Дневник Неизвестного

Марат Зайнашев, 2020

Людям несвойственно знать ответы. Где мой смысл? Под каким корытом, стесняясь, он прячет свой хвост? По крайней мере, на один вопрос я могу дать ответ: смысл ищут все, а кто не ищет – давно уже мёртв, даже если его жизнелюбивый скафандр не выпускает ложки из рук. Наверное, я сам лишь сосуд. Пустой, немотствующий, неодушевлённый. Спускаюсь по лестнице жизни в сугубую бездну, она ведь именно такая – всегда ведёт вниз, к промёрзшей до дрожи земле.

IX

«Впереди сон и забытье, отдых и спокойствие, хотя всё это, в общем, одно и то же. — Думал Саша, входя к себе. — Приходил, значит… окно забыл закрыть. Да там дождь».

Саша подошёл к окну растеряв последнее желание думать. Его по привычке увлёк душевный отдых от всего, и он, лишь механически дыша, любовался крохами природы, что были доступны взору.

Меж домов, в узких щелях этих бетонных жилых стен, по правую сторону от Саши, где-то вдали виднелся едва подсвеченный тёмно-синий горизонт, очерчивающий контуры ворсистых сопок. Дождь, не нарушая тишины вечера, невидимо моросил, крохотными мягкими каплями опускаясь на землю и листья берёз, освежая их и наполняя умиротворением жизни. Даже рукотворный бетон, впитывая в себя влагу, ненадолго становился живым камнем и недвижимо спокойно блестел, отражая свет из окон и редкие вспышки далёкой бесшумной молнии, грозящей кому-то в облаках.

Саша смотрел в тёмное небо, глубоко утопая в нём. Его обволакивал свежий ветер, принёсший с собой приятный аромат озона и прохладные частички дождя, оседавшие на его руках и ресницах каждый раз, как порыв атмосферы влетал в комнату.

Саша смотрел на деревья и радовался. Они в большом количестве росли посреди двора и нередко касались домов, шелестя по ним листьями будто что-то тихонько шепча.

Дождь понемногу усиливался; молнии сверкали всё чаще и наконец сверкнуло так, что на мгновение стало видно каждую травинку и каждую росинку на ней.

Внизу на лавочке, стоящей посреди небольшой тропинки, идущей сквозь заросший двор, сидел человек и с наслаждением мок. Саша смог увидеть его благодаря той молнии и вдруг опомнился от увлёкшего его созерцания.

«Это только он! Только он может быть! — его отдохнувший разум совсем отбросил переживания и счастливо восклицал. — Сидит и мокнет, и руками развёл! Беззаботный человек! Я пойду, уже иду. Буду мокнуть вместе с ним. Почему я не могу вот так вот как он? Я уже иду».

Саша торопливо вышел из квартиры и, спускаясь по пролётам, с удивлением отметил, что уже первый час ночи и он простоял у окна всё это время, не замечая себя, не помня где были его мысли. Только сейчас он ощутил, как замёрзли его руки; предплечья, которыми он упирался в подоконник намокли и затекли, а пальцы еле шевелились.

Быстрым уверенным шагом Саша подошёл к скамье и просто сел рядом с Самуилом, ничего не говоря.

Мимо них по тропинке пробежала влюблённая пара подростков. Парень старательно укрывал от дождя голову девушки пакетом, держа его двумя руками и громко смеясь. Девушка улыбалась ему в ответ и в свете очередной молнии, заметив сидящих на скамье людей они смущённо захихикали друг другу и побежали ещё быстрее, подальше от ненужных глаз.

Сашу воодушевляло всё вокруг. Рядом с Самуилом он чувствовал всё иначе, совершенно по-новому воспринимая каждую каплю, каждый ветра порыв, каждый звук. Глядя на беззаботное веселье несущейся мимо пары, он размышлял о том, как хорошо наверное им двоим; как они делят между собой радость жизни, умножая её вдвойне, и эта радость только их. Только им одним принадлежат секунды, минуты, часы; им одним тот воздух, разделяющий их ненасытные губы; им одним принадлежит знание того чувства, что они хранят и к которому лишь они имеют ключи.

Саша был счастлив видеть их, но когда они скрылись в одном из подъездов, вспомнил, что именно он, и, как ему казалось, единственный в этом мире, все эти чувства безвозвратно упустил, вместе со своим детством.

Самуил, словно чувствуя мысли друга, опустил вознесённые к небу руки и заговорил:

— Им безусловно приятно вместе. Тебе тоже хочется, конечно. Этот бегающий, словно ищущий чего-то взгляд женских глаз, безуспешно пытающихся смотреть сразу в оба твоих. Поцелуй робких, но таких умелых девичьих губ. Нежность её кожи; нежность объятий; нежность тех губ… Нежность, нежность, нежность. — вторил он, словно пытаясь задеть Сашу.

— Чем тебе неугодила нежность? Я, на самом деле, удивлён, что ты так хорошо знаешь женские глаза. Мне казалось, что ты, как и я, не слишком имеешь успех.

— Разве ты не имеешь успех, Саша? Ты красив. Я тоже красив, но не в этом дело. Нам с тобой просто безразличны женские нежности… Всюду эта «жэ» — поморщившись, сказал Самуил.

— Не нужно путать меня с собой, — резко ответил Саша. — Мне не безразличны женщины и их нежности. Это и мои нежности. Это любовь. Вся проблема в моей занятости и усталости и… просто мне недоводилось с девушками говорить. У меня нет проблем в разговорах, уж поверь. Просто всегда кажется, что я не найду в девушке чего-то близкого себе, и разочаруюсь сам и обижу в итоге её.

— В двадцать три-то года ты о таком переживаешь? Или тебе двадцать четыре? В любом случае, ты знаешь, что отношения бывают и менее сложными. Непринуждёнными. Животными. Ты принципиально хочешь платонической любви? Хочешь раз и на всю жизнь? — Самуил скрестил руки на груди и откинул голову назад, ловя ртом капли дождя. — Вообще я тебе не советую ни того, ни другого. — отрезал он.

— Что же ты мне советуешь? Я критически нуждаюсь в советах конченого мизантропа. — Саша почему-то обиделся.

Самуил продолжил, словно не заметив оскорбления.

— На примере себя. Вот я: вечно я чувствую себя одиноким, и в груди болит и бурлит что-то… Но я Ведь не потому, что хандрю попусту или распаляюсь от нечего делать, я потому себя так чувствую, что совершенно осознаю одиночество каждого по отдельности. Все эти лживые стремления сблизиться… противно становится от одной мысли о дружбе. — он встал со скамьи и, опустив руки вниз, с любопытством, никак не связанным с текущим диалогом, рассматривал ручейки воды, текущие с его плеч к ладоням. Обвивая руки и быстро струясь они стремились вниз, чтобы потом, сорвавшись с кончиков пальцев разбиться брызгами о землю.

— Не существует никакой дружбы, — продолжил он. — А тот, кто говорит, будто я просто не умею дружить — сущий идиот и слепец, у которого, по всей видимости, бельмо на мозгу.

— Ты хотел сказать на глазу? — с невозмутимым видом, но взволнованным голосом прервал его Саша. — А как же мы с тобой? Я считаю тебя своим другом, Самуил. Тебе не кажется, что меня может подобное заявление обидеть? Ведь выходит, что ты и за друга меня не считаешь, хотя я тебе доверяю всецело, и приютил тебя, и вообще. Хотя мне, возможно, пора бы уже привыкнуть к подобной твоей прямоте и абсолютной невозможности тебя переубедить или переспорить. — Саша добро улыбнулся, оглядывая насквозь мокрого Самуила.

— Хотел сказать, что именно же на мозгу бельмо, на мозгу. А другом я тебя не считаю. Не бывает дружбы — в чистом её виде, в истинном. Будь я богом, запретил бы говорить это слово, утверждать, что вы мол, какие-то там «друзья», и тому подобное. Это враньё, притворство. Или просто идиотизм. Сущий. Ты для меня, ну… приятель. — бормотал Самуил, всё так же глядя на ручейки, переводя опущенную вниз голову с одной руки на другую. — «Дружба» это даже слово не отсюда, его и существовать не должно бы, поскольку нет её. Каждый из нас одинок. И тот, который не понимает себя, — а таких большинство, — тот своей цели не видит и не осознаёт мироздания. Дружба, как и любовь, как и желание завести семью, — всё лишь эгоистическое проявление страха, возникшего от непонимания себя. А ведь некоторые даже целью жизни считают любовь и продолжение рода! Какая, прости, ахинея. Даже высшей целью. Духовной! — он вскрикнул на этом слове и беспокойно взглянул на дёрнувшегося Сашу, после чего докончил:

— И это страшнее всего.

Наступило молчание, однако продлилось оно недолго. Нетерпеливый Самуил заговорил дальше, нервно тряся руками перед собой.

— А по-моему любовь, это чувство совершенно земное, придуманное людьми и лишь для того, чтобы избежать встречи со своим я, от которой, впрочем, не убежишь. То есть выходит, что любовь — рожденный из страха паллиатив, из слабости! Как эта ложь может сметь даровать жизнь? Как эта ложь может сметь тешить надеждой и рождать в сердцах людей тепло, согревая их, когда на деле вокруг одна тьма, безраздельный космос и холод, и только ты сам есть светоч, единственный, способный себе помочь?!

Договорив, Самуил прекратил наконец разбрызгивать перед лицом Саши дождь с рук и, будто совсем успокоившись, снова сел подле него.

Саша задумчиво оглядел Эвеля, вдруг вспомнив эту его фамилию, всегда казавшуюся ему знакомой; оглядел мокрые дома, в окнах которых уже почти не горел свет; и оглядел себя, насквозь промокшего и замёрзшего, в одной синтетической прилипшей к телу футболке, домашних шортах и тканевых тапочках на резиновой подошве, в которых бегал за бабушкой — заметно потяжелевших теперь, напитавшихся водой и хлюпающих, когда он шевелил ногами.

«Неужели я так и вышел? Господи…» — Саша с досадой думал о том, как он выглядел в этом всём домашнем, придя за бабушкой и потом ведя её назад, и в особенности разозлился на себя, вспомнив, как мимо пробежала эта влюблённая пара, и как они тогда хорошо смеялись, а теперь будто бы смеялись над ним и его странным для такой погоды видом. Он наклонился и взялся руками за голову. Перед собой, на земле, он видел эти свои совсем обычные, но очень сейчас глупые тапочки, а чуть левее кроссовки Самуила и, вспомнив про него, наконец решил, что ему ответить.

— Выходит по-твоему, что любовь — пелена? Горькая правда лучше сладкой лжи, ты об этом сейчас распаляешься? А о продолжении рода можно подробнее? Я не улавливаю. Вот эти инстинкты, желание делать и растить детей, они, по твоему, что же?

— Как ты верно понял. Именно потому и распаляюсь! Именно. А про род… — Обрадовавшись продолжению диалога заспешил Самуил, но Саша перебил его.

— Ну, как по-твоему, зачем тогда животные размножаются? Неужели они тоже любят друг друга потому, что не осознают собственного страха? Это даже смешно и нелогично выходит. Есть конечно самые разные, но посмотри на большинство, какие у них инстинкты, какие замечательные, тёплые отношения. Как они вынашивают и выхаживают, выкармливают своих птенцов, ягнят, даже волчицы волчат! Они растят их всеми силами, не бросают и отдают им себя, все они кладут себя к лапам и когтям своих детёнышей, чтобы продолжить жизнь, продолжить цветение и дать новым душам побывать в этом мире. — Саша говорил добро и умилялся, думая о любимых им животных.

— Я устал. — сказал Самуил, утирая с бровей беспрестанно льющую воду. — Мне этот разговор больше не интересен. Ты не думай, я не увиливаю. Просто не хочу об этом. Животные ещё не обладают тем сознанием и знанием, чтобы делать что-то из страха. Ими повелевает природа. Ими движет природный инстинкт. Они ещё не понимают, что весь смысл жизни, это другое. Это как раз то, чего они после, если вдруг эволюционируют, будут бояться.

Умолкнув он тяжело вздохнул, так что с его мокрых носа и губ полетели бырзги; он встал и сделал несколько шагов по траве, будто совершенно без цели; в полутьме он нащупал мокрый тополь, так редко растущий здесь, и прислонился к нему лбом, одной рукой обняв его могучий, ребристый ствол; он закрыл глаза, и по его векам и ресницам потекли ручейки, криво изворачиваясь на скуластом лице и капая с подбородка.

— Деревья, — пробормотал он. — Стойкие и молчаливые созерцатели. Из ваших тел строят дома, из кожи вьют верёвки а опилками утепляют те самые дома; вашими трупами эти дома отапливают, вашими трупами торгуют и даже бумагу делают из вас, а вы лишь молчите в ответ, поскрипывая на ветру; вы дарите нам килород, дарите жизнь, несмотря на подобные зверства. Мы не имеем права брать от вас ни щепки. Мы недостойны топтать ваши опавшие листья. Всё, что мы можем предложить, это себя, как биоматериал. Как биоматериал… Потому что не важны никакие открытия, не важны никакие цели! Мы приходим в мир с единственной целью, Саша. Мы приходим в мир, чтобы узнать её! — он выделил это последнее слово проникровенным придыханием. — А вместо этого бежим без оглядки к выдуманному; и это — всё, что нам свойственно: бояться настоящей цели, бояться закономерного конца. И всё же я лукав. Всё что я сказал также лишено смысла, ведь я так же не способен стремиться, не способен взглянуть ей в глаза. — Самуил повернулся к Саше, который всё сидел на скамье и пытался разобрать, слёзы это текут из глаз его друга или остатки дождя что вот-вот утих. — Мне нужно только подтверждение. Нужно убеждение. Убедиться! В таком деле шанс один, но всегда можно попробовать и кое-что ещё, чтобы немного приблизиться, чтобы почувствовать и разобрать, прав ли ты.

— Ужасный монолог, — констатировал Саша. — Ужасный. Не в смысле плохой, а жуткий. Я себе губы искусал, пока слушал. Главное пугают твои идеи. Я лишь отдалённо догадываюсь о чём ты. Пугает, вдруг ты хоть немножко окажешься прав, и твоё больное мировосприятие окажется верным, а моё и всех вообще, выходит, больным… А ведь я только этого на «Н» вспоминал, и вспоминал, что ты был прав, хотя я уже не помню в чём, у меня мысли спутались… Ну конечно! Ты прав на счёт мыслей, что они уже все передуманы, и ты сейчас говоришь именно его языком, и это уже далеко не ново, когда он там жил? А ведь он с ума…

— Не нужно мне о нём! Замолчи! — резко перебил Самуил и нервно заходил на месте. — Я в жизни ничего омерзительнее не чувствовал, чем как тогда, с полной уверенностью в своей уникальности взяв в руки его, этого сумасшедшего, какую-то книженцию, и выяснив, что всё моё, надуманое с таким трудом, что даже мозг обливался потом, уже до меня кто-то тоже думал, и даже написал об этом, и даже жизнь закончил замечательно! Я имею в виду сойдя с ума, что сейчас модно. В общем, я пойду спать, а этот, он всё в основном скверное думал, и думал вовсе не то, что я. Даже ни одной мысли у нас с ним не сходится. Всё.

Закончив Самуил ринулся в дом и скрылся в подъезде, а Саша, всё это время отбивавшийся от неприятных ощущений, поддался им и поспешил за другом, чтобы дома обсохнуть и постараться забыть во сне впечатления сегодняшнего вечера.