Пуанты для дождя

Марина Порошина, 2023

Евгений Германович прожил со своей супругой тридцать лет и три года, не всегда, как в сказке, зато в любви и, как он предполагал, в согласии. Но супруга неожиданно принимает решение о разводе и уезжает со своим новым избранником в другую страну, жить в которой давно мечтала. Пытаясь заново обрести точку опоры, Евгений Германович начинает учиться играть на фортепиано – и вместе с музыкой в его жизни появляется учительница музыки, студент консерватории, юная балерина, а также имеющая на него виды соседка и пара влюбленных котов.Идея книги: надо продолжать жить, даже если кажется, что в этом нет никакого смысла.

— Уважаемые пассажиры! Начинается регистрация билетов на рейс ЮТ шестьдесят пять девятнадцать Екатеринбург-Стамбул, стойки регистрации восемнадцать, девятнадцать и двадцать, терминал А. Уважаемые пассажиры…

Анна Иосифовна вздохнула, приподнялась на цыпочки и чмокнула мужа в щеку. Он хотел обнять, но она отстранилась и, опустив голову, принялась трогать указательным пальцем пуговицу на его рубашке, третья сверху как раз была на уровне ее лица.

Евгений Германович с высоты своего немаленького роста полюбовался на рыжую макушку, выждал приличную для обиженной стороны паузу и проявил великодушие:

— Да ладно уж, поезжай. Чай оно не в первый раз, проживу. Скайп нам в помощь.

Но натирание пуговицы продолжалось, поэтому Евгений Германович перешел ко второму пункту:

— Ань, ну ладно, подстриглась и подстриглась. Отрастут. За месяц как раз и отрастут. Вернешься и будешь хвостики завязывать.

Представив супругу с двумя недлинными, торчащими в разные стороны рыжими хвостиками, он хмыкнул — с нее станется.

Пуговицу поскребли ногтем, из чего Евгений Германович привычно сделал вывод, что список прегрешений неожиданным отъездом и новой прической не ограничивается.

— Что еще? Рыжик, я больше ничего придумать не могу, скажи уже словами, а то мне возиться, пришивать. Ты как маленькая…

Впрочем, подумал он, она и есть маленькая, ни на каких каблуках ему до подбородка не достает. И привычно растрогался:

— Рыжик, перестань! Я заранее на все согласен. Да-да-да. Все?

Жена наконец подняла голову, и он удивился: в глазах стояли злые слезы, одно движение ресниц — и прольются прозрачными дорожками.

— Я тебя просила не провожать! Просила?! Как всегда, не послушал, лишь бы все по-своему сделать!

— А чемодан? — растерялся он в ответ на ее злость. — Он же тяжелее тебя!

— Пофиг! — отрезала супруга, в трудные моменты жизни легко переходившая к лексике, которую категорически запрещала своим студентам в музыкальном училище. — В общем, так. Я с тобой поговорить хотела, но не смогла, потому что…

Слезы все-таки пролились, и она резким злым движением смахнула их куда-то к ушам — новые длинные серьги удивленно звякнули.

— Аня… Возьми платок… — совсем растерялся Евгений Германович и полез в карман. — Потом скажешь, ведь не конец света.

— Вот именно конец света как раз хорошо встречать в Иерусалиме, поближе к раздаче, — съязвила Анна.

Теперь она смотрела ему в лицо. Глаза были темные, даже зрачков не видно, блестящие, уже сухие.

— Я. Написала. Тебе. Письмо, — раздельно, будто диктуя, сказала она. — На пианино. Придешь — прочитаешь.

— Разрешите идти? — Евгений Германович рассердился и поэтому слегка согнулся, наклонил голову набок и изобразил почтительное ожидание. Он совершенно не понимал, что нашло на жену. Сто раз он ее провожал в аэропорту и никогда она не устраивала таких странных сцен. Хотя, надо сказать, она в последнее время вообще вела себя странно, и главное — ничего не объясняла.

— Иди. Давно пора, — неожиданно усталым голосом сказала Анна Иосифовна. — И мне давно пора.

Она повернулась, толкнула чемодан на колесиках с такой силой, что он уехал вперед, и через пару секунд скрылась за раздвижными стеклянными дверями с надписью «Пункт пропуска».

Весьма удивленный таким поворотом событий, Евгений Германович взъерошил волосы на макушке, посмотрел по сторонам, покачался с носков на пятки, но так и не придя в результате этих манипуляций ни к какому выводу, отправился к выходу. Чудны дела твои, Господи.

Да, он еще на табло посмотрел — шестнадцать сорок две, пятое августа, понедельник, температура плюс двадцать один градус. Удачно получилось, ведь не всегда человек точно знает, во сколько и при какой температуре воздуха заканчивается его жизнь.

На пороге Евгения Германовича встретил кот. Кота звали по-разному. Хозяин — всегда Тихоном или Тишкой, самое то для приличного кота. Хозяйка по-разному, под хорошее настроение или при гостях говорила — Кот или Эйтыидисюда. А если что не по ней, такое бывало гораздо чаще, то звала Тихоном Хренниковым или Заберисвоегоидиота. Длинновато, конечно, зато сразу понятно, чего следует ожидать. А также то, что Анна Иосифовна терпеть не могла данного кота и творчество его тезки композитора Хренникова. Кот с композитором лично знаком не был, но товарищу по несчастью сочувствовал, хозяйке платил высокомерным презрением и ни на одну из четырех кличек принципиально не отзывался. Ждал, когда хозяин позовет — Тишка, мол, ну иди сюда, не слышишь, что ли? Слышу, бегу, вот он я, мр-р-ряу, тебе подставить ушко или спинку? Чеши на здоровье, не жалко.

Для встречи любимого хозяина был предусмотрен ритуал, которым оба никогда не пренебрегали: кот в два прыжка взбирался Евгению Германовичу на плечи, терся об щеку и изучал принесенные с улицы запахи, будто новости в свежей газете просматривал. Хозяин терпеливо ждал, потом говорил — хороший, хороший зверь, осторожно спускал на пол и гладил по выгнутой пушистой спине. Хозяйка при этом всегда фыркала и говорила — какая гадость, вечно у тебя шерсть на одежде. Иногда кот пытался представить себе, что будет, если он вот так взберется на плечи хозяйке, тут то ему и одного прыжка хватит, невысоко. И тоже фыркал, потому что он с юмором был кот, понимающий.

На этот раз от хозяина пахло как всегда — туалетной водой и хозяйкиными духами (зачем, ну зачем они это делают?!), машиной, улицей, был еще запах незнакомый, не уличный, и еще… Кот принюхался — да, запах беспокойства. Порядочные коты всегда умеют определять чувства по запаху. Страх, радость, тревога, скука, злость… принюхивайся, не ленись, и всегда будешь в курсе происходящего.

— Хороший, хороший зверь, — пробормотал Евгений Германович, спустил кота на пол и погладил вскользь, безответственно.

Кот дернул спиной и пошел в комнату, всем своим видом показывая, что не больно то и хотелось.

— Нам тут с тобой письмо оставили, представляешь, Тихон? — бормотал хозяин, разуваясь и пристраивая на вешалку жилет со множеством карманов. — Теряюсь в догадках. И вела она себя как-то странно, заплакала даже…

— Поду-умаешь, — совсем не заинтересовался кот. — Она вечно то поет, то злится, то Эйтыидисюда, то Тихон-Хренников-пошел-отсюда, вот отлично на самом деле, когда ее дома нет.

— На пианино, сказала… — продолжал хозяин, проходя в гостиную. — Нет ничего. Ты не брал? Ладно, ладно. Что ты выдумала, а?

Это он обращался к портрету хозяйки, который стоял на пианино — ничего так, рыжая, волосы длиннющие, как облако вокруг лица. Пушистая, короче говоря.

Евгений Германович, пожав плечами, осторожно открыл крышку пианино. Точно, на клавиатуре лежал свернутый вчетверо листок бумаги.

— «Женя, если ты читаешь это письмо, значит, я так и не решилась тебе сказать…» Ну давай, говори, я слушаю, — согласился Евгений Германович. — «Я должна была, такие вещи полагается говорить в глаза, но не смогла, поэтому я вот так тебе скажу, а ты смотри на мой портрет, будто это я говорю…» Черт, тут неразборчиво, да еще и перечёркано все! Очки мои где?

Кот подошел поближе и почувствовал, что тревожный запах стал сильнее, уже и в воздухе пахло неприятностями. Уйти бы на кухню и наконец спокойно поесть, раз хозяин вернулся, а хозяйки нет, и стало быть, все отлично, но нехорошо его бросать, мало ли что.

Но что было написано дальше, кот так и не узнал, потому что хозяин стал читать про себя. Раз, второй, третий. Потом выпустил листок из рук, и он красивым зигзагом упорхнул на пол и спрятался под диван. Будь кот помоложе, он бы за листком непременно погнался бы и разодрал бы его на мелкие кусочки, потому что все, все, что упало, по вечной кошачьей привилегии считается законной добычей. Но кот был уже взрослым, солидным. Поэтому он сунулся под диван, потрогал листок лапой, осторожно понюхал и дернул ушами, потому что от листка остро и резко пахло бедой.

Какое-то время Евгений Германович сидел неподвижно, осознавая прочитанное. Осознавалось плохо, вроде бы и буквы, и слова понятные, а смысл ускользал. Кот решил оказать первую помощь: вспрыгнул на журнальный столик и нажал лапой на пульт от телевизора. Этот номер они с хозяином разучили давным-давно, и Тишка еще котенком всегда исполнял его для гостей «на бис», получая от хозяйки ненадолго почетное звание Эйтыидисюда, а от гостей — «милая киса» (гадость), а порой и вкусный кусочек со стола.

— Все больше стран пытаются понять, почему Трамп назвал их «гадюшниками»! — заорал телевизор.

Убавлять звук кот не умел, поэтому он прижал уши и нырнул под стол. Но это сработало. Евгений Германович вздрогнул и пришел в себя.

— В Белом доме оправдываются, ссылаясь на трудности перевода понятия «черные дыры»! — закрепил успех телевизор.

Евгений Германович вскочил и помчался в прихожую. Вернулся с телефоном в руках, принялся лихорадочно тыкать пальцем.

— Я слушаю, Женя, — голос у тещи был напряженный, будто не ее.

— Бэлла Марковна, я Аню проводил, все в порядке… То есть не в порядке. Она мне письмо оставила, и я ничего понять не могу.

— Письмо? — тем же странным голосом переспросила теща. — Все-таки письмо. Глупая девчонка.

— Так может, вы мне объясните, что все это значит? — Евгений Германович начал сердиться. Последнее дело — втягивать тещу в семейные дела, но когда еще Анна доберется до своего Тель-Авива и он сможет потребовать объяснений.

— Я ничего не могу тебе объяснить. Как она написала, так есть, — теща всхлипнула и отключилась.

Евгений Германович был потрясен. Плачущая Бэлла Марковна была также невообразима, как плачущий большевик, и то, и другое могло существовать только в художественной литературе или в музейной экспозиции. Теща не плакала никогда, даже на похоронах собственного мужа, с которым она прожила в любви и согласии пятьдесят с лишним лет.

— Иосиф терпеть не мог моих слез. Ради него я разучилась плакать. Ему сейчас там, — она ткнула вверх длинным узловатым пальцем, — одиноко и пока еще непривычно, так зачем я буду его огорчать?

Поэтому Евгений Германович как-то сразу поверил в то, что было написано на листочке.

…Евгений Германович никогда не болел. Вернее, не позволял себе. И уж во всяком случае никогда не лечился, считая, что самый верный рецепт это тот, на котором написано — «само пройдет». Но тут сердце заныло, стало трудно дышать, руки затряслись так, что телефон не удержать. Такое с ним уже бывало в молодости, когда поднимался на свой первый «семитысячник». Молодые были, глупые, поднялись на пик, спустились в базовый лагерь, но провели там не два дня, как положено, а всего одну ночевку — и опять наверх. Ну и хлебнули по полной. Ничего, быстро отошли. А сейчас надо было принимать меры. Он поднялся, прошел в кухню, вдруг по-стариковски зашаркав ногами. Он знал, что в одном из шкафчиков стояла целая армия пузырьков и склянок, а также тюбиков, коробочек и всевозможных упаковок. Из всего этого он точно знал только про валерианку, которую уважала еще его бабушка, а Анна принимала от бессонницы и от туповатых учеников. Открыл, стал капать в рюмку. Капало медленно. Плюнул, выдернул из горлышка пузырька дозатор, отхлебнул — гадость! Запил водой.

Сел. Подождал. Сердце ныло, воздух в легкие не набирался, руки тряслись. Вдруг встретил пристальный взгляд кота и вспомнил что-то такое из детства, бабушкино. Помимо валерианки, его бабушка уважала кошек… Да, точно. Он молча вылил остатки валерианки прямо на пол. Изумленный кот подошел. Понюхал. Сердце у него забилось, дыханье сперло, аж лапы затряслись, и стал вылизывать языком темную, восхитительно пахнущую жидкость, урча от жадности и вздрагивая всем телом.

Евгений Германович сидел и смотрел на кота. Не то что ему интересно было, нет. Просто встать сил не было, да и зачем? Куда идти-то? Но несколько минут спустя он все же заинтересовался — на лице (кто сказал — морда?! Сами вы…) Тишки отразилось такое полное, ничем не замутненное блаженство, что ему не позавидовал бы только слепой. Еще пару минут спустя добавилась улыбка Чеширского кота, она просто витала в воздухе, как и сам Тишка, который шатался по кухне, словно паря над полом и только время от времени натыкаясь на ножки и углы. Потом кот запел — фальшиво, но искренне, впервые в жизни.

На лице Евгения Германовича отразилась… нет, не пьяная Тишкина улыбка, а вполне себе трезвая мысль. Он подошел к полке, на которой теснились разномастные бутылки, подаренные по случаю и покрытые толстым слоем пыли. Взял одну, не разбирая, вроде водка, и ладно, налил в первую попавшуюся чашку, торопясь, опрокинул. И налил еще.

…Когда пассажиров рейса ЮТ шестьдесят пять девятнадцать попросили пристегнуть привязные ремни в связи с заходом на посадку в аэропорту Стамбула, хозяин и кот по-прежнему сидели на кухне. Точнее, кот лежал, раскинувшись кверху пузом на столе и спал, немилосердно при этом храпя. А хозяин задумчиво смотрел то на кота, то на водку, плескавшуюся на самом донышке бутылки, то на горсть таблеток, лежавшую рядом с кучкой пустых блистеров.

Надежда Петровна с первого этажа любила вторники. Однажды, домывая за гостями посуду на кухне, она услышала, как в гостиной хозяин пел под гитару, там слова такие смешные: «Приходи ко мне, Глафира, я намаялся один, приноси кусочек сыра, мы вдвоем его съедим». Она почему-то стразу представила, что Глафира — это крыса, и тащит она кусочек сыра своему приятелю. Причем приятель не крыса, а вообще непонятно кто. Пакость, а смешно. Выключила воду и стала дальше слушать, а там припев: «Лучше быть сытым, чем голодным, лучше жить в мире, чем в злобе…»

— Так оно, — покивала Надежда Петровна, соглашаясь.

— «Лучше быть нужным, чем свободным, это я знаю по себе», — допел голос, и в комнате все засмеялись, захлопали.

— А это глупости, — отмахнулась Надежда Петровна. — Вот я всем нужна, тому подай, за тем убери, тут прибери, там приготовь, и ни спасибо тебе, и ничего, а только опять насвинячат. А вот свободным — это да. Лучше свободным. Сидишь себе, по сторонам поплевываешь, и никому ничего не должен.

Сколько лет прошло, а мнения своего она так и не изменила. Так вот, по вторникам она чувствовала себя одновременно и нужной, и свободной, что в принципе трудносовместимо. Но по вторникам у нее получалось. Она просыпалась, испытывая приязнь ко всему окружающему: солнцу, заглядывающему в окно или накрапывающему дождику, столетнику и фиалкам на подоконнике, стареньким обоям с давно выцветшими розами, висевшим на стене картинкам из журнала «Экран» с любимыми артистами: молодые и красивые Тихонов в эполетах, Рыбников в кепке, Лановой в генеральской форме, Михалков с усами и Ален Делон просто так, без ничего — улыбались ей в ответ. И даже сын Пашка, похрапывающий в гостиной на уже давным-давно маловатом для его туши стареньком диванчике, утром во вторник ее не раздражал. Пусть дрыхнет, она ему сегодня ни завтрак подавать не обязана, сам, голубчик, а у нее сегодня дел по горло. И в предвкушении этих дел Надежда Петровна, мурлыкая под нос песенку, варила себе кашу, болтала в чашке растворимый кофе, а после чинного завтрака в приятном одиночестве будила вечно всем по утрам недовольного Пашку (если сынок снисходил до работы в тот период) и садилась к зеркалу наводить марафет. Выкручивала бигуди, укладывала прядки, карандашом рисовала брови, брала помаду… нет, помаду перед самым выходом.

Потом одевалась — ну уж не то чтобы нарядно, но пристойно: брючки, блузка, фартук, все чистое-выглаженное. Драные растоптанные тапки меняла на босоножки, вот теперь чуть-чуть помады… красота!

— Пашка, я ушла!

— Куда? — каждый раз спросонья удивлялся сын.

— На работу! — сердилась Надежда Петровна. — Не ты один работничек у нас, а то давно с голоду бы померли!

— А я бы бросил вообще, ну ее, работу эту, — ухмылялся сын. — Скорей бы пенсия. Вот из дому бы не вышел, сидел бы и телевизор смотрел, красота! Хорошо вам, пенсам.

— Ты и так почти все время дома сидишь, работничек, — заводилась было Надежда Петровна, но вспоминала, что сегодня — вторник, и замолкала. Не стоит хороший день портить.

По вторникам она прибирала у соседей, и это были самые счастливые часы в ее скучной и небогатой на события и впечатления пенсионерской жизни.

Соседи с четвертого этажа жили шикарно. Во-первых, втроем, потом и вдвоем в «трешке», то есть спальня у них была, гостиная и кабинет, как раньше в книжках описывали. Во-вторых, четвертый этаж, и три окна из четырех во двор выходят, а двор у них хороший, тихий, весь в яблонях и сирени, так что летом на балконе сидишь, как на даче. У них с Пашкой тоже все окна во двор, но на другой конец, и смотрят аккурат на помойку, прямо из окна можно и мусор выкидывать, точно добросишь. Летом воняет, в пять утра мусоровоз, зараза такая, грохочет. В-третьих, мебель у соседей дорогая, вся импортная, новенькая, не то что у них с Пашкой, стенка семьдесят пятого года, как переехали, купили, так и стоит, а что ей сделается. Еще везде ковры там, портьеры, люстры, вазы всякие, даже и на полу. Цветы, правда, искусственные, эту гадость она не признавала, ну как на кладбище, в самом деле. Но соседке нравилось, а хозяин — барин, известное дело. Опять же если с них пыль вытереть и близко не подходить, сойдут за настоящие. Ну и еды у соседей всякой разной всегда было полным-полно. Сосед мясо сам готовил, и жаркое, и буженину, и котлеты, и отбивные, а уж конфет, рыбы-колбасы всякой, печенья-пирожных — как в магазине! Соседи не запрещали, наоборот, всегда говорили: мол, Надежда, ты целый день прибираешь, крутишься, бери и ешь, что хочешь, не убудет. Ну они и не нахальничала, так, по кусочку, попробовать вкусненького, и незаметно даже. Только кофе всегда в кофеварке варила (зверь-машина, шум и треск на весь дом, как от того мусоровоза, зато запах и вкус — с ее растворимым не сравнишь) и иногда рюмочку позволяла с устатку, но только если среди хозяйских бутылок початая оказывалась.

По вторникам соседи уходили на работу с утра и до вечера, оставляя квартиру в полном и единоличном распоряжении Надежды Петровны. Так что по вторникам она тоже жила шикарно, да еще и деньги ей за это платили, по полторы тыщи за раз! Ну и она сложа руки не сидела, совесть то надо иметь: у нее пыль даже на самых высоких шкафах протерта, и кафель отдраен до блеска, и окна чистые, и белье переглажено, и цветы искусственные, будь они неладны, с мылом вымыты. Соседка-то, фифа такая, руки, видите ли, бережет. А что руки — вон они, за сорок с лишним лет трудового стажа не отвалились, и никакой работы не боятся.

Надежда Петровна предвкушающе вздохнула и нажала кнопку звонка на соседской двери. Фифа уже ушла, она к восьми тридцати по вторникам уходит, а супруг ее без четверти девять, все по расписанию.

На звонок никто не ответил. Надежда Петровна удивилась, но не особенно. Но и на второй звонок никто не отреагировал, и это было странно. Она постучала — безрезультатно. Подумав, Надежда Петровна нагнулась и приложила ухо к замочной скважине. Странно, но ей показалось, что в квартире плачет ребенок. Быть такого не могло, плакать там некому, ребенок давно вырос, уехал в Германию и носа домой не кажет даже по праздникам, но загадка тем более требовала решения, и Надежда Петровна побежала вниз, домой, чтобы взять ключи «от соседей». Лежали они у нее много лет, на всякий случай. Вот он, случай, кажется, и настал.

Минут пять ушло та то, чтобы разобраться с замками, и наконец дверь распахнулась.

— Евгень Германыч! — позвала она. — Вы дома?

Никто не ответил, и кот, ее любимчик, общительный и доброжелательный Тишка, тоже не вышел поздороваться. Это было тем более странно. И тут Надежда Петровна поняла, что за тоненький детский плач она приняла Тишкины подвывания, доносившиеся из-за плотно притворенной двери в гостиную. Охнув, Надежда Петровна пробежала по коридору, распахнула дверь и едва не осела на пороге от страха. Хозяин квартиры лежал, вытянувшись, на полу, и не подавал признаков жизни, рядом сидел Тишка. Увидев Надежду Петровну, он на секунду замолчал, потом совсем по-человечески всхлипнул и опять заплакал.

— Батюшки… — пробормотала Надежда Петровна, но, надо отдать ей должное, быстро взяла себя в руки, и пока вызванная ею «неотложка» добиралась через утренние пробки, она тормошила соседа, гладила по лицу, трясла за руки, говорила какую-то чепуху… он был теплый, стало быть, живой, и надо же было что-то делать. Кот сидел рядом, молчал, смотрел и трясся мелкой дрожью.

— Везет же этим алкашам, — покрутила головой приехавшая врачиха. — Нажрался водки, наглотался снотворного — и ничего, живой. А порядочный человек пойдет на работу, ему сосулька на голову — хлоп, и нет человека, до операционной не довезли.

— Он порядочный! — возмутилась Надежда Петровна. — Он ученый! И альпинист еще! Не пьет он почти! Его насильно отравили!

— Угу. В полиции потом расскажете про своего альпиниста, — не прониклась врачиха. — А сейчас идите соседей зовите, мужиков покрепче, я его вниз на себе не потащу, вот здоровенный какой, весит больше меня.

— А ваш шофер? — заикнулась было Надежда Петровна.

— Он не обязан! Он шофер, а не грузчик! — отрезала врачиха. — Идите, идите! И блистер один мне с собой дайте.

— Что вам дать? — затормозила в дверях Надежда Петровна.

— Упаковку пустую от таблеток, которыми он траванулся. На кухне которые. И бутылку не выкидывайте, не придет в себя, так может в полиции спросят, мало ли. Да идите уже!

Когда «скорая» уехала, Надежда Петровна вернулась в опустевшую квартиру. Остро пахло каким-то лекарством, сигаретным дымом, бедой. Посидела на пуфике в прихожей, обняв такого же растерянного кота. Потом, спохватившись, достала телефон и стала набирать номер жены Евгения Германовича.

— Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети, — сообщила вежливая тетенька и еще повторила не на русском.

— Так она так до вечера вне зоны будет, — рассердилась Надежда Петровна. — Взяли моду выключать. Хоть помри. Ой, прости Господи…

Она вскочила и побежала в гостиную, где на стене висела старинная икона с изображением неизвестного ей святого. Наскоро помолилась за раба божьего Евгения, дай ему Бог выздоровления. Потом побежала на кухню. Конечно, если человек из дома уехал, то прибирать и полы мыть не полагается до завтрашнего дня, а Надежда Петровна верила не только в Бога, но и в сглаз, и в порчу, и в посидеть на дорожку, и в бабу с пустым ведром. Но оставлять разбросанные на столе упаковки от таблеток и засохшее вонючее пятно непонятного происхождения на полу тоже не следовало. Пустую бутылку из-под водки она, как велела врачиха, засунула в полиэтиленовый пакет, прямо как в сериале про прокуроршу. Хотя, конечно, надо признать, дела у соседей творятся странные. За почти тридцать лет, что она тут прибиралась, ничего подобного никогда не случалось.

Вернулась в гостиную, за ней, как привязанный, Тишка. Приоткрыла окно, поставила рядком диванные подушки, свернула плед. Нагнулась, чтобы поднять упавшую на пол бумажную упаковку от одноразового шприца. Заметила край торчащего из-под дивана листка, вытащила. Посмотрела — написано что-то или пустой, можно выбросить. Увидела первые строчки: ««Женя, если ты читаешь это письмо, значит, я так и не решилась тебе сказать… Я должна была, такие вещи полагается говорить в глаза, но не смогла, поэтому я вот так тебе скажу, а ты смотри на мой портрет, будто это я говорю…»

Надежда Петровна послушно подняла голову и посмотрела на портрет, стоявший на пианино. Ишь, волосы то распустила, как молоденькая, зубы скалит, а сама нынче летом пенсию оформила, — привычно осудила соседку и стала читать дальше, водрузив на нос очки Евгения Германовича. «Женя, ты знаешь, что я всегда хотела уехать из страны. Ты был против, я терпела, потому что любила тебя. Это чувство осталось в прошлом. Ты, как обычно, ничего не заметил. Тебе было достаточно того, что ты любишь меня. В общем, я встретила другого человека. У нас общие интересы, он уже давно живет в Израиле, и я уезжаю к нему. Ты всегда готов был на любые жертвы, чтобы исполнить свою мечту — подняться еще на одну гору, будь она неладна. Теперь я исполняю свою. На развод я подам сама. Или подай ты, если считаешь нужным, разумеется, я ничего не собираюсь с тобой делить. Прости меня. Я желаю тебе счастья. Ты очень сильный, ты справишься. Анна. Да, и Лене пока ничего не говори, пожалуйста. У нее через две недели серьезные гастроли и ей не до наших проблем, ты же понимаешь. Потом я сама ей скажу».

— Вот…! — потрясенная Надежда Петровна легко подобрала слово из Пашкиного лексикона. — Любо-о-овь! Коза крашеная! Такого мужика бросить!

Она вскочила, склочно уперла руки в бока и закричала, обращаясь к портрету, как к живому человеку:

— Любо-о-о-овь у нее, ты посмотри! Старая дура, шестой десяток, а она — любо-о-овь! Всю жизнь прожила с мужиком, как за каменной стеной, копейки зарабатывала в своих фирал…филар — тьфу! На музыке своей! Ни ребенка толком воспитать, ни котенка пригреть, ни пирога испечь, ни в доме прибрать, а туда же — любо-о-овь! А как муж состарился, так задрала хвост и удрала с кобелем своим! Молодого небось нашла, кошка драная! Весь дом был на мне да на нем, а она мимо павлином, павлином, вот крыса-то! Еще и улыбается, змеюка, ты посмотри на нее!

Она кричала долго и с удовольствием, высказывая в лицо соседке накопившиеся за долгие годы претензии по целому ряду жизненно важных вопросов, придумывая все новые обидные прозвища, в основном зоологического характера (очевидно, так на Надежде Петровне отразился ежедневный просмотр сериала «Живая планета» по каналу Би-Би-Си), отдельно подчеркивая почтенный возраст изменницы, ее худосочную комплекцию, неблагодарность и неумение вести хозяйство. Ох, как давно она хотела ей все это высказать, а тут повод подвернулся. Ну вот скажите на милость, почему одним все — и муж золотой, и достаток, и жилплощадь, и заграницу с любовником, а другим — давний развод с мужем-пьянчугой, работа в погоне за каждой копейкой и старость в тесной «двушке» с видом на помойку, да еще и с сыночком-бездельником?!

Кипя праведным гневом, Надежда Петровна разорвала письмо на мелкие клочки, швырнула на пол… и только тут пришла в себя и испугалась. Ох, что она наделала? А вдруг Германыч спросит? Опустившись на четвереньки, принялась было собирать обрывки, и увидела Тишку, который прятался пол столом, ничего в этой так неожиданно испортившейся жизни не понимая.

— Тишенька… Солнышко, — присев перед котом, она заискивающе погладила его по голове. — Давай скажем, что это ты порвал, а? А я нашла и выбросила, и конечно, не читала. И не знаю ничего. Ладно? А может, он и не спросит, забудет.

Она смотрела так умоляюще, что кот согласился молчать.

— А я тебе покушать… Вот сейчас, пойдем, маленький, — засуетилась Надежда Петровна. — И лоток поменяю, не волнуйся. И приходить к тебе буду, утром и вечером, пока хозяин не вернется. Ох, что я тут с тобой, надо же вещи собрать да в больницу бежать, раз эта коза телефон не берет!

Она заметалась по квартире, впопыхах собирая вещи, которые могли пригодится в больнице. Но перед уходом не забыла вернуться к фортепиано и шлепнуть портрет Анни Иосифовны лицом вниз на пыльную — да-да! — крышку пианино.

Евгений Германович вернулся домой через несколько дней, похудевший, обросший седой щетиной и пропахший больничными запахами. Его встретил ошалевший от счастья кот. Одним махом взлетел на плечи, потерся, принюхался. Пахло чужим, совсем незнакомым, щетина кололась, но все попытки хозяина снять его с плеча и поставить на пол он отверг, вцепился когтями намертво, так на плече и въехал в комнату. Сели в кресло, осмотрелись. Тишка согласился перебраться на колени, при условии, что левой рукой хозяин будет гладить ему спину, а правой почесывать за ухом. На всякий случай вцепился когтями в джинсы.

— Тиша, ты прости меня, о тебе-то я не подумал, — Евгений Германович виновато наглаживал и заискивающе чесал. — Давно я водки не пил, разучился. Больше не буду, обещаю. И тебя споил. Как ты тут без меня? Спасибо Надежде Петровне, что не бросила тебя.

Помолчали. Только Тихон увлеченно мурлыкал и топтался на коленях у хозяина всеми четырьмя лапами.

— Давай я вымоюсь, одежду в стирку закину, поем нормально, — расписывал планы на ближайшее будущее Евгений Германович. — А потом мы с тобой сядем и подумаем, что да как. Раз мы с тобой вдвоем остались, вдвоем и думать будем. А фотографию ты, что ли, уронил? Ну ты даешь, Тихон. Я всегда подозревал, что ты умнее, чем хочешь казаться. А письмо? Письмо ты куда дел? Или я куда дел?

Кот вспомнил, что он дал слово, и промолчал. В конце концов, Надежда Петровна свою часть договора выполнила.

Весь день Тишка, не отходя ни на шаг, ходил за Евгением Германовичем, даже в туалет бегал стремглав, две лапы там, две уже здесь. На голубей за окном не отвлекался, ну их, дурней. И даже любимый им сеанс просмотра стирки белья в машине пропустил. Рассердился, когда пришла соседка. Нет, конечно, он был ей благодарен и за кормежку, и за сочувствие, но сегодня он не собирался делить хозяина ни с кем.

Когда в дверь позвонили, Евгений Германович не хотел открывать, потому что сил не было ни с кем разговаривать, и видеть никого не хотелось. Но подумал, что вот так, без предупреждения, могла прийти только соседка, а ей он, как ни крути, всем обязан — от спасения жизни до благополучия Тихона. Пришлось открыть.

— С возвращением, Евгень Германыч! — соседка подалась вперед, желая его обнять, но он сделал вид, что не понял. — Дом в порядке, кот в порядке. Поесть нашли? Я там печень приготовила, и пюре, все в кастрюльках в холодильнике. Надо было сразу ко мне зайти, я бы…

Она опять сделала движение вперед, намереваясь пройти, но Тихон и Евгений Германович опять не поняли ее намерений и в сторону не отодвинулись. Евгений Германович радушно улыбался и всячески благодарил, Тихон хмурился и молчал.

— Ну и хорошо, вы отдыхайте, я завтра зайду непременно. За вами теперь следить надо.

— За мной? — удивился Евгений Германович. — Зачем?

— Ну как… — растерялась соседка. — Такое дело…

— Да какое дело, что вы, — отмахнулся он. — Выпил лишнего, да таблетки перепутал. С кем не бывает.

— А… ну да, да. С кем не бывает… — закивала Надежда Петровна. — А хотите, я вам готовить буду, пока ваша… Пока… Она же уехала опять, как я поняла.

— Да не стоит. Я и сам готовить умею, одному мне много ли надо. Не в первый раз мы с Тишкой на хозяйстве остаемся.

Соседка мялась, не зная, как предложить свою помощь и не выдать лишнюю осведомленность.

— А Аня когда вернется?

— Через месяц примерно. Вы простите, пожалуйста, но я еще не очень хорошо себя чувствую…

— Конечно-конечно, не буду мешать, — заторопилась Надежда Петровна и нелогично закончила, — так я завтра зайду!

— Заходите, — вздохнув, согласился Евгений Германович, понимая, что вариантов у него, собственно, и нет. Захочет заходить — будет заходить, не выгонишь.

Окна гостиной выходили на северную сторону, поэтому солнце заглядывало в комнату ближе к вечеру, да и то ненадолго. Тишка старался не пропускать эти визиты, всегда встречал закат на подоконнике, подставляя поздним мягким лучам пушистые бока. Вот и сегодня он привычно расположился возле горшка с какой-то зеленой несъедобной дрянью, потрогал лапой первого солнечного зайчика, зажмурился в предвкушении…

— Тишка! Тишка, иди сюда, поговорить надо, — позвал хозяин. — Иди-иди, не притворяйся глухим.

Евгений Германович настойчиво похлопал рукой по дивану и Тихон, вздохнув, неохотно сполз с окна и забрался на диван. Приготовился слушать.

— Так вот, — тоже вздохнув, начал хозяин. — Остались мы с тобой вдвоем. Как Робинзон Крузо с попугаем. Попугай — это ты. А поговорить с кем-то надо, мысли в порядок привести. Поэтому я тебе сейчас все объясню, заодно у меня мозги, может быть, на место встанут. Если что не поймешь — переспрашивай, не стесняйся. Только не спи, не могу же сам с собой разговаривать, это, брат, уже сумасшествием попахивает.

Жили-были, понимаешь, старик со старухой. Причем жили, что интересно, ровно тридцать лет и три года, годовщину в ресторане отметили летом, как положено. Думали и дальше жить себе, поживать, добра наживать. Ребенок вырос давным-давно, землянка не ветхая, два года назад ремонт делали, дача есть, на новое корыто тоже хватит, если что. Вот какой, ты думаешь, дальше мог быть сюжет? Что там нам литература подсказывает? Ну, рыбку поймать, ладно. Внучка себе слепить себе из подручного материала. Репу вырастить. Колобок испечь. Курочку Рябу завести на садовом участке. Могли просто жить долго и счастливо без всех этих заморочек и умереть в один день. Что, кстати, исключительно удобно для наследников.

И никто, понимаешь ты, Тихон, не додумался до варианта, что старуха только потому старуха, что за стариком замужем. А так она вовсе и не старуха, а молодая и красивая. Вот смотри, мне уже шестьдесят девять. А ей всего пятьдесят семь. Чувствуешь разницу? И какое я имею право заставлять ее быть старухой? Правильно — никакого права я не имею. Люди вообще права друг на друга не имеют. Любишь человека, и люби на здоровье, но он тебе за это ничего не должен. Полюбит в ответ — твое счастье. А она меня полюбила…

Господи, как же он был тогда влюблен! Он был болен всякую минуту, когда не мог взять ее за руку. Друзья смеялись и не верили, что он может так сходить с ума. Он, красавец и плейбой, кандидат физико-математических наук, капитан заводской волейбольной команды, лыжник и альпинист, острослов и душа любой компании — и девчонка, с виду старшеклассница, тощая, маленькая. Как говорится, ни рожи, ни кожи. Одни глазищи да волосы рыжие, в компании сидит, на личике гримаска высокомерная, словом, посмотреть не на что. А какие женщины вокруг него всегда вились! Красавицы, умницы, на все готовые ради его внимания, хоть в театр, хоть в поход, хоть в ЗАГС. Да и без ЗАГСа тоже готовы, что уж там скрывать. Он потому и не женился до тридцати пяти, что никак остановиться не мог, все свободу свою жалел.

А за этой рыжей он больше года как заколдованный ходил. По вечерам встречал с занятий в консерватории, провожал домой, а если не домой, то в филармонию или в театр. Он столько музыки за всю свою жизнь не слышал, сколько за тот год. Сам он только на гитаре умел, семи аккордов для песен у костра вполне хватало. Аня смешно морщилась, когда он играл, прижимала к вискам тоненькие пальчики. Но чаще все же улыбалась, подпевала даже. Романсы любила. Смешная такая, девочка на вид, а серьезно так выводит: «И я живу, покинутая вами…» У него аж сердце замирало. Волейбол забросил, на лыжи не вставал. Сказала бы — и очередное восхождение пропустил бы, хотя готовились весь год, и ребята пальцем у виска покрутили бы. Но она не сказала, и он уехал, и в тот год вместе с друзьями «сделал» свой четвертый семитысячник, и получил потом жетон «Снежный барс». Ни на один день потом в лагере не остался, помчался домой, и назад, к Рыжику. Это важнее.

В то лето она диплом получила. И стало быть, он мог, как они и договаривались, пойти к ее родителям делать предложение. Родители были против. Однозначно и категорически. Аргументов у них было много, и все крупнокалиберные: он тебе в отцы годится (ха-ха, он всего на двенадцать лет старше, ты старше мамы на десять, и что?), он не нашего круга (мамочка, его круг не хуже, там ученые, доктора наук и даже два академика есть!), он столько женщин перебрал (как можно?! Что ты говоришь, Иосиф, при девочках?! — это уже мама), он на своей горе убьется, они там все сумасшедшие (а я попрошу, и он бросит).

Но ничего этого жениху сказать не успели. С порога же на человека бросаться не будешь, все-таки интеллигентные люди. Глава семейства — главный дирижер симфонического оркестра, супруга — известная пианистка, трое дочерей консерваторию окончили, природа не отдохнула. Иосиф Самуилович надел парадный пиджак с военными орденами. Бэлла Марковна — концертное платье (вишневый бархат, кружевные вставки, элегантно и официально). Сестры оделись одинаково: черные юбки в пол, белые блузки, ворот под горло, хотели подчеркнуть свое неодобрение. Отчасти их можно было понять: старшие, а обе не замужем, и тут младшая решила выскочить за плейбоя, по возрасту больше подходящего… ну да, им. Папа хотел зятя непременно еврея, желательно врача. Мама хотела непременно врача и тоже желательно еврея. Про браки с русскими в семье рассказывали неблагополучные истории. К тому же возраст родителей уже настоятельно напоминал о том, что в семье, состоящей из одних музыкантов, надо иметь собственного врача. И тем не менее, поскольку люди интеллигентные: вечер воскресенья, кружевная скатерть, столовый сервиз, домашняя наливка, сложные закуски. Вежливая беседа, которая всех тяготит. И вот наконец, сочтя момент удачным, претендент набирает побольше воздуха, встает из-за стола и выдает: так мол и так, уважаемые Иосиф Самуилович и Бэлла Марковна, прошу руки вашей дочери. Обещаю любить и все такое.

Мама покрывается пятнами в тон платью и смотрит на папу, имея в виду: ты у нас по обороне, вот и дай отпор врагу, как договаривались. Папа крякает и крутит головой. Вот ведь негодница, эта младшенькая. Сказали же ей, чтоб никакого сватовства, все равно откажем, а она смеется да отмахивается. И теперь изволь неприятное человеку говорить. Как будто он виноват в своих недостатках — и не еврей, и не врач, и не молод, ох, немолод.

Но Анна, безмятежно ковырявшая вилкой заливную рыбу, подготовилась к сватовству лучше всех. Не дав отцу открыть рот, она с видом триумфатора сунула родителям под нос паспорт жениха, который еще накануне велела ему непременно принести (а то забудешь, и тогда все). Он удивился, не понял, что именно — все, но послушался, принес. Мало ли какие у родителей странности. Может, прописку хотят проверить или что штампов о браках-разводах нет. Будущие родственники, надев очки и внимательно изучив первую страницу, синхронно охнули, всплеснули руками, посмотрели друг на друга и уставились на жениха. Выражение лица у них тоже было до смешного одинаковое: одновременно восхищенное изумление и покорность судьбе. Наверное, так дикари смотрели на стеклянные бусы, привезенные коварными миссионерами, понимая, что за это чудо они отдадут все принадлежащие им гектары джунглей и пампасов. Сестры, поджав губы, смотрели в разные стороны, но тоже молчали, подавленные стечением обстоятельств.

Дело в том, что в паспорте жениха было написано — Моцарт. Моцарт Евгений Германович.

Против судьбы не попрешь. Назавтра подали заявление в ЗАГС, а через три месяца сыграли свадьбу.

…Солнце давно ушло из комнаты. За окном тихо сгущались теплые августовские сумерки. Тихон спал, свернувшись пушистым колобком. Ему снился хороший сон про неторопливое солнце и нагретый подоконник и сидящего рядом хозяина. Хозяин гладил шерстку, улыбался и говорил что-то ласковое, приятное.

Евгений Германович сидел на диване, гладил кота, пропуская сквозь пальцы шелковистый мех и улыбался своим воспоминаниям.

Хороший получился разговор, одним словом.

Евгений Германович проснулся в два часа ночи от приступа удушья. Ломило виски, колотилось сердце, горло было как наждачная бумага. Он хотел встать, сходить за водой, но не смог даже сесть в постели. Откинулся на подушку, едва переводя дыхание. Возле головы топтался Тихон, заглядывал в глаза.

— Вот… видишь… Дома будто «горняшка» достала, — прохрипел Евгений Германович и сам испугался своего голоса. — Ничего, Тиша, сейчас… Мы люди бывалые.

«Горняшкой» или «аклимашкой» бывалые альпинисты со снисходительным высокомерием профессионалов называли горную болезнь, от которой, как известно, страдают или дураки, или нахальные новички. Или те, кому горы противопоказаны. Будучи новичком, Евгений Германович отдал ей дань, и больше никогда так не подставлялся, но видел не раз, как от удушья люди падают замертво или теряют самоконтроль. Причины понятны — переутомление, холод и ураганные ветры, обезвоживание, злое горное солнце, резкие перепады температур, когда в течение суток градусник словно сходит с ума, падая от плюс тридцати до минус двадцати.

Именно все это разом в его жизни и произошло за несколько последних дней, и было не до акклиматизации. Вот и накрыло. Даже смешно, что его, «Снежного барса» («Барсик», — дразнила Анна) старой закалки, хватит кондрашка-горняшка прямо в постели. Очень по-стариковски.

— Ну уж нет. В постели помирать не буду, — просипел Евгений Германович. — Из принципа.

— Горизонтальное положение заболевшего недопустимо в любое время суток, — зазвучал в голове спокойный до нудности голос их всегдашнего экспедиционного врача и его старинного друга Эдика Якубовского. — Каждый час ночного времени должен использоваться не для сна, а для спуска, потому что состояние заболевшего к утру всегда заметно ухудшается. Спуск пострадавшего вниз является самым действенным методом лечения. Следует полностью использовать любую возможность самостоятельного передвижения пострадавшего, которое не дает развиваться апатии, безразличию и переохлаждению.

Надо же, они Эдика не особенно и слушали, положено ему — пусть нудит, они все это уже сто раз слышали. А вот поди ж ты, слово в слово вспомнилось, — удивился Евгений Германович и решил спускаться. Спускаться!

Черт возьми, хотя бы с кровати.

И он встал.

То есть сперва сполз вниз, на пол. Тихон тоже спрыгнул, стал тереться, будто помогая. Бодал головой, подталкивал, даже кусать пытался. Не Тихон, а отряд спасателей, усмехнулся хозяин. Посидел на полу. Когда немного отпустило, ползком двинулся к кухне. Очень не хотелось помирать, не выпив стакан воды. Добрался, дотянулся, придерживая рукой готовое выпрыгнуть из груди сердце. Напился. И вдруг вспомнил анекдот из еврейской жизни, которые коллекционировал его тесть, Иосиф Самуилович. Тысячи полторы экземпляров было в коллекции, по два, а то и по три на каждый случай жизни. Вот этот самый: умирает старый еврей, стоят у кровати многочисленные дети. «Сколько денег на вас потрачено, сколько сил, — вздыхает умирающий. — Ничего не жалел, чтобы было кому стакан воды подать. Вот умираю, а пить не хочется».

И отпустило, спасибо незабвенному Иосифу Самуиловичу, выручил. Обратно в спальню шел хоть и по стеночкам, но уже не ползком. Тихон за ним, хвостиком, почти успокоившийся. Первым вспрыгнул на кровать, потоптался, довольный — хозяйка запрещала, но вот где она? Без нее вообще отлично. Подождал, пока, тяжело ворочаясь, устроится хозяин, забрался в уютную щель между подушками, вытянулся длинной колбасой…

— Слушай… — толкнул его в бок Евгений Германович. — Задание тебе на ночь. Хватит сопли на кулак мотать. Раз я не помер ни сегодня, ни в тот раз, значит, надо срочно придумать смысл жизни. Мне. Ну и тебе заодно. Хотя бы на неделю вперед. Понял? Думай. И я думать буду. Все равно не усну, проверено.

И ошибся. Уснул хоть и под утро, тяжелым и вязким, но все-таки сном. Из которого его выдернула Надежда Петровна, немилосердно трясшая за плечо и толкавшая в спину. Взъерошенный кот возмущенно наблюдал за вторжением, отодвинувшись на безопасное расстояние.

— ЕвгеньГерманыч! А ЕвгеньГерманыч! Вы живой, нет? — причитала соседка. — Ах ты, Господи! Просыпайтесь, или мне опять скорую вызвать? Вы выпили, что ли? Или вам плохо? Двенадцать уже, а вы спите и не откликаетесь!

— Живой я, живой, — с трудом разлепив глаза, — пробормотал Евгений Германович. И порадовался, что голос его слушается, не то, что ночью. — Просто ночь не спал, вот и… А вы как сюда?

Спохватившись, он натянул одеяло до подбородка и, кажется, даже покраснел, вспомнив про любимые безразмерные семейные трусы, игравшие роль пижамы. Трусы были в игривых сердечках с глазками и с распростертыми для объятий ручками. Анна подарила и всегда над ними сама же и смеялась.

— Я пришла… Обед вам… А вас нету. То есть вы есть, но я-то подумала… И испугалась. Мало ли, — исчерпывающе объяснила соседка.

— А. Ну да, спасибо. Вы идите, я сам, — Евгений Германович постарался быть вежливым, но убедительным.

Не подействовало. Соседка не изъявила ни малейшего намерения покинуть спальню, пока он не даст ей честное слово, что сейчас, вот немедленно, встанет, умоется и придет на кухню завтракать… то есть обедать. Слово пришлось дать. А значит, пришлось вставать, преодолевая головокружение, тащиться в душ, бриться — все-таки предстоял завтрак с дамой. После контрастного душа Евгений Германович почувствовал себя ну почти бодрячком. Из кухни чудесно пахло яичницей и какой-то выпечкой, и он вдруг понял, что зверски голоден, потому что вчера, съев тощий больничный завтрак, больше ничего и не ел, не хотелось.

Надежда Петровна хлопотала на кухне. На этот раз она была одета просто-таки нарядно — в сарафан чудесной расцветки (синие розы по коричневому фону) и синие хлопчатобумажные носочки в тон. С собой она принесла свежеиспеченные оладьи и миску со сметаной, а на сковороде шипела яичница с колбасой. Хозяин дома едва не захлебнулся слюной, и все отговорки вроде «спасибо я сам, мне ничего не надо» тоже проглотил.

— Вам чай или кофе сделать? — деловито уточнила кулинарная фея, порхая от плиты к столу круглым воздушным шариком.

— Ммм, — согласился на все сразу Евгений Германович.

— Мя-а-ау! — напомнил о себе Тихон, имея в виду колбасу.

Моцарт ел торопливо и от жадности, неверное, некрасиво, помогая себе не ножом, а куском хлеба, но было так вкусно, что он остановиться не мог, и только мычал благодарно и крутил головой. Тихон так же быстро (пока не отобрали) ел из своей миски корм, в который сердобольная Надежда Петровна тайком от хозяев всегда добавляла немножко колбаски или еще чего вредного и вкусного, за что Тихон ее отдельно уважал и любил. А сама Надежда Петровна сидела напротив хозяина, по бабьи подперев пухлую щеку кулаком и жалела. «Бедненькие вы мои», — прямо на лбу у нее было написано «бегущей строкой», но поскольку все были заняты едой, то никто текст не читал.

Но терять время она не собиралась, и когда Евгений Германович, расправившись с яичницей, принялся за оладьи, она решительно перешла к делу.

— Вот что! — это прозвучало так неожиданно, что оба, и кот, и хозяин, на секунду замерли и перестали жевать. — Я этого так не оставлю. И не возражайте!

Сильный пол прижал уши и занялся едой, сочтя возражения в данной ситуации неблагоразумными.

— Раз Анна уехала, и я так понимаю, что надолго, то я за вас теперь отвечаю. Как друг, как соседка. И как старшая по подъезду. Как женщина, наконец! — это прозвучало с вызовом, но оладьи со сметаной и корм с колбасой примиряли аудиторию с излишней категоричностью оратора.

— Я с вами столько лет вместе, и сейчас вас не оставлю, не беспокойтесь. Все приберу, приготовлю, постираю. То есть все, как обычно. Анна то, между нами говоря, всегда была никакой хозяйкой — и пылища везде, и белье не глажено…

— А почему — была? — вдруг насторожился Евгений Германович.

— Была, есть и будет! — отрезала Надежда Петровна, серьезно подготовившаяся к разговору с соседом. — Никакая, и не спорьте. Весь дом на мне и на вас, и Леночку я вынянчила. И вообще!

Последний аргумент прозвучал особенно убедительно, и заступаться за хозяйственные таланты жены Евгений Германович не стал, всякому джентльменству есть разумная граница. Домашние дела юная Анечка сразу после свадьбы с удовольствием передала в полное ведение без ума влюбленного супруга. А тот, поняв, что семейный быт сложнее холостяцкого, внял совету мудрой тещи — нанял домработницу, то есть Надежду Петровну. Она тогда работала маляром, еще сторожем иногда. Ну, и халтуры с девчонками брали, когда подворачивались. Крутилась, как белка в колесе, муж пил, зарплату целиком до дома никогда не доносил. Предложение соседа «помогать по дому» сперва показалось ей смешным и несерьезным, да разве платят деньги за то, что все тетки и так делают, забесплатно? Но Евгений Германович тогда, тридцать лет назад, был чудо как хорош, прямо как артист с обложки журнала «Экран», что она подумала — а чем черт не шутит?

То есть нет, сперва она, конечно, подумала, что деньги лишними не будут, вон на Пашке одежда и обувь будто горят, да еще велосипед просит на день рождения. А потом уже, когда присмотрелась как соседи живут, тогда уж и подумала вот это «чем черт не шутит». Соседи жили, на ее взгляд, странно, не по-людски. Анна вечно на работе с утра до ночи (как же, пойди, проверь), приходит домой с цветами, будто артистка, а сама аккомпаниаторша в балете, тьфу! Дома только отдыхает, телевизор смотрит, книжки читает, с подружками по телефону болтает, на пианино тренькает. А тарелку за собой помыть — избави боже, руки надо беречь. А что им сделается, рукам-то?! Мужа только так погоняла — подай-принеси-купи-сделай. А он и рад стараться, бегает, как собачонка, хвостом виляет, со стороны смотреть противно. Мужик такой видный, непьющий, зарабатывает на своем заводе деньжищи, машину купил, каждый год в Сочи ездят, да не дикарем, а в санаторий по путевкам. Ему бы жену хорошую, под стать, чтоб хозяйственная, уважительная, не шлондра какая.

Было время, когда тайная Надеждина мечта была на волосок от исполнения. Она тогда как раз с мужем развелась, надоел до печенок, алкаш проклятый. А Анна дочь родила, Ленку. Чуть ли не сразу ссориться они с мужем начали, все больше из-за ребенка. Ленка-то с младенчества крикливая была, точно знала, что певицей будет, вот стразу голос-то и разрабатывала, орала с утра до ночи, да и по ночам тоже. Анна ходила по дому непричесанная и в халате, злилась, на всех орала не хуже Ленки, даже к родителям пару раз убегала, но мать с отцом ее быстро домой возвращали. Полгода так, бедная-несчастная, дома посидела и на работу запросилась. Евгений Германович упал в ноги: Надежда, говорит, Петровна, выручайте! Вся жизнь от вас зависит! Вспоминая этот разговор, Надежда Петровна до сих пор волновалась и все переживала заново. Дочку, говорит, я только вам доверить могу. Вот тогда, точно, она про черта и подумала, когда ради их Ленки со стройки уволилась. Ну теперь то уж должен он понять, какая жена ему нужна: вот эта кошка рыжая, которая вечно шляется непонятно где, или приличная женщина, которая и за ребенком доследит, и дом в порядке будет содержать. А мужика будет всегда за хозяина дома считать, что сказал — делать, если он того стоит, конечно. А не помыкать им, как эта его Анечка.

Ленку она до садика дорастила, все, как положено. В бригаду не вернулась уже, устроилась нянечкой в тот же садик, чтоб догляд за ребенком был. А уж потом ее Евгений Германович на работу к себе устроил, лаборанткой. Рай земной, а не работа: чисто, не хлопотно, народ вокруг ученый, вежливый, не то что прорабы да каменщики на стройке. И ни сквозняков тебе, ведер с краской, ни матюков, избави боже. Переход из маляров и нянечек в лаборантки Надежда Петровна восприняла как честно заслуженный карьерный взлет, а заодно еще больше Евгения Германовича зауважала. Как не уважать, если в заводском НИИ у него под началом едва ли не полсотни человек народа, и все к нему с почтением, а он им царь, бог и воинский начальник. И делами такими занимаются, что простой человек и закорючки в их бумагах и чертежах не разберет, а заграницу, даже в Болгарию, его не отпускают, потому что работа секретная. Она даже гордиться стала, что вот, мол, с каким человеком, можно сказать, живу.

Так вот тридцать с лишним лет и пролетело. И всё осталось, как было, все при своих. Анна при музыке, Евгений Германович при Анне, она, Надежда — при хозяйстве, сбоку-припеку. Лена закончила музыкальное училище, консерваторию, а потом, к ужасу отца и к радости матери, уехала сперва в Москву, а потом и вовсе в Германию. Поет там в каком-то городишке в оперном театре (у них, говорят, так уж заведено, чтоб в каждом городишке свой оперный театр был, любят они, видно, это дело). Ну по Италиям правда ездит на гастроли, и по телевизору ее один раз показывали. В газете еще про Ленку писали, Евгений Германович показывал, хвастался. Замуж там вышла за какого-то мужичка, он как ее делами занимается, при своей жене вроде директора, хотя что это за работа, непонятно. Наверняка дармоед, вроде ее, Надеждиного бывшего. Детей Ленка рожать не хочет, говорит, только-только карьера началась. Ага, в сорок захочет родить, а фигушки. Домой носа не кажет. Мать к ней ездит, и не по разу в год. А Евгений Германович не хочет, скучно ему там, в этих городишках с оперными театрами, ему все горы подавай. Зараза, короче, Ленка выросла, в мать.

…Обо всем этом Надежда Петровна напоминать, конечно, не стала. Зачем? И так все понятно. Она не чужой человек и обязана позаботиться. Вот она и заботится, а кто, кроме нее?

— Вы же на работу по вторникам ходите. И по субботам на свои собрания по альпинизму вашему, так? А сейчас вообще никуда не ходите, потому что лето, так?

— Так, — покивал Евгений Германович, ожидая продолжения.

— Вот я буду днем приносить вам обед. После обеда мы будем гулять.

— После сытного обеда полагается поспать, — растерявшись от такого напора, не смешно пошутил Евгений Германович.

— Вы после обеда не спите, я же знаю. Если хотите, будем гулять до обеда, — не стала спорить соседка.

— Да мне, собственно…

— Тогда после, мне так удобнее, — подвела итог Надежда Петровна. — Я вам буду список составлять, что купить. Если много чего будет или тяжелое, может вместе на машине съездить, вместе даже лучше, — тут она вдруг замолчала и щеки ее порозовели. — Пока Аня не приедет. Вы один, и я одна. Шевелиться надо. И вам не скучно, и мне веселее.

Евгений Германович на секунду задумался, внимательно посмотрел на соседку и спросил:

— Жить станет лучше, жить станет веселее… Надежда Петровна, вы письмо у меня в комнате не находили? Такой листочек небольшой, вчетверо свернутый?

— Нет! — покосившись на едва отвалившегося от миски Тихона, открестилась та. — Важное, что ли, письмо? Может, вы выбросили, да забыли? А я, когда ведро выносила, не смотрела, что там. Привычки такой не имею.

— Избави Боже от такой привычки, — согласился Евгений Германович. — Что ж, по рукам! Гулять так гулять, как говорится. Начнем с завтрашнего дня.

Надежда Петровна расцвела счастливой улыбкой и принялась собирать посуду со стола.

Ближе к вечеру Евгений Германович готов был признать, что идея совместных прогулок была не так уж и бессмысленна. Длинный душный августовский день тянулся, как мед, и был так же приторно хорош, не к чему придраться. Суббота, лето, теплынь. Живи, да радуйся, а тошно. И заняться нечем. Вот если бы Аня была дома, она бы еще с утра его куда-то утащила: на прогулку по городу, в лес за грибами, в парк кормить уток, в магазин выбирать новое платье, обедать в ресторан, к родне просто так, без повода. Вечером они непременно пошли бы в театр, в филармонию или в гости — как ему надоели эти театры, гости и особенно филармония! Как он мечтал посидеть вечером дома у телевизора или с книгой, а не тащиться на очередное мероприятие в противном костюме с ненавистным галстуком. Кстати, интересно, сохранила ли история имя негодяя, который изобрел эту удавку, испортившую жизнь многим поколениям мужчин? Анна смеялась и говорила — вот исполнится тебе сто лет, тогда куплю тебе фланелевую пижаму и отстану, а сейчас одевайся и пошли.

Бойтесь желания своих, ибо они исполняются.

Так он же и не хотел, честное слово, не хотел! Так просто, ворчал для порядка. На самом деле ему очень нравилось, что жена вечно создает вокруг себя энергетические завихрения, в которые втягивает окружающих, и его в первую очередь. Когда они несколько лет назад были в Непале, там им один столетний высохший до полной невесомости, но бодрый дедок рассказал, что у каждого человека имеется девятнадцать энергетических центров, именуемых «вихрями». Семь главных и двенадцать второстепенных, и все они вращаются с большой скоростью. Евгений потом смеялся, что у Анны вихрей не девятнадцать, а тридцать восемь, и крутятся они с явным превышением скорости. Смеялся и восхищался одновременно. В этом смысле они с женой были похожи, но у него было в жизни три главных вещи — работа, семья и горы, и все его вихри послушными потоками текли в заданных направлениях. У жены этих направлений было неисчислимое множество, ее вихри сталкивались, меняли скорость вращения, мощность и заряд, и никогда нельзя было угадать, куда все это направится и чем закончится для окружающих. Ему казалось, что в ярко-рыжих Аниных волосах иногда вспыхивают самые настоящие электрические искры.

Она очень выручила его два года назад, когда ему пришлось уволиться с завода. Очередное новое руководство, не спрашивая, торжественно проводило на заслуженный отдых. Он старательно делал вид, что ничего страшного, что пенсионеры тоже как-то живут на свете. Правда, как именно, и главное — зачем он не очень отчетливо себе представлял. Тогда именно жена, используя свои бесчисленные знакомства, устроила так, что его пригласили в политех — вести секцию скалолазания, и вскоре руководство учебного заведения страшно гордилось тем, что будущие инженеры карабкаются по стене под руководством мастера спорта по альпинизму и судьи республиканской категории по скалолазанию.

Анна закружила его, завертела, не оставила свободной минуты, на какое-то время подключила к своему аккумулятору. И он выжил.

Сейчас он опять должен был ответить себе на вопрос — зачем. Зачем вставать утром, зачем придумывать себе занятия на длинный пустой день, зачем выходить на улицу или включать телевизор, зачем ложиться спать в ожидании нового, такого же бесполезного и бессмысленного дня? Наверное, если бы он мог ревновать к тому, с кем Анна сейчас, ему было бы легче. Собрать злость в кулак, сосредоточиться на ненавистном объекте и вынашивать планы мести — наверное, это отвлекает…

Смешно. Смешно и странно ненавидеть человека, которого никогда не видел. Возможно, он человек редких душевных качеств, незаурядного ума и обаяния. Скорее всего, так и есть, Анна никогда не влюбилась бы в пустышку. Наверное, он ближе ей по возрасту. Он еврей и увез ее туда, куда она всю жизнь стремилась. Но самое главное, что это было ее решением. Все решения она всегда принимала сама. Впрочем, как и он сам. И с этим ничего нельзя поделать. Один человек не должен приносить себя, свои мечты и планы в жертву другому. Наверное, не должен… Ведь и он сам никогда не обещал Анне отказаться от гор, как она ни умоляла. Когда по нелепой случайности в альплагере Безенги погибли двое его товарищей, Анна и плакала, и разводом грозила, но он все равно на следующее лето был там. Теперь настала ее очередь не обращать внимания на то, что близкий человек умирает от страха и ожидания.

Все правильно. Но внутри все болит и ноет, и что с этим делать — непонятно.

Намотав очередной круг по комнате (Тихон уже давно устал считать и задремал под шорох шагов хозяина), Евгений Германович вдруг подскочил к пианино и, поставив портрет жены, как положено (кто его роняет постоянно, черт возьми?!), громко и недовольно спросил, будто продолжая разговор:

— И как ты себе это представляешь?!

Кот подскочил, убедился, что спрашивают не его, и опять уронил голову на диван.

— Я сильный, да. И ты уверена, что я справлюсь. Пока ты там со своей мечтой разбираешься. Получил фашист гранату, называется. Письмо в нашем случае. Отлично. Еще бы оставила инструкцию, что и как. Пошагово. Нет? А что так? Ты же всегда все знала, что и как делать. Может, поискать?

Он демонстративно открыл крышку пианино, со злостью провел кулаком слева направо, клавиши басовито охнули, взвизгнули тоненько, обиженно замолчали. Тихон опять подскочил и вытаращил перепуганные круглые глаза.

Жена смотрела на него, улыбалась нежно и беззащитно, за эту улыбку он всегда готов был продать душу. Евгений Германович немедленно устыдился своей вспышки — мужик, а орет, как баба, негоже.

— То есть я хотел спросить… Как ты там устроилась? Нормально? Погода тоже ничего? Ну да, там холодно и не бывает. Да… Ты мне напиши потом, что ли. Через месяц или когда захочешь. Нет, я не буду ждать. Я просто так сказал.

Странно, но стало полегче. Евгений Германович отправился на кухню ставить чайник. Телевизор, обрадованный вниманием, радостно понес чепуху:

— Всенародно избранному президенту вживляют нанокомпьютер. У всех избирателей есть смартфоны, и они в режиме он-лайн голосуют за каждое принятое президентом решение. Если решение три раза не принято большинством избирателей, то компьютер дает команду, и президент взрывается. Мне кажется, нам не помешало бы…

–…немного мозгов, — проворчал Евгений Германович и переключил канал.

— Попробуй новый гель для душа с ягодами и шоколадом! Не ешь его! Открой его! Не ешь его! Нанеси его! Не ешь его! — заорал телевизор.

Евгений Германович послушал, пока кипит чайник, поудивлялся креативности товарищей из телевизора. Заварил чай, крепкий, с мятой и лимоном, сахара пять ложек, Аня всегда ругалась и грозила ему неминуемым диабетом. Всю жизнь пью — и где он?

Поставил чашку на стол. Рядом водрузил кошачью миску, Тихон удивился.

— Что смотришь? Давай, садись напротив. Видишь ли, у нас, у людей, считается, что пьют в одиночестве только алкоголики, и разговаривают сами с собой только психи. Хотя, конечно, кто сейчас не псих, как справедливо заметил один умный человек, но ты его не знаешь. И все же. Мы с тобой как договаривались? Нам надо придумать смысл нашей с тобой жизни на ближайшую перспективу. Садись, излагай свою версию. Если она мне покажется толковой, получишь сыр.

Услышав заветное слово «сыр», Тихон выгнул спину, распушил хвост, заулыбался и включил мурлыкательный моторчик. Моторчик работал громко, ровно и беспрерывно. Выступив таким образом, кот замолчал, вспрыгнул на стол и заглянул в миску.

Хозяин выслушал, серьезно кивнул. Он мнение Тихона всегда уважал, считая его котом неглупым и здравомыслящим. Крошечным котенком попав в дом, Тишка удивительно быстро усвоил нехитрые кошачьи обязанности (уважать лоток, не портить мебель и прочее). Он сумел так выстроить отношения с хозяевами, что у них не поднялась рука вышвырнуть за порог такую очаровательную кису. А намерение такое было, что скрывать.

Котенка подарила Анне на день рождения старшая сестра, Алла. С бантиком на шее и с приданым в виде запаса корма на первое время. На церемонии торжественного вручения подарка гости едва не плакали от умиления. Крохотный серый комочек размером едва больше мышонка, тоненько попискивал и таращил круглые зеленые глазки цвета неспелого крыжовника.

— Что это за свинство? — возмутилась именинница.

— Аня, кто тебя так воспитал?! — закатила глаза Бэлла Марковна. — Уж не мы с отцом, точно.

— Это котенок, — терпеливо, как ребенку, объяснила сестра. — Очень милый. Вы его полюбите. Леночка уехала. Вам же скучно вдвоем, в доме должен быть кто-то маленький, о ком надо заботиться…

— Мы заботимся обо мне! — отрезала Анна. — Нам вполне достаточно! Забирай своего этого!

— Да не может она его забрать, — еле сдерживая смех, прошептала на ухо Евгению Германовичу средняя сестра, Вера. — Взяли дочери, а у нее на кошек аллергия, и пристроить не смогли. Не выкидывать же. А тут у Аньки день рождения как раз.

— Аня, не воюй, — урезонил супругу Евгений Германович. — Дареному коту в зубы не смотрят.

Он взял из рук сестры котенка, который легко уместился в его сложенных ковшиком ладонях.

— Ты мой хороший… Ма-ааленький ты какой… Как тебя зовут-то? Ты кот или кошка? Так ты не просто серый, ты еще и полосатый? Краса-авец! Ну-ка дай нос. Нос должен быть холодным и мокрым…

— Тьфу! Заворковал… — проворчала Анна. — Я его все равно потом выкину.

— Не слушай ее, — успокоил нового жильца Евгений Германович. — Она только говорит так, а на самом деле она хорошая. Давайте все выпьем за то, какая у нас Аня хорошая!

Разумеется, Анна котенка не выкинула. Но отношения у них установились достаточно непростые. В обязанности кота входило как можно реже попадаться ей на глаза, нравиться гостям, и главное — ни в коем случае не линять! Тихон эти правила быстро усвоил и соблюдал, линяя подальше от хозяйки в прямом и в переносном смысле. Непреодолимые разногласия у них возникли только по одному пункту: как выяснилось почти сразу, Тихон терпеть не мог фортепианную музыку. Стоило хозяйке открыть крышку инструмента, как Тихон бросал все свои дела и опрометью мчался из комнаты. Анну Иосифовну такое отношение оскорбляло. Она снизошла даже до попыток приучить, то есть приобщить глупое животное к хорошей музыке в профессиональном исполнении. Пару раз она просила, чтобы муж сидел рядом, держа Тишку на руках. Тогда на морде кота появлялось страдальческое выражение, он прижимал уши, вырывался, и при первой возможности улепетывал. Понятное дело, что такое бестактное поведение не добавляло теплоты в отношения подарка и его получательницы.

Евгений Германович Тихона полюбил с первого взгляда. Ему и в самом деле не хватало в доме малыша, хотя бы кошачьего. И в музыке он тоже ничего не понимал, невзирая на фамилию. Такая вот ирония судьбы.

— Тихон, я тебя понял, — вернулся к заявленной теме беседы Евгений Германович. — Ты считаешь, что смысл жизни в самом процессе. Выспаться на солнышке, поймать муху, поесть сыра. Переводя на человеческий язык, сходить на работу, погулять в парке, посмотреть телевизор. Этот вариант я рассматривал. Проблема в том, что я не кот. Мне не подходит. Хотя возможно, будь я помоложе, я бы с тобой согласился. Тогда бы это звучало так: еще один патент, еще одно восхождение, еще… да вот и все, пожалуй. Еще Ленка да Аня. Тогда при вычитании всего перечисленного на сегодняшний момент смысла жизни остается ноль. Помирать тоже не вариант, мы с тобой договорились. И вот что я тогда придумал… Не спи, охламон, я с тобой разговариваю или с кем? На еще сыру, не лопни только.

Евгений Германович отхлебнул остывший чай, поморщился, отставил.

— Понимаешь, она же моя жена. Ну придумала что-то, ну уехала. А вдруг ей будет там плохо? И она захочет вернуться? Может ведь такое быть? Может. Очень даже может. Вот и представь: она вернулась — а я помер. Или спился. Или еще что-то. И что она будет делать? Вот именно. То есть понимаешь, что я придумал? Мы ее ждать будем. Как будто она просто уехала. Надолго. Но вернется. Знаешь, как в песне поется? «И муравей создал себе богиню, по образу и духу своему…» Не знаешь? Ну ты даешь. Хочешь, я тебе спою? Давно гитару в руки не брал. Пошли, а?

Надо сказать, что к авторской песне под гитару в исполнении Евгения Германовича Тихон относился вполне терпимо, рожу не кривил и из помещения не эвакуировался, и Анна считала, что таким образом полосатый Хренников над ней и ее консерваторским дипломом изощренно издевается. Поэтому на гитаре Евгений Германович играл дома редко, только по просьбам гостей, а так, для себя, сто лет в руки не брал. Гитара была хорошая, хоть и старенькая, но строй держала, и в руки сама ложилась, бывают такие инструменты.

Он спел про московского муравья, придумавшего себе богиню, про то, как она появилась на пороге его жилья, и как это было грустно, и какое это было невыносимое счастье… Потом еще другие песни, все больше печальные. Тихон слушал, не перебивал, а потом и вовсе задремал.

— Она появится, Тишка, — Евгений Германович отложил гитару и принялся гладить собеседника за ушами. — А я ее жду. Вот и смысл. Ну хоть какой-то.

Тихон млел и соглашался. Появится, так появится. Если хозяин так хочет — пусть так и будет. Хотя если его, Тихона, спросить, то им и вдвоем неплохо. Ну вот соседка пусть заходит иногда, если с колбаской особенно.

Если бы он знал, что день грядущий им готовит!

Собственно, сам день начался неважно. У хозяина болело сердце. Тихон это еще ночью почувствовал и перебрался с подушки под одеяло, приткнулся под бок спящему, прижался и так лежал до утра — лечил. Под утро испортилась погода, начался дождь, унылый, монотонный, нескончаемый, а вместо рассвета наступили утренние сумерки. Тихон такие дни не любил, дремал, мерз и скучал. Хозяин встал позже, чем обычно, зарядку делать не стал, в душ пошел, шаркая тапками… скучно. Сварил себе гадко пахнущий напиток под названием «кофе», яичницу пожарил без колбаски… бесперспективно. После завтрака решил пойти в магазин. Долго собирался, вздыхал, выглядывал в окно, идти под дождь ему явно не хотелось.

Когда все же ушел, Тихон покрутился возле своей миски, понюхал, но есть не стал. Начал было вылизывать шерсть на левом боку, на котором пришлось всю ночь лежать, но стало лень. Он бросил это дело на половине и пошел искать подходящее место для качественного продолжительного сна. В отсутствие хозяйки он наслаждался полной свободой выбора поверхностей. На диванах было просторно, в креслах — уютно, на кровати в спальне — непривычно, на окне холодно, на пианино… О, на пианино он любил сидеть. Во-первых, полный обзор гостиной. Во-вторых, чувство собственного превосходства и власти над обстоятельствами. Но вообще, конечно, скользко, да и узковато. Поэтому, посидев на пианино прямо под носом у хозяйкиного портрета, Тихон перебрался в кресло и там уснул.

Проснулся от звука шагов на площадке. Завозился ключ в замочной скважине, значит, надо идти встречать. Зевая и потягиваясь, Тихон пошел в прихожую. Лень, конечно, но порядок есть порядок: встретить, забраться на плечи, обнюхать. Но не пришлось. Едва шагнув за порог, Евгений Германович пристроил пакет с продуктами и сообщил:

— Тихон, приведи себя в порядок, у нас гости.

И поставил на пол мокрую кошку.

Тихон едва не упал в обморок — единственно по той причине, что коты этого делать не умеют. Это была первая кошка, увиденная им в сознательной жизни, если не считать его собственного отражения в зеркале. Но кот в зеркале был просто серый и примитивно полосатый. А она была совершенно белая, с розовым носиком, бело-розовыми ушками и потрясающими глазами, левый — голубой, правый — зеленый. Тихон заглянул в это разноцветье — и пропал. Намокшая шерсть слиплась и торчала белыми иголками, отчего гостья походила на несчастного ежика, но Тихону она показалось верхом совершенства и образцом кошачьей красоты.

— Ну, что скажешь? — посмеиваясь, спросил Евгений Германович. — Пустим девушку погреться? А как высохнет, объявление напишем, глядишь, и хозяева найдутся. Девушка явно домашняя, с хорошими манерами, даже не попыталась царапаться. Так что ты тоже веди себя прилично. А я сейчас…

Вернувшись с полотенцем в руках Евгений Германович застал прежнюю диспозицию: Тихон сидел, как приклеенный, на том же месте и во все глаза глядел на гостью. Она тоже не двигалась, сжавшись в комок и опасливо оглядываясь по сторонам.

— Я помню чудное мгновенье, перед мной явилась ты… — оценил ситуацию Евгений Германович и, нагнувшись, прихватил кошку полотенцем.

Завернул, укутал так, что только кончик носа торчал наружу и пошел со свертком в комнату. Тихон, как лунатик, за ними.

— А у нас тут вот… еще одна кошка, — непонятно кому сообщил хозяин, повернувшись к пианино. — Да-да, я помню, что ты их терпеть не можешь. Но у нас сегодня дождь. Такие дела.

Усевшись на диван, он принялся осторожно вытирать свою мокрую находку. Тихон, забравшись на спинку дивана, наблюдал, стараясь ничего не пропустить. Постепенно из свертка появились розовый носик, узкая мордочка, бело-розовые ушки, лапки с аккуратными коготками, спинка… Тихон едва не упал с дивана, когда кошка мягким движением высвободилась из кокона и спрыгнула на пол. Она больше уже не походила на ежика. Скорее на одуванчик после дождя. Но Тихон не знал таких поэтических сравнений, и ни ежиков, ни одуванчиков он в жизни не видел, поэтому он просто смотрел, замирая от удивления.

— Ну иди уже, знакомься, — подпихнул его хозяин и Тихон тоже оказался на полу.

Прижался к ковру и замер, только хвост подрагивал. Евгений Германович с интересом наблюдал. Кошка деликатно встряхнулась, осмотрелась… и первой подошла к Тихону. Обнюхала, обошла со всех сторон, фыркнула. Повернулась к нему спиной и принялась вылизывать шерсть.

— Вот так, брат Тихон, — засмеялся Евгений Германович. — Они всегда так: сами приходят, сами все решают, на нас фыркают, и вообще — собственная шубка их интересует куда больше, чем наше с тобой мировоззрение. Ты давай, не опускай лапы, старайся. Может, повезет.

Надежда Петровна в это утро проснулась счастливой. Но длилось это состояние ровно о тех пор, пока она не осознала, что по оконному стеклу молоточками колотят дождевые капли, и происходит это не во сне, а наяву.

— Да твою ж ма-ать… — некультурно расстроилась Надежда Петровна.

Нехорошо, конечно, но, с другой стороны, если представить: милая девушка Золушка собралась на бал, платье-туфли-кони-карета, фея-крестная вслед платочком машет. Приехала, время поджимает, а на воротах дворца надпись: «Бал отменен по техническим причинам. Приносим свои извинения». Тут и Золушка бы, наверное, не сдержалась. Намеченную на сегодня прогулку Надежда Петровна воспринимала вот именно как бал, на котором хоть на часик-полтора, но принц будет в полном ее распоряжении. С вечера вымыла голову, накрутила бигуди, ногти намазала лаком (засох, зараза, пришлось его трясти, греть и водкой Пашкиной разводить). Блузку погладила, шарфик приготовила. Вообще хорошо было бы замерзнуть, и чтоб Евгений Германович, как в кино, ей свой пиджак отдал. Но как тут замерзнешь, если всю неделю днем температура ниже двадцати не опускается. Хороший август, сухой, солнечный. И вот на тебе, подлость какая — ливень!

Она едва не расплакалась. Особенно было жаль маникюра. Анна, фифа такая, ни дня без ноготков не прожила — аккуратные, розовенькие, и ручки такие нежные, пальчики тоненькие, по два кольца вечно нацепит, да еще и браслет, если куда собирается или гостей ждут. Ни морщинок, ни пятен, суставы не выпирают… А она, Надежда, в кои-то веки руки на ночь кремом намазала, ногти накрасила, под ручку гулять собралась…

Тут Пашка сунулся про завтрак спросить, так она на него так рявкнула, что он молча дверь закрыл. Но полегчало. Дождь и дождь, и черт с ним. Можно пойти гулять под зонтом. Очень даже можно. Особенно под одним. У мужчин большие такие зонты бывают, черные. А она его под руку возьмет, и… Надежда Петровна, окрыленная новыми возможностями, едва дождалась двух часов. Без пяти два она оделась и поднялась на четвертый этаж. Звонить не стала, договаривались вчера идти гулять, значит, идем. А если он и передумал, то не назад же ей идти.

Постояла перед дверью, отчего-то волнуясь. Поправила воротничок блузки. Потрогала волосы — под изрядным слоем лака они были твердыми, как пластмасса. Голова сильно чесалась, но зато никакой дождь прическу не испортит, а она потерпит, ничего.

Предчувствия ее не обманули. Открывший дверь принц на бал явно не собирался, домашние джинсы и футболка тому подтверждение. Выражение лица у принца тоже было не особенно радостным, а скорее вопросительным — зачем явились, уважаемая Надежда Петровна?

— Мы гулять собирались, — ответила она на незаданный вопрос.

— Так дождь ведь, — удивился недогадливый принц. — Сильный. Я в магазин ходил, и то вымок.

— А разве у вас зонтика нету? Большого такого, черного? Можно под зонтиком гулять, — Золушка, то есть Надежда Петровна не сдавалась, хотя шансы таяли, как мороженое на жаре.

— Я зонтики терпеть не могу! У меня дождевик, если далеко идти надо.

Один дождевик на двоих не налезет, — сникнув, подумала Надежда Петровна. Она топталась в прихожей, не находя слов и не зная, что еще можно придумать. В комнату ее приглашать явно не собирались. Но тут произошло неожиданное событие. На пороге двери, ведущей в гостиную, показался Тихон. Надежда Петровна испуганно охнула и всплеснула руками — за ночь кот абсолютно поседел. К тому же он усох примерно вдвое и плохо держатся на ногах.

— Тишенька, рыбонька! — она метнулась к своему любимцу. — Что с тобой случилось, зайка моя?!

Зайка-рыбонька, явно не узнавая Надежду Петровну, шарахнулся в сторону и пустился наутек. Надежда Петровна бросилась за ним, замыкал процессию ухмыляющийся хозяин квартиры. Вбежав в гостиную, Надежда Петровна остановилась, как вкопанная — на ковре сидел Тихон, вполне себе серый-полосатый и упитанный, только вид имел несколько отрешенный, и на вбежавшую не обратил никакого внимания.

Ничего не понимая, она пощупала кота за упитанные бока, за уши — все на месте. Обернулась к Евгению Германовичу, тот улыбался, довольный произведенным эффектом.

— Их двое, — выдержав паузу, сжалился он над Надеждой Петровной.

— Как двое? — поразилась она. — Откуда?

— Бог послал, — охотно пояснил Евгений Германович. — Я утром в наш магазин за хлебом пошел, а она под козырьком подъезда сидит, мокрая, как не знаю что. Трясется. Ну я и пожалел. Обсохнет, успокоится, объявление напишу. Хозяева, наверное, переживают. Вы, кстати, не знаете, чья такая? Я таких разноглазых и не видел никогда.

— Не из нашего подъезда, в нашем я всех знаю, — Надежда Петровна успокоилась было, но тут же заволновалась снова. — А если она блохастая? Или глисты у нее? Тишка наш подцепит? Вы что?!

— Она приличная девушка, — едва удерживаясь от смеха, заверил ее Евгений Германович. — Вот вылезет из-под дивана, сами увидите. Чистенькая, воспитанная, домашняя.

— А если они подерутся?!

— Исключено. По-моему, у них установились вполне дружеские отношения. Я бы даже заподозрил, что со стороны Тихона они романтические. Надежа Петровна, а вы верите в любовь с первого взгляда?

Надежда Петровна, уже успевшая встать на четвереньки перед диваном, замерла в этой неудобной позе. Про любовь она видела в кино, уж там она всякая-разная, и с первого, со второго. А в жизни — нет, не встречала, ни такой и ни этакой. Есть мужики симпатичные, есть непьющие, есть еще с деньгами и на руководящих должностях, то есть непротивные и годные для совместной жизни. Где-то там, далеко, есть даже такие, как Василий Лановой. Но ей таких не попадалось. А есть пьющие голодранцы, легко распускающие руки, вроде ее бывшего. Есть бесчувственные ленивые эгоисты — такие, как Пашка, сыночек дорогой. Она сама от мужа сбежала, и невестка с Пашкой развелась, и двух лет не прожили, хорошо хоть, детей не успели завести. Да и у всех почти так, а которые вместе живут, так потому что идти некуда. Ну смолоду какая-то любовь есть, наверное… у кого-то. А так просто пора людям семью создать, им и кажется, что вот, мол — любовь. Придумано так.

— Надежа Петровна, вам нехорошо? — встревоженный голос Евгения Германовича вывел ее из задумчивости.

Отвечать на первый вопрос, про любовь, она не стала. Ответила на второй:

— Да, что-то нехорошо мне. Хотела кошку посмотреть, а с утра давление скакало, вот опять голова закружилась…

Евгений Германович помог ей подняться, усадил в кресло, предложил на выбор воды или чаю. Она выбрала чай, потому что так выйдет дольше. Потом они пили чай с заграничным печеньем (Ленка прислала), и Евгений Германович вполне смог оценить свежий маникюр своей гостьи и тщательно уложенные локоны. В общем, удачно получилось. А потом из-под дивана вылезла осмелевшая кошка, и они смеялись над тем, как Тихон увивается вокруг нее, и говорили про любовь с первого взгляда — конечно, она есть, посмотрите на Тихона, смех какой. От такого разговора Надежда Петровна раскраснелась и смеяться стала громче обычного. Потом стала мыть посуду (нет-нет, ни в коем случае, это немужское занятие!). А потом придумала мыть кошку, все-таки мало ли что она с улицы принесла.

Евгений Германович опять пытался возражать, как про посуду, но Надеждой Петровной уже овладел кураж: бал все-таки состоялся, и все должны делать то, чего хочется Золушке. Пить чай — значит, пить чай. Мыть кошку — значит, мыть кошку. Хотя бы до полуночи.

До полуночи не получилось, а до вечера провозились. Мыться подобрашка наотрез отказывалась, топорщилась во все стороны, вырывалась и жалобно мяукала, Тихон страдальчески подвывал и путался под ногами, Евгений Германович тоже пытался помогать, но больше мешал и отчего-то все время смеялся. Ну и отлично, пусть смеется, а то в последнее время он и улыбаться то перестал.

Потом кошку сушили, потом смотрели передачу по телевизору. Евгений Германович сказал, что она «аналитическая» и что он ее всегда смотрит. Надежда Петровна такую лабуду, когда рассуждают про политику и орут друг на друга, никогда не смотрела, но она же сушила кошку и домой пойти никак не могла, поэтому осталась смотреть. И даже спросила потом у Евгения Германовича, этот вопрос ее давно занимал, а спросить не у кого было. Не у Пашки же, тот как начнет орать да материть все уровни власти, что и пожалеешь о своем любопытстве.

— ЕвгеньГерманыч, а вот в Сирию эту привезли… гуманитарную помощь, — на экране тетки в черных балахонах и шустрые нахальные мальчишки рвали из рук российских военных пакеты и свертки. — Я все думаю, а почему нам вот в деревню Таборы не возят? Близко же, триста километров всего, и самолета не надо. А у меня там тетка живет — нищета! Вот они бы и муке, и сахару обрадовались, на халяву-то. И они свои, не чужие. Вот почему чужим возят, а своим нет?

Евгений Германович принялся что-то объяснять. Она послушала немного и отключилась, стало непонятно, но ей нравилось, как красиво и умно он говорит, как заинтересованно на нее смотрит.

А потом за всеми хлопотами и ужинать подошла пора. Она сама предложила на скорую руку драники сделать, Евгений Германович отказываться не стал. А поели — опять посуду мыть. День-то и к стороне. Бал подошел к концу, и он был восхитительно длинным, и оправдал все Золушкины ожидания.

К тому же назавтра договорились пойти развешивать объявления про кошку, потому что в четыре руки, как ни крути, удобнее.

Проводив соседку, Евгений Германович взглянул на часы и впервые в жизни обрадовался, что день подходит к концу. Еще один длинный, пустой, серый день… без Ани. Туда ему и дорога. Скорее бы закончился август, скорее бы осень, там начнется учебный год, вокруг будут люди. Будут новые хлопоты, новые дела. Может быть, тогда ему станет полегче. На самом деле странно: зачем природой так устроено, что человек еще живет, то есть ест, пьет, ходит, думает, переживает — если настоящих дел у него по жизни больше не осталось? В природе же все устроено осмысленно, вот знать бы, зачем эта инерция?

— Не думать! — вслух приказал себе Евгений Германович. — Вынести за скобки и не думать! А Надежда смешная. Нянчится со мной, как с младенцем. Считает себя ответственной как старшая по подъезду.

— Ну-ну, — смешок послышался так ясно, что Евгений Германович вздрогнул. — Как старшая по подъезду. Конечно.

Странно, но портрет опять лежал лицом вниз, и он опять не уследил, кто его роняет — Тихон или Надежда. С обоих станется. Евгений Германович подошел к пианино, взял в руки рамку с портретом, но ставить на место не торопился. Платье в пестрых цветах, перехваченное в талии золотым пояском. Красные туфельки. У нее всегда была фигурка школьницы, маленькие ножки, узкие ладони с длинными тонкими пальцами. Он фотографировал ее сам, дома как раз на фоне этого самого пианино. И она, как всегда, смотрела на него немного снизу вверх — распахнутые глаза смеялись из-под рыжей челки. Это не имело ничего общего с реальным положением дел, потому что на самом деле жена, не достававшая ему до плеча даже если была на каблуках, всегда каким-то образом умудрялась смотреть на него сверху вниз, и он всегда удивлялся этому ее умению.

Он почувствовал, как к горлу подступает ком. Не удержался, погладил лицо, волосы, ее всю. Странно, но стекло не было холодным.

— Аня…

— А что Аня? Ты, я смотрю, тут успеваешь, — точно, она именно так бы и ответила, как всегда насмешливо. Он знал, что она ревнива, и в молодости они страшно ссорились из-за этого.

— Стараюсь, — согласился Евгений Германович. — Не пропадать же такому видному мужчине невостребованным.

— Ну конечно, — ехидно согласилась жена. Он слышал ее интонации так хорошо, как будто бы она была рядом. — Она за квартирой охотится. Надоело ей с Пашкой жить, она сама говорила.

— Она ко мне хорошо относится, переживает, — счел нужным заступиться за соседку Евгений Германович. — И знаешь, если бы не она…

Он осекся и замолчал, рассказывать о своей слабости он никому не собирался.

— Она в тебя всю жизнь была влюблена, та-акой мужчина, — засмеялась жена.

— А почему ты не ревновала?

— К этой корове? Не смеши. Она может только готовить и убирать, с ней даже поговорить не о чем.

— Она вырастила нашу дочь.

— Ой, не начинай! Это работа, мы ей платили. Она еще рада была со своей стройки сбежать. И какая разница, кто вырастил. Главное, что выросла хорошая девочка. Умная и талантливая. А мне надо было беречь руки.

— У тебя красивые руки, — согласился Евгений Германович. — Я всегда любовался, когда ты играла. Удивлялся, как тебя слушаются эти деревяшки, ведь их так много. Теперь вот оно молчит. Неживое.

— Зато Тихон доволен, он нас с пианино терпеть не мог.

— Неправда. Мы все тебя…

— Не раскисай! — перебила жена. — Ты всегда был сильным. Ты сможешь начать все с начала.

— С начала. Ты всегда так говорила.

— Я так сделала!

— Зачем?! С какого начала? Чего тебе не хватало?! А то, что было — все к черту?

— Ну да-да, все устроено и налажено. Все главное сделано — дом, ребенок, карьера, вершины, сколько их там? Все в прошлом. Все уже было. И ты решил стареть. А я не хочу. И не буду! Я буду молодой. А ты всегда будешь меня любить. Будешь, Моцарт?

— Да…

Евгений Германович поставил портрет на пианино. Потом зачем-то поднял крышку и сыграл единственное фортепианное произведение, которое выучил за эти годы. Фа-ми-ре-до-соль-соль. Два веселых гуся. Фа-ля-ля-фа. Ми-соль-соль-ми. Один серый, другой белый… Тут он сбился и поскорее захлопнул крышку. Анна смотрела ему в глаза и смеялась.

Неудачливый исполнитель оглянулся, как будто кто-то посторонний мог его увидеть в этот момент. И не зря. Тихон и кошка сидели на диване и смотрели на него одинаково круглыми глазами, три зеленых и один голубой. У кошки они были совершенно безмятежные, а у Тихона — обеспокоенные.

— Спокойно, ребята! Я в своем уме, — сообщил им Евгений Германович. — Вот проживете хвост к хвосту тридцать лет, тогда тоже сможете друг с другом разговаривать, даже когда разговаривать-то и не с кем.

Кот и кошка по-прежнему смотрели на него так пристально, что ему стало неловко.

— Эй, вы, один серый, другой белый, Тихон и… Маруся! Пошли спать, что ли. А завтра с утра распечатаем объявления и будем искать Марусиных хозяев. Они скучают, наверное. Любят тебя. Любовь и разлука, понимаешь…

А в Тель-Авиве торжествовал закат. Анна сидела у окна и смотрела, как тяжелый багрово-красный шар тяжело и торжественно опускается за горизонт, отражаясь и дробясь в зеркальных фасадах многоэтажек. Анна всегда мечтала жить именно здесь, она любила Тель-Авив за его вопиющую молодость, ну что такое сто с небольшим лет для города, стоящего в том месте, где счет истории идет на тысячелетия? Нахальные и талантливые архитекторы, подгоняемые состоятельными заказчиками, создавали небоскребы и простенькие двухэтажки, виллы и пагоды, башни и храмы — легко и как будто не задумываясь обо всяких там генпланах и концепциях. И город получился разноцветным, открытым и радостным, как будто его нарисовал счастливый и любимый ребенок, не знающий, что за его спиной стоит Вечность и с интересом заглядывает ему через плечо.

Здесь было все, что она любила: солнце, море, бесконечно-длинный променад Таелет вдоль пляжа, деревья, не знающие, что такое осень. Осень — это печаль, это умирание, что бы там ни сочиняли поэты. А здесь не было поводов для печали. Анна смеялась, когда прочитала в каком-то туристическом справочнике, что «самый холодный месяц в Тель-Авиве — январь, когда воздух прогревается до всего до плюс 19.7°C». При плюс девятнадцати она всегда была счастлива, но на Урале это счастье выпадало нечасто. Анна ненавидела зимы, как ненавидят личного врага. Женщина должна носить легкие платья, соломенные шляпки и изящные туфельки, а не упаковывать себя в шубу, сапоги на овчине и, прости Господи, в термобелье. Женщина в рейтузах не имеет права называться прекрасной половиной человечества, и тот, кто утверждает иное, лицемерно врет. Все любят говорить, что лето — это маленькая жизнь, но почему все молчат о том, что зима — это маленькая смерть?!

Зима-лето, жизнь-смерть. Как легко здесь, на Земле обетованной, перебирать эти понятия — как бусины четок. Тук-тук, зима-лето, жизнь-смерть. Наверное, потому, что это небо, это море и это солнце видели столько зим и лет, столько рождений и смертей, что они слились в один стремительный поток, в котором не различить ни дат, ни лиц, ни слов…

— Странные рассуждения для жены, сбежавшей от мужа с любовником в город своей мечты, — хмыкнула она, отходя от окна. — Мечта сбылась, но как-то набекрень. Сама виновата, значит, надо было точнее мечтать.

Голова вдруг закружилась так, что она едва дошла до постели. Заколотил озноб, пришлось посреди жары кутаться в одеяло. Анна долго лежала, закрыв глаза и пережидая противную слабость. Потом, чтобы отвлечься, нащупала на тумбочке телефон и стала просматривать сообщения в соцсетях. От Моцарта ничего, впрочем, как и ожидалось. Написано, что был в сети вчера. Почему сегодня не заходил, интересно? Хотя зачем? Он мало с кем переписывался, в основном с ней, с Анной. Но он понимает, что она ему не напишет, беглым женам не положено вступать в переписку с брошенными мужьями. А он тем более ей писать не станет, да и что он может написать? Привет, как дела? Или — чтоб тебе пусто было? Незачем все это. Она и так знает, о чем он думает. И лучше бы не знала.

Задумавшись, Анна взяла несколько нот правой рукой, лежавшей поверх одеяла. Ре — ми-бемоль — до — си. Получился Шостакович, знаменитая тема, записанная на его надгробном памятнике. Только этого не хватало. Потом вдруг, без всякого перехода — фа-ми-ре-до-соль-соль. Фа-ми-ре-до-соль-соль. Фа-ля-ля-фа. Ми-соль-соль-ми. Ре-ми-фа-ре-до-до. Анна улыбнулась, вспомнив: в прошлом веке, когда и она, и Моцарт были совсем молодыми, глупыми и оттого ужасно счастливыми, они впервые встретились в одной пестрой и веселой компании. Еды было мало, зато вдоволь дешевого вина, музыки и танцев, поцелуев и флирта. Анна, разумеется, была в центре внимания, кокетничала напропалую, не пропускала ни одного медленного танца — уж ее-то всегда приглашали наперебой самые завидные кавалеры. Поэтому высоченного и от этого немного нескладного парня она заметила только в самом конце вечера. Он сидел возле пианино и одним пальцем, сбиваясь, играл детскую мелодию про гусей. Над ним нависали две девчонки (стоя, они были вровень с ним, сидящим), мешали ему и хохотали так, будто он делал что-то невероятно смешное.

Она спросила, кто это. Кто? Вон тот длинный? Кажется, он инженер. А ты не слышала, как он играл на гитаре? Анна фыркнула — уж человек, освоивший гитару, в состоянии сыграть про извалявшихся в луже бабкиных гусей, а этот… Ее подружка, хихикая и предвкушая удачную шутку, тут же потащила Аню знакомиться.

— Женечка, познакомься, это Аня Берштейн

Странно, зачем она называет фамилию, — подумала Анна. — Всех по имени, а меня объявляют, как на концерте.

Но выяснилось, то объявляли не ее.

— Евгений. Евгений Моцарт, — он вскочил и теперь говорил откуда-то сверху, так что Ане пришлось запрокинуть голову.

Вид у Моцарта был немного виноватый.

— Правда — Моцарт?! — не поверила Анна. — Или врете?

— Правда-правда, — засмеялись девчонки, все трое. — Никто не верит!

— А вы что-нибудь, кроме этого, умеете играть, товарищ Моцарт? — рассердившись на свое глупое удивление, заносчиво спросила Анна.

Моцарт признался, что нет, не умеет, и вид у него стал еще более смущенный. Аня взяла на клавиатуре несколько аккордов, повернулась и ушла. Новый знакомый не произвел не нее большого впечатления. Однако, к ее большому удивлению, как-то так вышло, что из всех кавалеров, увивавшихся вокруг нее весь вечер, провожать ее отправился именно Евгений. Возле дома поцеловал ей руку и сказал, что завтра придет опять. Она не спросила куда и когда, и как он ее найдет, если даже номера ее телефона не знает. И отчего-то не стала привычно кокетничать, она просто поняла, что он на самом деле придет, раз обещал. Такие, как он, всегда выполняют свои обещания…

Фа-ми-ре-до-соль-соль. Фа-ми-ре-до-соль-соль…Солнце зашло. Как мгновенно здесь темнеет… Фа-ля-ля-фа. Ми-соль-соль-ми. Зачем-то надо доиграть до конца… Ре-ми-фа-ре-до-до… Надо же, глупость какая. И слезы подступают. Плакать нельзя. Нужны силы для новой жизни.

Ночью Тихон почти не спал, разрываясь между новой обитательницей дома, пожелавшей устроиться на ночлег в гостиной, в уголке кресла, и хозяином, которому опять было плохо. Моцарт метался по кровати, стонал, вскрикивал, потом бормотал невнятное. Просыпался, включал свет, ходил на кухню, возвращался в спальню и опять устраивался спать, и все повторялось сначала.

К заоконному дождю добавился ветер, и теперь вместо уютного постукивания капель за окном подвывало, шуршало, скреблось, как будто кто-то огромный и страшный пытался открыть раму, просунуть внутрь огромную мохнатую мокрую лапу и… Дальше Тихон думать боялся. Он всю ночь сновал из спальни в гостиную и только под утро свалился и заснул, приткнувшись поближе к теплому белому пушистому боку.

Хозяин пришел на рассвете, посмотрел на спящую в кресле парочку, ничего не сказал, только вздохнул тяжело. Счастливый человек, он до сих пор не знал, что такое бессонница, всю жизнь засыпал, едва коснувшись подушки, и искренне не понимал тех, кто жаловался на плохой сон: не можешь спать — и не спи, делов-то. Читай, гуляй, телевизор смотри, стихи сочиняй или звезды на небе рассматривай. Надоест, и уснешь как миленький. Теперь он понял, какое это мучение, когда ненадолго проваливаешься в вязкий, обрывающийся сон, потом просыпаешься, а ночь давит, торжествует, лишает всех желаний, кроме одного — уснуть.

Теперь он вставал по утрам разбитым, вялым. Ничего не хотелось — ни делать зарядку, ни идти в душ, ни варить кофе. А уж тем более не хотелось думать о том, чем занять очередной наступивший совершенно ненужный ему день. Как, оказывается, все просто: старость — это когда у тебя нет планов на сегодня. И на завтра тоже нет. И на неделю вперед. Смысл он себе придумал, да, конечно — ждать возвращения Анны. Но вот из каких кирпичиков строить этот новый замок на песке, он не имел ни малейшего представления.

Впрочем, посмотрев на двух свернувшихся одинаковыми меховыми шарами представителей семейства кошачьих, одно дело на сегодня Евгений Германович себе все же придумал. Надо было писать объявления, распечатывать и возвращать Марусю хозяевам. Вторая кошка ему даром не нужна, а кто-то наверняка горюет о пропаже. Вот Тихон-то расстроится, — подумал Евгений Германович. Жил себе, горя не знал, вдруг на тебе, получи любовь с первого взгляда, а через день — отдай и забудь, помаши лапой на прощанье. Собственно говоря, его история, только в миниатюре.

Эта мысль его неожиданно расстроила, настроение совсем упало. Был один горемыка, станет два. Впрочем, возможно, он все это придумал и валит со своей больно головы на Тишкину здоровую. Итак — зарядка, душ, завтрак, распечатать объявления и вперед!

Когда в дверь позвонила Надежда Петровна, он уже заканчивал распечатывать объявления. Он похвалил ее за полную боевую готовность: на сей раз она была в сапогах, в плаще и с зонтом. А она его — за объявления: с фотографией взлохмаченной и заспанной Маруси, с набранным крупным шрифтом текстом. В четыре руки они распихали объявления по файлам, вооружились ножницами, скотчем, и отправились в поход. Ничего не подозревающие Тихон и Маруся остались блаженствовать в нагретом за ночь кресле. Делиться с соседкой своими мыслями Евгений Германович, разумеется, не стал.

Объявлений было десять. По одному на каждый из шести подъездов, на двери магазина на первом этаже и аптеки, одно на трамвайную остановку перед домом, и одно на детскую площадку. Приклеивая седьмое объявление (супермаркет «Восьмерочка»), Надежда Петровна сообщила, что надо бы зайти и купить сметанки, пельмени без сметанки совсем не то, что со сметанкой. На восьмом объявлении (аптека) Евгений Германович стал обдумывать вопрос о том, как бы поделикатнее намекнуть своей помощнице, что обедать он предпочитает в одиночестве, точнее, общества Тихона и Маруси ему вполне достаточно. Девятое приклеивали в напряженном молчании, обе стороны обдумывали свои дальнейшие действия.

А на десятом (под грибком в песочнице) Евгения Германовича схватил радикулит.

Причем схватил не только за поясницу, но и за ногу, и за горло, потому что больно стало так, что он вздохнуть не мог. Так и остался стоять с поднятыми руками и выпученными глазами. Такого с ним тоже никогда не случалось. Вечный спортсмен, альпинист, лыжник и волейболист, он до сего момента жил в полном взаимопонимании со своим телом, и ничем, кроме нечастого насморка, оно его не огорчало (очки и зубные коронки не считаются). Новое ощущение заставило задуматься. Прежде всего о том, как добраться до дома.

К счастью, Надежда Петровна проявила себя опытным бойцом и настоящим другом. Без охов и ахов оценив ситуацию, она деловито поднырнула Евгению Германовичу под руку, заставила его опереться на себя и поволокла через двор, как санитарка с поля боя. Поволокла в прямом смысле: шаг за шагом, скрипя зубами, охая и шепотом поминая такую-то мать, несколько десятков метров они преодолевали, наверное, с четверть часа. Надежда Петровна уговаривала его, как маленького «потерпеть и сделать еще шажочек», обещала, что дома сразу поставит его на ноги, «делов-то, у нее весной еще и не так было, она потом расскажет», и даже зонтики не бросила — вот такая молодец! Без нее он, наверно, так и помер бы в песочнице посреди совершенно безлюдного из-за непогоды двора.

Дома мучения продолжились и даже усугубились, потому что к страданиям физическим добавились моральные. Не обращая ни малейшего внимания на его протесты, Надежда Петровна еще в прихожей стянула с несчастного скрюченного Моцарта мокрую куртку, ботинки и (о, ужас!) джинсы, уложила его в кровать, сбегала домой, принесла пригоршню коробочек и тюбиков и принялась его с увлечением растирать, мазать и пичкать. Сил сопротивляться не было, все они уходили на то, чтобы во время самых острых приступов боли не употреблять ненормативную лексику, а впрочем, остановить Надежду Петровну в ее милосердном порыве смогли бы разве что противотанковые ежи.

Остаток дня прошел в борьбе с радикулитом, которая, увы, не увенчалась успехом, и под вечер Евгений Германович согласился вызвать на дом врача из частной поликлиники, подумав мимоходом, что вот он считал — жизнь кончилась, а сегодня столько вещей пришлось делать впервые. Болеть радикулитом, вызывать врача, снимать штаны при помощи посторонней дамы. Врач прописал уколы, капельницы, мази, таблетки и постельный режим. Надежда Петровна была счастлива.

А по объявлению никто не позвонил. Так что Тихон тоже был счастлив. Двое счастливых в такой хмурый неулыбчивый день — это уже неплохо.

Надо заметить, что в последнее время не только Тихон чувствовал себя не в своей тарелке, разрываясь между чувством долга и личными интересами. Те же самые чувства испытывала и Надежда Петровна. Как женщина добрая и сострадательная, она всей душой сочувствовала Евгению Германовичу в его беде и желала ему всяческого добра, счастья и скорейшего выздоровления. А как просто женщина она подозревала, что если он будет здоров и счастлив, то перестанет нуждаться в ее помощи и заботе. Эта неоднозначность сильно беспокоила Надежду Петровну, привыкшую к мыслям и эмоциям простым и понятным, без всяких там «с одной стороны, с другой стороны, так хочу, а этак не хочу», эти интеллигентские штучки она всегда числила по Анниной части и сильно ее за это недолюбливала. Поэтому она старалась компенсировать свои некрасивые тайные мысли удвоенной самоотверженной заботой о больном и несчастном, брошенном и одиноком (ну да, да, да!) соседе. Прикованный к постели, теперь он оказался совсем беспомощен и зависим, он при всем желании не мог увильнуть от ее визитов, разговоров, указаний, наконец, от ее обедов, к которым теперь добавились завтраки и ужины. Надежда Петровна ликовала в душе, с озабоченным лицом обсуждая с Евгением Германовичем меню и наименее травматичный для самолюбия пациента способ наложения компресса. Получилось так, что ее жизнь неожиданно обрела смысл как раз в тот момент, когда Моцарт этот самый смысл потерял. Как говорится, если где-то накося, то где-то непременно выкуси. Народная мудрость.

Так или иначе, верная своему решению поменьше думать и побольше действовать, Надежда Петровна уже на следующий день нашла медсестру, которая будет приходить на дом делать уколы и ставить капельницы. Прибытия медсестры, назначенного на шесть вечера, ждали с волнением: Евгений Германович, прожив на свете почти семьдесят лет, кровь из вены сдавал неоднократно и каждый раз при этом впадал в панику, чуть не до обморока, а Надежда Петровна волновалась потому… ну просто потому, что он волновался. Минуты тянулись бесконечно и в часы складываться не желали категорически. Евгений Германович от боли и от беспокойства не мог ни есть, ни спать, ни читать, ни телевизор смотреть. Попытка его добровольной сиделки успокоить пациента рассказом о том, как лично ей «сто раз эту капельницу ставили», провалилась в самом начале, потому что на словах «девчонка попалась молодая, в вену не сразу попала» Евгений Германович позеленел и потребовал отменить визит медсестры.

Конец ознакомительного фрагмента.