым скользким стаканом в затянутых перчатками пальцах, она не сводила глаз с парадного портрета. Там государь был и моложе, и представительнее, глядел победительно, и даже огромные ботфорты смотрелись на нем ловко и щегольски.

Ираида сначала жарко корила себя за неловкость, как будто видела себя со стороны ехидными глазами той бойкой барыньки в воротнике. Пуще всего было стыдно за свое пылающее невольным румянцем лицо; одно дело, когда, как в романах описывают, «ланиты словно покрылись нежнейшим отблеском зари, подобно розовым перстам богини Эос», а другое дело, будто девка деревенская под коромыслом раскраснелась. И ведь ничего исправить нельзя!

Поутру вышла она неразговорчивая, пасмурная, на все расспросы отвечала неохотно, односложно. Только к вечеру начала отходить, оттаивать, улыбаться нехитрым шуткам дядюшки, дескать, «не иначе запал на сердце какой-нибудь бравый гвардеец, вот и грустна племянница!» Известное дело, как с девицами шутят, все об одном и том же. А уже перед закатом подкатил к скромному полковничьему домишке богатый экипаж, и не торопясь вышел из него чернобровый, носатый господин несколько нерусского вида, неброско, но дорого одетый. Оглядел внимательно всех, кто на крыльцо высыпал — и хозяев, и дворню, что поодаль теснилась, нашел глазами братьев Потуриных и не спеша склонил голову в ответном поклоне. Сказал негромко, веско: «По поручению его императорского величества!» И, уже проходя вслед за кланяющимися хозяевами, отыскал взглядом Ираиду. Она снова зарделась, ничего поделать с собой не смогла, растерялась донельзя — снова конфуз, в простеньком светлом холстинковом платьишке, волосы еще в давешней завивке, но растрепались, абы как лентой подвязаны — собрались с сестрами перед вечерней зорькой прогуляться в огородец мяты да душицы нарвать для вечернего декокта.

Вышел важный гость довольно скоро, от ужина отказался, но простился со всеми любезно, и особо поклонился Ираиде, снова пристально на нее взглянул. Едва только скрылась за поворотом гостевая карета, бросились все с расспросом к братьям. Гляделись они озадаченно, но не расстроенно. Поведали, что побывал у них сам Иван Павлович Кутайсов, государев любимец и доверенный друг, вместе с императором воспитанный. А приезжал он передать приглашение Сергею Тимофеевичу снова прибыть в Москву на какой-то прием, благо, церемоний и праздников в ту пору в первопрестольной было не счесть, и пригласительную бумагу привез. И было в той грамотке на невиданно гладкой и белоснежной бумаге красивейшим почерком тончайше выведено: «и с дочерью». Зинаида обрадовалась, что теперь ее черед настал, но батюшка покачал головой: «На словах его сиятельство твердо указал, чтобы снова Ираида была».

Поманил рукой старшую дочь за собой, и в кабинете у дядюшки подал ей огромных размеров книгу в роскошном переплете и сафьяновый футляр, тяжеленький и чудесно гладкий. Девушка растерянно держала их в руках, не зная, что делать с ними дальше. Отец вздохнул и показал на письменный стол, крытый потертым сукном: «Положи… Погляди, что там»…

Ираида двумя руками раскрыла книгу, она развернулась не в начале, а где-то посередине, на чудной красоты картинке: рыцарь в латах, с белым пером на шлеме, стал на одно колено, склонившись перед дамой в диковинном высоком, остроконечном колпачке с развевающейся прозрачной вуалью. На следующих страницах снова были рыцари на лошадях, тоже закованных в латы, замки, гербы на щитах, трубящие герольды…

Спохватившись, она оглянулась на отца. Он по-прежнему стоял и молча следил за ней. Потом отвел глаза в сторону и подсказал: «Футляр открой»…

Ираида, не сразу справившись с замочком, откинула приятную на ощупь крышку и не смогла сдержать вздох восхищения. В неярком свете уходящего дня с белого атласа, коим был выстлан ларчик изнутри, мягко светились крупные жемчужины, пересыпанные небольшими, рассыпающими разноцветные искры камушками. «На большие приемы, сказано, не положено без драгоценных уборов являться, порядок такой»…

Не помня себя, вышла она из кабинета, неся с собой книгу — императорский подарок. Сестры, родная и двоюродная, засыпали вопросами, но вскоре отстали, помчались к отцу и дядюшке подробности выспрашивать. А она сидела перед волшебной книгой, и было ей грустно и чего-то боязно. Но в ту ночь спалось ей крепко, и снились удивительные сны — рыцари на конях, с мечами, с длинными копьями, неслись, словно по воздуху, развевались знамена, перья и конские попоны.

Вот и пригодилось второе парадное платье, сшитое для Зинаиды — в надеванном негоже было являться ко двору. За три следующих недели не то шесть, не то семь раз званы были отец с дочерью в Москву. Откуда-то взялись деньги и на портного, и даже на покупку лошадей, рослых и холеных. Ираиде не стало покоя от сторонних взглядов, и так от всех этих поездок уставала, а тут гости повадились ездить в дядюшкину деревеньку, целыми семействами, и ближние, и дальние. Все вроде бы по делу, но что-то дел в таком количестве раньше не наблюдалось. Даже как-то сам дядюшка, Степан Тимофеевич, привез из Москвы молодого барина, вроде бы повстречал земляка. Гость, в отличие от других, в доме задержался. Был он на диво хорош собой, высокий, статный, смуглый, черноусый. Всей женской половине он глянулся до чрезвычайности, только Ираида его дичилась. Зато даже кузина Глафира, как было велено по новой моде двоюродную сестру называть, глазки молодому гостю строила, невзирая на то, что у ней жених имелся, сын одного из соседей. Что жених-то, он в отъезде, новый император всех недорослей приказал к делу приставить, когда здесь такой красавец объявился! А еще завлекательней, что этакой кавалер еще и граф, звучит-то как: Вацлав Феликсович Нежегольский!

Но никто такими восторженными глазами на графа не смотрел, как Зинаида. Куда подевалось уныние, в которое, надо признаться, впала она из-за того, что несчастные болячки на губах лишили ее возможности хоть одним глазком посмотреть на сильных мира сего. Перестала она донимать расспросами старшую сестру, сама стала плохо спать и рассеяна сделалась до крайности.

Тем временем и другие перемены произошли: батюшке, Сергею Тимофеевичу, была назначена другая должность, и не где-нибудь, а в столице, в Санкт-Петербурге. Переезд совершился быстро, как все в последнее время. Жизнь веретеном завертелась, как матушка Дарья Петровна вздыхала, помогая дворовым девкам пожитки укладывать. Стала она и вовсе молчаливой, не нравилась ей эта суматошная жизнь. Дочери, и так взрослые, совсем отдалились; старшая, как приедет со своих приемов, все в книжищу эту, будь она неладна, глядит, не наглядится. Младшая, напротив, шалая какая-то стала, глаза, как у кошки, огнем горят, скачет по дому, не присядет, ровно угорелый цыган по базару. И с мужем не поговоришь, как прежде, весь в делах, все второпях, с лица спал, совсем седой стал, и без пудры белый. А говорить есть о чем — для чего Ираидку по дворцам затаскали, зачем девке голову кружат, не по месту, не по рождению ей эти дворцы… И за младшую душа болит, Зинаидка глаз с этого графа не сводит, но радости в том нет, чужой он, непонятный. Ей-боженьки, раньше лучше жили, спокойней, яснее, а что денег теперь не в пример прежнему больше стало, тоже не в радость. Муж, Сергей Тимофеевич, скрытен стал, не твоего, говорит, ума дело. Потратим — еще будут, заслужил! А стороной слышно, что тем, кого государь должностями и орденами наградил, денежки придерживают, долго и со скрипом казна выделяет…

Такими думками занимала себя Дарья Петровна, пока приглядывала, как девки сундуки укладывают да узлы набивают. Вышло скарба меньше, чем при переезде из родных мест, муж велел много с собой не брать, дескать, там на месте новое купится. Радоваться бы, да тревожно, каково оно в этом Петербурге будет-то? Говорят, что летом там и ночи нет, зато зимой все время ночь, так и живут при свечах… Доведется ли еще на родину вернуться, или так и придется в чужую землю ложиться? Кажись, едет опять кто-то, каждый день то гости, то посыльные из Москвы, с покупками, с подарками, с письмами… Ох, что за жизнь пошла!

Ираида сама вышла на крыльцо, встретила курьера, взяла от него запечатанное сургучом письмо и корзиночку, обернутую белейшим тонким полотном, чтобы в дороге не запылилась. Кивнув, отпустила посланного, развязала салфетку на корзине, заглянула: виноград, крупный, прозрачный… А вчера был прислан деревянный ящичек со знаменитой белёвской яблочной пастилой, до сих пор еще много осталось, рядом с самоваром стоит. Помедлив, сломала печать с буквой «П» с короной наверху, прочла, задумалась. Написать ответ? Курьер сразу никогда не уезжает, ему еще коня напоить надо, и только потом присылает спросить, не будет ли ответа. Придвинула новехонький чернильный прибор, взяла перо и лист бумаги, осторожно стала выводить буковки — всего несколько слов, так лучше, она уже это знала. И ошибок меньше будет, и кляксу поставить не успеется со свежего пера. Раньше-то писать много не приходилось, хорошо хоть, что читать выучились с сестрой не по слогам, а скоренько. Только чтение и выручает теперь. После той, первой присланной книги, много их потом прибыло — вон, целый ряд на полке выстроился. И все про рыцарей, романы, стихи, и на русском, а еще больше на незнакомых языках, хорошо, что с картинками, посмотришь, имена разберешь на латинице — граф Вацлав Феликсович алфавит латинский записал — и тогда можно понять, о чем там. Но та, первая, почти все объясняла, ее интересно было без конца перелистывать.

Так и есть, прислал курьер дядюшкиного лакея спросить, будет ли ответ. Вот он ответ, готов уж. Свернула бумажный лист, накапала сургучом, придавила маленькой печаткой с буковкой «И» в завитушках (тоже подарок), и отдала лакею. Подошла к окну, подождала, пока проедет посланный, проводила его глазами. Ничего не стало понятнее за прошедшие недели. Когда приехали с батюшкой во второй раз, и в третий, всё то же самое было — ожидание, стояние в толпе, какие-то люди читали речи, преподносили дары, получали ответные подарки. Трубили трубы, проходили красивые гвардейцы, иногда устраивались аллегорические шествия, значения которых она понять не могла, хоть и поясняли их тут же. Крылатая слава, трубящая в рог, такой же рог, но огромный — это изобилие, какие-то нимфы, тут же Добродетель в белых одеждах, уродливые, с размалеванными рожами пороки… Толпа приглашенных стояла уже посвободнее, осмеливалась обмениваться впечатлениями. Кто-то даже хихикал, оглядываясь и прикрывая рукой рот. Государь проходил по залу на каждой церемонии, в мантии, диковинной короне, со множеством орденов на груди. Отыскивал взглядом Ираиду, она уже могла встретиться с ним глазами, но по-прежнему краска заливала щеки.

Таким же румянцем запылало ее лицо, когда она впервые получила письмо от государя, точнее, вежливую записку с вопросом — как понравилась ей книга о рыцарях? Ответ Ираида писала мучительно долго, изорвала кучу листов дорогой бумаги. Нашла вежливые слова благодарности, тем и ограничилась. Оказалось, так и надо было, это уж потом Иван Павлович Кутайсов батюшке передал — стал его сиятельство наезжать по два раза на неделе. Но не как обычный гость, к столу не оставался, закрывался с новоиспеченным генералом и о чем-то говорил в кабинете. Привозил и подарки, не от себя, от его величества, всегда вручал их отцу, а уж потом Сергей Тимофеевич показывал их дочери. Показав, прятал в железную шкатулку и запирал на ключ. Обычно это были драгоценные уборы, девушка уже знала, что без них обходиться нельзя.

Ираида встрепенулась, непонятливо огляделась — так задумалась, что и забыла, где находится. Снова затревожила темнота в карете, глухой перестук колес. В одной руке сжав шелковые перчатки, короткие, не бальные, другой рукой приподняла кожаную завеску на окне, попыталась вглядеться в сумерки. Кажется, лесная дорога, неширокая, ветки деревьев иногда цепляют по бокам кареты. Отпустила шторку — все равно не знает местности, понятно лишь, что едут уже довольно долго. Звук колес изменился, стал звонким, потом гулким. Неужели приехали? Сердце снова заколотилось, как пойманный птенчик».