Архив Шевалье

Максим Теплый, 2009

Канун и начало 90-х годов прошлого века. Россия и Германия – вечные заклятые друзья. В России – мышиная возня «тонкошеих вождей» возле партийного трона – уходящая натура – и опереточные страсти псевдодемократов. В Германии – полуфантастическая находка архива пожелтевших лагерных рисунков укрывшихся фашистских вождей, готовых к броску вперед – в прошлое. И невольное вмешательство в детективную русско-немецкую интригу молодого политолога Каленина. Как всякая хорошая литература, этот текст полифоничен. Кто-то прочтет его как по-булгаковски мастерски написанную безжалостную сатиру на нравы «лихих 90-х», кто-то вздрогнет, ощутив совсем близко щупальца опасного прошлого. Уходящая ли натура? Круто заваренный и насыщенный детективно-политический бульон Максима Теплого, несомненно, по вкусу читателю: к хорошему, как известно, быстро привыкаешь и начинаешь испытывать чувство благодарности к автору. Ведь появляется возможность узнать о чем-то под грифом «совершенно секретно», пусть и в лукавой литературной форме.

Поезд Москва — Кёльн — Париж,…декабря 1985 года. Женщины, собаки и экстрасенс Куприн

Писать на узком столике в трясущемся вагоне было очень неудобно. Ручка прыгала, оставляя на бумаги пьяные каракули. Беркас ловил ритм ударов о рельсовые стыки и пытался предугадывать амплитуду раскачки поезда, но ничего не получалось. Вагон дергался хаотично и обманчиво, поэтому дешевая шариковая ручка стоимостью одиннадцать копеек жила своей собственной жизнью — абсолютно отдельной от руки, ее направлявшей.

Получалось смешно. Вместо слова «собака» вышло «содака», так как хвостик буквы «б» ушел в противоположную сторону. «Хвост собаки ушел на сторону», — мысленно пошутил Каленин, глядя на бумагу.

«Женщину» прыгающие буквы превратили в «трещину». «А что? Так и есть! Это трещина на судьбе! Разлом! — продолжал размышлять Каленин. — Разлом, разделяющий жизнь на «до нее» и «с нею». А потом еще непременно наступает «после».

…Задание не давалось. Да и полная чушь это задание! Только в лысую и упрямую голову профессора Балтанова могла явиться эта дурацкая идея — заставлять аспирантов заниматься сочинительством. Он задавал тему и просил раскрыть ее на одной страничке. В этот раз тема была та еще: «Собаки и женщины»!

Увернуться от задания не удалось. Балтанов был неумолим. Он мрачно выслушал сбивчивое сообщение Каленина о том, что длительная баталия по поводу его выезда в капстрану для многомесячной научной стажировки увенчалась успехом, и назидательно произнес:

— Вот и славно. Изложите свои мысли, пока едете в поезде, и вышлите по почте. А я вам пришлю свое мнение. Надеюсь, оно вам будет небезразлично?

Каленин обреченно кивнул: мол, конечно! Как же, Денис Абрамович!

А тот злорадно ухмыльнулся и добавил:

— Не надо так откровенно выражать свое недовольство. Не надо! Вы, товарищ аспирант, работаете над диссертацией, посвященной теории писательского мастерства. Вот и покажите, как вы сами владеете словом.

Дальше была прочитана короткая лекция, которую Каленин слышал раз сто. Слог очередного новомодного писателя Х… Балтанов определял как «скудословие», а образцом русского языка называл произведения великого Бунина, чей писательский талант возносил до уровня гениальности и непререкаемости.

Из-за назойливых нравоучений профессора писателя Ивана Бунина Каленин тихо ненавидел. Умом Беркас все понимал. И даже соглашался с Балтановым: трудно кого-то поставить рядом с Буниным в части свежести русского языка, его природного звучания и гармоничности… Но всякий раз, когда в его руках оказывался томик великого прозаика, он видел перед собой лысую голову Балтанова, после чего чтение произведений Бунина приносило ему настоящие физические мучения. С некоторых пор благодаря Балтанову Каленин просто перестал читать классика, точнее, перечитывать, так как все нужное уже было прочитано, а предаваться наслаждению от смакования уже некогда изведанного было выше его сил.

По мере постоянно возобновляемых назиданий профессора и восхищений Буниным неприязнь Каленина к великому прозаику усиливалась: ему и вправду стало казаться, что Бунин до оскомины вылизывает фразу и портит русский язык своим эстетским старанием. Он все чаще виделся Каленину стеклянным и скучным. Без куража, без нерва, без неправильностей вроде лермонтовского: «…и Терек, прыгая, как львица с косматой гривой на хребте, ревел…»^[4]. Гривастая львица, которую дотошный зоолог должен был бы поставить Лермонтову в упрек, нравилась Каленину куда больше, чем красивости Бунина. Но сказать об этом вслух он не решался. Балтанов мог бы от такого пассажа скончаться на месте. Поэтому Каленин, дабы побудить профессора поскорей завершить свою лекцию, угодливо вставил:

— Про Х… это вы, Денис Абрамович, точно заметили.

— А про Бунина? — угрожающе уточнил профессор.

— Иван Алексеевич Бунин — великий русский писатель! — дипломатично ответил Каленин. — У него в стихах есть нерв! Помните?

…И что мне будущее благо

России, Франции! Пускай

Любая буйная ватага

Трамвай захватывает в рай^[5].

Очки Балтанова рухнули на кончик носа, и он озадаченно глянул на своего аспиранта.

— Я не люблю стихи Бунина. В них он совсем не Бунин. То, что вы процитировали, не Бунин. Где вы это взяли, юноша?

— Денис Абрамович, это — Бунин. Эти строки у нас не публиковались.

— Что за странная манера выискивать какие-то нехарактерные цитаты? — раздраженно пробурчал он. — Это уже не в первый раз, Каленин! Где вы их берете? Одним словом, жду текст! И постарайтесь на этот раз! В прошлый было очень пресно и неубедительно…

«Самое прекрасное, что мне довелось испытать в жизни, — это любовь собак и женщин… — быстро писал Каленин, удивляясь собственному почерку. — Собаки любят легко и преданно. Женщины — тяжело и еще преданней. Собаки никогда не изменяют. Женщины изменяют всегда, а потом возвращаются и искупают свой грех вечной преданностью и тиранической любовью. Искупают даже те, что не возвращаются.

Все женщины, которых я любил, мне изменяли.

Их было всего три…»

Каленин задумался. Три? Нет, конечно. К двадцати четырем годам он успел жениться, произвести на свет сына, развестись под аккомпанемент грозных предупреждений из факультетского партбюро и университетского парткома, а после развода — прославиться несколькими бурными романами, которые широко обсуждались преподавательской и студенческой общественностью. Романов было, конечно, больше чем три. Но главных было три. Итак…

«Первая — назовем ее Майская — сделала меня мужчиной. С тех пор я самоуверенно считаю себя таковым. Она была чудо как хороша. Ее измена стала экспериментом, который она поставила над собой. Она проверяла свою любовь ко мне. Обмануть меня было невозможно. Я все понял в секунду и навсегда затаил скорбь.

Вторая — пусть она будет Октябрьская — изменила мне со своим законным мужем. То есть любила меня, а жила с мужем. Было очень неловко. Я в любую секунду мог увести ее от мужа, а она, понимая это, стыдливо говорила: «Не делай этого!» Ну я и не сделал.

Третья — назовем ее Близнецом — изменяла напропалую. Она искала меня, ждала только меня — единственную и вечную любовь, поэтому всматривалась в других и сравнивала со мной. И в конце концов назначила на это место — единственной и вечной любви — меня. Вот ненормальная!

Она, несмотря на все свои измены, совершенно искренне считала, что я первый и последний мужчина в ее жизни. Она бешено ревновала меня к другим женщинам. И еще говорила, что появилась на свет только для того, чтобы встретить меня. Врет, конечно! Впрочем, как все женщины, которые преданно любят. Преданность — это великое женское вранье. Но иногда они так заигрываются в этом своем вранье, что остаются преданными до самой смерти…

Да, кстати, о собаках. Эти не врут никогда. Друг другу, может, и врут, но человеку — никогда. Выбирают себе хозяина и не врут.

Банальная, конечно, мысль про собачью преданность. Тогда вот вам свежая: преданность — это врожденный собачий инстинкт, которого лишены женщины; у них он приобретенный…»

Каленин поставил финальную точку, ставшую от тряски вихлястой запятой, и резко обернулся на звук открываемой двери. В узкое купе международного вагона протиснулся его попутчик, который сразу после посадки куда-то исчез и отсутствовал уже минут двадцать. Он фамильярно хлопнул Беркаса по плечу и заговорщически подмигнул.

— Ну что, юноша, сколько бутылок водки вы пытаетесь незаконно провезти через границу нашей социалистической родины? А? Признавайтесь!

Беркас густо покраснел, так как на дне огромного чемодана, набитого до отказа в расчете на почти годичное проживание за рубежом, действительно лежали в ряд четыре бутылки «Пшеничной», из которых две провозились сверх разрешенного лимита. Опытные люди посоветовали: вези больше. Найдут лишнее — отберут. С поезда все равно не ссадят…

Сосед заметил смущение Каленина и снова подмигнул.

— Значит, так. У меня лишних целых пять штук. Давайте ваши… сколько?

— Две!

— Две. Отлично. Всего семь. Отдадим проводнику — я договорился. Он провезет без проблем. А вот это, — мужчина ловко извлек из потертого портфеля бутылку армянского коньяка, — мы откроем сейчас. У меня такая традиция: обязательно выпить сто грамм за отъезд. И давайте знакомиться. — Мужчина дружелюбно протянул широкую ладонь: — Куприн Николай Данилович, дипломат, работаю в советском посольстве в Бонне.

— Каленин. Беркас… Сергеевич. Я аспирант, еду на стажировку в Боннский университет.

— Как вы сказали: Беркас?

Каленин привычно вздохнул, давая понять, что ему не впервой объясняться по поводу своего странного имени:

— Это имя такое… древнеримское. Дед настоял, чтобы так назвали…Я не пью.

— Я тоже не пью, но за отъезд надо. Тем более открытую бутылку таможенники не заберут. С собой провезем! — Куприн раскатисто захохотал. — Да вы не думайте ничего такого. Водку и коньяк можно запросто купить в посольском магазине. И стоит это — сущие копейки. Просто традиция у нас такая: непременно привезти из Союза бутылочку-другую. Вроде как привет с Родины. Вот и хитрим с таможней. Немцам, кстати сказать, все равно. Они не интересуются нашими чемоданами. Вези что хочешь! А вот поляки после Бреста обязательно все перевернут. Каждую пачку сигарет пересчитают. Ну что, поехали, Беркас Сергеевич? — Куприн поднял стакан, наполовину наполненный янтарным напитком. — За знакомство и за отъезд!

Каленин отхлебнул из стакана, скривился и в очередной раз подумал о странностях человеческих привычек — как можно всерьез любить вкус этого отвратительного напитка, пахнущего старыми простынями и еще чем-то неприятным.

— А водку для чего везете? — неожиданно спросил Куприн. — Вы же непьющий?

— На сувениры, — засмущался Каленин.

— Правильно! — энергично согласился Куприн. — Вот все свои четыре бутылки и будете раздавать в течение года! — Он снова заливисто захохотал. — Эти глупости — про необходимость везти побольше водки — придумывают так называемые бывалые посетители капстран. Мол, водка — лучший подарок! Небось и супы в пакетах везете? И копченую колбасу, которую в очередях с боем добывали?

— Водку тоже в очереди, по карточкам… — буркнул Каленин.

— Глупости все это. Все это можно купить в Бонне дешевле, чем в Москве. Месячная стипендия стажера сделает вас в Германии настоящим богачом. Стипендия-то небось тысяча марок, не меньше?

— Тысяча двести.

— Ну вот. Это же целое состояние! А это что? — Куприн бесцеремонно взял со стола листок с записями Каленина.

— Это… по работе! Это не закончено… Разрешите, я уберу.

— А поздно уже убирать! — хмыкнул Куприн. — Я успел почти все прочесть, пока вы коньяк мучили. Забавный текст! Как там у вас: «Преданность — это великое женское вранье!» Точно сказано! — Куприн довольно крякнул. — Нас, дипломатов, обучают как разведчиков! Надо успевать все увидеть, запомнить, оценить. Талантливый дипломат — это наблюдательность и способность анализировать. Хотите, про вас расскажу? Все, что успел узнать, наблюдая вас десять минут. Хотите?

Каленин пожал плечами.

— Не стесняйтесь. Если что не так, поправляйте. Итак… — Куприн внимательно посмотрел на Каленина, сделал паузу и заговорил: — Вам двадцать четыре года. С отличием закончили вуз. Скорее всего МГУ. Вы филолог. Были женаты. Теперь разведены, а может быть, просто не живете в браке.

Каленин с нарастающим изумлением всматривался в собеседника, который как ни в чем не бывало продолжал:

— Есть ребенок. Сын. Около двух лет. Родились вы не в Москве, а, видимо, на юге. «Г» по-южному смягчаете.

— Я смягчаю? — возмутился Каленин — Я москвич! У меня московский говор! Я специально изучал сценическую речь, риторику!

— Значит, кто-то из близких родственников с юга. Мама, к примеру, дед или бабушка, — невозмутимо уточнил Куприн.

Каленин обреченно умолк, так как вся родня по материнской линии действительно была из Астрахани.

В этот момент дверь в купе с грохотом отъехала и в проеме появился улыбающийся проводник.

— Николай Данилович! Я все сделаю, как договаривались. Кладите сюда вашу контрабанду. — Он протянул видавшую виды сумку, в которой незамедлительно утонули сверхлимитные бутылки. — Вы уж не забудьте, Николай Данилович, ребятам напомнить, чтобы они там мои пакеты по чемоданам рассовали. Поезд из Кёльна пойдет через три дня. Там не меньше двадцати мотков…

— Помню, Гаврилыч, помню! Доставим твой мохер. Распределим по багажу. Тебе, кстати, зачем так много? Спекулируешь, что ли?

— Да что вы, Николай Данилович! Я же член партии. Как можно! — засмущался проводник. — Жена кофты вяжет; продает, не скрою. Подругам там, родне… Но это же труд.

— Ладно-ладно! Зарабатывай!

— Спасибо, Николай Данилович! Сейчас вам чай принесу…

Куприн проводил его глазами и радостно потер руки:

— Ну что, продолжим наш психологический эксперимент? Вы хороший спортсмен. Сейчас скажу, минуточку. — Он уставился куда-то в плечо Каленина. — Вы автогонщик! Так?

Беркас, глаза которого, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит, судорожно сглотнул слюну и кивнул:

— Мастер спорта СССР по автоспорту…

–…и фехтованию. Да, и еще: вы окончили музыкальную школу по классу фортепьяно и скрипки. — Куприн хитро улыбнулся и, окончательно добивая собеседника, добавил: — В совершенстве владеете немецким языком, буквально как родным. Хотите, отчество вашего отца отгадаю? — Куприн опять всмотрелся Каленину куда-то в область уха и уверенно бросил:

— Сергеевич он! Сергей Сергеевич!

— Но это невозможно! — воскликнул Каленин. — Этого не может быть!

— Отчего же? Хотите, объясню, как я при помощи нехитрых умозаключений все это угадал? — Куприн сверкнул белозубой улыбкой. — Вижу, что сгораете от любопытства! А между тем все элементарно. Судите сами: я сказал, что вам двадцать четыре года. Это было совсем не трудно. Вы представились как аспирант. В армии, судя по всему, вы не служили. Скорее всего сразу после окончания вуза поступили в аспирантуру — то есть в двадцать один или в двадцать два года. После первого года обучения вас на стажировку вряд ли отпустили бы. Значит, вам примерно двадцать четыре.

Каленин молчал, напряженно встраиваясь в логику рассуждений Куприна.

— С отличником и филфаком МГУ я угадал? — спросил тот.

— Угадали…

— Тоже элементарно. Троечника на стажировку в капстрану не пошлют. Это раз! Филолог — это видно из вашего текста, который вы так неловко пытаетесь прикрыть локтем. Повторяю, я успел его прочесть. Это два. А МГУ… Тут так: я знаю, что в капстраны на стажировку посылают в основном технарей — физиков там, механиков, которые ихние секреты спереть могут или наши продать! — Куприн опять жизнерадостно засмеялся собственной шутке. — Гуманитариев не пускают за ненадобностью. А раз вас пустили, то, значит, есть козыри: хороший немецкий, интересная тема научных исследований например! А главное — уважаемая контора, которая известна в Германии. Университет имени Михайло Ломоносова для этого подходит лучше всего.

Теперь насчет развода. У вас на безымянном пальце след от обручального кольца. А кольца нет. Можно предположить, что сняли его из-за развода, причем совсем недавно…

Скрипка — совсем просто. Пальцы длинные, а подушки на левой руке огрубевшие и темные в отличие от правой — здесь они нежные и розовые.

— Подождите. А как вы про сына узнали, про фортепьяно?

— Беркас Сергеевич! Миленький! Вы когда в купе зашли и билет доставали, то портмоне открыли. А там фото, где вы за роялем, а на руках — мальчик лет двух, копия вы!

— Ну хорошо! А про автогонки, про фехтование, про отчество отцовское?

— Вот это было легче всего. Надо было просто прочесть ваше личное дело, где так и сказано: отец, Иванов, а по жене — Каленин Сергей Сергеевич, военный переводчик. Там же я прочел, что вы чемпион Москвы по авторалли среди юношей, про увлечение эспандером, про то, что фехтовальную науку постигали у Альфреда Шалмана, что матушка ваша родом из славного города Астрахани! Продолжать?

Куприн зашелся в хохоте. Он дергал ногами и смахивал слезы. Его большое тело корчилось от судорог, и он никак не мог выдавить что-то, что хотел сказать Каленину. Наконец ему это удалось.

— Я, товарищ аспирант, ха-ха-ха… ваш… ха-ха-ха… куратор. В посольстве меня за вами закрепили… ха-ха. Вы должны ко мне явиться по прибытии в Бонн. Поняли? Ха-ха!

— Вы?

— Знаю, знаю. Вам другую фамилию называли. Благов. Так?

— Так!

— Он перешел на другую работу. В Австрию уехал. Буквально неделю назад. Теперь всю науку и культуру курирую я. Милости прошу, Беркас Сергеевич! Смешно, правда? Ха-ха-ха… — Куприн отсмеялся и вдруг взглянул на Каленина строго и серьезно: — Кстати, про скрипку в вашем личном деле ничего не было. Я действительно установил это по вашим пальцам. Поверьте, Беркас Сергеевич, я человек серьезный и основательный. Вы в этом еще убедитесь…

Примечания

4

Лермонтов М. Демон. Восточная повесть.

5

Бунин И. Стихотворение «Душа навеки лишена…» 25.08.1922 года. Впервые было опубликовано в России в 1991 году.