Три часа без войны

Максим Бутченко, 2016

Новая книга Максима Бутченко – это история современной Украины, показанная через призму судеб трех людей, прошедших через военное противостояние на Донбассе и волей случая оказавшихся в одной камере Лукьяновского СИЗО. Главный герой – российский офицер Илья Кизименко, воевавший в украинском добровольческом батальоне, попадает в камеру с шахтером Лёхой, после гибели семьи вступившим в «ополчение», и стариком Петром Никитичем, мечтавшим увидеть море, а очутившимся в одном из «подвалов» «Новороссии». Три человека – три позиции. Особенно обстановка накалилась, когда выяснилось, что Илья виновен в смерти жены и сына Лёхи. В течение трех часов шаг за шагом, слово за слово они вновь пропустили войну через себя, в любую минуту готовые убить друг друга. Сумеют ли они примириться, вернуться к потерянной ими жизни, вернуться к себе самим, чтобы стать людьми, а не машинами для убийства?…

Глава 5

Пётр Никитич лежал и смотрел в грязный, покрытый мелкими трещинами потолок. В голове мысли порхали птицами, наполняя сознание стаей воспоминаний. А их, как и положено человеку преклонного возраста, накопилось много. Частенько бывало, что дед управлялся по хозяйству, ходил по двору своего дома, присаживался на низкую деревянную скамейку, поправлял ботинки, чистил от грязи, а потом, стоило ему остаться наедине с собой, налетала саранча прошлого и съедала настоящее. О чем он думал? Человеческая память, как шкаф, захламленный старыми вещами, — только опусти туда руку, что-то да вытянешь. Вот и теперь углубился дед в какие-то настолько важные воспоминания, насколько и ненужные — в голове поток, да только не видно берегов.

Лёха встал, пошел к параше, а через полминуты сел на нары.

— Какие вы все молчаливые, — сказал он и с укором посмотрел на сокамерников.

Илья усмехнулся.

— Да какие есть, выбирать тебе не приходится, — ответил он.

— Есть — это хорошо, сейчас бы поел, — вдруг отозвался дед со второго этажа.

— Да куда тебе есть, дедуля? Ты вон одной ногой уже пробуешь на прочность потусторонний мир, — продолжил разговор Лёха, лишь бы поболтать да развеять скуку.

Никитич оживился, засопел в бороду какие-то слова, которые запутались в седых волосах, словно попали в плен. И только глуховатое однотонное мычание вырвалось из цепких объятий волосяного покрова старика.

— Ты что мычишь, дедуля? Расскажи о своей жизни. Судя по твоему возрасту, тебе, как Толстому, есть, что рассказать миру, — еще раз подключился к разговору Кизименко.

Дед зашуршал, попеременно вздыхая, как дворовый пес. Затем выкинул со шконки ногу, потом вторую и осторожно, не забывая громко кряхтеть, приступил к процедуре опускания своего бренного тела на не менее бренную землю.

— О, спустился с небес, назаретское чудо, — съязвил Илья, наблюдая за Никитичем, фигурой третьего заключенного.

— Что ты там, сынок, мелешь? Я из Большекаменки, — опустил свою старческую плоть на нары несостоявшийся Спаситель.

Илья смотрел на старика с нескрываемым интересом. Ему нравилось, что тот в таком возрасте активен, за словом в карман не лезет, да и злоба не рвется из щелей души. Дед-добряк.

Приземление прошло благополучно, троица наконец-то уселась друг напротив друга. Двадцать две минуты.

— Вот ты такой шустрый, не даешь деду отдохнуть, а может, он в последний путь собрался, маршрут просчитывает, — съехидничал Никитич.

— Да какой последний? Ты посмотри: сейчас бабу тебе привести, так ты ее оприходуешь, как молодой, — внезапно выпалил своеобразный комплимент Лёха.

— Ну, ты это, конечно, загнул, но приятно загнул, — широко заулыбался старик, так, что края его бороды расширились, подобно театральному занавесу, обнажив рот с розовыми деснами и с редкими корявыми зубами.

— А кстати, мы ведь толком не познакомились. Давай, молодежь, расскажите чуть о себе, — предложил дед.

Лёха посмотрел с интересом, а Илья не желал раскрывать свое прошлое. Возникло неловкое молчание, обычное между незнакомыми людьми.

— Хорошо, давай я начну, — согласился Лёха и почесал голову. — Я родился под Киевом, в Ирпене. Вырос уже на Донбассе, куда отец с матерью перебрались, когда мне было 9 лет.

— Все? Негусто, — модерировал беседу дедушка, а потом обратился к Илье: — А ты откуда?

— А все просто — родом из Питера, недавно переехал на постоянку в Украину, — отделался тот одной фразой.

— А почему переехал? — поинтересовался Лёха.

— То да се, — попытался отнекиваться Кизименко.

Это выглядело подозрительно, казалось, что Илья хотел что-то скрыть, недосказать.

— Не понял, — встрепенулся донбассовец. — Ты что, от Путина сбежал, либерал хренов?

Его голос вдруг приобрел неожиданную жесткость. Вот так легко, почти непринужденно Лёхе удалось зацепить какой-то тяжелый эмоциональный пласт. Если точнее, он ненароком притронулся к чему-то болезненному, покрытому несколькими слоями бинтов, но внутри ноющему. К ране в душе.

— Слушай, а какая тебе разница? Ну, по большому счету, тебе ни холодно, ни жарко из-за того, почему я уехал из России, так? — встал в позу Илья.

— Так-так, — произнес его соперник и ненадолго задумался.

Дед слушал диалог молодых заключенных с любопытством, думал, как бы вставить свое слово.

— А вот я… — сказал Никитич, но договорить ему не дали.

Вдруг Лёха подорвался со шконки, прошелся к окну, будто хотел оттуда выпрыгнуть. Но куда там: темно-угольное железо решеток надежно закрывало единственный путь на волю. Все это действие заняло не больше трех секунд. Он изменил свой курс, вернулся к собеседникам и громко повторил вопрос.

— Так, может, ты, сука, еще за украинскую власть? — навис Лёха над оппонентом.

Ответить тот не успел, дед опять попытался перехватить инициативу в свои руки, но хватка уже не та, поэтому он успел вклиниться в беседу лишь на мгновение:

— Когда я был таким молодым, как вы…

— Тебя это, слышь, волнует? — Илья встал и оборвал старческий спич.

Два мужика оказались друг напротив друга, и казалось, что расстояние между ними сузилось до минимума и теперь можно услышать дыхание соперника. Оба коренастые, небольшого роста. Лёха чуть повыше, поэтому, возможно, преимущество было на его стороне. Он уже сжал кулаки и готов был к драке.

— Э, петухи! Хорош вам, — проговорил Никитич.

Последняя фраза о представителе птичьего мира в заведении не столь отдаленном пришлась не совсем кстати. Лёха повернулся к старику:

— Дед, помолчи! Че ты лезешь со своими тупыми словечками? — перевел часть гнева на пожилого сокамерника.

— Пусть гундит, тебе-то что? — защитил деда Кизименко.

Дело принимало скверный оборот, напряжение между ними усиливалось.

— Меня только одно интересует: какова хрена ты уехал из России? — повторил вопрос Лёха.

В ответ Илья играл желваками. Подбирал слова. Драться сейчас ему не хотелось, да и не видел смысла. Противник все так же агрессивно смотрел на него, будто пытался докопаться до глубин, таящихся в его душе.

— Ладно, не твое это дело, — решил Илья и отступил, сел на нары.

— Как не мое? Сейчас тут все мое. Ты, сука, что-то скрываешь, — не унимался Лёха.

— Ребята, хватит вам ерепениться, — успел наконец-то вставить четыре слова дедуля.

— Я сказал, что то, что происходило со мной, это моя жизнь. Мне ею распоряжаться, — отбивался Илья.

— Твоя будет, как выйдешь отсюда, — продолжал оппонент.

Он стоял над питерцем и, казалось, был в мгновении от того, чтобы наотмашь ударить его по лицу. Еще полминуты Лёха возвышался над Кизименко, который упорно смотрел вперед, так и не объяснив, почему покинул Россию.

— Ну ладно, я еще до тебя доберусь, — прорычал донбассовец.

Он сделал резкий шаг назад, обернулся вокруг себя и даже выкинул руку в пустоту. Напряжение немного ослабло, противники пока не решились мериться силами.

Лёха отступил, сделал еще два шага в сторону окна, попытался рассмотреть небо. А оно, натертое до синевы, в рваных пуховых облаках, нависло над маленькими людишками, искавшими выход для своей ярости и злости. Пётр Никитич, увидев, что драка не состоялась, облегченно вздохнул. Меньше всего он хотел сейчас, чтобы два обозленных мужика избивали друг друга, ведь сам недавно побывал в подобной передряге.

— Ну, вот и хорошо, ребята, морду набить вы еще успеете, чай, никуда теперь не торопитесь, — проговорил дед.

Его слова всосал вакуум тишины, не оставив и следа от звуковых волн. На пару минут молчание растеклось по камере. А потом Лёха хмыкал, разгоряченный незавершенным конфликтом.

— Вот скажи, дед, ты из Донбасса. Поддерживаешь «укропов»? — попытался пристать он к старику.

— Я, сынок, сам себя поддерживаю, — отшутился тот.

— Да? А я скажу, почему я так злюсь. Ровно два года назад «майданутые» в Киеве затеяли пляски и песни, видите ли, Янукович их не устраивает. А потом все полетело в тартарары. В пропасть, дед. Ничего в мире не проходит бесследно, но, сука, мы пострадали, как никто другой. Ты думаешь, почему я тут волосы на жопе рву? — спросил он Никитича.

— Ну, почему? — подыграл ему старикан.

— Да по одной простой причине: после «майданутых» началась война и забрала у меня все. Слышь, ты, — Лёха обратился к Илье, но тот сделал вид, что не слышит, и спокойно лег на нары. — Как мы жили? Худо-бедно, а потом — полная разруха. Ты знаешь, скольких моих товарищей убили на войне?

Дед молчал, в душе уже несколько раз пиная себя коленкой в пах за то, что продолжил разговор.

— Сотни! Сотни, падла, мужиков, лежат в земле и гниют, потому что кто-то захотел поиграть в политику. Сотни. — Житель Донбасса несколько раз мысленно налил по сто, вспоминая ушедших в небытие товарищей.

Добавить было нечего. Лёха немного выпустил пар, плюхнулся на нары и стал подозрительно осматривать Кизименко. Вроде бы установилось перемирие. Старик опять снял туфли и принялся вычищать песок из носка. Казалось, он смог принести половину днепровских пляжей, а теперь тщательно чистился, чтобы устроить себе тут прибрежную зону.

— А вот я доволен жизнью, — поделился своим счастьем дедуля.

В ответ Лёха громко хмыкнул, но ради любопытства решился расспросить.

— И чем именно доволен? — задал он логичный вопрос.

Никитич только и ждал, чтобы его кто-то спросил об этом. На его лице расплылась улыбка фокусника, который готовится к тому, чтобы удивить мир своим чудом.

— Я за год смог прожить полностью другую жизнь, — обрисовал он картину своего существования.

— Да все мы прожили другую, теперь, сволочь, разгребаем, — согласился Лёха.

— Не об этом я, — продолжил дед. — Вот смотрите: живете вы своей скучной жизнью не один десяток лет. А знаете, какое чувство появляется у старика? Что все десятилетия прошли в тумане.

И тут дед принялся рассказывать о том, что человек выхватывает одно-два события из кучи лет, а все остальное — как размытый фон. Вот прошел, например, очередной год — и нечего вспомнить.

— Я понял одну вещь: память — это то, что можно ощутить почти физически. Потрогать, пощупать. А если этого нет, то и в памяти ничего нет. Поэтому я рванул неизвестно куда. Бежал куда глаза глядят, чтобы сделать последний рывок перед смертью. Я хоть немного увидел мир, — вдумчиво пояснил Никитич.

Дед закончил свою речь и принялся довольно чесать бороду, словно маг из голливудского фильма.

— Слышь, я не понял, кого ты там щупать собрался? — серьезным голосом проговорил Лёха.

— Балда ты. Зеленый совсем, жизни не знаешь, — сокрушался старец, жалея, что публика не поняла глубину его мыслей.

— Как тебя понять, старый пень, когда ты ни хрена не говоришь, несешь пургу, — парировал Лёха.

— Ох, ну какой же вы туп… — дед начал было произносить фразу одного киношного героя, но вовремя остановился, вспомнив недавнюю сцену. — Ладно, забыли о памяти. — Никитич смирился с участью быть непонятым и тут же перевел на более доступную тему. — Давай лучше о бабах!

Лёха чуть улыбнулся. Почти незаметно для других улыбнулся и Илья. На минуту в камеру вползло молчание и, как дикий зверь в логове, поудобнее расположилось посреди помещения. Никто не хотел трогать зверя и нарушать покой, а тот разлегся, поглотив своей шерстью все звуки, даже людское дыхание.

— Дед, а почему ты говоришь, что за год прожил лучшую часть своей жизни? — вдруг спросил Илья.

В ответ раздалось традиционное сопение и гудение слов в серебристой бороде Никитича.

— Потому что человек живет как будто не своей, а чьей-то чужой жизнью. Жизнь многих проходит мимо них, цепляя лишь краем, — голос старика прорвался сквозь бороду.

— Так, дед, наверное, тебя выгнали из села за твои шибко умные речи, — с иронией продолжил Илья.

— Вот тебя, щегол, может, и выгнали, а я сам ушел, — с гордостью проговорил Пётр Никитич.

Неизвестно, сколько бы продолжалась перепалка, но в двери вдруг открылось окошко.

— Опа, — сказал Лёха и приподнялся, чтобы посмотреть, что там происходит.

Между тем черный рот окошка обнажил плотную темноту коридора СИЗО. В этой плотности сам воздух, казалось, приобрел очертания кого-то из преисподней. Это тянулось несколько секунд, пока громкий стук не возвестил, что окно в ад захлопнулось, оставив заключенных в предбаннике чистилища.

— Что это было? — задал вопрос Илья.

— Не знаю, но, похоже, какая-то проверка, — ответил дед.

— Да, старик, проверяют, жив ты или уже отдал концы со своими рваными носками, — съехидничал житель Донбасса.

— Ха-ха, как смешно, — сухо ответил Никитич, — да я еще тебя переживу, молокосос.

Лёха усмехнулся: дед не выходит из хорошей спортивной формы балабола. А между тем открытие окошка выглядело довольно странно. Ведь они не устраивали кипиш, не кричали, не дрались, но кто-то пристально за ними наблюдал.

Арестанты разошлись по нарам. Старик опять начал восхождение на двухэтажный Эверест, при этом стонал и кряхтел пуще обычного, пока наконец-то старческое тело не было поднято на высоту два метра двадцать сантиметров над уровнем пола.

Лёха злобно поглядывал на Илью, который теребил пальцами грязное покрывало на нарах. Ему нужно было чем-то занять руки, чтобы отвлечься от нахлынувших мыслей. Сколько людей до него лежало на шконке — не счесть, как звезд. Каждый оставил свою вмятину, небольшую потертость, след своего ДНК. На этих нарах перемешались толстые и худые, святые и грешники, виновные и оболганные, верующие и разуверившиеся — все и никто. Из ста восьмидесяти минут прошло тридцать пять.