Бремя любви

Марго Эрванд

Мысль о том, что ее ребенок может уйти и больше не вернуться, уже давно перестала страшить и мучать. Она ждала и готовилась к тому, чтобы в один из дней, наконец, услышать: «нам очень жаль, но ваш ребенок умер». И этот день настал. Только судьба распорядилась иначе…Один удар за другим обрушивается на безутешную мать, перед глазами которой проносится вся жизнь. Что она сделала не так? Где допустила ошибку? Почему она должна хоронить свое дитя?

Любые совпадения случайны.

Дизайнер обложки Екатерина Хотунцева

Редактор Акмарал Агдаулетова

© Марго Эрванд, 2020

© Екатерина Хотунцева, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-4496-4058-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Закат. Время 19:30

До дома оставалось несколько шагов, но они оказались самыми сложными. Возле нашего подъезда было три полицейские машины, машина скорой помощи, а также толпа зевак, плотным кольцом огораживающая меня от причины такого ажиотажа. Едва ли звонок Полины мог вызвать такой резонанс: Виталик уже не первый раз уходил из дома… здесь было что-то другое.

— Это мать, мать пришла, — чей-то громкий голос разрезал тишину. И осиный рой возобновил свое жужжание.

Люди расступились передо мной. Узкий живой коридор открыл впереди клочок тротуара, залитый кровью. Двое мужчин в полицейской форме и женщина в белом халате стояли над чьим-то телом, прикрытым черным пластиковым пакетом. Сотни глаз смотрели на меня, как на прокаженную.

Я опустила голову и сделала еще несколько шагов вперед, чувствуя, как вся жизнь проносится перед глазами. Я не раз представляла себе этот день, но так и не подготовилась к нему.

***

«Этот мальчик не может быть сыном Ромы!» — гаркнула она мне, после чего связь оборвалась. Короткие гудки звенели в ушах, а я продолжала крепко сжимать в руках пластмассовую трубку, не в силах положить ее на рычаг. В спальне истошно орал мой малыш, но я не могла прийти к нему на помощь. Моя жизнь в очередной раз дробилась на части…

В восемнадцать лет из рассудительной и серьезной студентки техникума я в одночасье превратилась в романтичную взбалмошную особу. Мама называла это гормонами, я — любовью. Мы с Ромой познакомились в парке, и он был младше меня. Но нас это не остановило, и мы начали встречаться.

Я заканчивала второй курс, когда мой красный календарь дал сбой. Я беременна. Мысль об аборте я отсекла мгновенно. Это ребенок любви, и я от него не откажусь ни за что. Рассказывать об этом Роме было страшно, но я не могла молчать. Он был первым, кому я об этом рассказала, и эта новость сделала его счастливым. Мы решили пожениться, но… его родители были против. Он берег меня и многого не рассказывал, но он был вынужден уйти из дома. И этот его поступок сказал мне больше тысячи слов. Сказал мне, но не моей маме.

— А что телевизор не работает? — поинтересовалась однажды я, переключая каналы.

— Сегодня у них профилактика. Делай как я: садись и наслаждайся тишиной, скоро нам этого очень не будет хватать, уж поверь мне, — ответила мама. Она сидела на диване, запрокинув голову на спинку. Ее ноги лежали на табурете, и она энергично шевелила пальцами ног, словно отгоняя невидимую мошкару. — Ты была в детстве просто исчадием ада. Рот не затыкался. А Лидия не особо-то мне помогала.

Лидией мама называла мою бабушку, свою родную мать. Мне это всегда казалось странным, и в двенадцать лет я отстояла право называть ее мамой.

— У нас дома и сейчас никогда не бывает тихо, — отозвалась я. Рука непроизвольно легла на едва заметный живот, мне хотелось защитить свою горошину от неприятных слов и обвинений.

— Не скажи. Сейчас же вот тихо. А потом такого уже не будет, сама увидишь. А кстати, где этот твой дрыщ? У вас с ним все нормально?

Ее пальцы звонко щелкнули от очередной манипуляции. Согнув ногу в колене, она начала гладить ноги, разглядывая свои ступни.

— У нас все хорошо, он сейчас у друга живет.

— Почему? Ой, подожди, дай угадаю, его родители не в восторге от вашей новости, я права?

Она удивленно подняла брови. Прядь перегидрольных волос упала ей на лицо, и она попыталась сдуть ее с носа обратно на висок. Не получилось.

— Да, он хочет попробовать снять жилье.

— А зачем? У него что, есть лишние деньги? Пусть к нам приходит.

Она нехотя оторвалась от своих стоп и поправила прическу. Ее лицо выглядело помятым и опухшим после вчерашней разборки с дядей Сережей, ее приходящим супругом. Он был единственным из ее ухажеров, который неизменно возвращался и к которому я испытывала хоть какую-то симпатию. Но вчера они явно перебрали и со спиртным, и со всем остальным. Мама улыбнулась мне, обнажив свои кривые желтые зубы курильщика.

— Ты это серьезно?

— Ну а почему нет? Не выгонять же и мне вас на улицу? Кто-то должен за это нести ответственность. Пусть это буду я. Но я сразу говорю — это ничего не меняет: я по-прежнему не в восторге от этой новости и не жажду становиться бабушкой, но ты моя дочь, и я от тебя не откажусь. Поняла?

— Спасибо!

С пятого июня мы начали жить все вместе. Это было непросто, но все мы пытались подстраиваться друг под друга. Во всяком случае, так делали я и Рома. Мы старались. Сессия была позади, и мы все время проводили в мечтах о нашем малыше. Я была счастлива и, казалось, ничто не в силах омрачить эти грезы, но… плановый визит в поликлинику заставил меня умываться слезами.

— Ошибки быть не может, мы дважды все проверили, — сказала женщина в окружении своих коллег. — У плода серьезные врожденные пороки развития. Мне очень жаль.

Я сидела перед ними на стуле совершенно одна. У меня не было группы поддержки, не было никого, кто мог бы меня защитить от этих слов. Я смотрела на них, как затравленный зверек, ожидая казни. Сейчас они поднимут свое оружие и уничтожат нас раз и навсегда. Да, именно нас, потому что я не могу отказаться от малыша. Не могу…

— Сложно сказать, какие именно нарушения у плода, но согласно анализам…

— Вы такая молодая, к чему вам все это?

— У вас же вся жизнь впереди!

— Через полгода вы снова сможете забеременеть

— Зачем рожать больного ребенка?

Они говорили все сразу, пытаясь перекричать друг друга, пытаясь достучаться до меня. Но я молча сидела перед ними, обхватив живот руками. Я не хотела, чтобы мой малыш слышал эти страшные слова.

На принятие решения мне дали двадцать четыре часа, хотя, по их же словам, думать в моем случае не о чем. Я ушла, наотрез отказавшись подписывать какие бы то ни было справки. Я сбежала домой к маме и Роме.

— Может, попробовать пересдать анализ в другой клинике? — спросил Рома.

Мы сидели с ним на скамейке у дома и перешептывались, чтобы никто не услышал. Делиться этой информацией с мамой я не рискнула. Моя беременность не была верхом ее мечтаний, и эти страшные подозрения медиков могли легко примирить ее с грехом детоубийства.

— Они сказали, что сделали анализ дважды.

— А о каких патологиях идет речь?

— Я не знаю. Их было так много, и они все что-то говорили и так смотрели на меня. Они хотели меня уже сегодня отправить на…

Я многозначительно округлила глаза: даже произносить вслух это страшное слово казалось преступлением. Врачи могут говорить и думать что угодно, но я этого точно не скажу. Никогда.

Нам обоим было страшно, а груз ответственности, свалившийся на наши плечи, оказался не по годам тяжелым. Еще вчера мы были влюбленной парочкой, грезящей о малыше, о счастье быть родителями. Сегодня эта легкость бытия дала серьезный сбой. Нам и только нам предстояло решить, давать ли право на жизнь малышу или нет…

— А ты им веришь? — спросил Рома.

— Не знаю. Помнишь, я тебе рассказывала про мою бабушку? Она регулярно ходила в поликлинику и сдавала все анализы, и они всегда, слышишь, всегда были в порядке. И только за пару месяцев до ее смерти врачу не понравились какие-то титры, и она настояла на развернутом анализе крови с онкомаркерами. У нее обнаружили рак яичников, но не начальную стадию, а последнюю, неоперабельную. Они не могли ей уже никак помочь, только обезболивающие препараты прописывали и все.

— Я тоже думаю, что они ошибаются. Ну ты сама подумай — мы с тобой оба молодые и здоровые — откуда могут быть такие аномалии?

— Я им не верю, — ответила я, опуская голову на плечо Роме. Мои руки уже давно лежали на животе, и теперь его рука легла сверху. Мы снова стали одним целым, мы приняли решение.

Беременность была сложной, прежде всего, согласно моим анализам. Многие показатели были выше нормы, отчего я глотала таблетки горстями. Меня постоянно тошнило, и я дважды за лето лежала на сохранении. От продолжения учебы пришлось отказаться, и я ушла в академический отпуск. Это решение далось мне особенно тяжело, и по ночам, когда я ворочалась в кровати без сна, успокаивала себя мыслями о том, что, когда малыш подрастет, я смогу восстановиться в техникуме. Чтобы не терять навыков и практики, я много рисовала и конструировала. Моя первая и пока единственная награда за победу в конкурсе юных модельеров-конструкторов давала мне силы и надежду. Я смотрела на эти позолоченные ножницы в рамке под стеклом и представляла себя известным дизайнером, модным кутюрье. Все это обязательно будет потом, а пока я готовилась стать мамой.

Мы с Ромой не стали никому рассказывать о страшных предположениях врачей, да и сами старались об этом не думать. Однако во время плановых визитов в поликлинику играть в молчанку уже не получалось.

— Что, так и не одумалась, молодежь? — гремела медсестра, заполняя мою медкарту.

— Вы это сейчас о чем? — спросила я.

— Ой, только не надо делать такого лица, нечего мне тут дурой прикидываться. Каждый раз одно и то же.

— Ну так может, и вам пора прекратить?

— Дерзи, дерзи! Еще не раз меня вспомнишь! Жалко тебя, дуру, вот и говорю тебе, предостерегаю. Ты думаешь, одна такая мамаша? Ща! И ладно раньше женщины рожали и не догадывались, какой сюрприз их ждет, но ты-то, дуреха, знаешь и все равно в петлю лезешь!

— Прекратите, пожалуйста, я не хочу, чтобы мой ребенок слышал такие страшные слова.

— Ой, какие мы нежные! Да он за свою жизнь еще не такое услышит! Ты молись, чтоб жизнь его короткой была, тогда, может, и свою не загубишь!

— Да кто вы такая? Кто вам дал право говорить так обо мне и моем малыше? Я, значит, жизнь свою гублю, а вы что, лотерейный билет вытянули? — заорала я, не в силах и дальше терпеть такое отношение.

Она продолжала сидеть на своем месте, но вид у нее был испуганный. Она жестом попросила меня замолчать, не решаясь больше вступать со мной в беседу. Но я уже не могла остановиться. За соседней дверью мой врач вела прием другой пациентки, и я хотела, чтобы она слышала и знала, что здесь происходит. Я хотела положить конец этим непрошеным советам и нравоучениям раз и навсегда.

— Никчемная медсестра в городской поликлинике — это ваша планка? Кто вам право дал, я спрашиваю? Вы меня все достали, слышите? Это мой ребенок! Это моя жизнь! И я сама решу, что мне делать! Вы меня все задолбали уже!

— Тихо, тихо, не ори так, — зашипела медсестра.

— Добрый день, Сазонова, — поздоровалась со мной врач, приоткрыв дверь своего кабинета. — Я думаю, тебя все услышали, так что посиди тихонько в очереди, у меня здесь пациентка на сносях. Мы же не хотим, чтобы еще кто-то пострадал.

Даже в этой банальной вежливости я услышала укор и непонимание. Да и на что я рассчитывала? Тяжело дыша, я опустилась на стул, стараясь больше не встречаться взглядом ни с медсестрой, ни с другими беременными, что сидели за открытой настежь дверью в коридор. Представление окончено.

Всю беременность меня готовили к плановому кесареву сечению. Предполагалось, что мы с Ромой сами выберем подходящую дату рождения для малыша. Но уже в 37 недель врач наотрез отказалась от изначально выбранного курса — роды должны быть естественными. В чем причина такого решения я не поняла, да мне и не объясняли, в очередной раз сославшись на плохие анализы.

Роды были тяжелыми. Десять часов я орала и извивалась на кресле, умоляя сделать мне операцию. «Нельзя! Терпи, раскрытие всего пять пальцев» — повторяла акушерка, каждый раз заглядывая ко мне. Под утро, когда силы начали покидать, его маленькое склизкое тельце, наконец, покинуло мою утробу. Вся в поту, я лежала на кресле, готовая в любой момент потерять сознание. Но зловещая тишина вокруг заставила мое сердце болезненно сжаться в груди.

— Почему он молчит? Это девочка или мальчик?

Тишина. Врач закрыла глаза и покачала головой, даже не взглянув в мою сторону.

— Прошу вас! Как мой малыш?

И в этот момент я услышала детский крик. Ребенок жив.

Это был мальчик — наш Виталик. Мы пролежали в больнице больше недели, в ходе которой моей крохе делали ряд нужных и ненужных анализов, подтверждая или опровергая ранние догадки врачей, которыми пестрила история моей беременности. Несмотря на то, что роды случились у меня на 39 неделе, малыш был слабеньким. Он плохо брал грудь, и мне пришлось давать ему смесь, а самой цедиться каждый час. Молока было много, и грудь гудела. На третьи сутки у меня поднялась температура, и сына забрали на целый день.

— Ну как ты? — спросила врач во время очередного обхода.

— Ничего, уже лучше. Когда малыша принесут?

— Решила все-таки оставить?

Меня затрясло и снова бросило в жар.

— Что значит — оставить? Где мой сын?

— На процедурах, у него желтушка. А ты не ори, успокойся. Я ведь с тобой нормально поговорить пытаюсь.

— Знаю я ваши разговоры.

— Ты что, так ничего и не поняла? Ты что, его не видела?

— Видела. Это мой сын.

— Да твой, твой. Никто у тебя его не забирает, но зачем тебе это, милая? Это больной ребенок. Ты видела его диагноз?

Я молча кивнула головой, садясь на кровать.

— И это только один. Ты же понимаешь, что у него проблемы с сердцем, дыханием, про умственные способности я вообще молчу. Ты видела, какой он слабый. Зачем тебе все это? Ладно, я понимаю, аборт ты делать побоялась; ну хорошо, родила. Получила свой опыт и все, забудь про него. Откажись!

Она говорила со мной так, словно я была ее непутевой дочерью и она на правах матери могла меня учить уму-разуму. Могла наставлять и направлять по жизни. Одно лишь «но»: я знала ее только пять дней, а видела и того меньше. Так какое право она имеет на этот разговор?

— Его отдадут в дом малютки, потом в приют. Ты не переживай, о нем позаботятся. Там много больных деток, там знают, как за ними ухаживать. Ты же молодая девчонка, зачем тебе жизнь свою калечить? — продолжала напутствовать она, неверно истолковав мое замешательство.

— Извините, а как вас зовут?

— Людмила Ивановна. Ты меня не узнала? Я же роды у тебя принимала.

— Нет, я вас узнала, Людмила Ивановна. Просто вот сижу и думаю, а кто вам дал такое право приходить ко мне и говорить все это? Вы всех рожениц сейчас обходите с таким предложением или это мне одной так крупно повезло?

— Что значит — всех? Я по-человечески помочь тебе пытаюсь.

— По-человечески? Отказаться от собственного ребенка, отправить его в приют при живых родителях — это у вас называется по-человечески?

— Ты что, ополоумела совсем?

— Я ополоумела? — зашипела я, вставая с кровати. — Где мой сын? Принесите мне моего ребенка! Сейчас же! Вы меня слышите? Я не откажусь от него ни за что на свете! Ясно? Он мой! Идите вы все к черту со своими советами! Где мой ребенок?

Она выбежала в коридор, крутя пальцем у виска. Этим жестом она сигнализировала всем собравшимся, а на крик сбежалось немало скучающих мамаш, жаждущих хоть какого-то разнообразия их рутинной жизни в роддоме, что я сошла с ума. Не обращая на них внимания, я продолжала разъяренно орать, требуя вернуть мне сына. Виталика принесли через пять минут. Он спал. С того дня к нам в палату с советами и рекомендациями больше никто не заходил, и уже через три дня после этого инцидента медперсонал вздохнул с облегчением, выплюнув меня с малышом в большой мир.

Из роддома нас забирал Рома. Он уже знал о том, что малыш оправдал худшие подозрения врачей, но Виталик был нашим сыном, и это было важнее всего. Рома пытался взять у меня из рук конверт с ребенком, но так и не решился. Он испугался, и я не стала его осуждать за это. Первый раз и мне дался непросто.

Домой мы шли пешком, наслаждаясь морозным зимним утром. Виталик мирно спал в коляске, а Рома гордо катил его перед собой. Со стороны мы выглядели самыми обычными молодыми родителями самого обычного ребенка, но это было не так. И мама поняла это сразу, едва взяв внука на руки.

— Настя, а тебе ничего врачи не говорили?

— О чем?

— Мне кажется, нам нужно срочно в больницу.

— Для чего? — поинтересовалась я, забирая у нее из рук малыша.

Виталик почти спал, и я унесла его в спальню. Я понимала, что у нас с мамой будет серьезный разговор, и лучше, если мой сын этого не услышит. Достаточно того, что он уже узнал от врачей. Оскорбления еще и от родной бабушки ему ни к чему. Рома остался в спальне приглядеть за сыном, в то время как я вернулась на поле боя: именно такое у меня было чувство, когда я вновь переступила порог кухни.

— Ты знаешь, да? Он больной.

— Он мой сын и твой внук.

— Какой у него диагноз?

— Какая разница? Что это меняет?

— Боже, Настя, доченька, мне так жаль.

Мама попыталась меня обнять, но я ее оттолкнула. Мне не нужна была ее жалость. Понимание, поддержка — да, но только не жалость.

— Что происходит? Почему ты молчишь?

— А что ты хочешь от меня услышать? Да, мама, у тебя родился не самый обычный внук, но ты не волнуйся, мы с Ромой скоро отнесем его в приют и забудем об этом. Ты этого от меня ждешь? Или что?

— С ума сошла? Как это приют? Это Рома тебе такое предлагает? Гони его в шею, гад, а я ведь…

— Что ты сказала?

Я была удивлена маминой реакцией. Больше всего на свете я боялась признаться ей, боялась рассказать о случившимся. Я боялась, что она не поймет меня, осудит, выгонит из дома, а она… готова была встать рядом, плечом к плечу, как боевой солдат, защищая нашего Виталика. Не дожидаясь ответа, я налетела на нее и крепко обняла. Слезы текли у меня по щекам, я ими умывалась, но впервые за долгие месяцы это было от счастья. Я не одна. Мы больше не одни…

Чуть больше недели все мы привыкали к новым условиям жизни. Это оказалось сложно. На бумаге и в мечтах все было и легче, и приятнее. Уже через день после нашего возвращения домой у Виталика начались мышечные спазмы. Поначалу, начитавшись разной литературы, я списывала его недомогание на вздутие живота и сутки напролет держала его столбиком, только бы он не орал. Мы все по очереди пытались успокоить ребенка, в то время как соседи гневно стучали по батареям, призывая нас к тишине. С той ночи Виталик начал закатывать такие концерты с завидным постоянством. Он орал по ночам, по утрам, по вечерам. Только в обед, во время наших долгих прогулок, его укачивало в коляске и он засыпал. Но гулять с ребенком день напролет в лютый мороз я не могла. В те дни я не раз с тоской вспоминала прошлое: встречи с друзьями, дискотеки, посиделки у костра, и, наконец, первые два года учебы в техникуме. Все это казалось таким далеким и нереальным. И только фотографии на стене напоминали о моей активной жизни, а награда за победу в конкурсе юных модельеров-конструкторов, словно путеводная звезда, направляла меня к профессиональному будущему, которое с каждым днем становилось от меня все дальше и дальше.

Появление Валентины Семеновны, куратора нашей группы, в дверях квартиры меня шокировало. За те три месяца, что я ношу звание молодой мамы, про меня забыли все: друзья, первые клиенты, которым я когда-то успела что-то смоделировать и сшить. Но я ошиблась. Из сбивчивой речи этой крайне аристократичной женщины я поняла, что обо мне часто вспоминают. Оказывается, я была самой талантливой ученицей на потоке, на которую многие и она, Валентина Семеновна в частности, возлагали большие надежды. От неожиданности я даже прослезилась, а может быть, все дело в гордости и ощущении собственной значимости…

Она уговаривала меня вернуться в техникум и продолжить учебу, и мне очень хотелось дать нужный ей ответ. В те несколько минут все мое естество кричало: «Да! Да! Я согласна!», но в спальне раздался детский плач… пора кормить Виталика.

— Сколько ему? — спросила она, отставляя в сторону чашку чая.

— Четыре месяца.

— Совсем большой. Я своих детей уже в три месяца в ясли отдала, так что с этим, я думаю, проблем не будет.

— Боюсь, вы ошибаетесь, — начала я, усаживаясь в кресло напротив. — Виталик не такой, как все, он особенный…

Стараясь не вдаваться в подробности, я рассказала Валентине Семеновне, какой малыш был нам послан Всевышним. Но судя по тому, как округлились ее глаза, как сошла с лица улыбка, было ясно, что даже эта информация оказалась для нее неподъемной ношей. Она была в ужасе, и ей плохо получалось скрыть эти эмоции от меня. Я стала нервничать. И только Виталик как ни в чем не бывало сосал смесь из бутылочки.

— Даже не знаю, что сказать, — выдохнула куратор.

— Да, люди не знают, как реагировать на такую информацию.

— Дело не в этом. Я правильно поняла: ты не планируешь отдавать его в интернат или какое другое специализированное заведение?

— Да, все так. А как бы вы поступили?

— Сейчас речь не обо мне.

— Я не отдам.

— Но, ты понимаешь, как это будет сложно? Особенный ребенок требует к себе особенного подхода.

— Это все слова. Я сделаю все, чтобы у него была полноценная жизнь.

— Ой, моя дорогая… — протянула Валентина Семеновна, поднимаясь с дивана.

Она смотрела на меня, и теперь в ее небесно-голубых глазах не было ни восхищения, ни надежды — одна только боль. И меня это раздражало. Что знает она о боли? Ее дети уже в три месяца ходили в ясли!

— Не надо меня жалеть! Я знаю, что делаю, и я не одна. У Виталика есть еще и отец, а вместе мы сможем все преодолеть.

— Дай Бог, чтобы так и было.

Не сказав больше ни слова она встала и, даже не попытавшись взглянуть на Виталика, прошла в коридор. Я последовала за ней, продолжая держать ребенка на руках. Я не рассчитывала на продолжение разговора, но уже в дверях Валентина Семеновна сказала:

— Дай Бог, чтобы я ошибалась, как и все те, кто не понимает тебя сегодня. Пусть Господь вознаградит тебя за мужество! Кто знает, может быть, твой малыш — это новый гений нашего времени! Дай Бог, чтобы так и было! Прости, что побеспокоила.

Она ушла, а я все стояла в дверях, боясь пошевелиться. Ее слова сладкой музыкой звучали у меня в ушах, а приятное тепло разливалось по телу. В тот момент я впервые позволила себе мечтать о будущем сына…

Мне не терпелось поделиться этими мыслями с Ромой, но вечером, когда он, наконец, пришел домой, его мало интересовало то, что я считалась самой одаренной и подающей надежды студенткой, как и то, что Виталик может стать гением нашего времени, несмотря ни на что. Он рассеянно рылся в своих тетрадях и учебниках, изредка поддакивая и кивая головой. В этот момент он мог, наверное, согласиться на все, даже на поход в ЗАГС. Законность наших отношений уже давно отошла на второй, третий, десятый план, как будто этот вопрос и вовсе не существовал, и у меня был большой соблазн заговорить об этом снова.

— Ты слышал, что я тебе сказала…

— Угу, давай об этом потом поговорим.

— Когда — потом? Чем ты таким важным занят?

— У меня завтра серьезный экзамен.

— Отлично, не будем тебе мешать, — буркнула я, собираясь выйти с Виталиком из спальни.

— Останьтесь, я сейчас вещи соберу и пойду.

— Что значит — вещи соберешь? Куда ты собрался?

У меня внутри все похолодело.

— Я же тебе говорил, что переночую у Леши. Мне нужна тишина, чтобы сосредоточиться, а здесь… здесь…

— Что — здесь? Здесь тебе, значит, неуютно и не тихо? Здесь твой дом, между прочим!

— Насть, не начинай. Конечно, это мой дом, но мне нужно сдать экзамен. Здесь я не смогу подготовиться.

— Тебя нет целыми днями, и тебе не хватает тишины и покоя?

— Ты так говоришь, будто я где-то гуляю. Я работаю и учусь, и все это одновременно!

— Перетрудился! А я, по-твоему, наверное, тут танцую и телек смотрю с утра до ночи! Я тоже устаю. Я целый день с ним то гуляю, то на массаж, то на процедуры. Маму я не могу об этом сейчас просить. Ты же сам видишь, у нее тоже не все гладко с дядей Сережей.

— Не все гладко? Это так называется.

— Рома, перестань. Я тебе уже сто раз говорила — это не наше дело.

— В этом доме все не наше дело. Во всяком случае, не мое.

— Не говори так. Ну вот мы снова ругаемся. Не надоело?

— Надоело, поэтому я сегодня у Леши переночую.

— А где связь?

Виталик был у меня на руках и, расхаживая по комнате, я укачивала его.

— Насть, мне нужен отдых. Мне нужна тишина, чтобы подготовиться к экзамену. Сколько раз тебе говорить? Я не могу так, понимаешь?

— А я? Обо мне ты вообще подумал? Мне, по-твоему, легко? Я день и ночь сижу дома, выхожу только с сыном и только по делу. Как ты думаешь, а я не устала? Я отказалась от учебы ради нас, а теперь получается, что ты устал. Это как? Может, ты и от нас с сыном устал?

— Почему ты снова все валишь в одну кучу? Просто, знаешь, нам ведь даже двадцати лет нет…

— И что из этого? К чему ты это сказал?

— Я с родителями виделся на неделе.

— Понятно. И что, они тебя домой поманили? Горы золотые наобещали?

— Насть, давай потом поговорим, ты сейчас какая-то взвинченная.

— Когда — потом? Почему ты мне не рассказал про родителей? Они тебя снова против нас настраивали. Что, думаешь, я не догадываюсь, как они ко мне относятся? Виталику через две недели будет уже пять месяцев, а они даже ни разу, слышишь, ни разу не пришли и не позвонили. Им не нужен этот внук. Им не нужны мы!

— Перестань говорить глупости, ничего они меня не настраивают. Они мои родители, а не чудовища, которыми ты их пытаешься представить. И, чтоб ты знала, они хотят купить нам машину, чтобы нам было легче возить ребенка на процедуры, чтобы мы не ездили в переполненных автобусах и трамваях. Вот какие они монстры!

Он ушел, не дожидаясь язвительной реплики, что вертелась у меня на языке. Его шаги и мой возмущенный крик потерялись в пронзительном плаче малыша. Виталик извивался у меня в руках и истошно орал во все горло.

Эта наша ссора с Ромой была не первой и, увы, не последней. И когда Виталику исполнилось шесть месяцев, он собрал свои вещи и уже больше не вернулся. Я умоляла его остаться. Я хотела сохранить семью, сохранить нас, а он боялся потерять себя. Он ушел. Я легла рядом с Виталиком на кровати, любуясь его выразительными слегка раскосыми глазами, похожими на две большие бусины. Он улыбался своей беззубой улыбкой и крепко хватал меня за пальчик. Этот навык появился у него недавно, и я очень гордилась этим, но врачи даже в нем видели аномалию и сильное отставание от всех норм и правил. Врачи во всех его изюминках видели только дефекты, для меня же это все делало его особенным.

И вот, спустя месяц после того, как Рома нас оставил, в квартире раздался телефонный звонок. Звонила его мать. Я знала, что на чудо и помощь по воссоединению нашей семьи рассчитывать не стоит, но даже несмотря на это, ей удалось меня удивить. Из ее короткого монолога я узнала главное: «Этот мальчик не может быть сыном Ромы». И эти слова я не смогу забыть, не смогу простить. Никогда. Когда-нибудь, когда мой мальчик вырастет и станет выдающимся человеком, они все об этом пожалеют. Жестоко пожалеют…

Требовать алиментов или какой-то еще материальной поддержки я не стала, хотя мама и настаивала на этом. Мне было больно и обидно не столько за себя, сколько за сына. Раньше от него отказывались врачи, а теперь его отверг родной отец. Я не стала ругаться, судиться и требовать правды. Я ни о чем не жалела, крепко прижимая к груди малыша. С того дня он был мой и только мой!