Ее внутреннее эхо

Марина Крамер, 2020

Некоторые чувства становятся проклятием, роком, фатумом. Любовь, от которой нет спасения – она превращается в болезнь, и ничего не может остановить влюбленных. Такие отношения накрыли бывшую спортсменку Катю. Она влюбилась – отчаянно, безудержно – в милого режиссера Митю, который, увы, не свободен. Но противиться чувствам они не в силах, а тут еще и подруга Соня вмешивается в их отношения…

Глава 1

Четыре года назад эта улица была так же прекрасна. Ее только что перестроили, отмыли фасады, отремонтировали осыпавшиеся особнячки. Только лето было холодным, солнце появлялось редко, шли дожди, и клиенты приходили в ателье мокрые и замерзшие. Их отпаивали горячими напитками, внимательно выслушивали, снимали мерки и обсуждали уже готовые эскизы.

Ателье занималось спортивной одеждой — индивидуальными костюмами для фигуристов, гимнастов и танцоров. Клиенты все были известные, штучные, с каждым Катя занималась лично.

Она никогда не брезговала никаким этапом работы, могла и за машинку сесть, а больше любила шить на руках. Каждый стежок в этом ателье стоил как недорогое колье. Но за каждым этим стежком, за каждым костюмом впереди стояли награды, медали, толпы фанатов и горы цветов. А еще — и это Катя знала наверняка, — пот, кровь, годы боли, пустых надежд, ежедневного изматывающего труда, снова боли, травм, отчаяния. И, зачастую, полного одиночества.

Про все это она, совсем юная девочка, знала из личного опыта. Она сама воспитывалась в закрытом интернате для спортсменов, больше похожем на тюрьму для маленьких детей. Вспоминала с отвращением, с болью в сердце, но и с благодарностью за главное — за свой опыт и железный характер, который помог ей за двадцать пять лет прожить большую и умную жизнь.

Закрывались поздно — как в дорогом баре — до последнего клиента.

Последний долго не уходил, стоял в дверях, ругал погоду, подсчитывал убытки от простоя любимого мотоцикла.

Рутка дважды выходила с ключами в холл, выключила свет, опустила жалюзи, но Катя даже не посмотрела на нее — она была гостеприимной хозяйкой. Работала не только ради денег, но и из уважения и жалости ко всем этим людям, лишенным нормальной жизни.

Большинство из них находилось на пике своей славы, значит — на пороге гибели. Лишь немногие из этих мальчишек и девчонок могли родиться после спорта заново, найти себе новое занятие, свое место в жизни. Большинство спивались, растерявшись от неожиданных перемен, к которым никогда не бываешь готовым, но некоторые выплыли — стали комментаторами, дикторами, тренерами, даже депутатами, чем черт не шутит. А основным занятием у «бывших» был бизнес. Не всегда связанный со спортом, но вот у Кати вышло именно так.

Наконец, дорогой клиент раскланялся, договорившись о времени следующего визита. Неловкий с женщинами, с Катей он робко кокетничал, она отвечала ему вежливой взаимностью. Ровно такой, которая ни оставляет никакой надежды. Загрузил кофры в машину, Катя проверила, чтобы не мялись, стояла и махала рукой.

Потом вернулась к себе, на второй этаж. Зажгла свет, заварила кофе и долго еще сидела, разглаживая руками прозрачную телесную тряпочку-сетку.

Руки ее сами в тот момент были этой тряпочкой, она мяла и растягивала ее тонкими пальцами, совершенно точно зная, в каком месте должен быть невидимый глазу шов, а где — яркий сверкающий камень.

Рутка зашла, нервная от нетерпения.

— Все ушли. Ты опять до утра будешь сидеть?

— Надо камни расклеить.

— Сейчас, ночью? Обязательно ночью?

— Дай мне «Аврору».

Рутка недовольно загромыхала коробочками в шкафу. Поставила одну на стол, неловко сдвинула какие-то папки, коробка перевернулась, камни высыпались на стол — пурпурные, алые, совершенно нелепые в этой сонной тишине. Обе застыли над ними, не в силах отвести взгляд.

— Как капельки крови…

— Дурочка… Да ты кровь когда-нибудь видела?

— В лаборатории видела, — Рутка обиделась.

— То-то же. Там разве такая кровь. А вот когда на траве, под солнцем, тогда — да. Но ее должно быть очень много.

— Ты третью ночь не спишь. Давай я сама с утра разложу. Это для испанки, да?

— Почему для испанки? — удивилась Катя.

— Так красные же.

— Ты, Рут, совсем, — начальница разозлилась, — что за шаблоны, раз красное, значит — испанка. Я домой пойду, к обеду разложи мне в два варианта.

— Клеить?

— Клей. Она завтра приедет, сразу и попробует. Я, правда, не спала давно, пойду. Подавлю подушку.

Но дома сон ушел. Работы не было, поэтому не было никаких занятий.

Катя лежала без сна на своих циновках, разглядывая стену напротив. С ее, Катиным, профилем от пола до потолка. В период увлечения графикой она рисовала и рисовала, мелом, углем, грифелем — всем, что попадало под руку. Руки никогда не отмывались до конца. И огромные стены этой полупустой барской квартиры тоже были изрисованы густо и затейливо — одним только ее стилем, единственным — без единого прямого угла. Идеальный ее прямой профиль плавно растворялся в цветочных полянах, на которых вырастала совершенно живая лошадь без задних ног. Ноги просто не поместились и были жестко отрезаны окном.

Уютно заурчал виброзвонок сотового телефона.

Чертыхнувшись, Катя бросилась искать его по сумкам и карманам, но по звуку нашла на кухне. Увидела номер, улыбнулась. Села на подоконник — пол был холодный, пришлось поджать ноги.

— Как вкусно ты затягиваешься…

— Я с обеда не курила. Некогда было.

— Запара?

— Просто жизнь, Антон.

— Ты сейчас сидишь на окне?

— Угуу…

— Не свалишься?

— Если свалюсь, ты поймешь по звукам.

— Я хочу к тебе завтра приехать.

— Ты всегда хочешь ко мне приехать.

— Неправда, иногда я хочу приехать не к тебе.

— Вот и завтра поменяй свои желания и приезжай не ко мне.

И придавила телефон ногой.

Сон ее все-таки сморил, да так, что к обеду едва успела на работу.

Проходя мимо машины, не удержалась, погладила. Специально купила квартиру в доме над ателье, чтобы не тратить время на дорогу, а по машине соскучилась.

Соня Собинова уже была в ателье. Вокруг кучковались сотрудники, не решаясь подойти за автографом. Но тут все привыкли — и к звездам, и к их занятости. Рутка крутилась в примерочной, одергивала купальник сзади. Сидело прекрасно, и камни были расклеены по рукавам так, что взгляд было не оторвать от каждого мимолетного движения ее рук. Но Соня дергалась, нервничала, что-то ее беспокоило. Она постоянно прижимала руки к стене, то локтем, то запястьем.

— Дай, — Катя стянула оба рукава, они еще не были пришиты, — сняла свитер, сверкнув стройной мускулистой спиной, — рукава сели как влитые, сетку с двух метров и заметно не будет, только камни. Но дефект проявился сразу.

Катя обхватила руками перила второго этажа, подтянулась, опустилась на локти. Их пронзила резкая боль. Камни, конечно. Так может сделать только портниха, которая ни разу не выходила на ковер.

Рутка сразу поняла, ахнула, приготовилась ловить рукава. Но Катя не отдала. Накинула свитер на плечи, подождала, пока Соня оденется, повела ее в свой крошечный кабинет. Закурили обе.

— Не боишься?

— А, — Соня махнула рукой, — последний бал. До конца сезона как-нибудь дотяну. Сама видишь, форма, возраст.

— А я все сорок килограммов. Только не сплю.

— Нервничаешь?

— Да чего мне нервничать, — удивилась Катя, — просто не сплю.

— Мужика тебе надо. Нормального.

— Да где их найдешь-то, мужиков.

— В интернете, где ж еще.

— Да там шваль одна собирается.

— Ну ты что, — Соня искренне изумилась, — ты что… Там сейчас все. Мир соцсетей. Ты что, не пробовала ничего?

Катя молча пожала плечами. Она и дневник-то до сих пор вела бумажный, вперемешку со своими безумными рисунками в блокноте.

Соня покопалась в сумке, достала телефон, быстро загрузила сайт. Очень неудобно читать — белые буквы на черном фоне. Начала показывать какие-то фотографии, чьи-то анкеты.

— Давай тебе заведем?

Катя опять пожала плечами, мол, заводи. Хоть будет, чем заняться ночами, вместо рисования лошадиных голов. Будет живое существо, способное сказать три слова.

— Давай свой телефон, лучше на твоем сразу.

— Это кто?

— О, это режиссер известный, только я фамилию забыла. Он мне писал долго.

— Ничего себе известный, раз не помнишь. Красивое фото.

— Это только фото. Что с камнями-то делать? До завтра исправишь?

— Сделаю. С утра и приезжай. Я сама все переклею. Ни черта не умеют.

— Бери телефон. Пароль на забудь. На, развлекайся.

Со второго этажа было видно, как она уходит. Даже в свитере заметно, что сезон у нее последний — раздалась в плечах, потеряла гибкость. Никакие камни ее не спасут.

Ночью снова раздался звонок. Катя долго соображала, где она — заснула прямо за столом, лицом в камнях, в клее, на щеке прилипли несколько капелек хрустальной крови. Но она этого не видела, судорожно шаря вокруг себя в поисках телефона. Не успела. Открыла экран — и увидела на нем этот самый сайт. И фотографию, на которой днем зависла. Что за режиссер такой известный, что его никто не знает? И ведь тоже ночью не спит, подумать только. Тоже трудоголик.

«Доброй ночи».

«Доброй ночи, барышня».

«Домой, что ли, пойти, сколько можно тут сидеть».

Но диалог продолжился. Даже в лифте она нетерпеливо обновляла страницу в ожидании ответа. Поговорил-поговорил и ушел.

Спала она в ту ночь сладко, проснулась сама, от солнца, без будильника.

Соня вернулась только на третий день. Рукава легли, оставалось только все сшить.

Соня толстела просто по часам — сзади купальник уже слегка впивался в тяжелый зад. Но сама была весела, чувствовала близкую свободу и не боялась ее.

Катя, как обычно, проводила ее до машины. Закурили.

— Ну, как виртуальное общение? Идет?

Катя махнула рукой.

— Да когда мне. Сама видишь.

К этому моменту регулярные ночные беседы с режиссером Митей уже стали традицией. Писали и другие, но они все были однообразны, хотели немедленной встречи, секса и ничего больше. Их привлекала Катина внешность, и это было вполне понятно. А он приходил на сайт к полуночи, к этому моменту Катя уже была там. Ждала его. Он рассказывал о своей работе, травил анекдоты, смешные случаи. О Кате не расспрашивал, был деликатен.

Лишь через неделю знакомства начал проявлять интерес и беспокойство — ела ли она, как чувствует себя, что любит, чем занимается. Это было любопытно. Хотелось спросить — почему? Она каждый раз забывала и, уже засыпая, напоминала себе — завтра обязательно спрошу…

О прошлом она не рассказывала — не любила постороннюю жалость к себе, боялась шаблонов — «детдом, сиротка», но с ним хотелось поделиться застарелой болью. Он почему-то понимал ее.

Катя раньше любила ночью поплавать в бассейне, но теперь променяла любимую привычку на общение с новым знакомым.

Свою работу он фанатично любил, а себя самого — нет. Не гордился. Снимал не то, что хотел, а то, за что платили. Плевался, но вовремя спохватывался, старался держать лицо. О личном знакомстве пока не заговаривали. Предлагать его должен был мужчина, но почему-то этого не происходило. Это интриговало еще сильнее.

А потом его неделю не было. И даже фотографии его не было. Зато приходили и уходили другие люди. Можно было о чем-то болтать — теперь уже этого хотелось.

Катя все реже ходила плавать, гулять, не засиживалась за работой или за книгами. Боялась пропустить. Все крутила в голове разные варианты. Почему приходит ночью, где пропадает сейчас? Говорил мельком, что не женат, есть взрослый сын, у которого уже своя семья.

Однажды она решила прогулять свою Берту — так звали ее машину. Как любила раньше, по пустой Москве. Вернулась и нашла от него растерянное сообщение — «соскучился, где же ты…».

Потом опять два дня ничего не было. Зато разлука эта только усилила привязанность. Кинулись друг к другу, как всегда, в полночь. Рассказывал о том, как ездил в родной городок к пожилой маме. Очень правдоподобно, трогательно.

Фотографий присылал мало, но все они Кате нравились. В нем было что-то мужское во внешности и нежное в характере. Свои же фотографии она высылала новому знакомому вагонами. Она была красива, он постоянно восторгался этим, просил еще и еще. А вот больше ни о чем не просил, даже номер телефона.

Катя уже знала, что на таких сайтах часто пасутся виртуальные персонажи. Те, кто выдает себя за других. Но интуиция подсказывала — ему что-то мешает, что-то другое.

Снова перестала спать, почти не ела, сидела ночами над растрепанными листиками блокнота. Постепенно слова в нем стали вытеснять причудливые рисунки.

«Кино для меня — совершенно чужая территория, никогда не любила смотреть. Кругом люди что-то делают, строят, покупают, играют с детьми, гуляют с любимыми вечером по парку. А я почему-то не могу, что-то такое со мной не так, никто со мной гулять не хочет. Если быть откровенной, поэтому я и не смотрю фильмы — чьи-то семьи, дачи, мамы, папы, манная каша и ненавистное пианино, детские друзья, нежность юности — я банально завидую этому всему. Я выросла с ожесточенным сердцем, которое не может никому поверить и никого в себя принять. Этот человек своим ремеслом показывает, что все это счастье вполне может оказаться мнимыми декорациями, картоном, рисунком, ролью. И нечему здесь завидовать — мне дано многое настоящее, что стоит ценить».

Антон тоже был режиссером. Но молоденьким. Он снимал не фильмы, а какие-то учебные психологические ролики для студентов. Постепенно ему стало казаться, что это не методичка, а арт-хаус, и для арт-хауса обязательно нужны молодые красивые женщины.

Катю он тоже часто привозил в свою студию-конуру, сажал на высокий барный стул и задавал вопросы на камеру.

Ей всегда казалось это забавным, было приятно, что кто-то расспрашивает о ее жизни, что кому-то интересны ее чувства. Но в тот день настроение было плохое.

— Сядь наоборот. Не так! Наоборот, ко мне. Хорошо. Можешь снять куртку?

— Мне холодно.

— Ну сними куртку, у тебя такая красивая фигура, в куртке этого не видно.

— В футболке тоже видно далеко не все. Начинай, у меня мало времени.

— Ты торопишься?

— Нет, это ты торопишься. И очень сильно. Поехали.

Он еще поворчал для порядка, но начал.

Начал, как обычно, как всегда, как два года подряд:

— Как тебя зовут?

— Катя.

— Где ты родилась?

— В Москве.

— Ты помнишь своих родителей?

— Нет, но я видела их. И знаю, кто они.

— Как ты начала заниматься гимнастикой?

— В детдоме отбирали спортивных детей, чтобы жить в интернате. Никто не хотел, но говорили, что там дают больше еды. И есть шанс вырваться.

— Куда вырваться?

— В нормальный мир.

Антон помолчал.

— А почему же тогда никто не хотел?

— А из интерната уже не усыновляют. И работать приходится много.

— Сколько часов в день?

Катя наморщила лоб.

— Две тренировки по три часа до ужина. А у взрослых — четыре.

— Четыре? А взрослые, это…

— С одиннадцати лет.

— Тебе не нравилось заниматься гимнастикой?

— Так нравилось, что сбежала. Что ты спрашиваешь чушь?

— Тихо, стоп. Я это вырежу. Ну как ты отвечаешь? Это я, я знаю, я сто раз слышал про постоянный голод, боль, травмы, изнуряющий труд, стертые ноги. Люди, люди-то этого не знают, они слышат впервые! Они-то думают, что вы там все росли, как росинки на цветке, сразу становились звездами.

— Мы сразу становились взрослыми. Дети звездами не бывают.

— Ты обрадовалась, когда попала в сборную?

— Конечно. Я давно знала, что попаду, давно готовилась.

— Расскажи, как. У вас с тренером была такая цель?

— У меня была такая цель. Я достала учебник английского языка и прятала его в туалете. И учила там. Чтобы знать, как найти полицию, когда сбегу.

— Расскажи подробнее. Тебя кто-то научил? Ты не думала, что будет, если тебя отдадут обратно? Если ты не сможешь сбежать? Да, и расскажи, почему ты выбрала именно Израиль? Ты же не еврейка. Но внешне ты похожа на еврейку, поэтому?

— Он стоил дешевле. Народ валом туда валил, поэтому строго не следили. Я украла триста баксов…

— Да прекрати немедленно! Катя! Будь серьезнее. Ты же уже рассказывала. Повтори еще. Смотри не на камеру, смотри на свет.

Катя вздохнула так, что чуть не свалилась с табурета.

— Израиль, Антон, страна изгоев. Тех, кому больше нигде нет места. И ты можешь стать евреем, если ты этого захочешь. Для всех остальных ты чужой, даже для отца и матери, а для них ты свой. Они согласны забыть все, что было у тебя до того, как ты к ним пришла. Это как настоящая любовь, все с нуля.

— А почему уехала?

Катя загадочно улыбнулась.

На самом деле, в куртке было очень жарко, но снимать ее уже было просто некрасиво. Да и время подходило к часу икс.

Она слезла с табуретки. Антон не стал уговаривать. Выключил камеру, покорно поплелся за ней до машины.

— Ты так красиво говорила про настоящую любовь…

Ответа не последовало.

— Я к тому, что, может, я провожу тебя до дома?

— Извини, меня ждут.

— Кто ждет, где??

— Дома. Настоящая любовь.

Митя ждал. Эта девочка была в два раза младше его, была ровесницей его сына Никиты. Но девочки — это совсем другое. Сын рос сам, рос хорошо, как все дети.

Эта девочка была странная, яркая, изящная и угловатая одновременно. Понять ее было невозможно, переубедить — нельзя. Оторваться от нее — немыслимо.

Он шел по двору, торопясь, увязая в ранних ноябрьских сугробах, а снег сыпал и сыпал на фонари, на бесконечные московские пробки, на куцую Митину бейсболочку, которую он носил, так как приходилось молодиться и прикрывать наметившуюся лысину.

Снег был совершенно прекрасен, но любоваться не оставалось времени, он знал, что дома, в маленьком светящемся квадратике его ждет Катя.

В тот вечер произошло знаменательное событие, Катя решила признаться ему в любви. В форме заранее обреченной, отвергнутой, несчастной. Ясно же, что глупо рассчитывать на взаимность мужчины, который за два месяца не выразил желания поговорить по телефону. Он всегда заботился, расспрашивал о том, как прошел день, не забыла ли она поесть, хорошо ли спала, как дела на работе. Он знал, во что она одета, да она и сама каждый день присылала ему десятки селфи, но она не знала о том, как он проводит время, ровным счетом ничего.

Впервые кто-то заинтересовался ею, это было лестно, пьянило, в ее рассказах Мите она казалась себе другой — значимой, загадочной, неузнанной принцессой, прошедшей тяжелые испытания. И логика подсказывала финал сказки, в котором ее ждал уже обещанный судьбой прекрасный и стеснительный принц.

«Я люблю тебя, я впервые кого-то люблю, и я очень счастлива, хотя и понимаю, что не могу надеяться на взаимность», — писала она, только и надеясь на то, что он сейчас кинется к ней через весь заснеженный город, чтобы доказать обратное.

«Ты ошибаешься, Катенька, как ты ошибаешься, девочка моя! Я сегодня весь день бегал под снегом, так по нему соскучился, но больше ждал той минуты, когда смогу рассказать тебе об этом. И очень хотелось тебя обнять и сказать: «смотри, Катя, смотри — первый снег!»

«И что же тебе помешало?»

«Днем — работа. Знаешь, все эти совещание бесконечные. Это только так кажется, что у режиссеров очень интересная и творческая работа, объективная реальность же совершенно иная».

«А вечером?»

«Вечером?»

Катя ясно увидела, как он споткнулся, соображая, что ей сказать. Это было лучший шанс застать его врасплох. Она знала, что рискует потерять навсегда эту теплую золотистую надежду под ложечкой, что сейчас она сама и убьет свою сказку, но молчание было невыносимо.

«У тебя кто-то есть? Я так поняла, что ты свободен, но ты не хочешь переводить наше знакомство в реал, поэтому я не знаю, что и думать».

Он ответил без паузы, значит, уже тоже был готов и решился.

«Знаешь, да, фактически я женат. Мы не расписаны с Машей, но мы живем вместе уже восемь лет и оба знаем, кто мы друг для друга».

«Но ты же говорил, что не женат».

«Я и не женат. Но я не свободен».

Катя молча вышла на кухню. Там стоял маленький красный холодильник Кока-Кола, рекламный и совершенно не предназначенный для нормального хозяйства.

Впрочем, хозяйства и не было, Катя не умела пожарить даже яичницу. Но сейчас в нем стояла бутылка водки, которую Катя и выпила много, залпом, почти не морщась от отвращения. Закуски не нашлось, пришлось закуривать, как всегда, сидя на подоконнике.

Снег и вправду шел очень красивый — крупные обильные хлопья, ровно сверху вниз, облепляли ветки, фонари, карнизы. Берта стояла под окнами едва различимая, заброшенная хозяйкой.

Катя пила водку второй раз в жизни. Эта бутылка простояла у нее дома три недели. Ровно три недели, с того вечера, когда она увидела в ателье свою мать. Молодую и красивую женщину, профессиональную актрису и танцовщицу, отпрыска известной московской актерской семьи.

Между ними была смешная разница — шестнадцать лет, как между сестрами. Именно это обстоятельство когда-то и послужило причиной того, что они не стали матерью и дочерью. Но Катя всегда в мыслях называла ее — «мать».

Ворох чувств завивался в душе, но на боль это похоже не было, скорее — восторг перед ее красотой, перед знакомыми до боли руками, такими же, как и у ее бабки, как и у нее самой. Такие же руки были у новенькой малышки, которой они пришли купить ткань для новогоднего платья. Все их три лица были совершенно одинаковыми, но Катино было окрашено иной кровью, смешано с чем-то оскорбительным, чему тогда не нашлось места в приличном уважаемом семействе. Поэтому никто не мог догадаться. И мать ее не знала, хотя Катя спустилась к покупательнице сама, старалась быть ласковой с обеими и перевести разговор на личные темы.

Но мать была раздражена, решила, что у нее сейчас потребуют автограф, быстро забрала дочку и ушла, ничего не купив. И только тогда боль затопила все, нахлынув, как стена цунами в фильмах Спилберга.

Хватило сил только выбежать в соседний магазин, схватить водку и шоколадку, хотя, потом поняла — надо было брать шампанское, оно быстрее снимает спазм с окровавленной души. Но тогда она ничего не соображала, чувствовала только холод, так как забыла накинуть пальто.

Тупо пыталась понять, как скорее расплатиться, выйти, стараясь не искать взглядом машину матери, как юркнуть в свою нору и припасть к целебному источнику забвения.

Сейчас она испытывала что-то похожее и боялась, что водки может не хватить. Но хватило, даже и осталось.

Утром она с удивлением рассматривала радужные блики этих остатков, поражаясь, как снег быстро прошел и превратился в ослепительное солнце. И еще краем глаза видела она открытый ноутбук и привычное окно сообщений, полностью забитое Митиным смущением, виной, призывами, воплями и прочими эмоциями, превратившимися в маленькие черные буковки русского алфавита.

То ли от водки, то ли от яркого солнца, они не хотели складываться в слова, но смысл их был совершенно ясен, он проникал через свет и воздух прямо в кожу, в сердце, минуя органы, ответственные за разумное поведение нормального человеческого существа.

Это были ответные признания в любви.

Он самому себе казался типичным интеллигентом, эдаким очкариком в плаще без пуговиц. Смущался, когда его называли мужественным, брутальным, любил говорить о себе, что он уже старый и больной человек.

Его пятой жене было двадцать шесть лет, из которых последние шесть они прожили вместе. Юридически женой она ему не была, но себя он считал женатым, не скрывал этого. А тут вдруг скрыл.

Почему, зачем, сам не мог понять.

Сначала это казалось совершенно неважным, а потом уже он не смог…

Боялся, что воздушный эльф сразу исчезнет.

Вся его жизнь проходила в совещаниях, планах, на съемочной площадке, в однообразной цикличной кутерьме, которая доставляла ему самому огромное удовольствие.

Режиссером он был никаким, сам это понимал, не пытался бороться, а пытался использовать свои сильные стороны. Он был типичным неудачником, вынужденным добывать свой кусок хлеба сериалами, не замахиваясь на что-то великое.

Больше всего он боялся именно великого, боялся, что не потянет, поэтому, прикрываясь финансовой нуждой, клепал довольно однообразные, но трогательные истории, делая это с полной самоотдачей, каждый раз вникая до седьмого пота в простой и нелепый сюжет, стараясь немного его приукрасить, приблизить к чему-то съедобному, чтобы потом не было стыдно.

Но стыдно было все равно.

Он долго не мог сказать ей, чем он занимается, а она не выдавала, что знает.

Именно этот неопределенный стыд заставлял его менять тему разговора, смущаться, расспрашивать о ней, а не рассказывать о самом себе.

Митя сразу понял, что эта девочка увидит его сердцевину, увидит его голого безо всяких штанов, попадет в самую уязвимую сердцевину его страха. Будет презирать, обесточит, обездвижит и уйдет.

В ней было что-то высокомерное, подлинное, вневременное. Абсолютно прекрасная и очень строгая к себе и окружающим, она казалась ему настоящей и неподражаемой. Ее непринужденная откровенность тоже сразу вызвала бурю чувств — бедная девочка…. Детдом, спорт, нагрузки, травмы, потом этот нелепый побег, скитания по чужим людям. Как она выбиралась, через что она прошла, как она спокойно об этом говорит.

Поверил он ей безоговорочно, сразу. Ей нельзя было не верить, она как-то отметала все остальные варианты.

И голос ее оказался таким же — абсолютным эталоном звука. Это был голос молодой Вертинской. Спокойный и требовательный, свободный от желаний и мирской суеты, зато полный женской власти над сердцем любого мужчины.

Они оба долго волновались, прежде чем созвониться, оба это понимали, но у нее не возникло ни малейшей неловкости.

Зато ему пришлось ждать ночи и прятаться в ванной, что само по себе было унизительным. Жена его была так великодушна и доверчива, что ни о чем не спрашивала. Все чувствовала, но приносила себя в жертву ради любви, ради семьи, которую она создавала огромными трудами, ради человека, которому просто слепо верила. Он никогда ей не врал, и Маша к этому привыкла.

Это все не мешало ему принимать меры предосторожности — прятать поглубже в ноутбуке папку с фотографиями прекрасного ангела, прятать всю переписку, прятать даже глаза, когда жена задавала ему неловкий вопрос.

Она быстро почувствовала его смущение и вопросы задавать перестала.

В благодарность за это телефонные разговоры он почти прекратил, оставив на Катину долю лишь ночи страстной переписки.

Днем лишь посылал короткие всполохи:

«Малышка, я ненавижу каждую минуту, которая отделяет меня от тебя. Я гипнотизирую это паршивое медлительное солнце, чтобы оно скорее зашло за горизонт, и наступила ночь, в которой будем только мы. Очень прошу тебя беречь себя. Митя».

«Черт возьми, почему он? Как он это делает? Он что же, любит меня? Кажется, никто никогда не любил меня, не дарил каких-нибудь конфет, не заботился. А он? Он же любит другую? Почему рядом с ним я чувствую себя счастливой, полной, словно меня разбили на куски, а теперь склеили? С ним я не боюсь смотреть правде в глаза, как сказал бы Антон — я принимаю себя саму. Это нужно было сделать раньше, но только доверие кому-то может открыть эти двери. Да, я пропустила мяч в ворота, я влюбилась в женатого и попала в банальнейшую ситуацию, но это помогло мне, я чувствую, что помогло. Я теперь совсем по-другому вижу мир, потому что знаю, что есть, кому рассказать об этом».

Так Митя, несмотря на наличие Маши, постепенно становился надеждой для этой необычной девочки. Он осознавал всю губительность создавшегося положения, но притягательность Кати была какого-то радиоактивного свойства, оторваться от нее он не мог.

Кроме того, он всегда мечтал о дочке, даже признался ей в этом. А ведь раньше не признавался даже самому себе. Да, сексуального влечения было не отнять, но именно ребенка, требующего любви и опеки, он видел в Кате прежде всего.

Единственное, чего он хотел — чтобы она улыбалась и была счастлива. О том, что для этого придется сделать ему, думать не хотелось — обычная тактика страуса, прячущего голову в песок.

«Не буду думать об этом сегодня, — усмехался Митя, сравнивая свое очкастое отражение в темном мониторе со Скарлет О’Харой, — подумаю об этом завтра — если оно у нас будет…».

Эти отношения совсем не были похожи ни на какие другие. Все, что было раньше, оказалось простой дружбой, даже и не дружбой вовсе. Знакомством.

Никого никогда не интересовало, что она ела, выспалась ли, поменяла ли резину на зимнюю.

Митя спрашивал о самочувствии, говорил нежные слова, которые попадали прямо в сердце, минуя грудную клетку со всеми ее костями и мягкими тканями. И там, в сердце, больно и глухо рвались. Но все это было ущербно, как компьютерная игра, потому что тоже было виртуальным.

Катя в припадке самолюбования высылала вагоны своих фотографий, старых и новых. Она делала селфи каждый день, чтобы показать, как она сегодня выглядит, во что одета.

Митины робкие попытки ответить взаимностью вызывали в ней резкую боль. Она долго не могла понять почему, потом, рассматривая, поняла и запретила.

Вот он сидит на кухне. Вот его стол, кот, сзади висят какие-то доски, ножики, тряпочки. Все то, что берет каждый день в руки его женщина. Его женщина. Вот его дом, куда ей никогда не суждено попасть, его жизнь, в которой она, похоже, останется призраком.

Где-то так же живет и ее мать, у нее висят такие же тряпочки, такой же нормальный семейный очаг, где Катя снова чужая, и никогда не станет своей, может лишь наблюдать со стороны, через щелку.

Никакие таблетки уже давно не помогали, она понимала, что любовь переросла в хроническую болезнь, избавиться от нее уже никак не удастся.

Позвонила сама Антону. Первая же бросила трубку — это было слишком убого даже для сравнения.

Пробовала пить. Алкоголь не брал совершенно, словно издевался. Рассказала о своих переживаниях Мите — а больше все равно было некому.

Он и сам давно все понимал. И тоже хотел встретиться, но боялся. Решился только на звонок.

— Катенька, я не могу бросить Машу, она не переживет.

— Пусть не переживет.

— Так нельзя. У нее был до меня такой же подлец, он ее бросил, она даже заболела.

— Такой же подлец? Ты, значит, подлец?

Помолчали.

— Почему мы не можем просто встретиться, попить кофе?

— Котенок, я же не смогу… А ты не сможешь быть любовницей. Ты разрушишь мою семейную жизнь!

— Конечно разрушу.

— А я не хочу больше ничего разрушать, я столько всего разрушил, столько натворил дел. Маша — моя пятая жена.

— Она тебе не жена.

— Да какая разница, расписаны мы или нет. Мы оба все понимаем. И я распишусь с ней, потому что я должен.

— А мне ничего не должен?

Такие разговоры стали повторяться регулярно.

Как и все трусы, Митя не терпел женских слез, а истеричные нотки в Катином голосе заставляли его бояться ее еще сильнее. Он тоже начинал понимать, что так просто из этой истории не выпутается. И еще была тяга, безумная тяга к этой девочке, восхищение и любование. Он и сам ни за что не отказался бы от нее.

Кате легко удалось найти его домашний адрес.

В одну из самых темных ночей солнцеворота, истерзанная криками, слезами и ссорой, она приехала туда.

Сидела в машине, смотрела в окна.

Первый этаж, снизу ничего не видно — окна заклеены матовой пленкой. Зато из дома напротив видно все, если подняться на второй этаж.

Ее забавляло, что она видит эту самую кухню, видит всю эту картинку, в центре которой, уже пришпиленный, как бабочка на картонку, сидит обреченный маленький грустный человек.

Единственный родной человек на всем свете.

Жены на кухне не было, но она могла войти в любой момент, этого нельзя было видеть — Катя хотела, чтобы Маша существовала за пределами их мира. Словно бы ее нет.

Поэтому в следующие разы оставалась в машине. Просто смотрела на окна.

Однажды позвонила ему. Призналась, что рядом.

Он не вышел, снова струсил. Не был готов. Сидел в оцепенении и тупо поражался обратной картине — матовой белой пленке на окне, за которой пульсировала ночная тьма, и требовательно дышала другая страшная и манящая жизнь.

Он чувствовал, что сейчас накинет куртку и выйдет в эту жизнь, как бросаются в омут. Но у Маши в тот вечер разболелась голова, она долго не могла заснуть, он лежал рядом с ней, сторожа миг, когда можно будет встать и уйти, но отключился до самого утра, даже и проспали оба, потому что не завели будильник.

Катя не появлялась двое суток. Он тоже знал ее адрес. Волновался, понимал, что виноват, что ей больно. Хотел ее увидеть — как это немыслимо, не знать, как на самом деле выглядит любимая женщина, не знать ее запаха, мимики, привычек. Но работы было так много, что он едва успевал думать о чем-то другом. Она всегда поглощала его с головой.

А у Кати все валилось из рук. Хотелось с кем-то поделиться, но никто, кроме Соньки на эту роль не подходил. Сонька тоже не подходила — они не были подругами, у Кати вообще никогда не было подруг. И мужчин никогда не было. Все они были предназначены для какого-то дела, для пользы того же ателье.

Заказы много лет равномерно поступали из государственных рук, точнее, из рук чиновника, который симпатизировал Кате ровно, нерегулярно и без внутреннего интереса. Она отстегивала положенный процент и была совсем не в обиде. Никакими частными заказами она не заработала бы и половины того, что ей удавалось извлечь из нехитрых стандартных выкроек, регилина, шифона и незамысловатых фальшивых камней.

Да, талант, как без него. Ее костюмы выделялись на ковре, на льду, на паркете — да даже, раскинутые на столе, они уже отличались от остальных, как живой цветок — от пластикового.

Ей всегда удавалось убрать лишнее и добавить нужное. С ней почти никогда не спорили, даже амбициозные молодые мамы измученных будущих звездочек замолкали, когда хозяйка ателье собственноручно двумя-тремя линиями набрасывала на бумагу эскиз.

В сложных случаях она все равно делала то, что считала правильным, и эскиз воплощался в тряпках.

Отдергивалась штора, и тряпки перевоплощались в маленькое чудо. Все замирали, всем казалось, что это именно то, что они и хотели, но не могли объяснить словами.

Катя стала нервничать. Булавки впивались, швы расходились, вышитые на лифах цветы увядали, не успев распуститься.

Она не звонила. Он не звонил тоже. У него работа. Но и у нее работа!

Почему у женщин все не так? Сила воли была железная, она употребила ее всю, испробовала все способы. Даже посетила старый гимнастический зал, где память мускулов на несколько минут избавила ее физическим напряжением от напряжения душевного.

Но, валяясь на пыльных вонючих матах, купаясь в привычной боли, которая теперь была главной надеждой на спасение, Катя остро чувствовала, как снова в голове всплывает то, что она постоянно пыталась забыть — Митя, Митя, Митя…

Маленький невзрачный очкарик с красивым волевым подбородком…

Какая, собственно разница, что в нем плохого или хорошего, если она — его.

Когда все способы и силы были исчерпаны, она снова нашла себя напротив его окна. Потом еще раз. И еще.

Позвонила Соньке — не застала. Позвонила Антону — он был занят, но она все равно приехала.

У него в студии сновали какие-то люди, невозможно было понять, о чем они говорят, чего хотят. Собственно, чего хочет от Антона она сама, Катя тоже не могла понять.

— Тош. Поснимай меня.

Он автоматически обернулся на голос от какой-то кучи проводов, в которых копался. И был поражен изменениям, которые с ней произошли за считанные недели. Всегда худенькая, сейчас она просто напоминала скелетик с огромными черными глазами, полными отчаяния.

— Хорошо. Тебе не холодно?

— Холодно.

— Возьми мою куртку.

— Не надо, пусть будет холодно.

— Катерина, что с тобой?

— Начинай уже.

— Кать, я режиссер, я должен понимать, что…

От слова «режиссер» в голове вспыхнула боль, похожая на атомный взрыв.

Сбив табурет, она выскочила на улицу, путаясь в машинах, не понимая, в конце концов, что с ней делать, как завести поскорее, чтобы уехать, уехать отсюда навсегда.

Наконец приехала Сонька.

Сколько прошло времени — неделя или минута — понять было нельзя. Катя просто нашла себя на диване в собственном кабинете. Солнце било в глаза, но было непривычно тихо.

Соня сидела напротив и курила, параллельно копаясь в телефоне.

— Ты не знала, что он женат?

Катя замычала.

— Он не сказал? Да не мычи ты, что же это такое… Как шторы задернуть?

Слезы полились сами, впервые за долгое время. Она ждала, что они все выльются и закончатся, но они не кончались, хотя, там, где предполагалась душа, становилось легче.

Соня металась по комнатушке в поисках носовых платков, воды, чего-нибудь, что ищут люди в таких ситуациях. Потом успокоилась, заперла дверь и дождалась, пока Катя проревется.

Ревела она долго и молча — никаких слов не нашлось, все было и так очевидно. Постепенно успокоившись, она рассматривала Соньку — слишком крупную и высокую для гимнастки, но притягательную внутренним светом, какой-то добротой и уверенностью в своем месте на свете. Можно сказать, это не внешность, но на внешности отражается тоже, на ней, что ни говори, все отражается.

Соня много курила, чтобы мало есть. Впрочем, теперь она могла есть и много, но старые привычки не так быстро уходят.

Проплакавшись, Катя рассказала все, как могла. Она была замкнута и немного косноязычна, хотя, ее эмоций было достаточно, чтобы понять всю остроту ситуации.

— Что ты теперь будешь делать?

— А что я могу сделать, что?

— Не знаю… Все можешь. Отбить от жены, забыть его можешь…

— Не могу я его забыть, я люблю его! Он один такой!

— Кать, это ты такая одна, ты красивее девяносто девяти женщин из ста. Гораздо красивее. Ты богата, молода, умна… и влюблена, к сожалению. Но это же пройдет. Что в нем такого особенного?

— Я не знаю. Все в нем особенное. И я не хочу снова остаться на обочине, понимаешь? Чтобы меня снова оттолкнули, выбросили из своей жизни, как котенка на улицу. А он выбросит, выбросит, останется там со своей женой, будет ночами ее обнимать, есть ее пироги, водить за руку в гости к друзьям, а я? А мне что останется? Снова — ничего?

— Но почему именно он? Может, просто найти холостого, выйти замуж. Того, кто захочет тебя сам.

— Нет уж. Нет, Сонь, дело даже не в том, что я привыкла добиваться своего. Просто я не хочу, чтобы на мою долю оставался кто-то, кто выберет меня. Я хочу выбирать сама, на этот раз я имею такую возможность. Я выбрала. И больше я своего не упущу.

Соня сгорбилась, обдумывая какую-то мысль. Ясно, что она все поняла — она знала всю детскую тяжелую предысторию, сама выросла вдали от родителей, ей ничего не приходилось объяснять дважды.

— Давай, ты уедешь. Нет, просто другого выхода я не вижу. Тебя надо от него оторвать, пока все это не закончилось еще одной трагедией.

— Куда, — Катя наконец серьезно включилась в разговор, — куда я могу уехать?

— Не на пляже лежать, разумеется. Надолго. Хотя, про пляж идея хорошая. У тебя в Израиле осталась квартира?

— Осталась. Но… А с этим всем что делать? У меня ж хозяйство, они тут все по ветру пустят, на кого я это оставлю, — она повела рукой вокруг себя таким красивым жестом, что Соня невольно улыбнулась: «До чего же изящна, дура набитая, нашла себе пару…».

— Что ты ржешь? Ты понимаешь, они шага без меня не могут сделать. И продать это нельзя, никто же не понимает, как я заказы добываю, кто это купит?

— Я куплю, — Соня очень спокойно стряхнула пепел.

Обе замолчали. На улице уже стемнело.

Оделись почти молча, перебрасываясь необязательными словами, долго кутались в шарфы, запирали дверь. На улице валил жесткий колючий снег.

— В Израиле через месяц начнется весна, Кать. Подумай.

Катя кивнула, понимая, что в темноте это навряд ли будет заметно. Обогнула дом, подошла к машине, погладила пушистый от снега бок.

— Тебя не продам, — заверила она.

И задумчиво написала по свежему снегу «Митя».

«Надо встретиться, разочароваться поскорее и уехать в свои пальмы, — Катя писала круглым детским почерком, иногда мешая текст в дневнике с рисунками, — надо продать квартиру, ателье, дачу, чтобы все отрезать, чтобы…».

Она спохватилась, нашарила телефон, вспомнила, что надо спросить, он-то что думает об этом.

Его телефон молчал. Сонин тоже.

Садовое кольцо стояло даже ночью. Не пробка, но быстро уйти вправо не получалось — а хотелось, потому что жало сердце, и не хватало воздуха.

С тех пор, как у москвичей отняли возможность просто и бесплатно постоять на обочине, размышляя, например, куда отправиться дальше, машина потеряла свое очарование, перестала быть для Кати уютным домиком, маленьким собственным мирком. Но она выкрутилась, остановилась, переводя дух.

Машина всегда ее успокаивала.

Телефон молчал. Никто ей не перезванивал. Надо было как-то дожить до утра.

Она вызвала «Скорую помощь».

— У вас совершенно нормальный ритм, — удивлялся парень в синем костюме спустя полчаса.

— Я успокоилась, пока вы доехали.

— Ужас, что творится, — кивнул он на забитую дорогу, — может, успокоительное какое-нибудь?

— Вы не отвезете меня лучше домой?

— Да вы что, девушка, — он очень добродушно улыбнулся, — я на дежурстве. Могу только на нашей машине. И только в больницу. Но вы вполне нормально себя чувствуете.

— Я себя не чувствую.

Он посмотрел на нее как-то с подозрением.

— А зачем вы вообще «Скорую» вызвали?

— Ради вас.

— То есть?

— Чтобы увидеть живых людей.

Утро пришло своим чередом. И ничто не может этого изменить.

В ателье Рутка наряжала елку. Она привычно делала вид, что ничего не замечает. Начальница опять ночевала на «белом медведе» — так они называли искусственную шкуру у нее в кабинете на диване. Лезла она как настоящая, поэтому утро начиналось с одежной щетки.

Телефон мигал вовсю. Звонили все — знакомые и не очень люди. И одно сообщение от Мити: «Маша уехала».

Сердце опять прижалось к стенке и на минуту замерло. Окна вот в кабинете не было, да и не распахнуть его в такой мороз.

Что он этим хочет сказать?

Телефон снова мигал и разрывался от звонков.

«Где вы все были ночью, люди?», — ах, сейчас приедут чемпионы. Надо переодеться.

Без шапки, распахнутая, она оббежала дом. Но теперь в голове пульсировало совсем другое.

Войдя в квартиру, Катя бросила куртку на пол и прошла к самой большой стене у окна.

На подоконнике лежал уголек. Вся стена была изрисована и исписана, но место нашлось, да и написать нужно было всего два слова: «Маша уехала».

— Куда уехала? — даже по телефону было слышно, как Сонька затянулась дымом.

— В Китай. Она что-то там шьет, следит за производством.

— Тоже портниха? Вот везет же ему. Хоть голым не останется.

— Я в Китае не шью, — обиделась Катя.

А сама подумала: «По-дурацки звучат их имена вместе. Митя и Маша. Или он Митя только для меня?»

Сонька услышала ее мысли:

— Шестой десяток, а все Митя. Она надолго уехала?

— Она уезжает несколько раз в год, на месяц, на два.

— О, это для него удачно. Но не для тебя.

— Почему?

— А потому. Ты любовницей быть не сможешь с твоим бэкграундом, тебе нормальная семья нужна. Ты все время одна.

— Сонь, а на какие шиши ты хочешь купить мое ателье?

— Очухалась, — Соня явно была рада поговорить о чем-то другом, — да я не на свои. Я инвестора найду… Нашла. У меня есть. Я буду просто управлять. Мне же надо чем-то заниматься.

— А ты разве понимаешь? Ты ж не умеешь ничего, он тебя наймет?

— Наймет, не твоя забота. Хочешь, мы сегодня приедем?

— Ой, нет, сегодня не надо, я не решила ничего, да и у меня важные клиенты сейчас.

— Он тебе понравится, он тоже из Израиля. Ну, отчасти. Увидишь. Мы после них приедем.

Приехали они только к вечеру. Но и чемпионы опоздали тоже — то ли звездная болезнь, то ли московские пробки.

В столице они оба жили недавно, переехали после первой крупной победы к новому тренеру. Были новенькие, как все «бальники», немножко перегибали с «красотой», но сразу стали Катю слушаться — она одна умела объяснять, не обижая. У нее был целый альбом с правильными примерами на такой случай. С ними было не так уж трудно — сразу выбрали ткань.

Катя ползала по полу, одергивая подол, когда наткнулась на чьи-то уродливые крокодиловые ботинки.

Блондинка сверху явно напряглась и начала дергаться. К ботинкам присоединились красные туфли на каблуках, и одна из них в Катю немного потыкалась.

Над туфлями оказалась Сонька, никогда в быту туфель не носившая. Рядом с ней переминался в крокодиловых ботинках очень уверенный в себе господин, национальность которого не оставляла поводов для сомнений, профессия тоже. Инвестор.

«Так вот ты какой, северный олень», — Катя стала неловко вылезать из-под чемпионской юбки.

Состоялось официальное представление.

Инвестора звали совершенно не еврейским именем Георгий, но в остальном он был безупречен и увел Соню вниз, чтобы не мешать Кате работать.

Они оба вольготно расположились в ее кабинете с какими-то каталогами. Надо было быстрее заканчивать, как-то сосредоточиться на платье. Но в голове пульсировало: «Маша уехала».

Как-то это унизительно. А если бы не уехала?

Мозг отказывался воспринимать любую другую информацию. Но руки сами закончили, ноги сами донесли до кресла.

Парочка напротив выглядела расслабленно, никакой напряженности, ожидания.

Помолчали.

Георгий проявился первым:

— Екатерина, я так понимаю, вы хотите продать свое ателье.

— Нет, не хочу.

— Кать… Ты же хотела уехать, — Соня в присутствии своего инвестора была совсем непривычно нежной, а не резкой, как обычно.

Молчание стало таким осязаемым, что от него можно было прикуривать. Но Соня не делала и этого, что наводило на разные интересные мысли.

Наконец, Георгий нашелся:

— Может быть, вас что-то смущает, заставляет усомниться в целесообразности этого поступка?

Катя помолчала. Помолчала еще.

— Понимаете, ли, Георгий, сейчас мне мешает ретроградный Меркурий — это самое неблагоприятное время для принятия решений, я бы и вам не рекомендовала…

— Кать! Ты соберись, а? — Соня не сдержалась, перестала играть ангела. — Какой Меркурий, ты что несешь? Что на самом деле происходит?

— Маша уехала.

Георгий вышел покурить, Катя выскочила с ним, чтобы не оставаться вдвоем с Соней, которая, как выяснилось, «не курит, разумеется».

— А женщина вообще не должна курить, как это от нее будет пахнуть табаком, — рассуждал Георгий на улице.

— Но вы же курите. Трогаете ее, целуете. Она будет пахнуть тем же, чем и вы.

Георгий посмотрел на нее с любопытством.

— Вы тоже занимались гимнастикой, да? Соня говорила…

— Это Соня тоже ей занимается. Уже почти в прошедшем времени.

— Неожиданно зло. Почему так?

— А я вообще злая.

— Не верю. Скажите правду.

— Я уже сказала — ретроградный Меркурий так влияет.

— А совсем правду?

— Я и совсем правду сказала. Уехала Маша.

Ее сигарета догорела, но она не заметила.

— Уехала Маша, Георгий, понимаете? — она заглядывала в его лицо с отчаянием, с надеждой, что хоть кто-то сможет понять ее.

Он понял. Он точно понял. Не слова, а их смысл.

Вынул бычок из ее пальцев и поцеловал их, как целуют больного ребенка, когда не могут ему помочь.

Она никак не отреагировала. В тот момент она могла думать только на одну тему.

Спустя несколько часов она уже лежала дома на полу с раскрытым блокнотом, который тоже принимал на себя часть ее общения с обожаемым Митей. Именно там они ссорились и мирились, обвиняли и оправдывались — в этом блокноте она была полноправной хозяйкой их мира, их любви.

И никакой Маши там не было.

А Маши и правда уже не было, хотя и временно.

Сев возле иллюминатора, она целиком погрузилась в рабочие проблемы, лишь изредка вспоминая, на сколько дней оставила Мите еду — сам он готовить не умел, вообще, был беспомощен и неуклюж.

Посадив жену в самолет, он тут же списался с Катей, и, не заезжая домой, поехал в кафе — ждать ее. Это было ее любимое японское кафе в том же самом доме.

В глубоком волнении Митя прождал ее до глубокой ночи.

Телефон не отвечал.

Семью этажами выше она лежала на полу, свернувшись калачиком. От страха перед этой встречей она банально напилась и заснула.

Проснулась уже утром, спина почти не разгибалась и страшно болела при любом движении.

«Окно-то не закрыла, — мелькнула мысль, — как же теперь встать…».

Подняться она не могла, голова была горячая и чугунная, Катя решила, что с похмелья.

Номера квартиры Митя не знал.

Зато его узнал совсем другой человек. Георгий все узнал об этой девушке и тем же вечером решил явиться к ней домой без приглашения. Он слышал, что ее телефон постоянно звонит, но никто не отвечал. Вместе с охранником они сломали нехитрый замок.

Катя была в сознании, даже что-то говорила, но сильно кашляла и не могла подняться с пола. Измерили температуру — было за тридцать девять.

Георгий моментально вызвал «Скорую».

О том, что Катя в больнице с подозрением на воспаление легких Митя узнал только от Сони два дня спустя. Тогда же она и сама написала ему.

Звякнул телефон.

«Митя, какой красивый идет снег».

«Катенька, маленькая моя, что случилось, почему?».

«Я пока не знаю. Я в больнице».

Она надеялась, что он приедет, но к вечеру он ждал в гости сына и не предложил.

Катя лежала все эти дни одна, тапочки и кружку ей дали казенные.

Застарелое раздражение и жалость к себе душили ее каждый раз, когда она снова оказывалась одинокой, отверженной, единственной, к кому никто не приходил — на день рождения, на соревнования, даже в больницу.

Зато явился неожиданный гость — тот самый чиновник, через которого она получала большинство госзаказов. Он принес ненужные цветы, не рассказал о том, как узнал, что с ней произошло, как нашел ее, долго сидел и пытался закурить в палате.

Перед уходом раскололся — его собственная дочь решила завести такое же ателье, поэтому теперь…

«Катерина, ты сама понимаешь, она — дочь! Я не могу ей отказать, это мой собственный ребенок, как я ей не помогу?».

Никто ни в чем не был виноват.

Катя стояла в казенных тапочках у окна и рассматривала огромную заснеженную ель. Ее снова выбросили из жизни ради какой-то другой, любимой и родной девочки. Вот если был рядом ее собственный отец! Если бы он хотя бы знал о ней… Если бы хотя бы она знала — кто он такой.

Виноват во всем был, безусловно, ретроградный Меркурий.

Визитку Георгия она найти не смогла. На третий день он пришел сам — с тапочками, чашкой, едой и сообщением о том, что все это позволил себе взять в ее квартире.

— А замок теперь новый, — он положил две пары ключей ей в руку.

Ему было неловко говорить с ней, но она сама проявила неожиданный интерес. И спросила, не надумал ли он все-таки купить ателье.

— Я думал, Катя, вы не собирались кардинально менять свою жизнь. Вы что-то говорили про ретроградный Меркурий.

— Он уже закончился, можно пока начинать аудит, если решение принято.

— Принято, да. А остаться управляющей вы бы не хотели?

— А как же Сонька? — простодушно удивилась Катя.

— Катя, мы сейчас говорим о вас, — он сдержанно улыбнулся, рассматривая неинтересные больничные стены.

— Я уезжаю. И не могу принять ваше предложение.

— Вы уезжаете в Израиль, да?

— Откуда вы знаете?

— Я там живу. Я там знаю всех. Не знал только вас, но теперь и это недоразумение устранено.

Митя боялся звонить. Редкими эсэмэсками ему удавалось что-то узнать, но чувство вины и присутствие сына путали всю картину. Катю это раздражало, но тяга ее не ослабевала.

Приехав домой, она позвонила ему сама.

Говорили долго, с удовольствием, словно помирились после долгой ссоры.

— Ты не представляешь, как я переживал. Как же так вышло?

— Я просто выпила, чтобы немного успокоиться и, видимо, заснула у раскрытого окна. Но воспаления нет, видишь, как меня быстро выписали. Я уже почти не кашляю.

— Твоя подруга со мной так разговаривала… Словно я в чем-то виноват.

— Это она тебе сказала, что я в больнице?

— Она, и я благодарен ей за это, иначе я никогда бы не узнал, мучился бы, думал, что ты меня просто бросила…

— Зачем она полезла не в свое дело!

— Не говори так! Она постоянно тебя защищает, она очень хорошо к тебе относится.

— Н-да… А мужик у нее с деньгами. Интересный.

— У нее есть мужик? А я не знал.

— Что это ты встрепенулся, мой дорогой? И почему ты должен был знать?

— Ну… я просто.

— Маша скоро приедет?

— Да, скоро. Послезавтра.

— И ты молчал?

— Кать, что это изменит? Ну, приехал бы я, стала бы ты моей любовницей, но ведь я потом буду должен уходить! Ты этого хочешь? Ты же будешь плакать!

— Ты негодяй!

Через двадцать минут, когда сын его спал, Митя пробирался мимо Катиной неудобно поставленной машины в ее двор. Позвонил.

«Какая квартира?»

Она догадалась, но не ожидала, не успела даже обрадоваться. Распахнула дверь, и он заметил только счастливые глаза, тонкие руки на своей шее, этот невесомый женский вес. И удивился малости ее роста, каким-то птичьим косточкам, кукольным маечкам, волне тяжелых волос в его ладони.

Так и стояли, обнявшись, не в силах шевельнуться. Боялись, что малейшее движение разрушит их обоих навсегда.