Двое на фоне заката

Людмила Толмачева

Приходит возраст, когда мысли о любви сродни преступлению. На них наложен запрет. Они смешны и даже неприличны. Но вдруг в сумерках одиночества замаячит огонек. Это свет надежды. «О боге пора подумать, а у ней кавалеры на уме!» – со злостью говорит домработница о своей хозяйке, героине романа. Но что делать, коль нежданно-негаданно пришло большое чувство? Принять как дар судьбы? Или трусливо бежать, «боясь пустой молвы»? Благословите же позднюю любовь!

Начало 50-х годов XX века

Нет, больше она не позволит так обращаться с ней! Его пьяные загулы становятся невыносимыми. А главное, она давно не испытывает к нему ничего, хотя бы отдаленно напоминающее любовь. И какая там любовь? Чувство, которое было в начале их отношений, он давно подавил грубостью и невежеством. А последний случай в ресторане, где он устроил дебош, окончательно отрезвил ее. Приревновав к какому-то офицеру, пригласившему ее на вальс, он стал грязно ругаться, при этом больно сжимая и выкручивая пальцы. Все попытки усмирить этого хама приводили к обратному эффекту. В конце концов он едва не ударил ее. Если бы не тот седовласый мужчина, который молча вывел Юрия из зала, заломив ему руки, тот ударил бы ее при всех. Нет, хватит! Сегодня же после репетиции она поедет к нему и оставит записку из трех слов: «Все кончено. Прощай».

Тамара решительно толкнула дверь служебного входа и вошла в темный вестибюль театра. Взбежав по лестнице на второй этаж, она пошла по длинному коридору, пропахшему сладкой пылью, гримом и духами. Этот чарующий запах французских духов особенно чувствовался возле гримуборной Лидии Ряжской, известной актрисы, примы театра, будто застывшей в бальзаковском возрасте, не желающей ни стареть, ни отдавать своих ролей наступающему на пятки молодому поколению.

Из-за поворота навстречу Тамаре выскочила молодая актриса Кира Дербенева, коренастая, крепко сбитая, с курносым, немного нахальным лицом.

— Привет, Тома! Новость слышала?

— Нет.

— У нас новый главреж, — округлив глаза и оглядываясь, вполголоса сообщила Кира. — Вепрева сняли. Говорят, что еще в пятницу его арестовали.

— Откуда ты все знаешь?

— Зря, что ли, дружу с Лелей, нашей секретаршей? Все новости из первых рук. А нового завтра будут представлять. Репетиции отменили, так что ты зря пришла.

Она с завистью оглядела Важенину и уже не в первый раз произнесла с досадой, в которой слышалась черная зависть:

— Ох, Томка, дал же бог фигуру! В любом платье хороша. Взять вот это серенькое — фасон допотопный, а как сидит!

Переведя взгляд на свое, крепдешиновое, сшитое по последней моде, Дербенева тяжело вздохнула:

— А я, корова толстозадая, хоть и в крепдешине. Ни ног, ни талии. Вот и получаю роли приживалок или доярок каких-нибудь.

Она вдруг вошла в образ одной из своих героинь — подбоченилась, на лице изобразила глуповато-озабоченное выражение, и с характерным деревенским произношением выдала реплику из пьесы про колхозную жизнь:

— Слышь, Ляксевна! Зорька-то отелилась намедни! Ага. Бычок такой славненькай у нее. Ага. Беленькай, пушыстай-пушистай, ну чисто заиц зимой!

— Брось, Кирка, прибедняться, — улыбнулась Тамара. — Ты у нас лучшая характерная актриса. Подожди немного и будешь Кабаниху играть или Вассу…

— Ага, держи карман! Да нашу Ряжскую, примадонну нафталиновую, никакой силой на пенсию не отправишь. До ста лет, видно, решила сцену песком посыпать.

— Ты несправедлива, Кира, — возразила Тамара. — Ей до ста лет еще полсотни жить. Думаешь, нас молодые актрисы лет через двадцать не начнут выживать?

— Всему свое время! — упрямо гнула свою линию Дербенева. Достав из сумочки пудреницу, прихорашиваясь и любуясь своим отражением, она продолжила безапелляционным тоном: — Поиграла вдоволь, причем в одних заглавных ролях, дай молодым дорогу…

— С какой стати? На ее Раневскую до сих пор все наше партийное начальство слетается, как пчелы на мед. В гримерке цветы от поклонников не вмещаются — и это после обычного спектакля. А на премьерах что творится! И вдруг ни с того ни с сего объявить об уходе. Смешно!

— Очень смешно, — с ядовитой ухмылкой подтвердила Дербенева. — Только, я думаю, кончилось ее время. Поцарствовала Клеопатра, хватит. Антоний-то того…

— Ты о чем? — машинально спросила Тамара, но вдруг, поняв намек, изменилась в лице: — Ах, да. Главреж… Это удар… Мне ее жаль…

— А мне нисколько, — презрительно скривила губы Дербенева и злобно прошипела: — Так ей и надо! Помнишь, как она меня отчитала за опоздание на репетицию? При всех! Как сопливую школьницу! Подумаешь, проспала! И опоздала-то всего на полчаса. Нет уж! Кого бы жалеть, только не ее. Уж она-то никого не жалела.

— Ладно, я пойду, — Тамаре стало не по себе от злорадства коллеги, — мне в магазин надо за продуктами.

— А я думала, погуляем, — разочарованно протянула Дербенева. — Сегодня погода шикарная. Надо бы новое платье опробовать…

— Как-нибудь в другой раз, — уже на ходу бросила Тамара, направляясь по коридору к лестнице.

Она бегом спустилась на первый этаж, резко повернула налево и внезапно столкнулась с каким-то мужчиной, почти оказавшись в его объятьях. Ойкнув, отпрянула назад, пробормотала: «Извините» и уже хотела бежать дальше, как услышала в ответ слова, произнесенные мягким, но звучным баритоном:

— Это вы меня простите.

Тамара подняла глаза и встретилась с внимательным прищуром серых глаз. Мужчине было не больше тридцати семи. Она невольно отметила его дорогой костюм и красивую стрижку. Нельзя было не узнать в этом статном красавце известного в прошлом актера, а теперь модного режиссера одного из театров.

— Ой, а я вас, кажется, знаю, — глупо протянула Тамара, очевидно, от растерянности.

— Возможно, — улыбнулся он в ответ.

— Вы, наверное, к главрежу? А его сейчас нет. Он…

— Мне об этом известно, сударыня. Извините, — сухо отрезал он и зашагал к двери с табличкой «Главный режиссер».

Но прежде чем войти в нее, оглянулся. Тамара, столбом стоявшая возле лестницы, внезапно смутилась, сорвалась с места и пулей вылетела из здания.

* * *

— Стоп! Никуда не годится! Лидия Васильевна! Ведь я на первой репетиции просил вас в этой сцене быть… пошустрее, что ли. Не хватает темперамента вашей Огудаловой. Поймите!

Иван Гаврилович Мещерский, вновь назначенный главный режиссер театра, тот самый импозантный мужчина, с которым в вестибюле столкнулась Важенина, проводил очередную репетицию «Бесприданницы». Он много курил, был всем недоволен, морщился и постоянно делал замечания. Вот и сейчас на полуслове оборвал реплику Ряжской, играющей мать главной героини, а затем покинул свое рабочее мест и стал нервно ходить по проходу между сценой и партером.

— Харита Игнатьевна — женщина расчетливая, оборотистая, с хитрецой. Все это вы показываете достаточно выразительно, даже с блеском. Но, поймите, она еще совсем не старая, хотя и мать взрослой дочери. Она истинная женщина! Лариса, на мой взгляд, более тяжеловесна и прямолинейна. Разумеется, ее искренность — добродетель. Но, тем не менее, натура матери более выигрышна в глазах мужчин. Ей бы сбросить лет пятнадцать, уж она бы распорядилась женихами более умело.

Ряжская, стройная шатенка с красивым породистым лицом пожала хрупкими плечами и не без скепсиса возразила:

— Нет более жалкого зрелища, чем перезрелая кокетка.

— Уж позвольте судить об этом мужчинам, — холодно улыбнулся Мещерский.

— Хорошо. Я попробую, — подняв подбородок, почти с вызовом бросила актриса.

— Спасибо. А вы, Тамара, чересчур легкомысленны, — обрушился он на очередную жертву. — Может быть, ваш сарафан придает вам излишнюю легкость? Не забывайте о корсетах, нижних юбках и длинных платьях Ларисы. Но это не главное. Мне думается, что ваше однозначное решение этого образа кроется в том, что вы не видите в Ларисе жертву. Я прав?

Тамара смутилась, но ответила искренно:

— Если честно, то да, не вижу.

— Интересно, — оживился режиссер. — И кто же она, по-вашему, эта Лариса Дмитриевна?

— Обыкновенная мещанка, влюбленная в красавца-мужчину. Просто дурочка, мечтающая о красивой жизни.

— Та-а-к. А просто ошибку молодости вы исключаете? Ведь молодости свойственно выстраивать свой, часто иллюзорный мир…

— Значит она жертва собственных иллюзий?

— В том числе. А также — пустого и холодного подлеца Паратова. Ведь ее переживания искренни и глубоки. Почему вы не сочувствуете ей?

Он, казалось, умышленно провоцировал Тамару, вынуждая ее на откровенные высказывания. Возможно, таким способом режиссер создавал образ героини, словно лепил его, постепенно и методично формируя нужную пластику и характер из сырого и неподатливого куска глины.

— Почему? — переспросила Тамара и слегка развела руками. — Мне ее в самом деле не жаль. И вообще, финал слишком пафосный, вычурный. «Я вещь, а не человек…» Водевиль какой-то!

— Я согласна с Тамарой, — в нарочито сдержанном тоне Ряжской проскакивали истерические нотки.

В их спор встрял актер Барышев, тридцатилетний молодой человек, полноватый, с курчавой, начинающей лысеть, головой. До этого безучастно сидевший на стуле, Барышев вышел на авансцену, где находились Важенина с Ряжской, и, слегка волнуясь, напомнил о себе:

— А не кажется вам, милые дамы, что вы много берете на себя? Что же Карандышева-то со счетов сбрасываете? Это ведь мне суждено решать судьбу Ларисы.

— Да… Разумеется… Маленький человек вершит судьбы, — задумчиво, как бы сам с собой рассуждая, говорил Мещерский. — Ничтожество, возомнившее о себе нечто. Да, да. Именно так. И все же позвольте не согласиться с вами, Тамара Николаевна! Лариса — не дурочка! Но молода, не опытна, доверчива…

— Она дочь своей матери! — резко бросила Ряжская. — Так же расчетлива. Это же очевидно!

— Вот те на! — вырвалось у Барышева. — Договорились до чего.

— Да-да! — голос Ряжской слегка звенел. — Вначале расчет на молодого и красивого Паратова, затем — на надежного, как ей казалось, и любящего ее Карандышева, а перед смертью — на богача Кнурова, деньгами которого она хотела заглушить свое «горе».

— Да она просто растерялась, Лидия Васильевна! — урезонивал Барышев непривычно взвинченную Ряжскую. — Девчонка попала в переплет и чтобы «заглушить горе», по вашему же выражению, пошла на столь радикальные шаги.

В этот момент Мещерский оглянулся на легкий скрип двери — в зал на цыпочках вошел мужчина в сером костюме и шляпе, из-под полей которой была видна лишь нижняя часть лица. Мужчина уселся в кресло предпоследнего ряда и уставился на сцену. Лицо режиссера слегка побледнело и напряглось, глаза сузились.

— Но элемент торговли молодостью и красотой, ведь Ларису нещадно продают и покупают, все же не будем сбрасывать со счетов. Вот вам и жертва буржуазных отношений. Так что, Тамара, будете играть Ларису как жертву буржуазного общества и мещанского мировоззрения матери, — в этот раз Мещерский был непреклонен, всем видом показывая, что дискуссия окончена. — Роман! И вам тоже серьезнейшее замечание. В последней мизансцене попахивает

театральщиной. Ваш Карандышев, будто актер-трагик из провинциального театра, нелепо жестикулирует, ходульно подвывает и прочая дребедень. Вы меня понимаете?

— Да, Иван Гаврилович, есть грешок, — почесал в затылке пристыженный Барышев.

— К тому же бессовестно перетащили в «Бесприданницу» ужимки из другой роли — Кудряша. Или это случайно?

— Вот черт! Я и не заметил, как-то само собой вышло, — растерялся Роман и тут же очень кстати процитировал того же Островского: — «Вам надо старые привычки бросить…»

— Вот именно! — быстро отозвался режиссер. — Цитата в самый раз. И еще, Роман. Побольше резонерства и искреннего возмущения. Примерно так: «…Вон посмотрите, что в городе делается, какая радость на лицах! Извозчики все повеселели, скачут по улицам, кричат друг другу: «Барин приехал, барин приехал…» Ну и так далее. И яду подбавьте, но не слишком. Он все же не круглый дурак, этот Карандышев. Вы поняли?

Роман вместо ответа быстро вошел в образ и с едкой насмешкой проворчал: «Барин приехал, барин приехал…».

— Вот! Уже лучше. Значительно лучше!

Мещерский вернулся к режиссерскому пульту, сел, продолжая разбирать нюансы образа Карандышева:

— Главное, чтобы вы поняли суть этого человека, тогда образ получится цельный, не рваный. Кстати, это вы хорошо придумали. Ну, с платком! Ему мешают руки, да к тому же все время потеют…

— Ну дак ведь… — Барышев шутливо изобразил довольного похвалой простака. — Мы завсегда… Рады стараться…

— Все! Поехали снова! — взмахнул рукой Мещерский. — Действие второе, явление пятое!

* * *

Бульвар у Чистых прудов купался и млел в весенней неге: молодежь спешила на свидания и лодочные прогулки, мамаши и няни с детьми расположились на скамейках в тенистых местах аллей, старики совершали медленный променад, радуясь установившемуся, наконец, теплу.

Мещерский и Тамара возвращались с репетиции. Как-то так получилось, что им оказалось по пути. За разговорами они и не заметили, как забрели сюда, в один из уютнейших уголков Москвы.

— Иван Гаврилович, мне не дает покоя ваша реплика. Насчет моего легкомыслия в образе Ларисы, — насмелилась вдруг затронуть волновавший ее вопрос Тамара.

— Она очень чувственна, эта Лариса, — после небольшой паузы заговорил Мещерский. — За холодной, пустой красотой мужики увиваться не станут. Но она не вульгарная кокетка. Здесь необходим тонкий баланс между истинной страстностью и целомудрием. Так, чтобы, не впадая в альковную пошлость, показать всю глубину, всю силу ее переживаний. Понимаете? Нет, вы стараетесь, я вижу. Но пока не получается…

— Не хватает мастерства?

Мещерский посмотрел на молодую актрису пристальным, изучающим взглядом, улыбнулся уголками губ, неожиданно спросил:

— А вы сами испытали в жизни что-нибудь подобное? Если вопрос кажется бестактным, можете не отвечать.

— Я отвечу, — просто сказала Тамара и лукаво улыбнулась: — Под вашим проницательным взглядом невозможно солгать, поэтому я как на духу. Но прежде хотелось бы уточнить — вы меня о безответной любви спрашиваете или вообще о любви?

— В том, что вы любили, я не сомневаюсь, — серьезно и слегка задумчиво ответил Мещерский. — Меня интересует: обманывали ли вас столь жестоко, как Ларису?

— Странно… Вы вновь уверяете меня, что Лариса — жертва. А я в это не верю.

— Почему?

— Если она поехала с любимым, выбрала его, а не Карандышева и была по-настоящему счастлива, то в чем же ее жертва?

— Но это счастье быстро закончилось…

— А оно, мне кажется, не бывает продолжительным, тем более на всю жизнь.

— Что-то вы загрустили, — улыбнулся Мещерский. — А что если нам зайти во-о-н в то заведение, поужинать? Как вы на это смотрите?

Тамара посмотрела на двухэтажное здание с вывеской «Ресторан», на которое указал Мещерский, потом в его серые глаза и, словно решившись на серьезный шаг, задорно, с вызовом спросила:

— А вы не боитесь слухов, которые могут пойти после этого?

— Если всего бояться, то не стоит жить.

— Мы с вами одной крови, Иван Гаврилович, — рассмеялась Тамара. — Живем по принципу «Умирать, так с музыкой!»

— Живем однова, Тамара Николаевна, всякий раз заново, — подхватил шутку режиссер.

* * *

В этот ранний час народу в ресторане было немного. Они расположились за столиком возле окна. Вертлявый официант с напомаженными бриллиантином волосами подскочил к ним с карточкой меню. Мещерский сделал заказ и попросил у Тамары разрешения закурить.

— Конечно, курите. Ведь на то и ресторан.

— А вы завсегдатай? — лукаво поинтересовался Мещерский.

— Что вы! — смутилась Тамара. — Раза четыре была за всю жизнь. Из них трижды с коллективом, после премьеры.

— А четвертый раз — с другом? — выпуская струю папиросного дыма, допытывался он.

— А что? Это исключено? — кокетничала Тамара.

— Напротив. Закономерно. В вашем возрасте и с такой внешностью сам бог велел…

Официант поставил закуски и разлил по бокалам вино.

— Итак, за что первый тост? — поднял рюмку Мещерский.

— За «Бесприданницу»?

— Ну что вы! Я суеверен. Нет, за нее выпьем после премьеры. Предлагаю — за вас. Да-да, за вас, за ваше здоровье и процветание.

— Спасибо, — опять смутилась Тамара.

— Да за что? — рассмеялся Мещерский. — Ведь это первое, что приходит в голову любому, кто поднимает бокал. Впрочем, вру. Мне действительно приятно выпить за ваше здоровье. Ну, за вас?

Они выпили. Тамара слегка сморщилась и схватила вилку, чтобы побыстрее заесть терпкое вино, а Мещерский лишь затянулся папиросой.

— Знаете, что меня интригует в вас? Это неповторимое чередование сильного смущения с вызывающим кокетством.

— Неужели я кокетничаю, да еще вызывающе? — осмелела Тамара, очевидно, от выпитого вина.

— Вам это идет, не переживайте. Да и легкое опьянение тоже к лицу. Этакая чертовщинка в глазах. И улыбка… — он прищелкнул пальцами, подбирая слово.

— Должно быть, как у Джоконды, загадочная и неуловимая? — съехидничала она.

— Вы ненавидите пошлость, — улыбнулся он.

— Особенно из уст мужчин.

— С вами не расслабишься. Хотел отдохнуть после репетиции, а тут опять думай над каждой фразой.

— Иван Гаврилович! И все-таки… Я не совсем понимаю, в каком ключе играть Ларису. И вообще, мне не ясна ваша концепция этой постановки.

— И это после четырех часов моих разглагольствований на репетиции, — с иронией заметил Мещерский.

— Нет, конечно же, я не совсем дура, я понимаю ваши идеи, но…

— Не прониклись? Не почувствовали?

— Наверное…

— Это все из-за вашего вольнодумства, Тамара Николаевна. Вбили себе в голову, что Лариса получила свою толику счастья, и довольно с нее. Мол, не все коту масленица.

— Вот именно! Ей бы в холодный барак да в телогрейку вместо бархатной шубки, думаю, попроще бы стала в своих требованиях.

— Надеюсь, ваши жилищные условия не так суровы?

— По счастью, я живу в родительской квартире.

— Итак, по-вашему, Лариса никакая не жертва буржуазного общества, а его полноправный член, так сказать, продукт буржуазных отношений. Каждому свое: Паратову — паратово, Кнурову — кнурово, а бесприданнице Ларисе — бегом замуж и нечего ерепениться, лишь бы муж со средствами был. Или, на худой конец, богатое содержание, что тоже неплохо в ее положении. Так?

— А по-вашему, усыпать землю трупами соблазненных и покинутых?

— Но, может быть, поменьше соблазнять и обманывать?

— Это уже вопрос нравственности, а не буржуазной морали…

— И следовательно, был, есть и будет во все времена?

— Ага, — она легкомысленно надкусила яблоко. — И даже при социализме.

— Вы с ума сошли, Тамара! — простонал Мещерский, озираясь вокруг себя.

— Имеющий уши да услышит? — расхохоталась Важенина. — А вы испугались. Куда же девался ваш принцип… этот… как его? Живем однова? Или еще так: волков бояться — грибов не видать?

— Это что-то новенькое, про грибы, — он быстро достал из бумажника деньги и подозвал официанта.

В зале уже было много посетителей. Стало шумно от голосов, звона посуда. Заиграл оркестр.

Мещерский помог подняться заметно опьяневшей Важениной и, крепко прижав ее руку к себе, повел к выходу.

— Глупая, — шептал он, открывая входную дверь, — с волками и в самом деле шутки плохи. Видно, непуганая еще…

— Куда вы меня тащите? — возмутилась Тамара. — Я хочу танцевать! Вы любите танго?

— Еще как! Но это в следующий раз. А сейчас домой, баиньки.

* * *

Влажный утренний воздух с ароматом распускающихся лип и тополей, ворвался в открытое окно. Мещерский оглянулся на спящую Тамару, осторожно опустил приподнятый тюль и тихонько, на цыпочках вышел из спальни.

Вскоре он вернулся с подносом, на котором дымился свежий чай. Стаканы из тонкого стекла, вставленные в серебряные подстаканники, слегка звякнули, и от этого звука Тамара проснулась. Она ошалело посмотрела на Мещерского, затем резко села и закрылась до подбородка одеялом.

— Доброе утро, — улыбнулся он, присаживаясь на край кровати. — Утро и вправду славное. День, я думаю, будет не хуже вчерашнего.

Он взял с подноса стакан, подал его Важениной. Она машинально взялась за витую ручку подстаканника, по-прежнему находясь в ступоре — окаменелая, с застывшим взглядом.

— Тома, по-моему, ты сейчас в образе Ларисы. Соблазненной коварным Паратовым. Что с тобой?

— Мне стыдно, — охрипшим голосом выдавила она, опустив взгляд в стакан с чаем.

— И всего-то? Выбрось эту глупость из головы. Боюсь снова стать пошлым, но сейчас ты очаровательна. Вот что значит молодость! Вино, извини, постель и прочие радости жизни делают тебя еще красивее.

Тамара с натянутой улыбкой взглянула на Мещерского и, отхлебнув из стакана, пробормотала:

— И все-таки мне по-прежнему стыдно. Ведь это старый как мир сюжет — молодая актрисулька делает карьеру посредством… короче, через одно место.

Мещерский расхохотался, поставил свой стакан обратно на поднос, посмотрел на Важенину, остро, пронзительно, ласково.

— Знаешь, чем ты меня заинтересовала? Я, кажется, вчера уже говорил об этом. В тебе удивительным образом сочетаются несовместимые вещи: застенчивость и бесшабашный цинизм. Кстати, насчет застенчивости… На репетиции я заметил твою зажатость во время интимных сцен. Например, где вы с Паратовым целуетесь. Благодаря артистическому дару ты, конечно, обыгрываешь свою неловкость, но всякий раз будто идешь на Голгофу. Или это не зажим, а тонкий прием? А может, это твой стиль? Этакая холодность, возбуждающая мужчин гораздо сильнее, чем все мексиканские страсти? — он усмехнулся, но тут же посерьезнел. — Я пока не стал публично делать замечание…

— И хорошо сделали, — тихо сказала Тамара. — Иначе бы я…

— Иначе бы все испортил окончательно?

Она кивнула и вновь отхлебнула остывший чай.

— Странно… — задумчиво протянул Мещерский. — Ты боишься мужчин?

— Вы бы отвернулись, — сухо попросила она, не желая продолжать этот разговор. — Мне нужно одеться.

— Да-да, конечно…

Мещерский подошел к окну, отдернул штору, закурил. Он слышал, как Тамара встала, заправила кровать и вышла из комнаты. Затушив в старинной бронзовой пепельнице окурок, он прошелся вдоль стены, на которой висели семейные фотографии. Возле портрета красивой женщины, отдаленно напоминающей Тамару, он задержался.

За этим занятием его застала хозяйка квартиры. Она уже оделась в легкое платье — с юбкой-клеш и короткими рукавами, причесалась, слегка припудрилась.

— Вы что будете — яичницу или просто чай с бутербродами?

— И то, и другое, — не отрываясь от фотографий, отозвался Мещерский. — У меня по утрам зверский аппетит в отличие от многих. А это твои родители?

— Да.

— Не расскажешь о них?

— Это отец, — подходя к стене и показывая на портрет мужчины в военной форме, сдержанно произнесла Тамара. — Его арестовали в тридцать седьмом. Я редко видела его дома. Он все время был то в командировках, то на службе. Приходил поздно вечером. А это мать. Она умерла в прошлом году.

— Извини за нескромный вопрос, но как вам удалось сохранить прописку в этой квартире?

— Наш управдом постарался. Сделали ответственным квартиросъемщиком мамину сестру — ее специально выписали из Курской области.

— Значит, и среди управдомов бывают люди?

— Он редкая сволочь.

— Как же так…

— Пойдемте на кухню!

Мещерский пристально посмотрел на непроницаемое лицо Важениной, затем шагнул к ней, взял за плечи, слегка встряхнул.

— Тамара! В чем дело? Ведь мы вроде не чужие теперь? Почему ты такая замороженная? Я чем-то обидел тебя? Скажи! Терпеть не могу недомолвок между любовниками…

— А мы уже любовники?

— Разве нет?

— Пойдемте на кухню.

Она резко повернулась и пошла, оставив Мещерского с выражением недоумения и легкой досады на лице.

* * *

На сковороде весело скворчала яичница, а из закипающего чайника вырывалась струя пара. Песнями из «Кубанских казаков» приглушенно звучал старенький репродуктор, висящий на стене. Тамара с природной грацией — легко и плавно — двигалась по кухне, накрывая стол, и Мещерский невольно любовался ею: тонкой и гибкой фигурой, блестящими волнистыми волосами, необычным разрезом больших глаз, обрамленных длинными ресницами. Она по-прежнему молчала, и это молчание становилось ему в тягость.

— Знаешь, — не выдержал он, — я не выношу двух вещей по утрам: завтракать в одиночестве и когда женщина в сердцах стучит посудой.

— Стучать посудой мне не положено по рангу. Я не жена, — неожиданно улыбнулась она по-детски открытой улыбкой. — А одиночество, судя по всему, вам не грозит.

— Если ты бросишь меня, я буду очень одинок, — серьезно сказал он.

После паузы, во время которой они смотрели друг другу в глаза, Тамара произнесла сухим тоном:

— Иван Гаврилович! Вы представляете, что начнется в театре, когда все узнают о наших отношениях?

— Послушай, Тома! — он накрыл своей ладонью ее узкую руку. — Я был женат один раз. Татьяна умерла в сорок третьем. С тех пор не предлагал руки и сердца ни одной женщине. Не потому, что так ценю свободу, нет. Просто никто не задел тех глубин души… Уж извини за пафос. Ты его не приемлешь, насколько я понял…

— Вы мне делаете предложение? — глухим голосом, не поднимая глаз, спросила Тамара.

Мещерский вдруг резко встал, начал ходить по кухне.

— Да. Но хочу просить тебя подождать немного. Нас не поймут… — он поморщился. — И даже не в этом дело! Я хочу ввести тебя на главные роли сразу в двух спектаклях. Ты создана для них! Я уверен, нас ждет настоящий успех.

— Интересно, — оживилась Тамара. — Хотите, угадаю эти роли?

— Ну-ну.

— Нора в «Стеклянном доме» и Софья Фамусова?

— Мимо!

— Негина из «Талантов и поклонников»?

— Опять в молоко, — улыбнулся он, уже забавляясь этой игрой.

— Неужели какую-нибудь тургеневскую девицу? — в ее голосе сквозило легкое разочарование.

— А что тебя не устраивает в этих, как ты говоришь, девицах?

— Там нечего играть.

— Вот это новость! — с изумлением воскликнул Мещерский. — Позволь не согласиться с таким необдуманным заявлением. Взять Катю в «Отцах и детях» или, не знаю, ну хотя бы ту же Елену в «Накануне». Я уж не говорю о «Дворянском гнезде»…

— Нет, это не мое, — упрямилась Тамара.

— А как насчет Одинцовой?

— И все-таки Тургенев? — она не скрывала своего разочарования.

— Ты разочарована? — Признаться, да. Но, может, вторая роль меня утешит? Какая? Не томите, Иван Гаврилович!

— Так, даю наводку. Роковая женщина… Порок, страсть, целомудрие души, недосягаемая мечта, нож…

— Настасья Филипповна!

В восторженном порыве Тамара бросилась к Мещерскому, прильнула к его груди. Он обнял ее и снисходительно спросил:

— Ну что, утешил?

Вместо ответа она обвила тонкими руками его шею и страстно поцеловала.