Вечер. Время 20:40
— Где мой сын? — спросила я мужчину, что продолжал сидеть со мной в салоне скорой помощи.
— Его никто не видел, но мы дали ориентировки, поэтому не волнуйтесь. Мы его найдем, — заверил меня он.
Яркая молния внезапно разрезала темное небо. Я повернула голову и впервые за все это время посмотрела на улицу, туда, где под черным пластиковым пакетом продолжала лежать моя девочка. Мое сердце сжалось от тоски и боли.
— Моя дочь… она все еще там?
— Да, но ее сейчас уже увезут. Мы почти закончили.
— Сейчас начнется дождь…
— Не переживайте, мы все фотографируем и протоколируем. Дождь нам не помешает…
Он ничего не понимал, не чувствовал. Его участие — дежурная формальность, которая раздражала. Поля жуткая мерзлячка. Она всегда и во всем мерзла, а ноги у нее никогда не бывали теплыми. Моя ледышка. Я всегда отогревала ее шерстяными носками, теплыми халатами, горячим чаем. Мы сейчас с ней как раз сидели бы и пили чай, обсуждая сериал. А что мы с ней смотрели в последнее время? Какой-то сериал про врачей… но какой? Поле он нравился, а я смотрела его только для галочки. Дура. Почему? Для Поли он был важен: она готовилась быть врачом, а мне он не нравился. Да как же он назывался?
Я почесала лоб и обернулась в сторону, собираясь спросить у дочери название сериала, но… осеклась.
— Ей холодно. Я не хочу, чтобы она вот так лежала на земле. Я хочу к ней, — простонала я, чувствуя дикую слабость во всем теле. Я попыталась встать, но тут же снова упала на сиденье.
— Нельзя. У вас еще будет возможность побыть с ней наедине. И не переживайте, ей не холодно.
Я закрыла глаза и покачала головой, ощущая, как тошнота подступает к горлу.
— Может быть, вы знаете, куда мог уйти ваш сын. Обычно такие люди не прячутся в незнакомых местах.
— Зачем моему сыну прятаться?
Кто бы что ни говорил, а Виталик прятаться умел. Где мы только с Полиной его не искали, когда он начал убегать из дома: и в соседних дворах, и в подвалах, и на крышах, и у помоек… его нигде не было. Примкнув к группе бомжей, он слонялся по округе, собирая бутылки и выпрашивая милостыню. В этих скитаниях он увидел романтику, о которой потом рассказывал мне в ванной, когда я пыталась его отмыть и привести в порядок. Его первый побег стал переломным в наших отношениях, жаль, поняла я это не сразу…
— Я неправильно выразился…
— Да, неверно. Мы повздорили сегодня утром, и он ушел.
Ушел ли? Мне кажется, я его выгнала… и мне не стыдно. Ни грамма. Я устала. А вот Полина, наверное, только о нем весь день и думала. Она всегда переживает за него. Она его любит.
— Из-за чего была ссора? Он поругался с сестрой?
— Нет, он всегда ругается со мной или я с ним…
— Соседи сказали…
— Соседи? А где были эти соседи, когда какая-то мразь напала на мою девочку? Где они все были? — заорала я.
— Мы это выясним, но многие из них утверждают, что вы часто ругались с…
— У кого-нибудь из них есть больной ребенок? Они знают, что это вообще такое? Нет! Тогда пусть каждый займется своим делом, и не надо совать свой нос…
— Я понимаю, но я не могу не спрашивать. Это как раз и есть мое дело.
— Ну так не сиди тут, ищи этого урода.
— Под уродом вы подразумеваете кого-то конкретного?
— Я не знаю! Моей девочки нет, ее убили, и если вы не найдете эту мразь, это сделаю я! Я вам клянусь, я найду эту паскуду и убью! Я сама убью эту сволочь! — заревела я.
***
Найти новую школу для Виталика оказалось непростой задачей. Я ходила в каждую и лично встречалась с директорами, но, не сговариваясь, они все давали один и тот же ответ: «сейчас середина учебного года, и классы полностью укомплектованы, приходите летом». Время пролетело незаметно, но летом выяснилось, что ребенок с такими нарушениями в развитии не может обучаться по стандартной программе образования. Так Виталик остался дома.
Я старалась поддерживать в нем интерес к учебе, и каждый вечер, пока Оскар был занят в театре, мы читали книги, повторяли письмо. Он пытался все схватывать и повторять, но угнаться за любознательной и жадной до знаний Полиной было нелегко. В свои пять лет она уже знала алфавит и умела читать по слогам. Она умела считать до ста, а также складывать и вычитать.
— Я, я, я смогу! — кричала Полина, пытаясь вырвать из рук Виталика тетрадь, чтобы самой решить арифметическую задачу.
— Солнышко, подожди, сейчас очередь Виталика, — объяснила я, наблюдая за тем, как трясется рука сына в попытке написать «пять».
Но результатом уравнения, где от девяти яблок нужно было вычесть четыре, стала цифра «три».
— Сынок, ты уверен? Может быть, проверишь еще разок?
— Не-ет. Так!
— Ну как же, вот смотри, у меня девять пальцев, я уберу вот эти четыре, и сколько у меня осталось? — спросила я, шевеля пальцами правой руки, левую я убрала на стол.
Он внимательно посмотрел на мои руки — то на одну, то на другую, потом снова вернулся к задаче с яблоками. И так повторялось какое-то время, за которое Полина пыхтела, кряхтела, и подпрыгивала в нетерпении на своем месте.
— Я, я, я хочу решить!
Виталик начал нервничать. Его рука задрожала сильнее. Он отпихнул от себя тетрадь с ручкой и тут же встал из-за стола.
— Не-е хо-очу! На-адоело!
— Что значит — надоело, а как ты будешь в школе учиться? — спросила я, пытаясь вернуть его на место.
— Не-е бу-уду! Не-е ну-ужно!
— Пять! Будет пять яблок! — закричала Полина, наконец дотянувшись до тетради. — А здесь будет три морковки, четыре листочка и два помидора! Я все решила! Мама, правильно же? Я молодец? Молодец?
— Да, солнышко, ты молодец, — ответила я, бегло взглянув на страницу, хотя и без этого точно знала, что Полина эти задачки щелкает, как семечки.
Виталик раздраженно фыркнул и, не реагируя на мои просьбы вернуться к занятию, сел на пол к своим игрушкам. Мне было больно смотреть на то, как одиннадцатилетний ребенок увлеченно играет с машинками и паровозиками, рассчитанными на возрастную группу его сестры.
— Оставь его, — попросила мама, появляясь у меня за спиной. — Ты не можешь быть для него учителем, ты — мать.
— И что ты мне предлагаешь? Смириться? — спросила я, оставляя детей в комнате. Они радостно катали паровозик по рельсам, издавая смешные звуки.
— Когда ты научишься слушать, что тебе говорят? Разве я сказала смириться? Я говорю, что ему нужен учитель, посторонний человек, который сможет стать для него другом, которого он будет уважать.
— А я? Я разве ему не друг? Я лучше друга, я лучше всех! Я его мать!
— Вот именно, ты его мать, а ему нужен учитель! Не будь такой твердолобой!
— И где ж мне его взять? Ни одна школа не согласилась принимать его! Что я еще могу сделать?
— Можно подумать, на школах свет клином сошелся. Иди в развивающие центры!
— Я тебе уже говорила, что ни за что на свете не отдам своего сына в эти интернаты!
— Боже, смилуйся! Ты что, глухая? Я про центры детского развития говорю! Они разные бывают — и дошколят водят и деток постарше.
— И давно это ты так прозрела? — огрызнулась я, начиная мыть посуду.
— Нет, а то бы раньше тебе мозги вправила. Сегодня в газете прочитала, на, сама посмотри, — велела она, протягивая мне рекламную листовку.
Стараясь не афишировать своего скепсиса, я протянула руку к газете, когда в квартире раздался истошный вопль Полины. Бросив все в сторону, я кинулась в детскую комнату.
Еще несколько минут назад они вместе играли в паровозик. Как и всегда разгоняли его на рельсах, заранее уготовив ему разные испытания, которые зачастую заканчивались его крушением. Паровоз разлетался на составляющие, разбросав по кругу свои немногочисленные вагоны. И им это нравилось. Они весело смеялись и хлопали в ладоши каждый раз, когда им удавалось сокрушить железного змея. Я их забавы не разделяла, но в такие моменты всегда успокаивала себя: «чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало». Однако пронзительный крик Полины дал понять — правило дало сбой.
Мама догнала меня у двери в спальню, и мы вместе влетели в комнату. Полина сидела на полу возле стены, и лицо ее было все в слезах. Она плакала и кричала от боли, хватаясь за голову руками. Я подбежала к ней и прижала к груди, словно там, в недрах моего тела, все еще теплился аромат молока, который успокаивал ее в младенчестве.
— Все, все, моя девочка. Все хорошо, ничего страшного не случилось, — шептала я, раскачиваясь вместе с ней из стороны в сторону. Но Полина продолжала заливаться криком, даже не пытаясь обнять меня в ответ.
Мама подошла и села рядом. Она гладила Полину по спине, а сама не сводила глаз с Виталика. Он увлеченно отправлял паровозик в очередное смертельное пике, в то время как его сестра сидела рядом с ним и надрывалась от плача. Это было странно.
— Виталик, а что случилось? — поинтересовалась мама, перехватив его взгляд. Он пустил железный состав вперед по крутой петле рельс. — Почему Поля плачет?
Ее вопрос потерялся в очередном громком всхлипывании Полины, но я была уверена, он его услышал. Он опустил голову. Паровозик вошел в петлю и с грохотом разлетелся на части. Это событие привлекло внимание всех. Полина оторвалась от моей груди и, все еще продолжая всхлипывать, с улыбкой посмотрела на очередное крушение. А я с ужасом заметила у нее на голове ссадину, из которой тонкой струйкой сочилась кровь.
— Виталик, что случилось? — повторила свой вопрос мама.
— Сильно болит, солнышко? Как ты так ударилась? — причитала я, рассматривая ее голову.
Ссадина была неглубокой, и кровь уже свернулась в уголках ранки, но мне все равно было страшно. Умом я понимала, что ей ничего не угрожает, и это не первая и, увы, скорее всего не последняя ее травма, но сердце отказывалось это принимать. Я чувствовала, как паника и страх пульсируют у меня в ушах. Я крепко обняла ее, не желая больше отпускать во внешний мир, где ее на каждом углу поджидала опасность. Кто бы мог подумать, что даже дома, играя с паровозиком, она может так удариться головой. А как это вообще могло случиться?
— Он-на х-хотела за-абрать па-аровоз-зик. А-а он м-мой! М-моя оч-чередь.
— Что ты сделал? — заорала я, вскакивая с дочкой на руках. — Ты что, сдурел? Она головой ударилась! Головой! А что, если бы это была не просто ссадина? Ты меня слышишь?
Виталик продолжал сидеть на полу. Он втянул голову в плечи, сильно выгнув и без того кривую спину. И в такой позе он пятился назад, пока не уперся в спинку кровати. Мама продолжала сидеть на полу. У нее в руках был тот самый злополучный паровозик. Теперь он вращался между ее пальцев.
— Я-я-я.
— Что — я? Я с тобой разговариваю! Ты видишь, что ты наделал? Посмотри, какая у нее рана! У нее кровь идет! Она плакала, а ты просто сидел и играл! Как это понимать? Я тебя спрашиваю? Она же твоя сестра!
— Мам, не надо, — шмыгая носом, попросила Полина. — Он не хотел меня обижать, я сама виновата.
— Что значит — сама виновата?
— Я хотела перехитрить. Его очередь была пускать паровозик, а я жадничала.
— Даже если так, ты не должен был ее толкать, ты слышишь?
Виталик смотрел на меня исподлобья, и я видела, как трясутся его руки. Мне стало стыдно. Что я за мать? Он такой же мой ребенок, а что сделала я? Я ведь поняла, что это всего лишь царапина, тогда почему я так строга к нему? Да, он поступил нехорошо, но он же ребенок. Он же сделал это не специально. Но я испугалась… Я знаю, какой он сильный. В это сложно поверить, но несмотря на свое неидеальное тело, Виталик очень крепкий. Это понимает каждый, кто хоть раз пожимал ему руку. Его крючковатые пальцы, словно плети, переплетают твои пальцы и давят на плоть с такой силой, что ты стараешься как можно скорее избавиться от этих клещей. И в такие минуты я всегда горжусь своим сыном…
