Метафизика души

Марина Брагина

Как это – судьба сложилась? Кто её складывает?Как смерти нет? А похороны?А душа – это что?Ответы на эти и другие вопросы ищет героиня повести – эстрадная певица Танюшка, пытаясь разгадать серию загадочных смертей. Кирилл, её избранник, принц на белом коне, периодически превращается в монстра.Счастье и несчастье, любовь и слёзы, страсть и равнодушие, поиск себя, прогулки в «Зазеркалье», где всё происходит само собой и ни о чём не нужно волноваться, – всё это есть в книге. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 5.

Рынок, Есенин и Валерка

В Минск Танюшка попала случайно. Пока училась, летние каникулы проводила дома, в посёлке, где люди выращивали фрукты-овощи и этим кормились. С детства она умела торговать на рынке, и у неё это хорошо получалось. Бабы всегда звали с собой, даже если родня не ехала. Танюшка никогда не отказывалась, ей даже нравилась вся эта кутерьма. Сначала споры, куда именно ехать, потом поиск транспорта, дорога — трясучий кузов грузовика или общий вагон поезда. Постоянный гвалт, шутки-прибаутки, да с матерком и подначками. Потные лица, бесконечные ящики с овощами, которые надо сначала погрузить, потом разгрузить, да так, чтобы ничего не спёрли и не рассыпали. Шумный рынок, где коммерческий успех зависел почти на сто процентов от личности продавца. С улыбкой, весело балагуря, товар продавали быстро, а у Танюшки всё буквально улетало. Она входила в роль разухабистой торговки, с первых слов располагая к себе:

— Огурчики берите. Посмотрите, какие красавчики — свеженькие, с утречка собранные! Потрогайте пупырышки — колючие ещё. Да не бойтесь, щупайте. Пробуйте — свежий огурчик сразу на зуб ложится. Хрустит? Да я из-за прилавка слышу. А сладкие какие! Они же сами в рот просятся! Порадуйте деток. Детки ой как любят огурчики грызть! А что цена? Не последние же отдаёте. Больше истратите — больше получите. Закон природы. Первые же огурчики привезли, у вас ещё не зацвели даже! А запах! Всю хату ароматом заполнят! Соседи завидовать будут!

Покупатели улыбались и просили взвесить. Тем, кто ей нравился, Танюшка накладывала немного больше, а жмотов или наглецов наказывала — чуть обвешивала, самую малость, чтобы незаметно. Так она устанавливала свою справедливость. В конце дня относила объёмный пакет с огурцами в детский дом, находившийся на соседней улице. Ей нравилось наблюдать, как озорные мальчишки хватали огурцы и рассовывали их по карманам. Ну а если видела, что кого-то обижают, не подпускают к «кормушке», могла и подзатыльник дать, и отобрать лишнее, чтобы всем поровну досталось.

В год окончания училища она также отправилась в Минск продавать огурчики. На Украине они поспевали раньше, чем в Белоруссии, и эта поездка всегда была самой прибыльной. На рынке Танюшку знали — не один год торговала. Заметив повзрослевшую барышню, подошёл и директор рынка, поинтересовался, окончила ли она учёбу, что делать собирается. Тут же предложил работать у него секретарём и заниматься с его дочкой музыкой. Танюшка сходу согласилась, даже не спрашивая о зарплате и не думая о том, где будет жить. Это был шанс. А шансом нужно пользоваться — любым. Не так часто он выпадает на долю человека.

Выходить на работу нужно было срочно. Секретарша Михалыча (так все звали директора), царь-девица Марьяна, всерьёз и надолго загуляла со своим милым Алёшей, который вернулся из армии голодный до вольной жизни и женской ласки и не отпускал её ни на шаг. Она обнаглела настолько, что вместе с Алёшей и его собутыльниками явилась пьяная и расхристанная на рынок, распевая частушки, типа: «Милый Вася, я снялася в этом платье голубом, но не в том, в каком ****ся, а совсем-совсем в другом». При этом она у всех знакомых продавцов требовала закуски для честной компании и ещё денег на выпивку, угрожая им, что, мол, Михалыч всех на хрен выгонит, если кто-нибудь посмеет обидеть её, правую руку и левую ногу этого большого, можно сказать, самого главного человека.

Увидев и услышав Марьянины показательные выступления, Михалыч сразу вызвал и скорую, и милицию. Скорую себе, а милицию Марьяне. Конечно, никакого разговора о возвращении на работу быть не могло, а без секретаря Михалыч был действительно как без рук. Марьяна не врала: она была и рукой, и ногой тучного, не очень здорового, страдающего одышкой Михалыча.

Танюшка вышла на работу в тот же день. За несколько часов она привела в порядок все папки, такие же растрёпанные и неряшливые, как и их теперь уже бывшая хозяйка. Переставила мебель так, чтобы было удобно подойти к любому шкафу или полке и взять нужную вещь, не демонстрируя своих женских прелестей. Вечером, когда Михалыч ушёл домой, она отмыла и отдраила его кабинет (её совершенно не устраивало, как это делала уборщица), развесила фотографии и календари, которые кучками валялись по углам, — в общем, навела чистоту и порядок, придав помещению опрятный и деловой вид.

Утром, втянув ноздрями одуряющий запах кофе, Михалыч прибавил шагу, забыв про вечно ноющую ногу. И не зря: на столе, помимо кофе в турке, аппетитной горкой красовались горячие булочки. Танюшка вошла в кабинет с блокнотом и ручкой. На ней был тот же сарафанчик, в котором она стояла на рынке, только сверху горделиво красовался лёгкий пиджачок, который должен был придавать солидности. Вся одежда была чистая и отглаженная. Тут до Михалыча дошло, что он не позаботился о Танюшкином ночлеге. Где она спала, как наводила марафет — неизвестно. В ответ на вопросы она только отмахивалась: «На рынке всё можно найти: и койку, и утюг, и воду».

Такое начало Михалычу понравилось. У него была в запасе служебная комната, куда он немедленно поместил свою новую сотрудницу и начал погружать её в дела рынка. Танюшке было легко. Рынок она знала не хуже хозяина. Только знала его по-другому, как бы с изнанки, видела то, о чём Михалыч даже и не догадывался.

«Не обманешь — не продашь», — часто повторяли торговцы и подсовывали магнит под чашу весов, прикрывая его тряпкой. Если вдруг появлялся бдительный покупатель, продавец отодвигал тряпку в сторону, делая вид, что протирает прилавок. А яблоки разных сортов… Покупатель думает, что покупает те, что получше и, соответственно, подороже, а ему отпускают низкосортные. Поди проверь. Тут в голове калькулятор надо иметь.

А витрины… Это целое искусство — выкладывать в неё фрукты и овощи: сверху кладутся самые спелые, красивые, а снизу — подгнившие или сморщенные. Ну а под прилавком — полная разносортица, валяется что ни попадя. И не приведи господи, покупатель сам захочет выбрать товар — на него польётся поток обвинений: и что помнёт плоды, и испортит композицию, которую так долго создавали, и ещё бог знает что. У каждого жулика свои испытанные аргументы: главное — смутить, обескуражить покупателя.

Самыми уязвимыми были пенсионеры: и видят плохо, и ходить тяжело, а уж с устным счётом совсем беда. Танюшка издалека чуяла такие разводки. Она и раньше пыталась стыдить хитрецов, но её просто посылали далеко и надолго, продолжая своё. А теперь она, наделённая полномочиями, просто объявила войну мошенникам — её боялись, а значит, уважали. А липовые документы — она отличала настоящую справку от поддельной, едва взяв в руки.

В общем, Танюшка прижилась. Михалыч в ней души не чаял. Она успевала везде и всё. Помимо работы, занималась музыкой с его дочкой, и та делала заметные успехи. Только одно вызывало некоторую обеспокоенность домочадцев директора — так, досадная мелочь. У Михалыча в доме жила огромная лохматая собака-лайка. Добрая и ласковая, как кошка. Она виляла хвостом и готова была облизать всех гостей: и вместе, и каждого по отдельности. И только на Танюшку у неё была странная реакция. Ещё только почувствовав её приближение, собака ложилась на пол, прижимала уши и дрожала всем телом. Никто из членов семьи, даже Михалыч, не мог сдвинуть её с места. Никакие увещевания не помогали. И даже кусочек мяса, который Танюшка с разрешения хозяина протягивала собаке, оставался на полу. Та не подходила к лакомству.

— Да не переживайте, — отмахивалась Танюшка, — от меня просто кошками пахнет.

Домочадцы с облегчением соглашались с этим немудрёным объяснением. Им было неудобно перед гостьей.

Со временем Михалыч попросил своего друга, директора ресторана «Седьмое небо», составить ей протекцию в эстрадный ансамбль. Танюшка радостно помчалась на собеседование. Она ещё не успела дойти до кабинета директора, когда в неё с разбегу, с первого взгляда, влюбился гитарист Валерка. Опаздывая на репетицию, он на всех парах ворвался в холл ресторана и увидел одинокую фигурку хрупкой девушки, робко озиравшуюся по сторонам. «Заблудилась, бедолага», — решил он и, обуреваемый желанием помочь, резко затормозил, чуть не врезавшись в Танюшку. Чтобы не упасть, обхватил её обеими руками. Они оба прыснули со смеху от неловкой ситуации. Валерка галантно проводил её в искомый кабинет и стал ждать у двери окончания разговора, наплевав на уже начавшуюся репетицию. По дороге он выяснил, что девушка будет пробоваться в их ансамбль, и сразу для себя решил, что никому её не отдаст. Он представил её руководителю, подыгрывал ей на прослушивании, настоял на том, чтобы её приняли.

— Да она же никакая, — говорил руководитель, — посмотри, как на сцене держится, словно чувствует себя виноватой и за себя, что петь неплохо умеет, и за нас, что играть посмели. Так все зрители разбегутся — тоже себя виноватыми почувствуют за то, что нас, виноватых, смотрят и слушают.

— Погоди, Сундук (это была кличка руководителя, Сергея Сундукова), дай мне месячишко. Я из неё такую певицу сделаю — закачаешься! Нас на части рвать будут, приглашать на все вечера.

Сундук нехотя разрешил, безнадёжно махнув рукой. Валерка же, почувствовав себя творцом, начал жёстко, почти жестоко, лепить из Танюшки певицу. Обладая абсолютным слухом и безукоризненным вкусом, он первый уловил, что её голос похож на голос одной эстрадной певицы, ещё не взошедшей на Олимп, но уже заявившей о себе, и разучивал песни из её репертуара. Он гонял подопечную по сцене, как два года назад его гонял по плацу прапорщик Нечитайло, отрабатывая строевой шаг. У прапорщика были свои методы воспитания молодых бойцов, поговорки и присказки на все случаи жизни.

— Где мы — там победа! — кричал Валерка охрипшим голосом прапорщика. — Сбили с ног — сражайся на коленях! Встать не можешь — лёжа наступай!

— Я не могу лёжа, — едва сдерживая слёзы, отвечала Танюшка, — я задыхаюсь. Петь и танцевать одновременно невозможно. Попробуй сам! Ты-то стоишь стоймя с гитарой в обнимку, а у меня дыхание сбивается.

Музыканты, глядя на эту муштру, жалели Танюшку, уговаривая Валерку сбавить обороты.

— Ничего, — орал уже почувствовавший скорую победу Валерка, — тяжело в учении, легко в бою — не дурак сказал!

— Это Суворов сказал, обалдуй! Только Татьяна не в армии служит — может и сломаться. Сбежит от тебя, будешь знать!

— Никуда не денется, кто ж её отпустит? У неё деревенская закваска. Мы, деревенские, всё умеем, нам трудности нипочём: и корову подоить, и хряка зарубить, а вечером как ни в чём не бывало частушки в клубе распевать.

— Да-да-да, — весело отзывались музыканты, — ещё и коня на ходу остановить, и про горящую избу не забудь…

— Да ну вас, — отмахивался Валерка, — лишь бы позубоскалить, а я вам солистку готовлю. Да такую — зашибись!

— Ты ничего не спутал, батя? Нам не солистка нужна, а бухгалтер. Просто директор попросил — мы её и взяли на подтанцовки. Пусть фон создаёт.

Валерка сделал, что обещал. Через месяц мучений Танюшка и запела, и даже двигаться по сцене начала в такт мелодии. А красное платье в пол, которое она сама сшила, дополнило образ опытной, привычной и к более серьёзной сцене певицы. Слепив из Танюшки солистку, Валерка потащил её в ЗАГС. Он так дорожил ею, так лелеял этот образ, созданный им же самим, что хотел любыми способами удержать её рядом. Ему казалось, если они официально зарегистрируются, Танюшка никуда от него не денется: будет везде с ним гулять под ручку, петь его песни, рожать ему детей. Он уже начал подбирать репертуар для их совместных выступлений, без ансамбля. И видел себя с будущей женой камерными исполнителями, поющими романсы: только он и она, голос и гитара. И никаких усилителей и улучшителей звука — натуральное, естественное звучание.

Он перебрал все знакомые романсы, и вдруг его осенило.

— Слушай, а давай возьмём стихи Есенина за основу. Многие уже положены на музыку, а к тем, где музыки ещё нет, я сочиню. У него такие стихи, что сами по себе поются, — особого таланта не надо, чтобы их исполнять. Главное — почувствовать.

Следующую неделю Валерка ходил с томиком стихов Есенина, периодически открывал и пел:

Не жалею, не зову, не плачу,

Всё пройдет, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым…

Это я пою. Дальше ты вступаешь:

Ты теперь не так уж будешь биться,

Сердце, тронутое холодком…

А дальше вместе:

И страна берёзового ситца

Не заманит шляться босиком.

Танюшку совсем не вдохновляла перспектива полностью привязываться к Есенину:

— Чудесные стихи, я согласна. Но Есенина уже пели-перепели, и мы туда же. Есть же другие прекрасные романсы. Послушай:

Он говорил мне: «Будь ты моею,

И стану жить я, страстью сгорая;

Прелесть улыбки, нега во взоре

Мне обещают радости рая».

Или та же «Калитка». Нельзя ставить себя в такие жёсткие рамки.

— А эти романсы не пели? Да я с детства их знаю.

— Вот и хорошо, что с детства. Все их знают — будут подпевать.

Они спорили до хрипоты, но никогда не ссорились всерьёз. Если Танюшка надувала свои пухлые губки и отходила в сторону, Валерка тут же подскакивал к ней и соглашался петь всё, что она захочет, лишь бы была довольна. Как же тепло становилось на сердце, когда он представлял эту идиллическую картину — всегда вместе, всегда рядом: и в жизни, и в творчестве, — и ничто, никакие обстоятельства не могут разрушить их союз!

Всё было чудесно. И только одно омрачало Танюшкину душу: с её стороны не было самого главного — любви. Их роман так стремительно развивался, что она не успела полюбить. Она честно призналась в этом. Валерку это ничуть не смутило.

— Ничего, — говорил он, — полюбишь. Куда денешься? Я же хороший. Меня нельзя не любить.

Так Танюшка стала Проказой. Если уж не везёт с фамилией, то это, видимо, надолго…

Она прожила с Валеркой три года, но любовь так и не пришла, как она ни старалась. Валерка просто из кожи вон лез, чтобы ублажить подругу, просто делал он это по-своему, по-Валеркиному: говорил ей приятные слова, осыпал комплиментами. Только в силу своей ограниченности всё время повторялся. Особенно если выпивал. Эти его тексты Танюшка знала наизусть.

— Ты така-ая ба-а-аба, — начинал он нараспев, — офигительная! Я таких никогда не встречал. Я готов быть ковриком у твоих ног. А ты можешь топтать этот коврик как хочешь, я разрешаю. Топчи меня, дорогая, топчи. Ну, иди ко мне:

Зацелую допьяна, изомну, как цвет, —

Хмельному от радости пересуду нет.

Ты сама под ласками сбросишь шёлк фаты,

Унесу я пьяную до утра в кусты.

Далее шли другие стихи Есенина.

Сначала Танюшке нравилось: она слушала как зачарованная — ей ещё никто не читал стихов. Да ещё с таким выражением, да с пьяными слезами на глазах, да с поцелуями и ласками! Но через полгода ей надоели и Валерка, и Есенин, и пьяные излияния, и плохое настроение с похмелья, когда муж срывал злость на ней, придираясь к каждой бытовой мелочи.

— Ты когда мои сорочки замочила? — яростно орал он. — Три дня уже в тазу валяются!

— Что ты орёшь? — огрызалась аккуратная и хозяйственная Танюшка. — Только вчера вечером. Мы же вместе пришли, не помнишь, что ли? Ну конечно, куда уж там… Ты же пьяный был в дупелину. Еле вытащила тебя из такси.

Танюшка с ненавистью вспомнила, как Валерку угощали уже не совсем трезвые гости ресторана в благодарность за хорошее исполнение романсов, как он заплетающимся языком благодарил, как заснул потом в такси, и она, маленькая и хрупкая, не знала, с какого боку заходить, чтобы вытащить из машины его длинное беспомощное тело.

Валерка всё ещё ждал ответного чувства от Танюшки, а вместо него приходило раздражение, часто переходящее в злость.

— Квартиру пропылесось, — приказывала она, ставя пылесос перед Валеркой, валяющимся на диване с томиком стихов.

Он рассеянно кивал и даже делал движение, говорящее о том, что уже встаёт. Иногда действительно вставал, но только для того, чтобы положить на стул книжку и взять гитару. Она яростно гремела кастрюлями на кухне, хлопала дверью, уходя в магазин за продуктами. А он не замечал… Не замечал, как постепенно она отдаляется, уходит одна в гости к подружкам, неделями не разговаривает с ним. Ему казалось, что это пройдёт, что это бытовуха, мелочи совместной жизни. А главное — его любовь, которая победит всё.

Но любовь не победила. Танюшка всё чаще выгоняла его спать на кухню или просто с ненавистью отворачивалась к стене, никак не реагируя на его попытки обнять и приласкать её холодное тело. Это было сокрушительное поражение, которое он не смог перенести. Пришли запои — страшные, убивающие не только любовь, но и простые человеческие отношения. Танюшке надоело подставлять ему тазики, бесконечно мыть полы и самого Валерку. Она вызвала его родителей — славных людей, которые жили в деревне под Минском, — и сдала им ничего не понимающего, мычащего что-то нечленораздельное сына.

Развод был простой формальностью, с которой Танюшка легко справилась, не забыв при этом вернуть свою девичью, не очень благозвучную, но всё-таки родную фамилию Худолей.