За листопадом небо. Мужской роман-исповедь

Макс Линн

Манфред Маер еще в детстве услышал от матери, что за листопадом есть только небо, как и за всеми жизненными изменениями, которые придется испытать на себе. При этом он не должен расслабляться и ждать манны небесной, а самостоятельно бороться за каждую прожитую секунду счастья. История, похожая вначале на легкую мелодраму, излагаемую от первого лица, с юмором и искренностью, развивается в дальнейшем – в трагичную исповедь мужчины, ответственного не только за свою жизнь, но и берущего на себя многие необычные обязанности, чтобы с его близкими не случилось ничего страшного. Только на свое личное счастье он не всегда находит силы и время. Каким-то образом вся его жизнь проходит через серию мистических совпадений и драматических событий. Потеряв не раз свое счастье и покой, стоя на грани жизни и смерти, найдет ли главный герой выход из создавшейся ситуации? Неожиданная развязка ждет читателей «за листопадом». Потому что каждый для себя должен решить: есть ли там небо и… Бог?

Глава 2. Мама и листопад

— Мама, а что там за листопадом? Откуда падают и падают на нас все эти листья?

— Сын, запомни, они сыпятся только с неба! Поверь мне! Как и все, что получаешь ты в своей жизни! К нам все приходит именно сверху. Или нет! Никогда ничего хорошего оттуда не падает. Можешь и не ждать! Надейся только на самого себя!

Я убеждаюсь постоянно, как только отпущу себя в замыслах и даже мечтах, начну готовить праздник, все вдруг летит в тартарары! И ничего из запланированного ранее и кому-то обещанного не случается. Да-да, это все о том же, как рассмешить Бога!

Впрочем, в него я не верю! В моей семье, как я теперь из воспоминаний сознаю, никто и никогда в Бога не верил. Поэтому не надеялся на его снисхождение и помощь.

Что помнит каждый из детства? Друзей? Игрушки? Большие семейные посиделки? Рождественскую елку с яркими подарками, якобы от Деда Мороза? Отпуск где-то в райском уголке на этой планете? Нет!

«Маму и листопад!», — сказал бы я первое, что пришло в голову, не задумываясь. Остальное отсекается. Не потому, что было незначительным. Бабушка, дедушка, семья, дом, папа. Из перечисленного ничего этого не было!

Главное, почему мать лишила меня возможности общаться с отцом?!

По прошествии стольких лет, когда я сам стал дважды папой красавиц — дочек, мне это непонятно вдвой не. Даже спустя девять лет супружеской жизни, после развода с женой Карин, я не перестал быть своим девочкам — Сибилле и Софи внимательным и заботливым отцом. Без какого-либо примера для подражания в моей семье, состоящей лишь из мамы и старшего брата.

Дом, вернее квартира, конечно, у нас была. Небольшая. Не одна. Мать снимала постоянно где-то какое-то жилье. В пределах Берлина. Чтобы недолго добираться мне и брату в школу и в университет. Я не помню нашего проживания в одной и той же квартире более года. Мне приходилось каждый раз освобождать свои полки в шкафу, самостоятельно складывать в принесенные из супермаркета картонные коробки одежду, книжки и игрушки.

Брат Вольфганг, старший меня на целых двадцать лет, брал на себя более тяжелую работу. Мама считала его полноправным помощником по дому и, как мне часто казалось, своим любимчиком. Я же оставался всегда для них маленьким ребенком. Чуть ли не обузой!

Так. О детстве. Мама вспоминается — это понятно. «Но почему листопад?» — спрашиваю сам себя я снова и снова. Будто не было в моей тогдашней детской жизни лета, весны и зимы. Других, в сравнении с осенью, красок природы.

Как же тогда я смог стать художником, дизайнером, если ничего, кроме листопада, из детства не вынес?

Ответ выплывает из детских воспоминаний.

В нашем подъезде жил старик — сосед. Мать, когда ей надо было на смену, а брат еще находился на занятиях или на подработке в клинике (он был студентом медицинского факультета), оставляла меня, малыша, у герра Вилли Моритца. Мне он разрешал более фамильярную форму обращения: опа Вилли /*нем.: der Opa — дед/. Т ам-то я, наверное, и заразился «вирусом искусства».

Его двухкомнатный мирок был полон картин и красок. На обеденном столе всегда сохло какое-то новое полотно. Масло. Рядом стояла чашка недопитого кофе, в пепельнице дымилась сигарета. Я не припомню, чтобы он что-то вообще ел.

Эта неуютная, с совершенно ободранными стенами, никогда не прибираемая квартира художника Вилли и витающая повсюду атмосфера творчества и въелись в меня, навсегда и навечно, как только один возможный вариант будущего ремесла и профессии!

Кстати, там я впервые увидел и рассмотрел медленно и в подробностях женское обнаженное тело. Сначала на картинах, а потом вживую, когда Вилли писал с натуры. Но лишь одна модель — какая-то юная студентка, девочка, имени которой я уже не помню, привлекала меня. Была ли это моя первая влюбленность? Мне тогда едва исполнилось шесть лет!

Влюблялся ли я с первого взгляда после? Нет. Я увлекался! Потом это проходило.

Первую близость с женщиной я помню как вчера. Это случилось в небольшом ресторане на вечеринке, которую оплатили брат и мама. Мне исполнилось в тот день восемнадцать лет. Она была моя однокурсница. Эмили. Спешный секс с ней на один раз. Мы уединились в авто ее старшей сестры.

Это не было занятием любовью. Даже не назову тот раз приятной близостью. Секс. Трах. Перепихон. Для него, как правило, мне хватает только страсти.

А вот чтобы влюбиться, мне нужно удивиться. Восхититься Ею! Ошарашенно остановиться и смотреть на возникший объект симпатии. Иначе я уже через пару часов общения с девушкой начинаю скучать. Если не удивляться и не иметь желание прежде всего слушать ее, а потом уже обладать.

«Странно!», — скажет любой. Наверное. Но наличие длинных ног и красивой формы груди, как бы я ни сожалел, не предполагает присутствие интеллекта в симпатичной головке той или иной мадемуазели.

Помните этот бородатый анекдот «А поговорить?!». Вот-вот! Мне иногда не хватает интересной собеседницы рядом. Нет, не спорщицы, брызжущей слюной от того, что ее распирает показать, какая она незаурядная, с необычайно высоким IQ. Не достает другой! Такой, чтобы во время нашего с ней общения возникало чувство единения душ. А от него уже хочется прикасаться к этому сокровищу. К не только очаровательной привлекательной женщине, а к становящемуся постепенно родным, очень близким духовно человеку. «Так можно заморачиваться и искать долго», — скажет кто-то. Другой вообще поставит диагноз: «Arschloch!» /*нем. — мудак, буквальный перевод — задний проход/.

Я, наверное, рассуждаю как старик. Мне 37. Может быть, рано еще что-то переосмысливать в жизни, но это получается как-то само собой.

Хотя, подобное восприятие мира и людей связано с моей профессией. Она была мне предначертана и предназначена. С неба.

— Мама, а что там за листопадом? Откуда падают и падают на нас все эти листья? — задавал я вопрос, который был один из тысячи, возникавших в моей голове.

В том самом детском возрасте, который называют «почемучным».

— Листья падают с неба, — уверенно отвечала мне моя занятая и спешащая повсюду мама.

В очередной раз, зажмурясь, и смахнув с себя летящий в лицо разноцветный листопад, я возмутился:

— Но как же так? Они же раньше были на деревьях?

— Где ты видишь поблизости деревья?

— Там, в конце улицы…

— Сын, запомни, они сыпятся только с неба! Поверь мне! Как и все, что получаешь ты в своей жизни! К нам все приходит именно сверху. Или нет! Никогда ничего хорошего свыше не падает! Можешь и не ждать! Надейся только на самого себя!

Мама на ходу, взметнув свободную руку с ухоженными наманикюренными пальцами, сама всмотрелась ввысь, будто там вообще можно было что-то разглядеть через летящее над нами облако. Затем авторитетно, словно говорила не со мной — берлинским детсадовцем, а с кем-то взрослым, подвела итог сказанному:

— За любым событием в судьбе, как и за листопадом, есть и остается только небо!

— Значит оно живое? Или там все-таки есть Он?

Уже в те свои пять лет я пытался добиваться сути и быть объективным:

— Но ты же говорила, что Бога нет! Там наверху…

— Манфред, не глупи! Запомни и больше не спрашивай! Небо — это больше чем Бог! За листопадом, который кружит вокруг нас и повсюду, есть только небо.

Да, спорить с моей мамой не отваживался никто. Из-за ее характера. Его не требовалось описывать. Никак. Характер у человека или есть, или нет. У нее он был.

И я вгляделся тогда через прозрачный воздух вверх. Пытался понять, кто же там разбрасывает на нас листья?

Словно паря в невесомости, как космонавты, только без скафандров и едва заметные на вид, там летели две фигуры. Я то видел их, то казалось, они растворялись в ноябрьском холодном воздухе. Я всматривался в их лица до слез в глазах из-за холодного ветра. Затем улавливал лишь очертания больших в несколько метров тел цвета разбавленного белого молока. Мне даже казалось, что я слышу размеренный шорох их белых, то ли из снега, то ли из мягких пушистых перышек крыльев.

Открыв рот от удивления, я не замечал, что торможу срывающуюся уже на бег, из-за постоянных опозданий, Mutter. Я рассматривал пышные, будто седые шевелюры до плеч. Как бы фотографировал глазами, чтобы потом взять из памяти эту виденную мельком картину. И написать. Маслом или акварелью. Как уже учил меня опа Вилли.

— Мама, значит, это ангелы осыпают нас листо-

падом?

— Мани, ты на редкость тупой ребенок. Если нет Бога, то откуда взяться ангелам?

Двое, спустившихся с небес пониже, чтобы расслышать разговор женщины и ее сынишки, рассмеялись. Но один из полупрозрачных созданий одернул своего собрата:

— Она перестала в нас верить после гибели ее родителей, а вскоре и любимого.

— Да, я помню ее еще девчонкой. Семнадцать ей было. Как она рыдала над его бездыханным телом! Маркус тогда был дежурным по убитым. Она так пронзительно кричала! Посылала сначала проклятия нашему боссу, а лишь потом разуверилась. И в нем, и в нас.

— Полетели повыше! Мне кажется, или этот пацаненок нас отчетливо видит?!

— Ага, еще корчит рожицы!

С годами во мне выработалась привычка — не воспринимать все только с позиции сомнения, а пытаться себя распахивать для всего нового и, может быть, с трудом, но стараться понять и принять даваемые судьбою шансы. Но чаще это были ее удары.