Бремя любви

Марго Эрванд

Мысль о том, что ее ребенок может уйти и больше не вернуться, уже давно перестала страшить и мучать. Она ждала и готовилась к тому, чтобы в один из дней, наконец, услышать: «нам очень жаль, но ваш ребенок умер». И этот день настал. Только судьба распорядилась иначе…Один удар за другим обрушивается на безутешную мать, перед глазами которой проносится вся жизнь. Что она сделала не так? Где допустила ошибку? Почему она должна хоронить свое дитя?

Вечер. Время 20:40

— Где мой сын? — спросила я мужчину, что продолжал сидеть со мной в салоне скорой помощи.

— Его никто не видел, но мы дали ориентировки, поэтому не волнуйтесь. Мы его найдем, — заверил меня он.

Яркая молния внезапно разрезала темное небо. Я повернула голову и впервые за все это время посмотрела на улицу, туда, где под черным пластиковым пакетом продолжала лежать моя девочка. Мое сердце сжалось от тоски и боли.

— Моя дочь… она все еще там?

— Да, но ее сейчас уже увезут. Мы почти закончили.

— Сейчас начнется дождь…

— Не переживайте, мы все фотографируем и протоколируем. Дождь нам не помешает…

Он ничего не понимал, не чувствовал. Его участие — дежурная формальность, которая раздражала. Поля жуткая мерзлячка. Она всегда и во всем мерзла, а ноги у нее никогда не бывали теплыми. Моя ледышка. Я всегда отогревала ее шерстяными носками, теплыми халатами, горячим чаем. Мы сейчас с ней как раз сидели бы и пили чай, обсуждая сериал. А что мы с ней смотрели в последнее время? Какой-то сериал про врачей… но какой? Поле он нравился, а я смотрела его только для галочки. Дура. Почему? Для Поли он был важен: она готовилась быть врачом, а мне он не нравился. Да как же он назывался?

Я почесала лоб и обернулась в сторону, собираясь спросить у дочери название сериала, но… осеклась.

— Ей холодно. Я не хочу, чтобы она вот так лежала на земле. Я хочу к ней, — простонала я, чувствуя дикую слабость во всем теле. Я попыталась встать, но тут же снова упала на сиденье.

— Нельзя. У вас еще будет возможность побыть с ней наедине. И не переживайте, ей не холодно.

Я закрыла глаза и покачала головой, ощущая, как тошнота подступает к горлу.

— Может быть, вы знаете, куда мог уйти ваш сын. Обычно такие люди не прячутся в незнакомых местах.

— Зачем моему сыну прятаться?

Кто бы что ни говорил, а Виталик прятаться умел. Где мы только с Полиной его не искали, когда он начал убегать из дома: и в соседних дворах, и в подвалах, и на крышах, и у помоек… его нигде не было. Примкнув к группе бомжей, он слонялся по округе, собирая бутылки и выпрашивая милостыню. В этих скитаниях он увидел романтику, о которой потом рассказывал мне в ванной, когда я пыталась его отмыть и привести в порядок. Его первый побег стал переломным в наших отношениях, жаль, поняла я это не сразу…

— Я неправильно выразился…

— Да, неверно. Мы повздорили сегодня утром, и он ушел.

Ушел ли? Мне кажется, я его выгнала… и мне не стыдно. Ни грамма. Я устала. А вот Полина, наверное, только о нем весь день и думала. Она всегда переживает за него. Она его любит.

— Из-за чего была ссора? Он поругался с сестрой?

— Нет, он всегда ругается со мной или я с ним…

— Соседи сказали…

— Соседи? А где были эти соседи, когда какая-то мразь напала на мою девочку? Где они все были? — заорала я.

— Мы это выясним, но многие из них утверждают, что вы часто ругались с…

— У кого-нибудь из них есть больной ребенок? Они знают, что это вообще такое? Нет! Тогда пусть каждый займется своим делом, и не надо совать свой нос…

— Я понимаю, но я не могу не спрашивать. Это как раз и есть мое дело.

— Ну так не сиди тут, ищи этого урода.

— Под уродом вы подразумеваете кого-то конкретного?

— Я не знаю! Моей девочки нет, ее убили, и если вы не найдете эту мразь, это сделаю я! Я вам клянусь, я найду эту паскуду и убью! Я сама убью эту сволочь! — заревела я.

***

Найти новую школу для Виталика оказалось непростой задачей. Я ходила в каждую и лично встречалась с директорами, но, не сговариваясь, они все давали один и тот же ответ: «сейчас середина учебного года, и классы полностью укомплектованы, приходите летом». Время пролетело незаметно, но летом выяснилось, что ребенок с такими нарушениями в развитии не может обучаться по стандартной программе образования. Так Виталик остался дома.

Я старалась поддерживать в нем интерес к учебе, и каждый вечер, пока Оскар был занят в театре, мы читали книги, повторяли письмо. Он пытался все схватывать и повторять, но угнаться за любознательной и жадной до знаний Полиной было нелегко. В свои пять лет она уже знала алфавит и умела читать по слогам. Она умела считать до ста, а также складывать и вычитать.

— Я, я, я смогу! — кричала Полина, пытаясь вырвать из рук Виталика тетрадь, чтобы самой решить арифметическую задачу.

— Солнышко, подожди, сейчас очередь Виталика, — объяснила я, наблюдая за тем, как трясется рука сына в попытке написать «пять».

Но результатом уравнения, где от девяти яблок нужно было вычесть четыре, стала цифра «три».

— Сынок, ты уверен? Может быть, проверишь еще разок?

— Не-ет. Так!

— Ну как же, вот смотри, у меня девять пальцев, я уберу вот эти четыре, и сколько у меня осталось? — спросила я, шевеля пальцами правой руки, левую я убрала на стол.

Он внимательно посмотрел на мои руки — то на одну, то на другую, потом снова вернулся к задаче с яблоками. И так повторялось какое-то время, за которое Полина пыхтела, кряхтела, и подпрыгивала в нетерпении на своем месте.

— Я, я, я хочу решить!

Виталик начал нервничать. Его рука задрожала сильнее. Он отпихнул от себя тетрадь с ручкой и тут же встал из-за стола.

— Не-е хо-очу! На-адоело!

— Что значит — надоело, а как ты будешь в школе учиться? — спросила я, пытаясь вернуть его на место.

— Не-е бу-уду! Не-е ну-ужно!

— Пять! Будет пять яблок! — закричала Полина, наконец дотянувшись до тетради. — А здесь будет три морковки, четыре листочка и два помидора! Я все решила! Мама, правильно же? Я молодец? Молодец?

— Да, солнышко, ты молодец, — ответила я, бегло взглянув на страницу, хотя и без этого точно знала, что Полина эти задачки щелкает, как семечки.

Виталик раздраженно фыркнул и, не реагируя на мои просьбы вернуться к занятию, сел на пол к своим игрушкам. Мне было больно смотреть на то, как одиннадцатилетний ребенок увлеченно играет с машинками и паровозиками, рассчитанными на возрастную группу его сестры.

— Оставь его, — попросила мама, появляясь у меня за спиной. — Ты не можешь быть для него учителем, ты — мать.

— И что ты мне предлагаешь? Смириться? — спросила я, оставляя детей в комнате. Они радостно катали паровозик по рельсам, издавая смешные звуки.

— Когда ты научишься слушать, что тебе говорят? Разве я сказала смириться? Я говорю, что ему нужен учитель, посторонний человек, который сможет стать для него другом, которого он будет уважать.

— А я? Я разве ему не друг? Я лучше друга, я лучше всех! Я его мать!

— Вот именно, ты его мать, а ему нужен учитель! Не будь такой твердолобой!

— И где ж мне его взять? Ни одна школа не согласилась принимать его! Что я еще могу сделать?

— Можно подумать, на школах свет клином сошелся. Иди в развивающие центры!

— Я тебе уже говорила, что ни за что на свете не отдам своего сына в эти интернаты!

— Боже, смилуйся! Ты что, глухая? Я про центры детского развития говорю! Они разные бывают — и дошколят водят и деток постарше.

— И давно это ты так прозрела? — огрызнулась я, начиная мыть посуду.

— Нет, а то бы раньше тебе мозги вправила. Сегодня в газете прочитала, на, сама посмотри, — велела она, протягивая мне рекламную листовку.

Стараясь не афишировать своего скепсиса, я протянула руку к газете, когда в квартире раздался истошный вопль Полины. Бросив все в сторону, я кинулась в детскую комнату.

Еще несколько минут назад они вместе играли в паровозик. Как и всегда разгоняли его на рельсах, заранее уготовив ему разные испытания, которые зачастую заканчивались его крушением. Паровоз разлетался на составляющие, разбросав по кругу свои немногочисленные вагоны. И им это нравилось. Они весело смеялись и хлопали в ладоши каждый раз, когда им удавалось сокрушить железного змея. Я их забавы не разделяла, но в такие моменты всегда успокаивала себя: «чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало». Однако пронзительный крик Полины дал понять — правило дало сбой.

Мама догнала меня у двери в спальню, и мы вместе влетели в комнату. Полина сидела на полу возле стены, и лицо ее было все в слезах. Она плакала и кричала от боли, хватаясь за голову руками. Я подбежала к ней и прижала к груди, словно там, в недрах моего тела, все еще теплился аромат молока, который успокаивал ее в младенчестве.

— Все, все, моя девочка. Все хорошо, ничего страшного не случилось, — шептала я, раскачиваясь вместе с ней из стороны в сторону. Но Полина продолжала заливаться криком, даже не пытаясь обнять меня в ответ.

Мама подошла и села рядом. Она гладила Полину по спине, а сама не сводила глаз с Виталика. Он увлеченно отправлял паровозик в очередное смертельное пике, в то время как его сестра сидела рядом с ним и надрывалась от плача. Это было странно.

— Виталик, а что случилось? — поинтересовалась мама, перехватив его взгляд. Он пустил железный состав вперед по крутой петле рельс. — Почему Поля плачет?

Ее вопрос потерялся в очередном громком всхлипывании Полины, но я была уверена, он его услышал. Он опустил голову. Паровозик вошел в петлю и с грохотом разлетелся на части. Это событие привлекло внимание всех. Полина оторвалась от моей груди и, все еще продолжая всхлипывать, с улыбкой посмотрела на очередное крушение. А я с ужасом заметила у нее на голове ссадину, из которой тонкой струйкой сочилась кровь.

— Виталик, что случилось? — повторила свой вопрос мама.

— Сильно болит, солнышко? Как ты так ударилась? — причитала я, рассматривая ее голову.

Ссадина была неглубокой, и кровь уже свернулась в уголках ранки, но мне все равно было страшно. Умом я понимала, что ей ничего не угрожает, и это не первая и, увы, скорее всего не последняя ее травма, но сердце отказывалось это принимать. Я чувствовала, как паника и страх пульсируют у меня в ушах. Я крепко обняла ее, не желая больше отпускать во внешний мир, где ее на каждом углу поджидала опасность. Кто бы мог подумать, что даже дома, играя с паровозиком, она может так удариться головой. А как это вообще могло случиться?

— Он-на х-хотела за-абрать па-аровоз-зик. А-а он м-мой! М-моя оч-чередь.

— Что ты сделал? — заорала я, вскакивая с дочкой на руках. — Ты что, сдурел? Она головой ударилась! Головой! А что, если бы это была не просто ссадина? Ты меня слышишь?

Виталик продолжал сидеть на полу. Он втянул голову в плечи, сильно выгнув и без того кривую спину. И в такой позе он пятился назад, пока не уперся в спинку кровати. Мама продолжала сидеть на полу. У нее в руках был тот самый злополучный паровозик. Теперь он вращался между ее пальцев.

— Я-я-я.

— Что — я? Я с тобой разговариваю! Ты видишь, что ты наделал? Посмотри, какая у нее рана! У нее кровь идет! Она плакала, а ты просто сидел и играл! Как это понимать? Я тебя спрашиваю? Она же твоя сестра!

— Мам, не надо, — шмыгая носом, попросила Полина. — Он не хотел меня обижать, я сама виновата.

— Что значит — сама виновата?

— Я хотела перехитрить. Его очередь была пускать паровозик, а я жадничала.

— Даже если так, ты не должен был ее толкать, ты слышишь?

Виталик смотрел на меня исподлобья, и я видела, как трясутся его руки. Мне стало стыдно. Что я за мать? Он такой же мой ребенок, а что сделала я? Я ведь поняла, что это всего лишь царапина, тогда почему я так строга к нему? Да, он поступил нехорошо, но он же ребенок. Он же сделал это не специально. Но я испугалась… Я знаю, какой он сильный. В это сложно поверить, но несмотря на свое неидеальное тело, Виталик очень крепкий. Это понимает каждый, кто хоть раз пожимал ему руку. Его крючковатые пальцы, словно плети, переплетают твои пальцы и давят на плоть с такой силой, что ты стараешься как можно скорее избавиться от этих клещей. И в такие минуты я всегда горжусь своим сыном…