Зона ужаса

М. С. Парфенов, 2022

Здесь, в «Зоне ужаса», смертельно опасен каждый вздох, каждый взгляд, каждый шорох. Обычная маршрутка оказывается чудовищем из иных миров. Армия насекомых атакует жилую высотку в Митино. Маленький мальчик спешит на встречу с «не-мертвыми» друзьями. Пожилой мужчина пытается убить монстра, в которого превратилась его престарелая мать. Писатель-детективщик читает дневник маньяка. Паукообразная тварь охотится на младенцев… Не каждый читатель сможет пройти через это. Не каждый рискнет взглянуть в лицо тому, кто является вам во сне. Вампир-графоман и дьявол-коммерсант – самые мирные обитатели этого мрачного края, который зовется не иначе как ЗОНА УЖАСА.

Конец пути

В последние деньки я все чаще стал замечать, как Штырь украдкой бросает голодные взгляды на Янку и на ее вздувшийся живот. И мне это, конечно, не нравилось. Люди в нашем маленьком отряде наперечет, всех нас Война изрядно потрепала, и с каждым меня связывало что-то общее, но Штырь есть Штырь. В нем уже и человеческого-то почти ничего не осталось. В отличие от Янки, Василича и остальных, ему я не доверял. Опасался — не столько его самого, сколько тех тусклых огоньков, что тлели на глубине темных впадин под лишенными волос надбровными дугами, когда он отрывал взгляд от потрепанной книжки и долго, молча, не мигая, глазел куда-то вдаль. Что он там видел, какие картины рисовал в воображении, можно только догадываться. Но в такие моменты Штырь пускал слюну, как умственно отсталый, и бормотал что-то себе под нос. Нельзя было разобрать ни единого словечка, но я точно знал, с Кем он говорил.

Кто-то когда-то, еще до Войны, ляпнул красного словца ради: «Безумие заразно». Глядя на Штыря, я не мог не вспоминать эту фразу и не задаваться вопросом, насколько болезненное состояние его надломленной психики передается мне, Янке, другим. Царь Голод был для Штыря богом, но, положа руку на сердце, кто из нас теперь, в эти скудные времена, не обращал к Нему молитвы, во сне или наяву, кто не выпрашивал милости?.. Не знаю, есть ли такие сохранившие здравомыслие удальцы в моем отряде, но я сам точно не из их числа. А началось все с него, со Штыря.

Штырь был первым, кто услышал Царя. Помню, как он орал, щуря на небо опухшие, красные от известковой пыли и слез глаза, когда мы с Максимом вытаскивали его переломанное тело из-под завалов старой школы на Маросейке. То не были крики радости. Нет, Штырь вовсе не ликовал по поводу чудесного спасения. Он выл, и голос его источал тоску и страдание, каких я никогда не слышал, а уж за время после Войны я всякого наслушался вдоволь. Волосы у него уже тогда начали выпадать, но те, что оставались, были седые, как у глубокого старика. На зубах и подбородке чернела кровь, он кусался, царапался, бился у нас на руках в припадках бешенства, да так, что мы вдвоем едва могли удержать, несмотря на сильнейшее его истощение и сломанные в нескольких местах ребра. В себя пришел далеко не сразу, а постепенно. Разум начал к Штырю возвращаться, только когда Максим, добрая душа, поделился с ним своей пайкой. По счастью, тогда у нас еще было чем делиться. Тогда мы еще не знали, что такое Царь Голод. В отличие от Штыря.

Теперь каждый в отряде так или иначе знаком с Царем. Кто больше, хотя Штырь тут и вне конкуренции, кто меньше. Как Янка — о ней все-таки я забочусь. Но даже она признавалась мне с неделю тому, что слышала Его голос. Вот что пугало больше всего. Безумие заразно. Доставшийся мне по наследству от отца хронометр давным-давно приказал долго жить, но по ночам я слышу сухие щелчки, с холодной неумолимостью отмеряющие путь из пункта А в пункт Б. Понятия не имею, долго ли нам еще туда идти, хотя боюсь, что уже немного осталось. Точно знаю одно: в конце этой дороги нас всех с распростертыми объятиями поджидает оно — кровавое безумие.

Тэк-с, тэк-с — щелкает у меня в голове. Голод не тетка!

Тэк-с, тэк-с — цокает языком Штырь, посматривая на Янку. Аппетитная девочка…

Мы устроились за насыпью у поворота к имению Губера — я, Штырь, Янка и еще четверо. Всего, получается, семь человек, втрое меньше, чем два месяца назад, когда кончились запасы консервов. Кто жевал траву, кто изучал почерневшие остовы деревьев в надежде найти не тронутый пламенем, а значит, съедобный участок коры. Штырь в миллионный раз перечитывал учебник литературы за седьмой класс — он был при нем, болтался в штанах, когда мы его откопали в завалах во время того рейда по городским развалинам. Черт знает почему, но Штырь с этой дурацкой книжкой никогда не расстается. Янка спала с открытыми глазами, утопая невидящим взором в низких, налитых свинцовой тяжестью тучах. Слава богу, в ее зрачках не видно этих жутких огоньков. Я сидел рядом, касаясь бедром ее ноги, ощущая тепло ее тела. Проверял амуницию — лук, самодельные стрелы, ножи — так было удобнее следить за Штырем.

Максим-то знал, а вот остальные, считая и Янку, не в курсе, что мы со Штырем знакомы еще по прошлой жизни. В одном дворе росли, ходили в одну школу (ту самую, превращенную в пепелище, — впрочем, сейчас все школы сровнялись с землей), только в разные классы. Кому из отряда скажи — не поверят, но я на год старше Штыря. Война всех уравняла в этом смысле, а кому и воздала сторицей. Штырь с его бледным иссохшим лицом и клочками белого как снег мха на голом, покрытом серыми пятнами черепе, по виду мне в отцы уже годится, а то и в деды. Нет уж давно того двора, дома наши, как и все прочие дома, разметало в пепел. Былая дружба превратилась в затхлые руины, где над гниющими трупами родных и близких правит Царь Голод. Это огоньки Его смеха мерцают в глазах у Штыря, когда он поглядывает на дремлющую Янку. Уж я-то знаю.

Тэк-с, тэк-с — щелкает в голове. Тэк-с, тэк-с. Желто-зеленой змеей проскальзывает язык меж почерневших редких зубов. Очерчивает контур тонких лиловых губ, оставляя влажную борозду на грязной, покрытой струпьями коже.

Тэк-с, тэк-с — цокает Штырь, сглатывая слюну.

Затолкав последнюю стрелу в колчан, я поднялся и тихонько свистнул. Взгляды охотников на секунду-другую обратились в мою сторону. В глазах у некоторых виднелись те же голодные огоньки, что и у Штыря. Тот понял, кому предназначался сигнал, не сразу: несколько раз моргнул, схаркнул зеленоватой жижей, только затем уставился на меня.

— Айда по периметру, — сказал я. — Стоит проверить.

— У бабы своей под юбкой проверь, — буркнул в ответ Штырь. Без вызова, голосом таким же серым и тусклым, как и он сам.

— Она не носит, из моды вышло.

Штырь оценил шутку, и череп его понизу расколола кривая ухмылка:

— Тэк-с, тэк-с. Ну, тады давай пройдемся. Может, сыщем обнову.

Крякнув по-стариковски, он спрятал учебник за пазуху дырявой ветровки (досталась ему от Максима, когда того не стало), оперся тощей рукой о навершие топора и медленно встал. Закинув топор на плечо, похромал вперед. Я задержался, чтобы еще раз взглянуть на спящую Янку. Умиротворенное лицо, тонкая белая шея, мальчишечья грудь… округлый, выпирающий живот. В желудке у меня заурчало, а в голове защелкало с новой силой.

— Как думаешь, друже, сколько мы еще так протянем? — спросил Штырь не оборачиваясь, когда я нагнал его. Шагал я быстро, но тихо — привык уже не шуметь в окрестностях Губерских владений, — но он все равно услышал. Как много времени Штырь провел в тех завалах, одному богу известно, но выволокли мы с Максимом оттуда уже не старого моего знакомого, не Ваньку Штырлова, а кого-то другого. Может, как мне иногда кажется, и не человека вовсе. Чувства его — обоняние, зрение, слух — обострились до предела. Благодаря этим нежданно раскрывшимся в нем сверхчеловеческим способностям Штырь, оклемавшись, стал едва ли не самым ценным членом нашего отряда. Жаль, Максиму это не помогло… Может, и поэтому тоже я его опасаюсь — слишком мало в Штыре осталось от того соседского парня, с которым когда-то мы водили дружбу.

— Не знаю, Ванька, — ответил я, чувствуя себя противно оттого, что приходилось разговаривать с ним вот так. Осторожно, подбирая слова. Изображая, как будто бы мы с ним еще близки, хотя на самом деле он давно стал для меня чужаком. — Не знаю.

— День-другой… Затем дохнуть начнем, — сказал он. — Людям надо что-то жрать, кроме ковыля и коры, чтобы сохранять силы.

— Ты же у нас учитель, тебе видней.

— Был учитель, да съели с потрошками.

Я по-прежнему видел перед собой только спину Штыря, но догадывался, что сейчас он вновь обнажил зубы в усмешке. Мы отошли метров на пятьсот в сторону базы и, убедившись, что здесь все спокойно и пустыня осталась пустыней, взяли по широкой дуге назад — с тем, чтобы выйти за поворот, к трассе, где с моста над оврагом можно увидеть огороженное высокой бетонной стеной имение Губера.

— Ты ведь понимаешь, что рано или поздно люди начнут точить ножи друг на друга, — продолжил Штырь, как будто мы и на минуту не прерывали разговор, хотя на самом деле в пути прошло не менее получаса.

Миновали мелкий ручей, на берегах которого ноги почти по щиколотку утопали в темной вязкой жиже. Пройдя еще метров двести по голой, черной от сажи земле до выгоревшего в уголь ствола павшей ели, повернули направо, к дороге.

— Наверное, начнут, — сказал, подумав, я. — Но что делать?

— Топать за мост. Ждать больше нельзя.

— Лучше попасть под пули губерских, что ли? — попробовал я его урезонить.

Штырь резко замер и обернулся — впервые за все время нашего похода. Сейчас он уже не улыбался.

— Альтернатива хуже, Миша, — проскрипел он сквозь зубы. — Альтернатива гораздо хуже. Уж ты мне поверь.

Я верил, потому что знал, как давно знакомы Штырь и Царь Голод. Что стало с другими, с кем после первых бомбежек он несколько месяцев прятался в школьном подвале от Губера и его банды? Мы, охотники, нашли черепа да кости. И детские косточки там тоже были… обглоданные. Максим предполагал, что их съели животные. Но Максим всегда был наивен, верил в людей — говорил, что без веры сам перестаешь быть человеком. Максим был глуп и неосторожен, и потому уже месяц как мертв. А зверей в округе совсем не осталось… не считая двуногих.

— Если не решишься… — Штырь, отвернувшись, почесал шею. Голос у него снова стал тусклый, скучающий. — Тогда смотри на людей. Те, кто поздоровее — за ними следи. Серый, Василич этот ваш, завхоз. Они начнут. Будут выбирать слабых и умирающих… Начнется все с какой-нибудь ссоры, словно случайно. Закончится смертоубийством. Потом пойдут речи о том, что мясу нельзя пропадать… И мы согласимся. Мы все. К тому времени за нас будем говорить уже не мы, будет говорить Царь. Такие у нас перспективы, Миша. Тэк-с.

Я подумал про Янку. Жилистую, высокую, не по-женски сильную Янку. Ее положение неизбежно лишит ее сил. Сделает уязвимой. У нее крупные бедра, мускулистые икры — мне ли не знать. И внутри растет еще одна жизнь.

В животе опять заурчало. Штырь услышал, оглянулся. В таящейся на дне его глаз первобытной мгле снова вспыхнуло пламя.

— А ты? — Я положил ладонь на рукоять заткнутого за пояс ножа. — Кого бы выбрал ты, друже?

Бывший учитель русского языка и литературы задумчиво облизнул губы. Погладил спрятанную под полой у груди книгу.

— У стариков вроде Василича мясо жестче… и хватит его ненадолго. Я б начал с женщин и детей, но… детей среди нас нет.

Сказал — и, отвернувшись, потопал дальше, прихрамывая на левую ногу, из которой вытащили полгода тому назад пулю. Янка вытаскивала, она у меня курсы медсестер закончила еще до Войны. Работала раскаленным на углях лезвием кухонного ножа, а я, Василич и Максим держали. Ранение было делом губерских: поймали его тогда на рейде, но Штырь сумел каким-то чудом отбиться и добрался, истекая кровью, до лагеря. Максиму несколько месяцев спустя свезло меньше.

Тэк-с, тэк-с, Миша. С женщин и детей… Только детишек у нас нет. Пока.

Я нагнал Штыря у самого периметра, на краю нашей, относительно безопасной, зоны. Относительно потому, что губерские время от времени устраивали собственные рейды. Правда, в отличие от моего отряда, искали не провиант в развалинах, а выживших.

Штырь сидел на кортах, на ближней стороне оврага, опираясь тощей, похожей на паучью лапу рукой о топор, и смотрел вдаль. Не в ту умозрительную «даль», с которой он порой разговаривал, бурча что-то под нос, когда впадал в это свое полубредовое состояние и начинал пускать слюни, а туда, куда тянулась от положенной над провалом переправы полоса асфальта. Когда-то здесь, по обе стороны от дороги, рос густой заповедный лес, но Война превратила эти края в серую от пыли и пепла равнину, огромное кладбище с торчащими, как памятники, зубастыми верхушками обугленных пней. А дорогу, проложенную незадолго до начала Войны, бомбы чудом не зацепили. Нигде по ту сторону переправы, вот ведь как бывает. Ровное полотно рассекало мертвое поле прямой, как линейка, полосой и казалось на этом фоне столь же уместным, как жизнерадостный клоун в раковом корпусе… Ну или как учитель русского языка и литературы в мире, где больше не осталось детей.

— Скажи. — Я, пересилив отвращение, тронул костлявое плечо. — Почему там, в школе, ты не сожрал свой гребаный учебник? Понимаю, деликатес еще тот. Но все-таки обложка, страницы… Бумагу ведь делают… делали из дерева. И если можно жрать траву, то… Все-таки лучше бумага, чем…

Штырь посмотрел на меня снизу вверх.

— Тебе, Миша, этого не понять. Пока еще — не понять.

Несколько минут мы сидели молча.

— Курить хочется, — сказал он. — Веришь, до Войны вообще не курил, а уж после тем более. Но как же иногда хочется затянуться.

— Хорошо, — наконец кивнул я. — Согласен. Пойдем вперед, на ту сторону. Посмотрим на домик Губера поближе.

— Тэк-с, тэк-с! Не думал, что ты решишься, — то ли сухо кашлянул, то ли рассмеялся Штырь. — Что, все-таки лучше так, чем ждать, кто первый укусит твою бабу за ляжку, да? Этого ты боишься больше.

— Определенно. — Я промолчал о том, подумать о чем для меня было страшнее всего. О том, что «первым, кто укусит» могу оказаться я сам.

— А может, они там передохли уже давно, а мы все за периметр зайти ссымся.

— Это потому, что еще сами не дошли до предела.

— Ой ли?..

Так, развлекая друг друга ничего не значащими репликами, почти как в старые добрые времена (хотя тогда у нас были совершенно иные темы для разговоров, все больше о девчонках и видеоиграх), мы выбрались на трассу. И, минуя мост, прямиком потопали в направлении белеющего на горизонте бетона.

— Приятно ощутить под ногами нормальную дорогу, — заметил я, когда за спины нам уплыл изрядно покореженный знак скоростного ограничения, под которым болталась изрешеченная пулями жестянка, предупреждающая о том, что впереди лежат частные владения.

— Дорога жизни, — мрачно сказал Штырь. То есть в голосе у него никогда не наблюдалось особого воодушевления, но эти слова прозвучали как-то особенно хмуро даже для такого существа, как Штырь.

— Ты чего, Ванька?

— Да так… Видишь? — Он указал рукой на вплавившийся в землю железный остов. — После первых атак народ, кто побойчее, рванул к губерской резиденции. Кто-то искал защиты, кто-то справедливости. И пешком шли, и на машинах, у кого целы оставались. Для многих несчастных дорога эта была дорогой жизни, дорогой надежды…

— Да ты поэт.

— Это они «поэты». Были.

За первым сожженным авто открылось второе, третье. Издалека их легко было принять за очередные пеньки, но вблизи детали становились узнаваемы. Тэк-с, тэк-с — щелкал хронометр, а в памяти всплывали уже подзабытые названия: «москвич», «Лада Гранта», «Форд Фокус», «копеечка». Несколько десятков обгоревших машин по обе стороны от дороги, некоторые почти целиком утонули под слоем земли и пепла.

— Вот почему так долго губерские нас, пейзан, не трогали. Спасибо мертвым поэтам, этим несчастным дебилам, таким, как твой дурачок-приятель, Максим. Мясо само шло к ним в руки.

— Как и мы теперь. — Я содрогнулся.

Дорога жизни? Дорога смерти… Дорога в никуда, из одного Ада в другой.

Некстати вспомнил родителей. Как и миллионы других, батя тоже сгинул на какой-то дороге, откликнувшись на зов Войны. Ему терять, как он считал, было уже нечего — мамке повезло оказаться в числе тех, кого накрыло первой волной, в центре, а я уже был взрослый и жил отдельно, с Янкой. Влившись в какой-то стихийный, вооруженный дрекольем отряд, отец отправился в поход, как он сказал, «на Запад», — и ушел навсегда. Когда-нибудь так же уйду и я. Пойду куда глаза глядят, чтобы уже не вернуться. Вопрос лишь в том, будет ли кому продолжить мой путь.

И стоит ли его вообще продолжать?..

Штырь приметил у обочины пару зеленоватых стеблей, наклонился, сорвал и отправил в рот. Потом посмотрел на меня снизу вверх. Сказал:

— Асфальт теплый. А солнца нет.

— Губерские?..

— Кто ж еще.

— Значит, выезжали.

— Но до моста не доехали.

Авто на ходу остались лишь у Губера и его нелюдей. Равно как и топливо, и оружие — ушлые ребята подсуетились, сгребли все, что можно (и что нельзя — тоже заграбастали, кто бы им рискнул помешать?), пока остальные, вроде меня и Янки, пытались просто выжить. В открытом бою шансов одолеть губерских не было, чего стоят ножи, топоры и самодельные луки против ружей и пистолетов? Когда бандиты выезжали за мост, мои охотники сами становились добычей. За одну зиму мы потеряли пятерых, и лишь один из них умер от болезни и холода, прочих забрали губерские. Вот и сидел наш отряд за насыпью у поворота уже неделю. Ждали своего, быть может, последнего шанса, в засаде.

— Что могло их остановить?

— Не знаю. Соляра кончилась, поломалось что?.. Идем, поищем следы.

Я вытер вспотевшую ладонь о штаны и достал нож. Глянул в сторону бетонки, потом назад, оценил расстояние в обе стороны. Если вдруг Губер с бригадой заявится, придется рвать когти обратно, за периметр. Они, конечно, могут продолжить гонку и за мостом, но там все-таки ландшафт другой, местность холмистая, деревья повалены. Много укрытий. А главное: в укрытиях — наши. Здесь же как на ладони, и если мы со Штырем видим отсюда стены губерского имения, то, понятное дело, оттуда нас тоже можно приметить.

Конец ознакомительного фрагмента.