Дневник Неизвестного

Марат Зайнашев, 2020

Людям несвойственно знать ответы. Где мой смысл? Под каким корытом, стесняясь, он прячет свой хвост? По крайней мере, на один вопрос я могу дать ответ: смысл ищут все, а кто не ищет – давно уже мёртв, даже если его жизнелюбивый скафандр не выпускает ложки из рук. Наверное, я сам лишь сосуд. Пустой, немотствующий, неодушевлённый. Спускаюсь по лестнице жизни в сугубую бездну, она ведь именно такая – всегда ведёт вниз, к промёрзшей до дрожи земле.

VI

Для Саши утро тянулось приятно долго. Во дворе его дома, с четырёх сторон укрытого от внешнего мира пятиэтажками, мирно, почти бесшумно играли дети. Две девочки лет пяти лепили в песочнице что-то бесформенное, но очень милое, а двое мальчишек того же возраста таскали маленькие сухие веточки с лужайки с деревьями, делали из них каркас и строили, кажется, замок. Саша удивился их смышлёности, и пока шёл, успел построить в голове сотню разных домиков, так что ему самому захотелось присоединиться к этим спокойным, педантичным детям.

Проходя совсем близко он осознал вдруг с какой неотрывной страстью наблюдает за детьми, и что с той же страстью неотрывного любопытства следит за ним зоркое око дежурной детской бабули, прямиком из-под сени любезно скрывающей её берёзы.

Лиловым стыдом осознания Сашу накрыло с головой, и он, ловко отвернув лицо от пристального взгляда, ускорился к крыльцу.

Мысли о детях не ушли до конца — он вспомнил о новорождённой его единственного хорошего знакомого дочери. Саше стало грустно от мыслей о Горшине и в особенности об этой новой девочке; он сам не знал причину, но единственное, с чем она ассоциировалась сейчас для него, это проблемы и трудности.

Открыв дверь подъезда, Саша почувствовал запах табачного дыма и понял, что спокойствие утра подходит к концу. Он вновь проиграл в голове все образы, накопленные сегодня, и все они были отрицательными — даже дети, играющие снаружи, представились ему не такими уж мирными и спокойными. Воображение разыгралось до того, что он видел метафору, будто каждое утро его душу переезжает злополучный рабочий автобус, и он, вернее его душа, словно в мультфильме, став плоской как лист, прилипает к чёрному, воняющему резиной грязному колесу и катится вместе с ним туда, куда ей совершенно не нужно.

Поднимаясь к себе на второй этаж, на пролёте Саша увидел невысокого, коренастого и жилистого мужчину в одних синих трико. Мужчина курил в окошко что-то очень крепкое, заполнявшее едким дымом не только его лёгкие, но и вообще всё вокруг. Услышав шаги, мужчина обернулся и стал так, что закрыл собой ослепившее Сашу солнце, проникающее через окошко подъезда. Теперь можно было рассмотреть на его торсе множество татуировок и разглядеть вытянутое, худощавое лицо. Саша узнал этого человека, хотя и не смог припомнить его имени, потому что вообще не любил иметь лишних знакомств и вследствие этого не утруждал себя запоминать имена, например, соседей или даже родственников.

— Санька! Какие люди! Сколько зим, сколько зим! — воскликнул мужчина сипло, разводя распальцованные ладони в стороны. — Дай тебя обниму! Ничё ты вымахал, блин. — он потянулся здороваться и крепко сжал замешкавшегося Сашу меж своих жилистых рук. — Дядьку помнишь хоть? Ну, я не прям дядька тебе, в смысле не родня, — тут он засмеялся неприлично громким, хрипящим смехом, — С батей твоим дружили раньше близко, по делам молодыми шлялись. Руся я, Руська, Руслан, или Трофим, погремуха такая, по фамилии Трофимов.

Саша наконец выпутался из стальных объятий этого «Погремухи», собрал в кулак всю свою твёрдость, силу воли,чтобы не заплакать от усталости и злости на людей и сказал, что помнит.

Отвязавшись от нового соседа, узнав от него, что тот только откинулся и теперь вернулся в старую квартиру, чтобы «Жить поживать да добра наживать», Саша поднялся выше и пулей скрылся за своей любимой, пусть обшарпанной, но верной, спасительной дверью.

Сашу целиком окутали истомой долгожданные тишина и домашнее спокойствие. Обстановка квартиры всегда была мрачноватой и грязной, но хоть это Сашу угнетало порой, всё же было родным и привычным, потому он получал, и сейчас вдвойне, удовольствие от нахождения тут, а в голове его невольно всплывали приятнейшие «Incognito ergo sum» и он, шёпотом повторяя строки из стихотворения, раслабившись направился к себе.

Скозь пространство коридора он влёк своё тело в комнату, медленно растворялся в тумане мыслей и, глядя на защитницу-дверь, смаковал в уме свой любимый стул, думал о стенах, думал об особенном воздухе меж них, об обоях, с которыми сольётся лицом, как в стихе, и совсем позабыл о Самуиле. Он прокрутил шарик дверной ручки и вошёл.

Любимый стул стоял чуть левее стола, а на нём, боком к Саше сидел Самуил, уставившись в голую стену. Не чувствуя боли он откусывал огрубевшую кожу с пальцев рук рядом с ногтями и, делая это будто в беспамятстве, до крови зубами раздирал заусенцы.

Впервые Саша задумался о внешности своего друга. Если бы не еврейское имя, никто и никогда не сказал бы, что этот темноволосый парень может быть евреем.

Саша стоял всего мгновение, но успел проанализировать за это мгновение всё, что его так вдруг увлекло: мужественные, строгие черты лица; словно под линейку точёная, массивная геометрия скул и подбородка; ровный нос и густые, но слегка асимметричные брови, лежащие на выступающих холмиках надбровных дуг; короткие волосы, освобождающие всю выразительность его лица от ненужных иллюзий и широкий шрам на темени; и главное, раскрывающее эту самую выразительность, его глаза, мутно-зелёные, очень добрые, но сокрытые незримой вуалью, за которую никто и никогда не удостаивался возможности заглянуть.

Этими глазами, словно стеклянными шариками он и смотрел мгновение назад в стену, а теперь пронзал ими Сашу, видя его, но будто не осознавая его присутствие. Он вновь повернул голову к стене и произнёс:

— Математическое подчинение.

Саша притворил за собой дверь и присел на кровати, оказавшись позади Самуила. Он долго молчал на слова своего друга, лишь размышляя, что могли они значить.

Оба они находились в прострации, каждый думал о чём-то и наслаждался уединением именно так, как это делают люди, когда совершенно одни. Два человека вовсе не замечали друг друга, превыше всего ценя спокойствие и возможность думать о собственном, волнующем только их. Страдающие непереносимостью общества кого угодно, они с удивлением обнаружили эту между ними особенность, позволившую двум нелюдимым находиться в замкнутом пространстве целыми сутками, не чувствуя и капли дискомфорта.

— Так и о чём ты? — спросил Саша, спустя пятнадцать минут молчания.

— Я сказал, что всё подчинено математике. И мне это осточертело. — Самуил будто наконец пришёл в себя, его глаза ожили и он, повернувшись на стуле и обхватив руками его спинку, смотрел на полулежащего на кровати Сашу, явно жаждая высказаться и нервно вздымая брови в вопросительном ожидании.

— Мне лень задавать вопрос, просто рассказывай, — сообщил Саша и приподнялся на вытянутых руках, чтобы больше не лежать. Он терпеть не мог пролёживание времени и почему-то полагал, будто его просиживание это уже нечто другое.

— Можешь ли ты себе представить четырёхугольник, в котором сумма углов не равна трёмстам шестидесяти градусам? Нет? Вот и я не могу. И это меня бесит! Нервирует! Всё тут математически подчинено! — говоря это, Самуил стучал по спинке стула одной рукой и успевал грызть пальцы на другой.

— Скорее геометрически. И зачем вообще тебе такое представлять, и где это тут? — Саше стало интересно и он подался вперёд. Отчасти он старался воспринять получше мысли друга оттого, что было сегодня утром и тревожило его по пути, но делал он это бессознательно, чувствуя где-то в глубине вину за небольшую грубость.

— Тут, значит здесь, — он старательно выделил эти слова голосом и глазами, как бы охватывая ими всё пространство и весь мир. — А зачем вообще жить, если нельзя даже представить?! Ты только попробуй, попробуй это, как это у тебя получится? Мы ведь всё можем в воображении, казалось бы, но только не этот квадрат, только не по отношению к математике, — сказал он, проигнорировав замечание Саши о геометрии. — Она просто отвратительна мне своей неподатливостью! Люди делят книги на главы, главы на абзацы, живут в определённых геометрией бетонных кубах и слушают радио! — при последних словах он значительно посмотрел на Сашу, ища в том что-то вроде намёка на собственное помешательство, но, ничего не обнаружив, продолжил. — Прости, я добавил к ненависти ещё одну лишнюю ненависть, просто она меня сильно волнует. Так вот, собственно, геометрия и математика неприкосновенны даже для нашего сознания, нашего воображения. И…

— Я думаю, что уже миллионы людей передумали подобное и ни к чему не пришли. Однако ты меня заражаешь, продолжай. Извини, что перебил. — Саша задумчиво потёр большим пальцем верхнюю губу, чтобы скрыть форму улыбки, проступившую от негласного признания Самуилом правоты Саши о геометрии.

— И это куцость! Полнейшая куцость мысли! Как она раздражает… — Самуил говорил отрывисто и часто прыгал с одной части мысли на другую. — Стремление людей всё окрестить, навесить ярлык, сжать до удобоваримых размеров. Ненавижу! И себя ненавижу за то, что, как и все, не могу себе даже представить! Давай попробуем ещё раз, смотри… я даже поверить не могу! Смотри. Нет, представляй себе, воображай. Как это интересно и отвратительно! Вот он: квадрат о четырёх углах. Смотрим на угол, возьмём пока хотя бы один из углов и расширим его, даже на один градус, всего один, вышло? Хорошо. А теперь другой. Третий. Четвёртый. Всё получилось, но мы смотрим по одному углу и не видим что там получается в общем. Давай по линии от угла двигаться и держать в голове, что мы все углы на градус увеличили и квадрат должен быть неизвестно каким. Вот мы к середине линии подошли, и что видим? Линии порвались! Они не сходятся! Из вадрата либо получается многоугольник, либо просто рваные углы, никак между собой не соединённые! Но мы же в воображении! Как себе это вообразить? Квадрат именно что невообразимо глупая фигура, как и вообще вся эта геометрия и математика. Они нас подчиняют. И мы неспособны выйти за рамки, никаким образом. — Самуил говорил торопясь и запыхался.

— А как же прогресс? — Взволнованно и как бы обороняясь, спросил Саша. — Благодаря ему мы столького достигли, человечество добилось просто…

— Да ничего мы не добились! — вскрикнул Самуил, не дав договорить Саше. — Мы даже добивались не в ту сторону. Я тебе вот что скажу. Тот, кто будет способен представить себе такое, кто окажется вне рамок геометрии, математики, вне всего этого пространственного заключения нашего сознания, у кого из квадрата получится нечто, не знаю что, в чём не будет трёхсот шестидесяти градусов а больше или даже меньше, тот будет истинно великим человеком, колоссальным, и с него начнётся новая эпоха, новая совершенно жизнь для человечества! И только это можно будет назвать прогрессом.

— Я всё так же не понимаю зачем, и думаю, что эта фигура уже не должна быть квадратом, при таком твоём раскладе. Хотя это действительно занимательно.

Саша оставлял в себе половину всего, что хотел ответить, умолчал про Римана и Лобачевского, которыми собирался возразить, его смущали ненормальность и кажущаяся бессмысленность умозаключений друга, но утренний факт ещё свербил в голове и требовалось быть к Самуилу помягче.

— Это сверхзанимательно, Александр, сверх! — Самуил заговорил ещё более возбуждённо, теперь уже в приподнятом настроении и даже с чем-то, напоминающим улыбку, на лице. — А зачем и не важно, главное думать! Думать хоть о чём-то, ведь нам, страшно сказать, и думать по большому счёту не о чем… и это ещё одна сверхзанимательная сверхпроблема сверхсовременного падшего общества, ведь всё уже передумали за тебя и требуют лишь следования выдуманному, и опять же математическому, этому отвратительному алгоритму: «родился — учись, а вырос — трудись. Углы соблюдай… » А дальше что-то не идёт, в конце обязательно должна быть безмыслая смерть без мучений и со слабой, минимально поэтической рифмой. Живёшь без мыслей — живешь без страданий, что сказать! — Самуил на мгновение замолчал, и вдруг на ходу сочинил четверостишие:

«Как прекрасен и прост

жизни главный вопрос:

Чьи же краски и холст,

И зачем ему хвост?»

Он теперь сидел и значительно улыбался Саше, а Саша, пытаясь всё уловить своим немного тормозящим с утра и по сю пору мозгом, понял значение стихотворения и даже внутренне с ним согласился, но не совсем осознал, каким образом в разговоре о геометрии они дошли до Него.

Саше стало приятно слушать, пусть, может, и ребяческие, однако занимательные мысли друга. Он сразу приметил эту способность Самуила складывать слова в стихи и в особенности на ходу, и знал, что Самуил пишет давно и серьёзно, хотя никогда не видел в глаза этих стихов, так как Самуил всё держал в своём телефоне и никому не показывал, а спрашивать что-то столь сокровенное Саша не осмеливался.

— Я тут вдруг подумал, что должен написать трактат, в котором ввести термин «Угловая геометрическая отвратительность» или «Теорема отвратительности углов», в котором будет максимально лишённый математики, сплошной и с нечётным количеством слов и символов текст, описывающий угловую отвратительность и как и почему мы должны геометрию презирать и ненавидеть. Вернее, геометрия-то не виновата, виноваты мы, и презирать и ненавидеть должны себя за то, что мыслим узко и вообще ничтожны. Как думаешь, смогу заработать на подобном? — Самуил улыбался, говорил с долей иронии, но в глазах его оставалось что-то серьёзное, будто за той вуалью он своим словам категорически верит и полностью их оправдывает, с готовностью принимая.

Саша обратил на это внимание, но предпочёл продолжить разговор, принявший сейчас весёлый и светлый тон, как он есть.

— Ты веселишься, а сам пишешь стихи по конкретному алгоритму и вгоняешь слова в удобоваримый для уха размер.

— Чего?! — Самуил наигранно взбеленился, размахивая руками и громко крича, при этом всё более утопляя в глубине своих глаз, слезящихся от весёлого стыда, то серьёзное и важное, от чего Саша, поддев его шуткой, отказался. — Да ты даже моих стихов не видел! А вообще, есть верлибр, раз уж на то пошло! Нашёлся тут мне. Каков наглец. — Он стал выговаривать слова выразительно и надменно, будто бы обижаясь.

— Надеюсь, когда-нибудь ты поделишься со мной своими стихами, — минорно протянул Саша, заметив, что вуаль на глазах его друга подёрнулась, став чуточку толще. — Я поддерживаю твои мысли, хотя они кажутся мне каким-то в тебе инфантилизмом, несмотря на всю их серьёзность.

Саша добавил эти последние слова про инфантилизм и захотел ударить себя за них. Он, как всегда, говорил прямолинейно и побоялся, что Самуил воспримет его в ещё большие штыки. Но Самуил вдруг отвлёкся и, говоря уже выровнявшимся и спокойным тоном сказал, что надо бы поесть.