Тридцать восемь сантиметров

Макс Акиньшин, 2010

-Это ты, Макс? – неожиданно спрашивает Лорен. Я представляю ее глаза, глаза голодной кобры и силюсь что-нибудь сказать. Но у меня не выходит. -Пинту светлого!– требует кто-то там, в ночном Манчестере. Это ты, Макс? Как она догадалась? Я не могу ей ответить. Именно сейчас не могу, это выше моих сил. Да мне и самому не ясно, я ли это. Может это кто-то другой? Кто-то другой сидит сейчас на веранде, в тридцати восьми сантиметрах от собственной жизни? Кто-то чужой, без имени и национальной принадлежности. Вытянув босые ноги на солнце. Китаец Шин, сидящий в старом кресле Содержит нецензурную брань.

Предметы сатанинского культа

— Два доллара сорок центов, тиа Долорес! — молочник приезжал каждое утро. Громко объявляя сумму, всякий раз ампутируя те самые пятнадцать минут сна, которых мне никогда не хватало. Моя хозяйка что-то неразборчиво бурчала. Изо дня в день они терли за цену на молоко, будто если завтра случилось на два цента больше, то это было полнейшей и бесповоротной катастрофой, последствия которой перевернули бы их жизни.

Вымотанный ночными видениями я пытался проснуться в липкую духоту. Получалось совсем плохо, потому что грань между жизнью и сном была слишком тонка. Вот если бы не она, эта граница, если не эта дурацкая граница реальности, оказавшаяся слишком неопределенной, то я бы точно знал, сплю я или живу. Сплю я или живу? Ответа на этот вопрос не было, и мне пришлось ворочаться в утренних снах, вытягивая из-под простыни, то одну ногу, то другую. Бормотание внизу закончилось, я немного повалялся, слушая шелест отъехавшей машины. Еще пятнадцать минут, пятнадцать, и ни минутой больше, потому что после за мной заедет Моба.

Солнце тормошило меня, силясь пролезть под сомкнутые веки. Металось по комнате, вырывая из полутьмы разбросанную одежду. Боже, если ты существуешь, спасибо! Жизнь это самое гениальное, что было изобретено. Святый Дух, Яхве, Попокатепетль, Саваоф, Дед Мороз — кто там есть? Помогите мне встать. Мне пора на работу. Эта фраза вязнет на зубах. Пора на работу. Вскоре я забуду русский, английский и все миазмы испанского. В быту можно обходиться междометиями, а на службе инструкциями. Это удобно и экономит время на обучение.

— Мааакс! — кто-то орал у входной двери. Конечно, это — Эдвард Мишель. Пунктуальный как десять королей. Он грохотал в гостиной тетушки Долорес, в лучших носорожьих традициях желая старушке доброго утра.

— Как жизнь, тиа?! Рита передала вам немного сливового пудинга, но я его съел по дороге! — дребезжал он. Думается, что его величество можно было забрасывать в осажденную крепость и затем принимать толпы ошеломленных пленных валящих из сорванных с петель ворот. Единственная проблема, найти требушет, способный выдержать вес Мастодонта. Мне пришло в голову, что старший инспектор не самое гуманное оружие, вроде тех боевых пчел, использованных ацтеками.

— Мааакс! — он будил полгорода. Пришлось спустить ноги с кровати, пустая бутылка из-под «Джемесона» покатилась по полу. Я вытек в гостиную, пытаясь проснуться по дороге.

Этим утром толстяк щеголял в гнусной кепке и галстуке, в котором его прадеда поймали в Конго. Когда я сообщил ему об этом факте, он поразмыслил, а потом заявил, что нет худа без добра, и капитан судна работорговцев со своим первым помощником вступили на берег в желудке его прадедушки.

— Там был ужасный кордеобалет, на той посудине! Первостатейное мочилово, уж прадед об этом много рассказывал моему деду. Команда попрыгала за борт, и это было сплошным переводом продукта. Ведь он тоже любил поесть, мой дедуля. И был ганнибалом, сечешь, Макс? Паршивая хавка ничего не скажу, зато у него были духи.

-Духи, Моба? — переспросил я, обжигаясь кофе. Мое китообразное начальство потерло ластом хобот, а потом пояснило.

-Боги, Макс. Боги которых уже нет. Нам не во что верить, прикинь какая тоска! Сейчас у всех один бог — Интернет. На него молятся, ему приносят жертвы, им пугают детей. И его просят! Просят, просекаешь? Словно у всех этих ущербных самых умных кончились мозги. Дай нам то, скажи нам это.. — он приостановился, чтобы аккуратно почистить нос на пол. — Скоро у него будут спрашивать как им с телкой забацать пару киндеров. Людям стало лень раскидывать мозги, они предпочитают совать свои боло в розетку и чувствовать себя слишком умными.

Я подумал о своих богах: карточке соцобеспечения, медицинской страховке и трезвом взгляде на вещи. Во все это хотелось верить железобетонно.

-Боги повернулись к нам задницами, Макс. Все из-за нашей лени и кретинства. Все, абзац, мистер. Мы врем себе, нам врут, и не к чему прислониться. Весь мир теперь сделан из гипсокартона, силикона и вранья. И единственное, что еще осталось настоящим, среди всей этой чуши, это та киска из кулинарного шоу, и я на нее молюсь, сечешь?

Я кивнул и сделал последний глоток, кулинарная телка, оставившая глубокие царапины на либидо толстяка, действительно заслуживала уважения. Во-первых, она не капала на мозги нравоучениями, мило курлыкая о паштетах и почках в мадере, а во-вторых, обладала кормой, которой позавидовал бы иной авианосец. В глазах Мобы эта авианосная миссис была достойна священного сана и к тому же не могла врать. Трудно соврать, излагая рецепты. В этом заблуждении я его искренне поддерживал.

Всю дорогу в контору Мастодонт лениво обозревал окрестности, изредка сигналя неосторожным негодяям и мерзавцам попадавшимся нам на пути. День тихо наваливался на город, и в воздухе пахло одуряющей жарой, которая вот-вот начнется. Молчание затянулось. Лишь поднимаясь на второй этаж, мой толстый спутник озабоченно поинтересовался, нет ли у меня случайно маникюрных ножниц.

— Я записался в бассейн, там дурацкие порядки насчет дрыжек, — он попытался почесать голову под кепкой. На это я ответил, что не захватил их с собой.

— Ну и ладно, — беззаботно ответил он и распахнул дверь, — Здорово, Моз!

-Доброе утро, — проскрипел инспектор Рубинштейн и вынул усы из чашки с почечным чаем. — Ты читал меню закусочной в коридоре, Эдвард?

Моба усевшись за свой стол, ответил, что не читал, и это было очень странным, потому что новости о хавке он пропустить не мог. Впрочем, как и о крикете. На результатах матчей он терял больше, чем я тратил на сигареты.

-Они нас травят, травят! Давно доказано, что сосиски вызывают старческое слабоумие, — на носу нашей окаменелости гневно покачивались массивные очки с линзами от телескопа Хаббл. Он сам напоминал телескоп, худой и нескладный, с почти отсутствующими плечами. Глаза Моисея слезились, а его кашель, служил постоянным аккомпанементом нашей работы. Стол милого старикана был завален лекарствами. Он поглощал их пригоршнями, сверяясь с каким-то темным расписанием. Количество их было столь огромно, что к концу первой недели моих наблюдений я был уверен, что вместо крови в его вялых сосудах течет поразительная химическая жижка, чей состав поверг бы в изумление всех лауреатов Нобелевских премий по химии, начиная с Резерфорда.

-Это возмутительно. — скучным голосом подтвердил Эдуард Мишель и вооружившись канцелярскими ножницами, приступил к крайне опасной операции: стрижке омерзительных базальтовых ногтей на поршнях. Для этого, его величество сняло туфель и носок-ветеран, и устроило одну ногу на другой так, чтобы на место операции падал свет.

— Что там у нас на сегодня, Мозес?

— На тринадцатом посту форменное безумие, Эдвард. Бумаг еще нет, но с минуты на минуту приедет графиня, и будут большие гонки. Кстати, ты, кажется, закрыл дело того болвана с пакетом травки в заду?

Ногти господина старшего инспектора не поддавались, он несколько вспотел и отчаянно чесал голову.

-У него золотые боло, Моз. — скорбно сообщил он. — шестеро ребятишек и все от разных женщин, сечешь?

Я оторвался от инструкций. По мне, так не совсем понятно, какая баба могла дать такому засохшему плевку, но в подробности я не вдавался. Мало ли? Мир огромен, а вот в сельве, предположим, до сих пор живут племена, не знающие о цивилизации и всем этом навозе, в котором мы копошимся. Размышляя над этим фактом, я слушал их беседу.

-Ты слишком милосерден, Эдвард, — подкрепившись глотком почечного чая, старая развалина поинтересовался. — Почему ты в кепке по такой жаре?

— Соседские спиногрызы налили в нее клей. Детей сейчас воспитывают не родители, а айфоны, — пояснил господин старший инспектор с щелчком обрубая первый коготь из десяти. Лицо его просветлело. Он посопел и принялся воевать со вторым. — Что там с тринадцатым?

— У них разбежались обезьяны, — старик Рубенштейн клюнул носом бумаги. — взвзвз.. Сообщаем, что в ночь на двадцатое число, при осмотре карантинного груза, поданного на оформление согласно таможенной декларации…. Так-так… оказались открыты клетки… Груз в количестве девятнадцати мест обезьян… разбежался.

-Они что там, вскрыли пломбы на карантинном? — возмутился Мастодонт, второй ноготь со звоном сдался.

-Им показалось странным, что в камионе слышна возня. — пояснил чахоточный и повел боевыми лазерами. Толстяк звал его Мозгом, с чем я был категорически не согласен. Впрочем, оспорить это утверждение тоже было нельзя. Все свое время Моисей проводил в медитации на хаотически разложенные по столу бумаги, и добиться от него чего-то внятного было сложно. Мозгом он был или просто спал, оставалось загадкой.

Бросивший стричь ногти Эдвард Мишель воззрился на него.

— Не, ты представляешь, какое гадство, Моз? Как пить дать, сейчас посвистим на тринадцатый ловить мартышек! Еще, слава богу, что у нас есть Макс, ему никогда не мешает потрясти дрыжки. Но мы то? По такой жаре?

Прежде чем ответить король больных покопался пальцем в разноцветном прахе таблеток, выбирая лучшее средство от жары.

-Ловить не придется, Моба. Они все передохли.

-Господи всесвятый. — толстяк отложил ножницы и сел прямо. — Только не говори мне, что эти коржики с поста их постреляли. Мы утонем в объяснительных. Помнишь, когда в бананах засекли ту дрянь? Я еще съел один, а потом писал рапорты каждой харе, начиная с отдела кадров? А ведь речь шла даже не о лососине, а о каком-то ср.ном банане!

Я внимательно прислушивался, впервые за три месяца в нашей конторе образовалось интересное дело. Нет, жизнь, конечно, била ключом, если учесть что за все это время я успел обосноваться в отделе расследований, прочесть десятки инструкций самой монументальной из которых была «Об ограничении оборота предметов сатанинского культа».

«… исключить возможность провоза через государственную границу Соединенного королевства предметов сатанинского культа, согласно параграфа…» — государство ходило под себя. Оно боролось с сатанизмом, социализмом, незаконным оборотом, эмигрантами, зонтиками от солнца и зонтиками от дождя, консервами из серебристого тунца, с котелками, шпионажем, боролось со свободой и сражалось против себя. Оно постоянно сходило с ума в этой бумажной суете и все же не могло сдвинуться с места.

— Моба! — крикнул я тогда Толстому, — предметы сатанинского культа, теперь запрещено провозить.

На это он пробурчал, что к ним в прошлом году приезжал глухой двоюродный брат Риты. Тот привез в подарок подшивку журналов по психиатрии, собачье мыло и чесалку для спины с орнаментом. Если бы он знал, то стопорнул бы этого перца еще на границе.

— У меня нет собаки, Макс! — грохотал он. — Этот пердун подкатывал свои боло к Рите, представляешь? Его слуховым аппаратом можно было глушить «Рок волну».

Я представил и согласился, что того радиофицированного стручка можно было помариновать пару месяцев за контрабанду.

— Жаль, что не получили инструкций раньше, — сокрушался господин старший инспектор.

Он прихлебывал кофе, производя шум вокзального писсуара. От кружки так разило ромом, что пьяные мухи, попавшие в волну испарений, погибали на лету.

— Я бы глухих отправлял в карьеры добывать щебень, Макс, — твердо заявил Эдвард Мишель. — Там бахает, будь — будь. На входе отбирать у всех патефоны и вперед.

— Ты прав, Моба, — согласился я, — а слепых в шахты.

Он был готов развить теории о рациональном использовании глухоты но, к сожалению, опрокинул кофе себе на брюки. Впрочем, тогда все закончилось хорошо. Его величество попросту сняло штаны и проходило остаток дня в трусах в молодости бывших зеленого цвета. Его бабушка перешила их из набедренной повязки. Припомнив эту историю, я навострил уши, с обезьянами все обещалось быть намного веселее.

— Не стреляли, Эдвард, — наша развалина, наконец, проснулась. — Они сами передохли, там сейчас оцепление из вояк. И у каждого берут анализы.

Остаток фразы он проговорил мечтательно. Глаза затуманились, старику Рубинштейну очень хотелось самому быть там и сдавать эти самые анализы. Он полагал, что военные смогли бы найти у него что-нибудь не известное науке. Может быть, в его кале затаилась неведомая болезнь? Пневмоязва? Хорошо было умереть и прославится как первый, умерший от пневмоязвы в отходах. Мечты больного Мозеса вспыхивали прекрасным новеньким надгробием «Моисей Рубинштейн, первый человек, скончавшийся от неизвестной болезни», установленным на государственные деньги.

Прежде чем сидевший в одном тапке старший инспектор открыл рот, чтобы ответить, на его столе зазвонил телефон.

Полапав трубку толстяк поднес ее к уху.

-Да?

Это была наша директор. Руководство всегда звонит вовремя и это неоспоримый факт. Звонит тогда, когда ты совсем не готов: страдаешь похмельем или спишь. Оно свято, неподкупно и никогда не ошибается, его глаза видят сквозь стены, и ты обязан знать, почему из всех отданных ценных распоряжений вышел пшик. Даже если в великолепно продуманные планы входило нечто иное, чем то, что получилось. Старший инспектор внимательно выслушал панические звуки на том конце провода и ответил:

-Будет исполнено, госпожа директор. Рубинштейна и Шина?… Тот китаец, которого прислали с Метрополии. Да, ма’ ам, они там все с ума посходили…. Да, ма’ам… М’даки, слов нет… Будет исполнено.