Хранители семейных историй. Цикл «Пиши как художник»

Марина Генцарь-Осипова

Это третий сборник из цикла художественных рассказов «Пиши как художник». 50 рассказов лонглиста вошли в сборник по следам текстового марафона «Хранители семейных историй», совпавшего по времени с глобальным карантином. В условиях 2020-го из-за ограничений и нагнетания чувствовалось особое настроение и потребность в эмоциональном наполнении. Сборник получился глубоким, искренним и душевным. Читая рассказ за рассказом, вы будете встречать самых разных хранителей семейных историй.

Екатерина Сиротина

@solodova2326

ШПИЛЬКА

Осень. Свет тусклого дня отражался в луже на полу — с потолка капала вода. Шпилька лежала в божнице за иконами и смотрела, как старая, черная от дождя яблоня стучит веткой в окно. Воспоминания калейдоскопом проносились в памяти.

Вот маленькая Маша уронила ее на пол.

Шпилька звонко зазвенела о печной приступок и упала на темный пол. Девочка испуганно оглянулась. К ней спешила бабушка:

— Опять озорничаешь? Кто разрешал лазить? Вот ужо родители приедут, я им все расскажу, — бабушка тяжело опустилась на колени и, перебирая непослушными пальцами сор, осколы от дров, начала искать шпильку.

— Да ба, зачем тебе? Она ж страшная. Перекрученная, темная. И края острые. Хочешь, я у мамки шпилек возьму? У нее с камешками цветными есть.

— Глупая ты, внуча. Это память о маме моей. Только шпилька и осталась… Меня ведь дядька вырастил. Жестокий был. Не тем помянуть. Прости, Господи, — бабушка встала с колен. Повернулась в темный угол, где стояли иконы, перекрестилась. — Сказывал, что мамка моя шибко умная была. Меня малую к своему брату отправила, а сама училась, училась, а потом с балкона и сбросилась. С ума сошла, так дядька говорил.

— А моя мама не сбросится? — Маняша от испуга застыла.

— Не, мамка твоя профессур уже, поздно ей бросаться… Все, хватит. Спать пора. Иди, Манятка, молоко пей, и в кровать.

Антонина Петровна тщательно обернула шпильку в кружевную салфетку и убрала ее за иконы.

Шпилька вернулась в темное затхлое тепло…

А как все начиналось! Она блистала в волосах Марии Александровны. Лекции, диспуты, студенческие вечеринки. Маша никогда ее одну не оставляла. Всегда с собой брала. Амулетиком называла. И не зря. Шпилька — свадебный подарок. Петя сам ее сделал, из серебряного иконного оклада вытянул.

И маленькая Тошенька с ней играть любила. Хорошо они жили — Маша с Петей, и их маленькая доча. Хоть и в одной комнатушке, а дружно.

Что потом случилось, Шпилька помнила плохо. Петя куда-то пропал. Маша стала рассеянной, вот и в тот день пучок толком не заделала. Шпилька все время боялась вывалиться и упасть на грязную мостовую.

Вокзал. Шум, народ, чад от паровозов. Гудок.

Маша передала дочку какому-то мужику. Тошенька раскричалась, вцепилась в мамины волосы, выдрала Шпильку. Больше она старшую хозяйку не видела.

Шпилька перебирала воспоминание за воспоминанием.

Вот Маша почти девушка. Странный возраст — перепутье — не взрослая, но уже и не ребенок. Прижалась к бабушке.

— Баб Тось, а как вы с дедом познакомились? Как поняла, что он тот самый, единственный?

Бабушка помолчала. Потом сказала:

— Мой жених, внуча, погиб. Какая тут любовь.

⠀Девушка отпрянула.

— А зачем же за деда замуж пошла?

— Семьи хотела. Деток своих, — Антонина Петровна отвечала тихо, смотрела в пол, только пальцы беспокойно поглаживали Шпильку.

А Шпилька лежала в ее руках, и они вместе вспоминали.

1945 год. Наши наступали и Победа была близка. Но новобранцы — юные семнадцатилетние мальчишки — уходили на фронт. А возвращались сухими словами в похоронках.

Так и Тосин Сережка. Жениться обещал, от постылого дядьки в свой дом забрать. Не забрал.

Уходил в январе. Стужа стояла — птицы на лету мерзли. Но в колхозной конюшне — тепло. Прощались долго.

В апреле пришла похоронка. А в мае Тося вышла замуж. За мужика, что три года вокруг нее увивался. Завидный жених — с руками и ногами, всю войну под бронью трактористом проработал. Выпить, правда, любил. А как выпьет, в зверя превращался. Но ей выбирать не приходилось.

В сентябре у них родилась дочь…

Дочка выросла — умная, бойкая, говорливая. Захотела учиться в городе, и как Антонина Петровна не просила, от своего не отступила.

Шпилька пошла темными пятнами от тяжелых воспоминаний.

В тот день хозяин пришел рано. Красная кожа на его круглом лице лоснилась от пота и жира, в комнате запахло перегаром, смешанным с табаком и навозом. Снял плащ и бросил его на кровать, стряхнул на пол глину с сапог.

— Прибери тут… И жрать дай, — он грузно сел на диван. Икнул.

Тося не отрываясь смотрела в окно. Вот дочка скрылась за соседским забором — сбежала.

— Где дочь? — муж внимательно смотрел на нее.

— Уехала. Она ж тебе говорила. В техникум поступила. И уехала, — Тося повторялась, но остановиться не могла. Как будто ее слова что-то могли изменить. Или оттянуть неизбежное.

— Ах ты, сука… — он подошел и намотал ее волосы на кулак, — я ж вам… все сказал… Убью…

Длинно и грязно выругался. Оттолкнул жену. Толстая прядь волос осталась в его руке. Тося упала на спину, вытащила из кармана Шпильку, сжала ее.

Он подошел и только хотел пнуть, как в ногу ему вонзилось железо.

— Ах ты, шлюха, — заорал он, — ты что делаешь? Совсем ку-ку стала? В мамашку свою пошла? — Ладно, говори, куда уехала. Привезу завтра. И ногу обработай. Прощу на первый раз, — он зевнул.

— Не скажу. Не привезешь. Дочь будет учиться. И меня больше не тронешь, — Тося встала с пола, расправила юбку.

— И что ты сделаешь? Я тебя, прошмандовку, беременную взял. Хочешь, все узнают?

— Да и узнают, что с того. Я тебе отслужила за это, — она подошла к мужу.

— Я от тебя ничего не скрывала. Ты сам решил, что это и твоя дочь тоже. А меня тронешь, убью. Слышишь, я тебя убью, — она плакала, задыхалась от слез.

Дочь далеко, и позор матери ее не достанет — Шпилька понимала свою хозяйку. Не зря та ночами нашептывала ей все свои секреты. Но муж от Антонины Петровны не ушел, так и жил с ней до смерти. Правда, не бил больше. Словами измывался.

А вот и последнее воспоминание. Маша привезла бабушке какие-то бумаги и Антонина Петровна, подслеповато щурясь, прочитала: «Мария Александровна Большакова посмертно реабилитирована…» Прижала к губам эти листки и плакала: «Мама, мамочка, мама…»

Похороны хозяйки Шпилька вспоминать не хотела и застыла в металлической неподвижности. Вдруг хлопнула дверь. Девушка взяла Шпильку, прижала к теплым губам и спрятала в карман на куртке. Шпилька слышала стук ее сердца.

— Шпилька, шпилечка, как же мы тебя смогли здесь забыть…