Музей одной естественной истории

Марина Кокуш

Музей находится в Париже. Каждый его экспонат – фрагмент загадочной любовной истории. Чтобы распутать ее, нужно разглядеть подлинную последовательность событий, которые скрывают расставленные в алфавитном порядке предметы…

Редактор Марина Афанасьева

Иллюстратор Марина Кокуш

© Марина Кокуш, 2017

© Марина Кокуш, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4485-2450-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

посвящается моей маме

Август 2014, Стамбул

— Ты знаешь, сегодня я проснулся и понял, что хочу собаку, — сказал Илькер, закуривая десятую за день сигарету.

Мы сидели на террасе шумного кафе на набережной Босфора. Его название переводилось как «Любовь». Через пролив открывался вид на азиатскую часть города, откуда изредка с криками, похожими на кряканье велосипедных клаксонов, долетали до нас чайки. Они бесцеремонно садились на деревянные поручни «Любви» и, не найдя в ней ничего, чем можно поживиться, срывались с места и мгновенно исчезали из вида.

Дневная августовская жара начинала спадать. Мы лениво допивали турецкий кофе и ждали закат, который (мы проверили) должен был начаться между 18 и 19 часами.

— Боже, зачем тебе собака? — удивилась я.

— Ну, пока я дождусь от тебя детей, уж проще так, — улыбнулся он.

Мы оба, конечно же, знали, что это шутка, потому что дети у меня будут только с В. Однако Илькер не упускал возможности напомнить, что я давно уже обещала родить ему двойню. Он будет прекрасным отцом, в чем я ни капли не сомневалась, наблюдая, как он играет с детьми нашей однокурсницы. Ну а я не буду огорчаться из-за его встреч с хрупкими светловолосыми мальчиками или чернокудрыми восточными мужчинами постарше, которых он вечно ждал то в парке, то в кафе, а то и просто на углу какой-нибудь улицы в Марэ еще несколько месяцев назад, до того как окончил университет в Париже и вернулся в Стамбул.

— Можно купить собаку размером с пони, — продолжал Илькер, — и она будет жить у меня на даче. Представляешь, как здорово: гигантский пес будет встречать меня, виляя хвостом!

— Но ты же там почти не бываешь! По-моему, ему будет очень тоскливо одному, — возразила я. Так трогательно, что Илькер выдумал всю эту чепуху прямо на ходу, просто чтобы развлечь меня; захотелось ему подыграть.

— Ну что ж… Решено. Тогда никакой собаки… — Он резко сменил тему. — Дождемся захода солнца, я завезу тебя в отель, ты переоденешься, и поедем танцевать. Идет?

— Идет! — радостно согласилась я.

На следующий день Илькер снова заехал за мной. Он знал, что после утомительной экскурсии по Старому городу, когда я изнывала от жары и даже прекрасные мозаики Голубой мечети не радовали меня, я твердо решила не выезжать за пределы современного квартала Бебек. Туда мы и отправились. Мы гуляли по набережной, мимо нас проносились хохочущие дети и, скидывая на бегу рубашки, прыгали в море. Иногда брызги соленой воды долетали до нас. Мне тоже очень захотелось окунуться. Словно почувствовав это, Илькер крепко сжал мою руку и повел дальше.

Мы дошли до подвесного моста через Босфор и сели в первом попавшемся кафе. Я углубилась в меню и долго водила взглядом то вверх, то вниз, не зная, что выбрать. Особой решительностью я никогда не отличалась. «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича», — приблизительно так я рассуждала, перепрыгивая с одного названия блюда на другое. Мне хотелось взять сыр из салата «Али-Баба» и добавить его в салат «Тысяча и одна ночь». Об этом я и сказала Илькеру, тяжело вздохнув, потому что чудес не бывает. Он улыбнулся.

— Любовь моя, ты не в Париже, где всем наплевать на твои прихоти. Не беспокойся, я сейчас договорюсь. — Он одним лишь взглядом подозвал официанта и стал объяснять ему что-то на турецком языке, небрежно разбрасывая непривычные моему слуху буквосочетания «кз», «шк», «угру», «юкь». Мне нравилось наблюдать за волшебным преображением моего милого Илькера, который еще недавно так беззаботно вышагивал с фотоаппаратом наперевес, раскачивая бедрами, по мощеным тротуарам улицы Вьей-дю-Тампль в Париже. У себя дома, в Стамбуле, он любил степенно, по-хозяйски откинуться на спинку стула в ресторане, заказать стакан мутно-белой ракии, небрежно закатать рукава рубашки и опустить руки на стол, сложив ладони домиком. Даже его брови почему-то казались мне здесь еще чернее и гуще, а лицо с трехдневной щетиной — еще мужественнее.

Несколько минут мы молчали. Было немного грустно, потому что вечером я улетала домой и мы не знали, когда увидимся в следующий раз. Илькер не собирался в Европу, да и я не знала, когда снова окажусь в Стамбуле.

— Как жаль, что мы так и не успели сходить в Музей невинности, — заговорил он.

— Да уж… — протянула я. — Ну ничего, зато будет повод вернуться.

Этот музей не давал мне покоя с тех самых пор, как Илькер впервые рассказал о нем: напротив входа — во всю стену панно из сигаретных окурков со следами красной губной помады; золотые сережки в форме бабочек, которые когда-то принадлежали юной турчанке сказочной красоты; вывеска магазина «Шанз Элизэ» — центра высокой моды Стамбула семидесятых годов. «Боль ожидания», «Я собирался предложить ей стать моей женой», «Можно ли бросать невесту перед свадьбой?» и еще больше полусотни экспонатов с загадочными названиями. Каждый из них — маленький фрагмент истории любви, увековеченной в этом музее и в одноименной книге турецкого писателя, о котором Илькер говорил с той особой национальной гордостью, с какой отзываются о спортивной команде, вопреки всем ожиданиям победившей на чемпионате мира.

Музей этот настолько будоражил мою фантазию, что я все чаще стала думать о том, как выглядела бы моя собственная коллекция, в которой я могла рассказать нашу с В. историю. Воплотить эту идею в жизнь я решилась только год спустя, когда осталась одна в своей парижской квартире в окружении вещей, напоминавших о человеке, которого уже нет рядом. В те дни, когда я только привыкала спокойно чистить зубы перед зеркалом, где раньше отражалась не одна, а две фигуры с зубными щетками в руках.

Экспонаты я решила расположить не в хронологическом, а в алфавитном порядке, потому что… Впрочем, едва ли стоит дольше задерживать посетителей в холле, где только и есть, что вступительное слово куратора, напечатанное крупным шрифтом на двух языках.