Петербург – город маленький. Серия «Трианон-мозаика»

Марина Посохова

С чего бы не началось – с глав неоконченного романа о временах Павла I или с удивительной находки посреди полного тайн Петербурга – жизнь героини преображается до неузнаваемости. И не всегда можно понять, где проходит граница между реальностью и вымыслом…Одно из значений слова «trianon» – трижды тайный, трижды неизвестный. События рассыпаны на мелкие осколки, и зачастую герои, даже находясь в центре действия, не могут охватить всю картину происходящего. Тайна открывается лишь читателю.

Глава вторая Andante cantabile (не спеша, певуче)

–……!……!

С добрым утром! День начинается с воплей Многокарповны. Хоть и привычно, но всё равно неприятно. Тем более что это первый день моего отпуска. Я протянула руку и положила тонкую стопку белых листов на компьютерный стол рядом с диваном.

Пора прикинуть, что сегодня надо сделать и что может подождать. Во-первых, нужно зайти к Марьяне, занести эту главу — уже пару месяцев тяну, обещала прочесть и никак не находила времени. Заплатить наконец за интернет, иначе я совсем выпала из жизни из-за своей запары по работе. Если получится быстро, заеду к Фелиции, она тоже может помочь если не делом, то советом. Что там Многокарповна никак не затихнет?

Многокарповна — это моя соседка по коммуналке. Зовут ее Тамара Поликарповна, но c легкой руки моего приятеля Антона Беломестного я ее иначе не называю. Для тех, кто не живет в Петербурге, коммуналки скорее советская экзотика, но для меня суровая реальность, несмотря на то, что на дворе 2010 год, месяц июнь. Это означает только одно: я перестаю аккомпанировать на своей основной работе и перехожу на временную, потому что моих сбережений никак не может хватить до сентября. Ничего, мне не привыкать. Я с семнадцати лет живу автономно, мои родители давно имеют новые семьи, и я привыкла рассчитывать только на себя.

Однако, как сегодня Многокарповна расходилась! Ну-ка, кто у нас сегодня враги? Набор врагов, на которых имеет обыкновение обрушиваться моя импульсивная соседка, устоявшийся. Это наркоманы, ветераны-блокадники и приезжие всех мастей. Придется пояснить такой состав. Наркоманы — это те подозрительные личности, которые тусуются на черной лестнице нашего дома. Что поделаешь, станция метро «Спортивная» в двух шагах, приходится платить за такое преимущество. Многокарповна до смерти боится, что эти наркоманы непременно к ней ворвутся и убьют.

Номер два в списке кровных врагов — блокадники. Тут сложный сплав чувств, он касается биографии самой Многокарповны. Она происходит из старинной питерской семьи, родители были люди по тем временам обеспеченные, с техническим образованием. Когда в войну эвакуировались со своим предприятием, маленькую дочку взяли с собой. А вот когда сначала взрослым блокадникам, а потом и детям стали причитаться всякие льготы и дополнительные выплаты, моя соседка стала крыть их, не стесняясь в выражениях. Почему-то моя соседка получает крохотную пенсию, хотя, по ее рассказам, работала в военной промышленности, как и родители. Но после распада страны то ли не смогла, то ли из вредности не стала собирать кучу полагающихся бумаг. Пенсию ей назначили минимальную, и концы с концами она сводит с трудом.

Я сложила диван, и тогда стало возможным подойти к окну. Комната у меня очень маленькая, но в этом есть и преимущества — всё под рукой. Вид из окна так себе, но все же у нас не двор-колодец, и даже дерево есть у стены противоположного дома. А что не на улицу моя комната смотрит, так даже и лучше — шума меньше, потому что на наш Малый проспект по ночам дважды выливается поток застоявшихся машин, когда Тучков мост опускается. Почти все мосты разводятся один раз за ночь, а Тучков два, и дважды, стало быть, проносятся с ревом и автомобили и, что еще хуже, мотоциклы. Хорошо, что питерское лето особой жарой не отличается, и окна на ночь открывать не обязательно.

–……! Опять твой…… звонит!

Голос у Многокарповны как иерихонская труба. Не знаю точно, что это такое, кажется, из библии, но так мой папа говорит. Соседка въехала в нашу квартиру уже после того, как мои родители развелись, но ему приходилось с ней сталкиваться. Придется идти в коридор к проводному телефону. Если это Антон Беломестный, которого я уже вспоминала сегодня, то он точно на мели. Похоже, снова вложил всю имеющуюся наличность в какой-нибудь бизнес-проект и опять с нулевым результатом.

— Привет, Туринова! Ты еще там не растолстела? Ты смотри, а то не женюсь на тебе, я толстых не люблю, ты знаешь!

Я молча выслушала эту тираду, потому что по немалому опыту общения знаю, что пытаться что-либо вставить в его словесные построения совершенно бесполезно. Антон из той породы людей, для которых продать песок в Сахаре — плевое дело. Этим он радикально отличается от меня. Антон фонтанирует идеями, и все они довольно толковые, но ни одна из них еще не принесла ощутимой материальной выгоды. Почему-то он для себя определил, что не создан для постепенного карьерного роста, а должен сразу найти такую золотую жилу, что у него будет все по самым высшим стандартам. У него должна быть своя фирма, причем очень крупная, дома по всему свету, яхты, ну, может еще собственный небоскреб.

— Я тебе на работу звонил, сказали, что ты в отпуске. Так, значит, и отпускные у тебя на целых два месяца имеются? Грех это, грех великий деньги держать без дела!

— Денег нет.

— Да ты ли это, Туринова? У тебя, у госпожи Коробочки, денег нет? Ты меня разочаровываешь! А меня нельзя разочаровывать, а то не женюсь!

— Не женись.

— Одно из двух — ты либо невообразимо изменилась, что невозможно, потому что ты константа, величина постоянная, либо денег в самом деле нет, что непонятно. Так не дашь?

Положил трубку. Настроения мне этот разговор не улучшил, но зато я могу быть довольна собой: учусь-таки отказывать, деньги у меня есть, но только очень мало. Вернувшись в комнату, подошла к зеркалу. Всё-таки ущипнул он меня за больное. Девушка я крупная, и ростом, и комплекцией всегда обгоняла своих сверстниц. А тут еще сумасшедшие последние недели перед отпуском, экзамены переводные, государственные. Хоть и не у меня самой, но на работе приходилось дневать и ночевать. Студенты ведь почти все где-то работают, занятия пропускают, а перед экзаменами появляются с девственно неготовой программой. Приходится входить в их бедственное положение, чтобы не отчислили, и репетировать с нуля. Готовить некогда, и постоянные набеги в кафе «Теремок» за вкусными, но жутко калорийными блинами с жирными начинками не могли остаться без последствий. А дома лишний раз не хотелось заходить в кухню, чтобы не сталкиваться с моей громогласной соседкой, и мои преступления перед организмом увеличивались с помощью пакета чипсов перед сном.

Проверить состояние моей фигуры с помощью одежды сложно — последние месяцы я ходила в просторных свитерах и брюках. Зеркало тоже не показатель, в разном настроении я оцениваю себя по-разному. Как быть?

О, вот что надо! Спасибо подруге Фелиции, затащила меня на рождественскую распродажу. Не знаю, где она добывает информацию, но тогда мы действительно попали на ликвидацию бутика «Версаче». Несколько лет их фирменная Медуза Горгона не то зазывала, не то отпугивала покупателей в изысканном флигеле Аничкова дворца, выходящем на Невский. Похоже, больше отпугивала, потому что Питер — не Москва, люди здесь предпочитают одеваться неброско, что называется, в стиле вареной мыши. Как, впрочем, и я.

Во всех этих распродажах есть один, но очень существенный минус — никогда не бывает подходящих размеров. Я прикупила себе двое джинсов — одни на размер больше, а другие, точно такие же, на размер меньше, чем мне было нужно. Свою покупку я с тех пор не примеряла. Зато теперь будет повод беспристрастно оценить результаты своей жизни. Других-то нет! Результатов! К двадцати пяти годам семьи нет, детей нет, перспектив заработать на отдельную квартиру пока тоже нет.

Доведя себя до нужного состояния, я рывком натянула первые из этой «сладкой парочки» штанов, дернула застежку-молнию и увидела в зеркале маску Пьеро: брови подскочили горестными уголками, а углы рта поехали вниз. Те джинсы, которые были мне великоваты, еле застегнулись. Я стянула с себя сразу ставшие ненавистными портки и приложила их к оставшемуся экземпляру в слабой надежде, что я перепутала и примерила те, что были меньше. Как бы не так! Те, что были меньше, таковыми и остались, а снятые издевательски сохраняли смутные очертания моей тушки. Туши!!

Я мазохистски-неторопливо сложила свои непутевые покупки обратно в пакет и присела на диван. Во всем нужно искать положительные стороны, как учит моя давняя подружка Фелиция, выпускница психологического факультета. И где тут хорошее, если штаны лопаются? Ну, можно принять как рабочий вариант версию, что теперь Антон на мне не женится. Я в этом случае уж точно ничего не потеряю. Если бы кто-нибудь меня спросил, кем мне приходится этот молодой человек, мне пришлось бы крепко задуматься. Просто знакомый — это неправда, у нас с ним есть какое-никакое прошлое. Бой-френд — тоже неверно, он появляется два-три раза в год и исчезает, когда ему вздумается, без всяких объяснений. Я давно уже пережила те времена, когда имела глупость надеяться, что все эти взрослые игры что-нибудь поменяют в моей жизни. Нет уж, хватит…

С чего это я раскисаю? Я себе такой роскоши позволить не могу, никакой Антон вместе с джинсами не может меня сбить с правильного пути. А путь мой лежит на коммунальную кухню, где я намерена истязать свою плоть овсянкой, в наказание за мою распущенность в еде и лень. Вот только под душ зайду.

Когда я, с мокрой головой, обмотанной полотенцем, закутанная в махровый халат, направилась к плите с пакетом овсяных хлопьев и кастрюлькой на длинной ручке, Многокарповна резко развернула свой могучий корпус в мою сторону:

— Ты чего это не на работе?

— У меня отпуск.

Соседка тяжело потопала к выходу из кухни, бурча под нос нечто нелестное в мой адрес. Ворчала она долго, и чем ближе к своей комнате и дальше от кухни, тем громче, как актриса на сцене, чтобы зрители даже на галерке могли все расслышать до мельчайших подробностей. А поскольку коридор в нашей коммуналке больше похож на каньон — такой же высокий и протяженный, то монолог вышел длинный и эмоционально насыщенный. Завершился он выразительным восклицанием:

— Баронесса…., с гор спустилась!

А вот это уже интересно. Дело в том, что в моем паспорте в графе «место рождения» обозначен Ставропольский край. Оттуда родом мой отец, там жили бабушка и дедушка, и мне довелось родиться, когда родители приехали к ним в гости. Мама тогда только недавно ушла в декретный отпуск, скорых родов ничто не предвещало, но я не стала ждать положенных сроков и родилась, не предполагая, что это будет иметь какие-то последствия в виде сегодняшнего спектакля одного актера, точнее, актрисы. Справку о рождении родители получили там, на юге, и в паспорте у меня стоит, по мнению Многокарповны, позорное клеймо. И меня можно причислять к тем, кто «понаехали», стало быть, к врагам (смотри выше).

Помешивая овсянку, я прикидывала, что нужно подкупить из самых простых продуктов, потому что даже кашу завтра сварить не из чего. А еще купить подарок для Илоны, у нее на следующей неделе день рождения. Илонка — моя сестра, точнее, сестричка, она на семнадцать лет младше меня. Мне было лет десять, когда отец ушел от нас с мамой, и я еще долго надеялась, что он вернется. Квартиру с нами тогда делили две старушки, которые приглядывали за мной, когда мамы не было дома. Одна бабулька появлялась редко, куда-то всё время уезжала, а другую соседку я помню очень хорошо. Она представляла собой наиболее ценный образец питерских старушек. Никто лучше нее не знал, когда и где проходят самые интересные выставки, концерты, фестивали, и это без всякого Интернета. У нее имелся едва ли не полный набор абонементов и в капеллу, и в филармонию, и во всяческие лектории, она умела раздобывать контрамарки почти во все театры, причем этим богатством она щедро делилась со своими знакомыми. Нам с мамой перепадало больше всех, и выходные в моем детстве прошли весьма насыщенно. Жизнь в коммуналке вообще предполагает минимальное нахождение в четырех стенах, особенно если эти стены находятся в таком районе, как Петроградка. Зато в Эрмитаже я ориентируюсь не хуже волонтеров, которые помогают выбраться из его глубин изнемогающим от усталости посетителям.

Когда мне исполнилось пятнадцать, моя мама, филолог по образованию, решилась освоить еще одну профессию и стала экскурсоводом для иностранных туристических групп. Однажды к такой группе прибился морячок из Риги, русского происхождения, точнее, из тех русских, что жили в Латвии еще до революции. Они познакомились, чему я до сих пор удивляюсь, потому что я никогда не встречала такого стеснительного и неразговорчивого человека. Он моложе мамы почти на десять лет, и возможно, только этим можно объяснить, что моя мама поддержала это знакомство. Подозреваю, что она просто не воспринимала его как потенциального — как это сказать? Кавалера? Ухажера? Все слова лезут какие-то старомодные, но как раз ими Андриса и можно назвать. Он стал при каждой возможности приезжать в Петербург, со временем мама познакомила его со мной. Помню, меня поразило его смущение, он, похоже, был потрясен моей взрослостью и ростом. Я намного выше моей невысокой мамы, пошла в отца размерами. Потом, когда они вдвоем ушли, я попыталась вспомнить, что мамин знакомый говорил, и не смогла. Ничего не говорил. Кажется, единственное слово, которое он выдавил из себя, было его имя.

Вот из-за Илонки мама с Андрисом поженились и поселились в Латвии. Я уже к тому времени училась в музыкально-педагогическом колледже и чувствовала себя совершенно самостоятельной. Крыша над головой у меня имелась, я понемножку прирабатывала, а запросы у меня тогда были, впрочем, как и сейчас, небольшие. Отец изредка делал мне подарки, но он тоже оказался за границей — в Таллинне, а заработки его, как я могла догадываться, не всегда случались легальными. Так что я отпустила маму в новую семью, хотя, что уж скрывать, мне бывало одиноко…

С чего это я с самого утра только и делаю, что занимаюсь нытьем? Надо поскорее собраться и выполнять то, что запланировала на сегодня. Уныние для меня непозволительная роскошь!

Я вернулась в свою комнату и, как всегда, остановилась у портрета, здороваясь с ним. Со стороны, должно быть, странно смотрится, как я беззвучно шепчу приветствие и поглаживаю пальцами потускневшую раму. Из темноты на меня смотрит узкое лицо, утопающее подбородком в кружевном стоячем воротнике. Красавцем его не назовешь — нос велик непомерно и тяжело нависает над крупными губами, которым позавидовать могут лишь дамочки, превратившие свой рот в подобие утиного клюва. Но едва ли в начале XVII века хоть кому-нибудь пришло в голову подвергнуть себя такой манипуляции. Зато у герцога из рода Медичи глаза смотрят умно и твердо из-под высоко поднятых к вискам бровей. Заодно можно определить, какой сегодня ожидается день — удачный или так себе. Судя по моей жизни, дни «так себе» составляют львиную долю в каждом из прожитых лет, но герцог на портрете иногда словно подбадривает меня. Вот и сейчас он явственно повернул голову, чуть заметно улыбнувшись выпяченными губами. Значит, все будет хорошо…

Чтобы ознаменовать начало отпуска, я отыскала платье, купленное позапрошлым летом, когда мы с Фелицией летали в Грецию к ее родственникам. А на ноги светлые тапочки на шнуровке, колготки принципиально надевать не стала, в конце концов, лето по календарю давно наступило. Что еще? Вынести мусор. Это моя обязанность, потому что Многокарповна так установила явочным порядком. Я вошла в кухню, чтобы захватить с собой пакет для помойки и обмерла…

Моя соседка рылась в своем буфете, одетая в блестящий темно-синий шелковый халат с крупными ирисами, точнее, не халат, а халатик, потому что он ладони на две не доставал до колен. Ее пышный торс ярко контрастировал с невероятно длинными, тонкими ногами, белыми до прозрачности. Заметив мой открытый рот, Многокарповна грозно рявкнула:

— Да когда ты уже уйдешь! — и в это мгновение раздался звонок у входа в квартиру. Поняв, что ничего со мной не поделаешь, моя потрясающая соседка понеслась открывать двери, обдав меня густым запахом знакомых из детства духов. Подождите, а что там у нее на голове? Жидкие, белесые волосики стянуты на макушке в кокетливый фонтанчик в стиле конца восьмидесятых.

Многокарповна, лязгнув замками, отперла дверь. В проеме высветился небольшой, кругленький человечек, как мне показалось издали, темноволосый и с усиками. Они сразу же нырнули в ее комнату, причем я ясно увидела, что коротенький господинчик ловко приобнял мою нарядную соседку. На этом мои потрясения не закончились — он еще и напевал: «О, голубка моя!»

Эта мелодия звучала у меня в голове, пока я шла по черной лестнице. Что это за музыка? Знакомая, я такую наигрывала на бальных танцах, что-то латиноамериканское. Нет, чему я так удивляюсь? Меня не бывало дома с раннего утра до поздней ночи, за это время можно и в свадебное путешествие успеть съездить. К тому же в последнее время Многокарповна стала намного свободнее в средствах. В ее буфете на кухне появились упаковки дорогого кофе, на столе явно на показ время от времени выставлялись баночки с икрой, а водочные бутылки у мусорного ведра сменились на коньячные.

Получается, только у меня нет никакой личной жизни, тогда как у других — смотри выше. Но, как выясняется, нельзя терять надежду. Сколько лет моей старушке? Родилась она перед войной, сейчас у нас десятый год — примерно семьдесят с хвостиком.

С хвостиком! Я невольно рассмеялась, и проезжавший мимо мальчишка на роликовых коньках удивленно на меня оглянулся. Но какова Многокарповна! Судя по фотографиям, в молодости она была очень хороша собой, высокая, стройная натуральная блондинка скандинавского типа. По ее рассказам (пока она не начала серьезно попивать, соседка часто вспоминала свою жизнь), жила она очень обеспеченно, от родителей досталась хорошая квартира в престижном сталинском доме, замуж вышла по тем временам тоже роскошно — за моряка загранплавания. Мужа подолгу не бывало, да и сама она частенько по работе ездила в командировки, успехом у мужчин пользовалась огромным, и однажды решилась на волне какого-то бурного увлечения развестись. Новый ожидаемый брак не состоялся, но к тому времени подросла дочь, Татьяна.

Годам к семнадцати она стала сногсшибательно хороша, редкой, фарфоровой красотой, с изумительными густыми льняными волосами, такая же высокая и фигуристая, как и мать. В нее влюбился до полусмерти (так рассказывала Многокарповна, и я ей верю) какой-то весьма взрослый, очень состоятельный грузин. Про состоятельность в этих рассказах тоже не было преувеличения, поскольку в советские времена он с легкостью купил молоденькой жене кооперативную трехкомнатную квартиру, машину, и завалил дорогими вещами. От щедрот богатого зятя немало перепадало и теще. Между стеклами кухонного буфета до сих пор засунута фотография, где рядом стоят Тамара Поликарповна и Татьяна, на фоне гор и цветущих деревьев, почему-то обе в мохнатых шубах. Соседка рассказывала, что этот снимок сделан ранней весной в Тбилиси, куда они прилетали в гости к родным зятя, в Питере еще лежал снег, а в Грузии цвели деревья. Но с гор дул ледяной ветер, и самые шикарные дамы продолжали носить меха. Все шло прекрасно, только время летело, а детей у Татьяны не было.

Они расстались, причем даже теща не могла обвинить зятя в отсутствии заботы о бывшей жене. Ей остались и квартира, и машина, и все остальное. Поскольку ни профессии, ни образования у Татьяны не имелось, она занялась тем, что у нее хорошо получалось: выходить замуж. Замужеств было несколько, каждое последующее классом ниже предыдущего. При этом по прежним законам каждый бывший муж получал часть квартиры и прихватывал, уже без всяких законов, кое-что из ценностей, пока все это не закончилось. Дочь переехала в квартиру матери, и там все началось по новой. После очередного развода Татьяны Тамара Поликарповна оказалась в нашей квартире, оставив дочери однокомнатную, но и той вскоре не стало. Последние несколько лет дочь чаще всего жила у матери и работала посудомойкой в каком-то ресторане. Обе они заметно опустились, постарели. Эта эпопея происходила в то время, когда моя мама уже переехала в Ригу.

Закончилось все трагично. Я не знаю подробностей, это как раз случилось, когда мы с Филькой были в Греции, стало быть, два года назад. Татьяну нашли мертвой у нас на лестнице, недалеко от квартиры. Проводилось следствие, меня тоже опрашивал молодой инспектор из милиции, но я ничего толкового сообщить не смогла. После смерти дочери Многокарповна сильно сдала, у нее стали появляться какие-то странные фантазии, именно тогда она начала панически бояться наркоманов, хотя раньше разгоняла их своим трубным гласом. Однажды она сильно меня озадачила — не давала проходу, вынь да положь ей ее кошку, уверяла, что в кошку переселилась душа Татьяны, что я эту самую кошку выгнала. Признаться, я тогда всерьез заволновалась, потому что никакой кошки у нас в квартире не было. Я обращалась за советом к Фелиции, как к дипломированному психологу, но она только разводила руками. Лечиться добровольно Многокарповна не станет, а насильно упечь ее в психушку у меня не было никакого желания. Постепенно все утихло, но еще долго я с большим недоверием относилась к моей соседке. То она подробно рассказывала, как обращалась за помощью к бывшему мужу Татьяны, первому из длинного ряда ее мужей, то шепотом делилась большим секретом — дело об убийстве дочери передано в КГБ. Бесполезно возражать, что КГБ давно нет, и убийства, скорее всего, тоже никакого нет. Шла по лестнице, возвращалась с работы, как обычно, в подпитии, вот и случилось несчастье. Для меня вся эта история имела неприятные последствия в виде окончательно испортившегося характера Многокарповны. В нашей мрачной квартире и так было невесело, а стало совсем уж… Нет, постойте, а как же сегодняшнее развлечение? Не все еще потеряно!

Я поправила на плече безразмерную сумку под прозваньем «Аскольдова могила». Кто такой Аскольд — в точности не знаю, хотя есть такая опера композитора Верстовского и в ней очень красивый хор девушек. Сумка мне нравится, вот только найти там сразу нужную вещь никогда не получается, приходится нырять в эту торбу чуть не с головой.

Идя по знакомой до мельчайших деталей Петроградке, я пыталась нашарить записную книжку, попутно нащупав отрывок рукописи, чтение которого прервала Многокарповна. Когда же мне их вручила Марьяна, точнее, Марьяна Георгиевна, мой бывший преподаватель истории в колледже, приятельница мамы и моя негласная опекунша? Снег лежал за окном; может быть, март, может, начало апреля, во всяком случае, давненько. С тех пор мы не виделись, Марьяна в этом учебном году уже не работала, вышла на пенсию. Ну, ничего, она меня простит, знает, сколько работы обрушивается в конце года.

Дом, где живет Марьяна, не похож на окружающие постройки, ему бы стоять где-нибудь в спальном районе, там таких пятиэтажек белого кирпича полным-полно, а здесь он один. Место хорошее, рядом сквер, транспорта мало, для центра города очень даже тихо. Вот, всего одна машина неторопливо проезжает и останавливается неподалеку, небольшая, темная и с тонированными стеклами.

Пока я листала записную книжку в поисках кода от подъезда, кляня свою неспособность запомнить ни номеров машин, ни телефонов, ни даже кода кредитной карты, подоспела шустрая старушка с продуктовыми пакетами, ткнула пальцем в кнопки, и я проскользнула вслед за ней в раскрывшуюся дверь. Бдительная бабулька приостановилась на лестнице, дождалась, когда откроется дверь и выйдет хозяйка квартиры, поздоровалась с ней, и только удостоверившись, что она меня знает, стала подниматься выше.

— Очень рада тебя видеть, Риммочка! — поцеловала меня в щеку Марьяна.

Риммочка — это я, и у меня определенно есть проблемы с собственным именем. Ну не люблю я его! Риммочка — это прямо-таки «рюмочка», Римуля — терпеть не могу, Римка — нисколько не ласково.

Я устроилась на диване, покрытом светло-коричневым плюшевым покрывалом. Мебель в комнате и все остальное — ковер на покрытом лаком паркетном полу, бежевые обои, стенка с посудой и книгами, кресла с журнальным столиком между ними были точь-в-точь такими же, как в тысячах других квартир, обставленных в советские времена. Только в тех, других квартирах, всё давно износилось, выцвело, потерлось, потеряло респектабельный вид, а комнаты у Марьяны Георгиевны выглядели так, как будто их специально обставили на киностудии для съемок фильма из восьмидесятых годов. На мебели ни царапинки, не говоря уж о пылинках, ковер пушистый, гардины белоснежные.

— Я тебя с самого утра дожидаюсь! Нет, нет, не извиняйся, напротив, очень приятное чувство, когда ждешь чего-то хорошего.

Марьяна Георгиевна вкатила в комнату уже накрытый столик на колесах. Действительно, она ждала: на белой льняной салфетке разместились тарелочки с маленькими тарталетками, наполненными салатами из свежих овощей, аккуратнейшие бутерброды с мясом и красной рыбой.

Никогда еще Марьяна не отпускала меня, не покормив. Отказываться было бесполезно. Кроме того, в этом доме знают, как вкусно поесть без последующих угрызений совести, достаточно посмотреть на хозяйку. Ее осиная талия всегда была предметом зависти для юных студенток. А ведь ей уже лет шестьдесят.

Моя мама дружила с Марьяной много лет, разница в возрасте у них совсем не ощущалась, а общих интересов находилось немало. Мама преподавала в медицинском колледже, а ее старшая подруга — историю у нас в музыкально-педагогическом. Муж у Марьяны Георгиевны умер уже давно, единственный сын в начале девяностых уехал в Штаты и там обосновался.

— Как твои дела? Поступать не решилась?

— Пока нет, не определилась, — присочинила я.

— А что так? Время идет!

С этого вопроса и моего уклончивого ответа начиналась каждая наша встреча. Конечно, время идет, и мои мечты относительно высшего образования уже почти растаяли. Даже если бы мне удалось пробиться на бюджетное отделение, все равно жить было бы не на что.

— Думаю об этом, только в последние месяцы такой вал работы, что просто гнала от себя любые посторонние мысли, — почти честно сказала я.

Моя собеседница покивала головой:

— Знаю, мне ваш завотделением жаловался, что теряется последовательность процесса, не обучение, а сплошные авралы. Все студенты где-то работают, кому нужно и не нужно.

— Меня другое беспокоит, Марьяна Георгиевна, аккомпаниаторской работы сейчас все меньше. Вы знаете, я часто подрабатывала в балетных студиях, а теперь и они переходят на фонограмму.

— Да уж, твой дед, Риммуша, ни за что не поверил бы, что той профессии, которая его всю жизнь исправно кормила, возможно, не станет. Вот отец рано от музыки отошел, ну, он всегда нос по ветру держал…

Моего отца Марьяна недолюбливает, хоть и не встречалась с ним много лет.

Я только сейчас обратила внимание, что она выглядит хуже, чем обычно. Нет, одета и причесана она, как всегда, безупречно. Но то ли солнце заглянуло в комнату, то ли я присмотрелась: всегда тоненькая, она стала просто сухонькой, напудренные щечки под скулами глубоко запали, под глазами и в их углах под слоем корректирующего средства проступала густая нездоровая синева. С истончившихся пальцев едва не соскальзывали знакомые с детства кольца. Я поторопилась перевести разговор на другую тему.

— А как вы к сыну слетали? — я знала, что она ездила в гости к родным.

— О, Штаты — это здорово! — подхватила она. — Там такая погода зимой, какую у нас в Питере и летом нечасто увидишь. Вообще красивая страна. Многие из наших влюбляются в нее без памяти.

— Остаться не предлагали?

— Представь, предлагали, и вполне искренно. Но я пока не готова. Не поверишь, не могу долго без Петербурга! Казалось бы, родилась не здесь, но просто прикипела к нему. Я, наверное, не раз тебе рассказывала, как в первую ночь после своего приезда в Ленинград бродила по городу, пока меня не сморил сон под каким-то памятником! Едва в милицию не забрали, тогда с этим строго было. Еле уговорила милиционера, чтобы отпустил, иначе опоздала бы подать документы в университет. Наверное, учел, что на исторический факультет, а, может быть, потому что сам был молоденький.

Марьяна Георгиевна мечтательно откинулась на спинку дивана, подперла тонкой ручкой худенькую щеку. Спохватившись, виновато повернула ко мне голову:

— Заболталась о себе! Как ты живешь, девочка? Как мама, она мне давно не звонила? Что Илонка? Ты хорошо выглядишь, у тебя цветущий вид!

Да уж, цвету. Бушую прямо! Вслух я произнесла:

— Собираюсь поехать к ним, у Илоны скоро день рождения, она меня очень ждет.

Марьяна покачала головой, разглаживая на коленях светло-серую юбку:

— Признаться, я одобрила, когда твоя мама решилась уехать в Ригу, хоть и понимала, что работать по специальности ей там не светит — русская филология в Латвии не в чести.

— Я и сама не очень хорошо представляю, как они устроились на новом месте. Был бы у меня постоянный интернет, но при моих обстоятельствах…

Марьяна непроизвольно поджала губы. Она отлично поняла, какие обстоятельства в лице Многокарповны я имела в виду, и это не только проблемы с проведением стационарного интернета. Моей соседке кто-то напел, что тогда телефон будет всегда занят, а объяснять ей что-то — это выше моих сил. Наверное, это единственная мамина просьба, которую Марьяна не нашла в себе сил выполнить — хоть иногда наведываться ко мне в квартиру. Трудно представить себе два более несхожих существа! Они с Многокарповной возненавидели друг друга с первого взгляда. Не стаду приводить здесь словесных построений, которые потом громогласно изрекала моя соседка, но и Марьяна не удержалась от единственного бранного слова, которое я от нее когда-либо слышала. Она долго молчала в потрясении, потом процедила с невыносимым презрением: «Фефёла»! Что это такое, до сих пор не знаю, но сказано это было с чувством.

— Может быть, ты чаю хочешь? — встрепенулась хозяйка. — Прости меня, милая, кажется, я тяну время.

Она встала с дивана, сделала круг по комнате и снова присела рядом со мной.

— Ну что, «мороз крепчал»?

— Какой мороз? — удивилась я.

— Ну, это из биографии Чехова. Рассказывали, что он отказался читать присланную рукопись начинающего автора, потому что первыми словами в романе было: «Мороз крепчал».

— Я же не Чехов! Занятный отрывок… А что это?

Марьяна замялась, засмеявшись немного натянуто, но, заговорив, постепенно воодушевилась:

— Понимаешь, девочка… В той версии истории, которую нам преподавали когда-то, скопился целый набор штампованных клише. Все события подгонялись под классовую теорию и борьбу угнетенных масс. А то, что не укладывалось в эти рамки, отбрасывалось. Я когда-то, по незнанию, попыталась взять в качестве темы для курсовой работы что-нибудь из времен Павла I, но… Была у нас такая дама, заведовала кафедрой истории партии. Она читала лекции только за трибуной, всегда носила жакет, похожий на мужской пиджак, и волосы откидывала назад вот так, растопыренной пятерней… — Марьяна продемонстрировала залихватский жест, махнув рукой над своими ухоженными волосами. — «Зачем вам этот припадочный? Ничего, кроме омерзения, этот солдафон гатчинский не может вызывать. Возьмите лучше тему бунтов против военных поселений во времена Аракчеевщины. Богатейший материал! Если его классово верно подать, пятерка вам обеспечена». Но я тогда не послушалась. Выпросила у своего руководителя тему истории строительства в Гатчине, и… Получила три балла, самую свою низкую оценку за всю учебу! И это при том, что большая часть работы пришлась на Григория Орлова, он в Гатчине первым затеял большое строительство. Но с каким упоением я подбирала материалы о павловских временах! Правда, они на многие годы остались лежать без применения. И частенько по телевизору показывали фильм «Весна на Заречной улице», где симпатичнейшая учительница литературы произносила фразу, от которой у меня чуть ли не слезы наворачивались на глаза… Помнишь? «Когда жестокий и трусливый император Павел», и так далее… Я-то знала, что он не был ни жестоким, ни трусливым. Странным — да, непредсказуемым — да, непоследовательным — да! Никогда, пожалуй, исследователи не смогут прийти к единому мнению по поводу оценки его невероятных поворотов в политике. То он с жаром поддерживает масонов, то охладевает к ним и дает пристанище иезуитам. То в память о своих встречах с Людовиком XVI и его женой принимает эмигрантский корпус принца Конде; то воюет с Наполеоном, то собирается вместе с ним в поход на Индию!..

Марьяна судорожно перевела дыхание, и словно опомнилась, смущенно прервала сама себя:

— Вот проняло старушку… Всю жизнь я лелеяла надежды, что когда-нибудь смогу заняться любимым временем вплотную. Но всегда что-нибудь да мешало. Семья, работа, да мало ли… А теперь решила — всё. Больше возможности у меня не будет.

Я смотрела на знакомое с детства лицо подруги моей мамы и словно видела его впервые. У нее, оказывается, решительный подбородок и широкие упрямые скулы, особенно сейчас, когда она замерла, стиснув зубы. Но как же она сдала за последние месяцы!

— Так это роман о Павле первом? — мне пришлось слегка откашляться, чтобы голос звучал натуральнее, и отвела глаза в сторону.

Марьяна отозвалась не сразу, она тоже разглядывала меня, словно увидела во мне нечто новое.

— Видишь ли… Все так складывается… Как я жалею, что не выслушала внимательно твоего отца! — она покачала головой и опередила мой вопрос. — Нет, это случилось уже давненько… Кажется, незадолго до того, как он ушел… Уехал… Не суть важно. У твоей мамы был день рождения, мы собрались небольшой компанией. Когда разъезжались, твой отец вызвался проводить гостей до метро. Ну, а мне, естественно, метро ни к чему — здесь идти-то всего ничего. Валерий меня вызвался проводить, я отказываться не стала, подумала, он многовато выпил, пусть проветрится… Да! — Марьяна виновато взглянула на меня. — Я всегда имела предубеждение против него. И оттого слушала его вполуха. А он тогда начал рассказывать о своей семье, но перескакивал без конца, так что я и при желании не смогла бы разобраться, что к чему. Поняла только, что дед его родом из Петербурга, и его предки как-то связаны… Нет, что-то очень важное произошло в их семье в правление Павла. Я тогда отмахнулась от него, а вот теперь страшно об этом жалею. Потому что ведь он не просто так обратился ко мне, он, похоже, сам пытался разобраться в чем-то, а никого, кто был бы в курсе событий двухсотлетней давности, среди его знакомых не наблюдалось… О таких вещах вряд ли говорят при посреднических сделках или в ресторанах… Прости… Я знаю, ты отца всегда любила и до сих пор, пожалуй… Тебе он рассказывал что-нибудь про свою семью?

Пришло время смутиться мне.

— Н-не помню… Кажется… Нет, только дедушка иногда вспоминал, что его отец вывез семью из Петербурга… нет, Петрограда сразу после революции. Но я редко бывала у них с бабушкой, а когда отец ушел от нас, и вовсе… Да они и умерли вскоре, один за другим, как-то так. Я ведь ненамного старше Илонки тогда была, что я могу помнить… Хотя нет, день, когда отец уходил, я помню хорошо. Но тогда о родных он ничего не говорил. Повесил на стену этот портрет, над моим диваном, и пообещал все объяснить, когда я вырасту и смогу понять… Я тогда так растерялась, и вообще не могла поверить, что можно вот так взять и уйти.

— Подожди, Риммочка, чей портрет? Кого-нибудь из семьи или…

— Да нет, точно не из семьи. Вообще не пойму, при чем тут Козимо Медичи. Ну, герцог такой, он Тосканой правил, в начале XVII века.

Марьяна удивилась:

— Медичи? Вот не думала… Какая тут может быть связь? И эпоха совсем другая… И ценный портрет?

— Не думаю! Копия, выписана очень старательно, все детали совпадают, я не раз сравнивала с оригиналом из интернета.

— Дореволюционная? Копия?

— Нет, едва ли… Точно нет! Написана на куске фанеры, на обратной стороне еле можно прочесть: «Чаеразвесочная фабрика, 1944». Хорошо помню, сколько раз я туда заглядывала.

— Только одно и можно заключить, что не пытались выдать подделку за оригинал… Что ж, и на этом… Медичи? После того, как времена Ренессанса закончились, Медичи как-то измельчали, я даже сразу и не вспомню никого, кто как-то себя проявил… А где сам подлинник, ты не интересовалась? В Эрмитаже не встречала?

— Нет, он не в Эрмитаже, я его долго в интернете разыскивала. Писал голландский художник, Сюстерманс, кажется.

— Хм, странно, не ожидала… Ты с отцом давно общалась?

— Сто лет не виделись. На новый год перезванивались, а больше… Он приезжал в Петербург года три назад, а может… Не помню! Но я постараюсь увидеться и расспросить обо всем, мне самой интересно.

— Уж постарайся! Вот не ожидала… Я-то про Павла собиралась услышать…

Марьяна замолчала, словно устав от разговора. Плечи ее поникли, она замерла, как будто прислушиваясь к чему-то внутри себя. Кажется, я ее утомила. Всего пару месяцев мы не виделись, а как стал сказываться ее возраст, раньше я этого не замечала. Надо поскорее уходить, но не молчать же при этом!

— А… почему эта история с девушкой, как ее… Ираида? — осторожно спросила я, развернув колени в сторону прихожей.

Марьяна ответила не сразу, и, когда она заговорила, глаза ее словно блуждали, но начав, разговорилась, взгляд постепенно прояснился и лицо порозовело:

— Делать Павла главным героем повествования я и не собиралась… Не по чину, так сказать, влезать мне, пусть и задним числом, в жизнь коронованных особ… Хотелось написать про Кутайсова, ближайшего друга и поверенного в тайнах. Екатерина II как-то подарила сыну пленного турчонка — по нашим временам дикость, а тогда… Но в общем все обошлось хорошо. Мальчишки вместе выросли, вместе учились — Марьяна заметно приободрилась, заговорила живее — турчонок, окрестили его Иваном Павловичем, учился даже лучше своего друга — хозяина. Кстати, отчество «Павлович» он получил оттого, что его крестным записан сам Павел. Павел, между прочим, имел недурные способности к точным наукам, об этом многие вспоминают. Кстати, ты как Кутайсова представляешь? Внешне?

Я замялась, силясь припомнить, как его описывает Марьяна, но на мое счастье она сама продолжила:

— Помнишь фильм «Крепостная актриса»? Старый, музыкальный. Экранизация какой-то оперетты. И там Леонов играет графа Кутайсова. Замечательно играет! Такой он у него весь мерзкий, сластолюбивый, недалекий: «Я брадобрей царский! Я самого государя брил!» — за точность не ручаюсь, но реальный Кутайсов выглядел совершенно иначе, уж хотя бы потому, что был восточных кровей.

— Так это он? Кутайсов? А почему брадобрей?..

— Было и такое — Марьяна степенно кивнула. — Когда Павел подозревал всех и вся, что его хотят лишить жизни, то подпускал с бритвой к себе только самого доверенного друга. До сих пор живут предания о том, что Павел был умалишенным, параноиком, но в конце концов он оказался прав — его предали все, и убили зверски, и после смерти оболгали… А самое неожиданное, с чем я столкнулась, это то, что повествование стало выходить из-под моего контроля. Кутайсов как-то отодвинулся на второй план, и произошло это после того, как я начала описывать эпизод с семейством Потуриных. В плане повести у меня это было задумано для бытовых подробностей. Моя однокурсница посоветовала заглянуть в одну папку — обнаружилась при переезде архива в другое здание.

Так вот, в этой ветхой папке с расползающимися тесемками нашлись отрывки из воспоминаний Степана Тимофеевича Потурина — припоминаешь? Это старший из братьев Потуриных, тот полковник, в доме которого останавливался под Москвой Сергей Тимофеевич с женой и дочерьми после коронации императора Павла. Кроме черновых записок об осаде Очакова в папке оказались еще письма от Дарьи Петровны, матери Ираиды и Зинаиды. Сначала я приняла их за копии, слишком хорошим почерком написаны, потом предположила, что она не обязательно должна была сама писать, скорее всего, диктовала кому-то. Но меня эти письма заинтересовали, оттуда я брала эпизоды переезда в Петербург, описание дома, где они поселились, о бытовых хлопотах, о приеме гостей. Как я жалела, что рядом нет твоей мамы, вот кто мне помог бы! Филологи легче разбираются в старинном письме. Там, конечно, не старославянский, не церковный язык, но от современного сильно отличается. И вот что еще…

Марьяна замолчала, непроизвольно перебирая кольца на сухих пальцах.

— История семьи Потуриных показалась мне чересчур знакомой. Сначала я подумала, что читала об этом в каком-то романе, но… Нет, книга такая действительно есть, «Коронованный рыцарь», вышла в конце XIX века, написал ее Гейнце, был такой весьма популярный автор, претендовал на звание русского Дюма. Готова поспорить на что угодно, но папка с семейным архивом Потуриных непременно побывала у него в руках! Гейнце как раз известен тем, что частенько брал в качестве сюжетов нашумевшие полицейские расследования. Фамилия героини у него в книге другая, но имена все те же самые, только перетасованы, и обстоятельства исчезновения старшей дочери совпадают в деталях… — Марьяна незаметно перешла на шепот: — Вот только не так все это было!.. Не смотри на меня так!..

Она расцепила пальцы и вздохнула, дотрагиваясь до моей руки

— Знаешь, я просто теряюсь в последнее время, и вовсе не от того, что не знаю, как продолжить и о чем писать. Напротив, слишком хорошо знаю. Именно об этом и пытался мне рассказать твой отец, это и есть ваша семейная история. Подожди, не перебивай! — она умоляюще стиснула пальцы на моем запястье. — Дай я все проговорю вслух, а то у меня уже распирает от всех сведений, голова пухнет… Так вот, кроме писем Дарьи Петровны в папке еще оказались любопытные документы. Письмо от Авдея Гредякина, земляка и сослуживца братьев Потуриных, затем что-то вроде отрывка из полицейского отчета и черновик прошения на высочайшее имя «О признании младенца, вне брака рожденного, и дарования ему части семейной фамилии»

— А о ком это?

— Видишь ли, из писем Дарьи Петровны становится ясно, что семью постигло большое несчастье, можно сказать, гибельное: старшая дочь, Ираида, пропала. Отец вскоре скончался, мать также писала о том, что тяжело хворает. А о младшей дочери она пишет глухо, обиняками, может быть, оттого, что не своя рука пером по бумаге водила.

— А что за ребенок, чей он, откуда взялся?

— Вот тут и простор для писательской фантазии, а она у меня разлетелась без всякой меры. Иван Павлович Кутайсов отошел на задний план, вообще весь план повести пошел насмарку. В том, что девица Ираида исчезла бесследно, нет уверенности — шло полицейское расследование «О разыскании пропавшей дворянской девицы Ираиды Сергеевой дочери Потуриной», как-то так. Нашлась свидетельница, которая видела девушку, подходящую под описание, в ту ночь, когда старшая из дочерей исчезла. Повивальная бабка Матрена Бушмакина, вызванная к роженице, видела карету с лошадьми в Лесном. Обратила внимание на молодую даму или барышню в шелковой дорожной накидке поверх богатого платья, и, что самое примечательное, заметила на шее у нее «перлы самоцветные», так в документе сказано.

Дальше полиции ничего не удалось узнать. В последнем письме Дарьи Петровны она подробно говорит о том, как прошли сороковины Сергея Тимофеевича, немного о том, что здоровье Зинаиды, младшей дочери, стало поправляться: «Было уж совсем не чаяли ее на этом свете видеть, да не попустил Господь», и совсем бегло, как бы вскользь: «Не оставь, батюшка, Степан Тимофеевич, малютку нашего, сиротинку горькую, без твоего родственного попечения».

И еще очень интересное письмо от Гредякина. Он, после домашних новостей и приветов от старых друзей, пишет о том, что никаких сведений о Вацлаве Нежегольском найти не удалось, и никто его в местах, которые он называл своими владениями, не видел и не знает… Да, а в последнем письме почтенная старушка (ей, по всему, было чуть за сорок), скорее всего, отвечая на вопрос, пишет о том, что драгоценные уборы, государевы дары, так и не нашлись. И даже жалуется на самоуправство каких-то людей, которые перевернули весь дом, что-то разыскивая. И после смерти Сергея Тимофеевича ее не оставляли в покое, устраивали форменные допросы по поводу какого-то непонятного предмета. Я поначалу ухватилась за эту версию и много чего интересного нарыла, но потом отказалась от этой сюжетной линии. Она уводила не то в мистику, не то в конспирологию, а я человек реальный, приземленный. Когда у сына в Штатах гостила, набрала часть текста с таким развитием сюжета, но не рискнула продолжать. Мне бы с обычной семейной историей справиться.

— А что было дальше с ребенком?

— Тоже никакой ясности. Прошение подавалось на имя Александра I, это как минимум спустя три-четыре года после описываемых событий. Говорят, Александр был достаточно милостив к просителям. Дворянских детей вне брака рождалось довольно много. Приходилось прикладывать немало усилий, чтобы волокиту в учреждениях преодолеть, но в общем — было бы желание и средства на воспитание таких детей.…

Марьяна откинулась на спинку дивана, лицо ее как бы поплыло, мгновенно постарело на глазах. Она на несколько секунд прикрыла глаза.

Я вскочила, наклонилась над ней:

— Вам плохо?! Что нужно, лекарства, воды?

— Ничего не надо, просто белые ночи стоят, скверно сплю. Уже больше сорока лет в Петербурге живу, а всё организм не адаптируется. Голова закружилась.

— Марьяна Георгиевна, может быть, я в другой раз приду? А вы полежите, попытайтесь уснуть. Давайте я посуду уберу.

— Не нужно, девочка, я сама. Ты мне твердо пообещай, что завтра придешь, ведь тебе надо к маме съездить, а я сейчас надолго вперед не загадываю. Хоть бы писание свое поскорее закончить… Не хватает какого-то стержня, на который все прочно нанизывается… Вот в героине я уверена, я ее с тебя писала.

— Вы думаете, что это не совпадение? Фамилии разные. Те Потурины, а мы Туриновы.

— Корень один — серьезно ответила Марьяна.

— Зато суффиксы с приставками разные! — попробовала я отшутиться.