Двое на фоне заката

Людмила Толмачева

Приходит возраст, когда мысли о любви сродни преступлению. На них наложен запрет. Они смешны и даже неприличны. Но вдруг в сумерках одиночества замаячит огонек. Это свет надежды. «О боге пора подумать, а у ней кавалеры на уме!» – со злостью говорит домработница о своей хозяйке, героине романа. Но что делать, коль нежданно-негаданно пришло большое чувство? Принять как дар судьбы? Или трусливо бежать, «боясь пустой молвы»? Благословите же позднюю любовь!

Середина 90-х годов XX века

Старинные напольные часы пробили семь раз. Тамара Николаевна Важенина проснулась ровно на седьмом ударе. Щурясь от солнышка, проникшего в спальню сквозь плотные шторы, она недовольно поморщилась, вздохнула, откинула край одеяла и села, опустив ноги на пол.

Игривые солнечные зайчики, отраженные бесчисленными пузырьками и склянками, что стояли на туалетном столике, весело разбежались по стене и кровати, улеглись на паркете, забрались на люстру. Да и акварели под стеклом, висящие над кроватью, ожили, засмеялись.

Лишь старой женщине это утро не в радость — да и чему радоваться? Еще одна ночь позади, одинокая, тревожная из-за нелепых снов.

Проведя узкой ступней по ковру, она на ощупь нашла правый шлепанец, надела его и попыталась найти левый. Безуспешно. Шлепанца не было. Тамара Николаевна не без труда наклонилась, оглядела пространство возле кровати — пусто. Ворча на себя за неряшливость, встала на колени и, опершись ладонями, заглянула под кровать, но и там не обнаружила пропажи.

— Ах ты, господи! — пробормотала Важенина, кое-как поднимаясь с пола. — И чего я, в самом деле, без очков-то шарюсь?

Взяв с тумбочки очки, она теперь уже во всеоружии принялась осматривать спальню, как вдруг всплеснула руками:

— Это как понимать, а? Мартин! Что ты себе позволяешь?

Эти слова предназначались серебристо-серому коту, лежащему в углу возле кресла. Его лапки покоились на вышеупомянутом левом шлепанце, а зеленые глаза зорко следили за каждым движением хозяйки.

После паузы, во время которой Важенина как будто ждала ответа от кота, последовал новый вопрос:

— Может, ты все же отдашь мне тапок?

И вновь пауза — ожидание, и прежний хладнокровный взгляд зеленых глаз. Лишь подрагивающий кончик хвоста говорил о том, что равнодушие кота напускное.

— Нет, это просто возмутительно! Вы посмотрите на него! — воскликнула в сердцах Тамара Николаевна, обращаясь к портретам на стене — немым свидетелям этой сцены. — Это не кошка, а сфинкс какой-то! Да просто разбойник и прохвост!

Ковыляя в одном шлепанце, она подошла к Мартину и сделала попытку отобрать у него тапок. Но кот крепко держал его, вцепившись в ворсистую ткань острыми когтями.

— Мартин! Ты же понимаешь, что я не могу ходить в одном шлепанце.

Ее голос смягчился, в нем появились просительные и ласковые интонации:

— Ну, родной мой, отдай мне тапок, и пойдем на кухню. Сварим кофе, я тебе «Вискаса» насыплю. А?

Она накинула на себя старый шелковый халат и села в кресло. Мартин вдруг встал, потянулся и прыгнул к хозяйке на колени.

— Я, в общем-то, все понимаю, — гладя кота, рассуждала Тамара Николаевна, — не такая уж я дура. Это из-за нее, этой рыжей вертихвостки, ты устроил сцену? Что ж. И я была молодой. Но в отличие от тебя более разборчивой. Да, да! Мои избранники были благородной внешности. Порода чувствовалась во всем: в посадке голоы, манере зажигать сигарету… А эта, рыжая твоя? Ни стати, ни голоса.

Она посмотрела в большие внимательные глаза Мартина и вздохнула:

— Ты, конечно, извини, что я так нелицеприятно о твоей возлюбленной… Ну, хорошо. Сдаюсь. Так и быть, выпущу тебя в подъезд, но ненадолго. На час, не больше. Надеюсь, этого времени хватит для свидания? Ну, пойдем завтракать.

Мартин спрыгнул с хозяйских коленей, мяукнул и, подняв хвост трубой, первым вышел из спальни.

На большой и опрятной кухне кот терпеливо ждал, пока Тамара Николаевна доставала с полки коробку с кормом и насыпала его в чашку.

— Ешь, солнышко. Приятного аппетита.

Обнюхав чуткими ноздрями корм, Мартин неторопливо принялся за еду, а его хозяйка приступила к ежедневному ритуалу варки кофе. Она привычно перемолола кофейные зерна, насыпала порошок в кофеварку, налила воды, щелкнула кнопкой пуска.

— Да, Мартин, день сегодня будет великолепный. Как сказали бы современные деятели искусств — безумно чудесный день! Они затаскали это слово как разменную монету. У них все безумное — спектакль, главная героиня, автор пьесы… Ну хоть бы кто-нибудь задумался над первоначальным смыслом этого слова! Ты согласен со мной? — Кот на секунду оторвался от чашки и посмотрел на хозяйку. — Я так и думала. Ладно, ешь, а я в ванную.

Оставшись один, Мартин запрыгнул на стул и с любопытством уставился на прозрачный кофейник, куда лилась тонкая струйка кофе в сопровождении характерного бульканья и шипения.

За этим занятием его застала хозяйка. Всплеснув руками, проворчала:

— Тебе не надоело? Четыре года! Каждое утро одно и то же. Впрочем, если вспомнить раннее детство, то и у меня была навязчивая идея — мне непременно хотелось потрогать стрелочку в папином компасе.

Она села за стол и налила кофе в маленькую чашку.

— Так на чем я остановилась? Ах, да! На стрелочке из папиного компаса. Представь, Мартюша, эта стрелочка не давала мне покоя. Живая и трепетная, как крылья у мотылька, она чутко откликалась на каждое мое движение. Мне ужасно хотелось ее потрогать. Однажды я не выдержала и разбила молотком стекло, но удар был таким сильным, что стрелка перестала вращаться. Она умерла. Не передать наших с папой огорчений. Он расстроился из-за потери памятного подарка, а я пережила утрату живого существа. Хотя и придуманного моим богатым воображением. Зарылась в гардеробе между мамиными платьями и ревела белугой…

Мартин тем временем запрыгнул на подоконник, удобно устроился, подобрав под себя лапки и прикрыв их хвостом, а затем ушел в созерцание неведомого мира, царящего за окном. Подошла к окну и Тамара Николаевна.

— Что там нового, Мартюша? По-моему, ничего. А тебе интересно, да? У кошек влечение к непознанному сильнее, чем у большинства людей.

Вновь присев к столу, Важенина взяла из вазочки печенье, надкусила и продолжила свой монолог:

— Я поражаюсь нынешним юнцам. Откуда эта бездна равнодушия? И, как правило, ему сопутствует цинизм. Хм! Тебе не показалось, что я превратилась в одну из тех старух, что вечно не довольны молодыми, а, Мартин?

Кот повернул к ней мордочку и мяукнул.

— Согласен? Ты бы бросал этот конформизм! Всегда и во всем соглашаться — значит отрицать свое «я». Мне всегда смешно над фразами типа «его мнение все приняли единодушно». Эти штампы могут обмануть какую-нибудь молодую дуреху, но мы-то с тобой знаем жизнь. Сколько пришлось ломать себя в угоду режиссерскому замыслу! Да ладно бы замыслу! — она подняла указательный палец. — А то просто заскоку… Ладно, хватит ворчать! Пойдем смотреть наш сериал. Сегодня, кажется, сто десятая серия. Или сто одиннадцатая? Нет, все же сто десятая. Что-то я стала забегать вперед, Мартин. Тороплюсь жить? Вернее так: жизнь подгоняет. Мол, хватит, пожила. Кому теперь мое существование необходимо? А никому. Разве только тебе.

* * *

Важенина сидела в кресле и с напряженным вниманием смотрела на экран телевизора. Кот, как всегда, был рядом. Свернувшись клубком, он сладко дремал на мягком ковре.

— Хорошая вещь — сериал, — заговорила Тамара Николаевна, когда фильм прервали рекламой. — Он продолжается, а тебе кажется, что и твоей жизни конца не будет. Иллюзия? Пусть. Какое-никакое развлечение. Так ведь, Мартин? Ты спишь? Ну спи. Не буду мешать. Интересно, кто убил этого банкира? Неужели любовница? Нет, это было бы притянуто за уши. А может, его зам? Эта версия более правдоподобна. Уж очень скользкий тип. Один его утиный нос чего стоит.

Реклама кончилась, и Тамара Николаевна вновь сосредоточилось на захватывающем сюжете. Какое-то время она молча смотрела на экран, лишь изредка издавая короткие междометия и качая головой. Вдруг с досадой всплеснув руками, громко охнула. Кот при этом поднял голову и недовольно посмотрел на хозяйку.

— Ну ты подумай! Это же надо так закрутить сюжет! Да ни с какого похмелья не подумала бы, что убийца — родной сын банкира! Ай да сукины дети, прости господи!

Дверной звонок нарушил их идиллию. Поднявшись со своих мест, они пошли в прихожую — встречать Полину Герасимовну Ушкуйкину, домработницу Важениной.

— Здрас-сте, любезные мои! Как спалось-почивалось? — снимая плащ и вешая его на крючок, спросила Полина Герасимовна.

— Да ничего. Вот только утром… — Тамара Николаевна начала рассказывать об инциденте со шлепанцем, но Ушкуйкина ее перебила.

— Опять кофейничали? — сердито проскрипела она, втягивая длинным носом воздух со слабым следом кофейного аромата.

— Это я так… Чуть-чуть, — виновато оправдывалась Важенина.

— А вечером опять неотложку вызывать? Ты что же, мать, до старости дожила, а как дите малое, не понимаешь, что со стенокардией не шутят?

Ушкуйкина бросила на Важенину косой недобрый взгляд, подхватила пакеты с продуктами, которые принесла с собой, и вразвалку пошла на кухню. Тамара Николаевна пожала плечами и поплелась следом. Мартин, до сих пор наблюдавший за разговором женщин, с важным видом замкнул это молчаливое шествие.

* * *

В присутствии Ушкуйкиной роли на кухне распределялись следующим образом: хозяйничала и командовала Полина Герасимовна, а Тамара Николаевна и Мартин были сторонними наблюдателями.

Вот и сейчас Ушкуйкина выкладывала из пакетов купленные овощи, чтобы приступить к приготовлению борща, а старая актриса сидела за столом и любовалась ловкими движениями домработницы.

— А мы тут славно провели утро, — сказала Важенина и погладила Мартина, устроившегося у нее на коленях. — Правда, Мартин? Посмотрели сто десятую серию «Бандиты с нашего двора»…

— И чего ты нашла в этих сериалах? — проворчала Ушкуйкина, выкладывая овощи в мойку. — Одни убийства и разбой, больше ничего. То ли дело в наше-то время! Душа радовалась, когда из клуба с девчатами возвращались, петь хотелось. А нонешние картины? Один страм и страх божий! Прости господи!

— Ну, зачем же все фильмы под одну гребенку? Бывает, что и вещь промелькнет…

— Вот именно! — не преминула придраться к слову Полина Герасимовна, надевая фартук. — «Промелькнет»! А в наше-то время — что ни картина, то праздник.

— Позволь не согласиться, Полина! Вот на той неделе закончился сериал, про двух сестер-близняшек. Ну помнишь, они там меняются ролями, путают окружающих…

— Но-но. В конце концов так запутались, что сами уж не поймут — кто из них кто? Одна бестолочь и морока.

— Тебе не угодишь, — растерянно пробормотала Важенина. — Неужели ничего не нравится?

— Почему? Старые фильмы по утрам крутят. Их и смотрю.

— А по вечерам?

— А что по вечерам? Стара я теперь для развлечений. Это раньше на твои спектакли ходила. Мне сама обстановка перед спектаклем больно нравилась. Идешь по ковровой дорожке к своему месту, шагов не слышно, голоса вокруг с глухотцой, ни криков заполошных, ни ругани, чай, не рынок. Лица спокойные, вежливые. Душа так и воспаряет. А давеча? Ты мне билет свой отдала на «Свадьбу Кречинского». Лучше бы и не ходила вовсе!

— Не понравилось?

— Да никакой совести, никакого обхожденья прежнего не осталось. Обувь не меняют. Кто в куртке, кто в жинсах рваных. Шумят. А еще эти… телефоны трещат во время представленья. Безобразие!

— Признаться, и мне это не по нутру. Но, видно, время такое…

— А что «время»? — перебила Ушкуйкина и даже взмахнула рукой. — Бывало и похуже. Вспомни, как после войны было. Одеться не во что, ели не до сыта, а в театр как во храм шли — торжественно, без суеты.

— Да… было… — задумчиво согласилась Важенина. — А почему? Как думаешь?

— Что я думаю? — встрепенулась Ушкуйкина и села за стол, напротив Важениной. — Да об разном думаю. Иной раз, знаешь, до чего додумаюсь? А не нужно нам это излишнее благополучие, это самое «материальное благосостояние». Вот!

— Что за изгибы мысли, Полина? — изумилась Тамара Николаевна. — Куда-то тебя занесло…

— А ты выслушай сначала, торопыга! — прикрикнула на нее Ушкуйкина. — Человека выслушать надо, тогда и понять можно, что к чему, куда он клонит.

— Хорошо. Извини, пожалуйста.

— Я ведь в последнее время за Библию взялась. Читаю ее да перечитываю каждый день. В молодости, сама знаешь, не до того было. Одна из заповедей что говорит? Довольствуйся малым. Ты же слышала небось про Всемирный потоп? И про то, как род человеческий и животный спасся…

— Это где «каждой твари по паре»?

— Во-во. Не боле и не мене. Каждой — по паре.

— Ну и что? При чем тут рост благосостояния?

— А при том. Не надо человеку ничего лишнего на Земле. Были бы рядом родной человечек да крыша над головой. И жить при этом просто, и пищу простую есть, и одежду теплую да удобную носить. Тогда в душе и в голове разброда не будет. Разных мыслей темных да кровожадных.

— Ты знаешь, и я об этом не раз думала. Только…

— Что? Поджилки слабоваты? Роскошества не хватает для полного счастья?

— «Роскошества», — горько усмехнулась Тамара Николаевна. — Ты же знаешь, за квартиру не плачено два месяца, да и тебе задолжала за полгода.

— Ладно уж! Чего прибедняться-то? — сурово возразила Ушкуйкина. — Обязательно в хоромах жить? Чего тебе одной-то, много надо? Вон давеча опять сосед приходил, спрашивал насчет обмена квартиры. Хорошую доплату обещал…

— Опять ты свое, Полина, — поморщилась Важенина. — Сказано ведь, никуда я отсюда не поеду, ни за какие деньги. Разве что на кладбище. Здесь лучшие годы прошли, здесь и умру. А долг я тебе выплачу.

— Это как же? С каких шишей?

— Кольцо с изумрудом продам. Сегодня же.

— Это заветное-то свое? Сколько ты с ним тряслась!

— Тряслась, да. Потому что память — самое дорогое для меня.

— Память! Было б кого помнить! Тоже мне — «самое дорогое»! Да у него таких памятливых осталось, знаешь, сколько? Кроме тебя и последней законной жены еще дюжина обманутых да брошенных.

— Прекрати, Полина! Ты же делаешь мне больно! Каждый раз тебя об этом прошу…

— Да я ж голимую правду. Вон в прошлом году, когда на родительскую субботу к нему ходили, сразу пять баб около могилы сгрудилось. Думаешь, не заметила твоего разнесчастного лица? Как же! Купила дорогущий букет, полпенсии, небось, потратила, прикатила к своему разлюбезному, а у него уж, нате вам, целый табун собрался. И все с букетами, один пышней другого.

— Ну и что? — неожиданно улыбнулась Важенина. — Пусть! Все они были после меня. А я почти первая, если не считать умершей жены. Им-то он уже растраченный достался…

— Ага. Молью траченный… — зло хохотнула Ушкуйкина.

— Ты все побольней пытаешься укусить, Полина. И я знаю — почему.

— Ну?

— У тебя не было такой любви, как у меня. Вот ты и злишься. Угадала?

Ушкуйкина молча отвернулась к плите, опустила в кипяток нарезанные овощи, добавила соли, помешала.

Наступила нехорошая тишина. Тамара Николаевна заерзала на стуле, чувствуя свою вину и не зная, как исправить положение.

Наконец она не выдержала.

— Ты прости меня, Поля. Я не хотела…

— Ладно уж, чего там… — ответила Полина Герасимовна глухим голосом. — Ты правду сказала. Не было у меня такой любви.

— А как же Валентин? — заискивающе подсказала Важенина. — Ведь ты любила его.

— Я-то любила, — повернулась к ней Ушкуйкина. — А он! Выбрал Тоську Выдрину да в придачу домик в Домодедове. Знаешь, чем этот стервец меня донимал все время? Переспим, значит, с им, а он и давай меня срамить. Говорит, почему ты, Полина, не кричишь во время этого… стыдно сказать, эргазма, что ли?

— Оргазма? — смущенно улыбнулась Важенина.

— Ну! Мол, все бабы должны, значит, кричать, иначе они холодные, как селедки в море. А я ему: как же, Валечка, я кричать стану, если за перегородкой фанерной хозяева спят? Я и так со стыда сгораю. А он мне: деревенщина ты, Полька, неотесанная, скучно с тобой. Он уж тогда меня с этой Тоськой сравнивал. Ну как после этого мужикам верить? — она вытерла набежавшие слезы и махнула рукой. — А, шут с ним, с лиходеем этим! Бог-то его давно наказал.

— Это как же? Ты ничего раньше не рассказывала.

— Так сгорел тот домик-то, — в упор глядя на Важенину, жестко отчеканила Ушкуйкина.

— Т-то есть к-как с-сгорел? — заикаясь от страшной догадки, проговорила Важенина. — Отчего сгорел? А Валентин с Тоськой тоже?

— Нет, слава Богу, живы. Только бросил ее Валька через месяц. Сбежал. Не нужна, видно, без домика стала.

Мартин, до этого мирно спавший на коленях у хозяйки, спрыгнул на пол, потянулся, подошел к домработнице и потерся об ее ногу.

— Знаешь, к кому подольститься, — с суровой лаской сказала Ушкуйкина, обращаясь к коту. — Ох, Мартынушко ты наш! Мартын — золотой алтын! Что, супчика захотел? Али «Кискасу» своего любезного? На-ка вот, купила и тебе полакомиться, баловень ты наш.

* * *

У прилавка одного из городских ломбардов в этот час было не много народу — всего несколько женщин. Тамара Николаевна встала в очередь. Худосочная крашеная блондинка средних лет, что стояла впереди, оглянулась на Важенину, потом еще раз и, толкнув локтем свою соседку, что-то шепнула ей на ухо. Вскоре вся очередь пришла в движение. Женщины как бы невзначай поворачивались, скользили взглядами по актрисе, не упуская ни одной мелочи в ее внешности, — кто украдкой, кто с нескрываемым любопытством. Тамара Николаевна чувствовала себя как на витрине, но старалась держаться нейтрально, не показывая эмоций.

Вдруг открылась дверь директорского кабинета, оттуда вышла полная дама с двойным подбородком, высокой прической и в мини-юбке, открывающей жирные колени. Она величественно прошествовала в торговый зал, о чем-то переговорила с молоденькой продавщицей, развешивающей шубы, и пошла обратно. Ее надменный взгляд из-под густо накрашенных век задержался на очереди у прилавка и внезапно оживился.

— Тамара Николаевна! Здравствуйте! — воскликнула она низким прокуренным голосом. — Рада вас видеть! Ну что же вы тут? Пойдемте ко мне!

— Здравствуйте, Элла Васильевна! Да я, собственно, шла мимо… Дай, думаю, зайду по старой памяти…

— Ну конечно, конечно, — тонкие, в сиреневой помаде губы директрисы растянулись в улыбке. — Вы прелестно выглядите! А я недавно вспоминала вас.

Взяв Важенину под руку, директор провела ее в свой кабинет.

— Присаживайтесь, Тамара Николаевна! Нет, вы заметили, как эти кикиморы поедали вас глазами? Ох уж эта бабья порода!

— Я уже привыкла, — вежливо улыбнулась Важенина. — Хотя нет, вру. К этому невозможно привыкнуть.

— Я сейчас поставлю чай. Или коньячку за встречу?

— Что вы! Эти радости жизни теперь не про меня.

Директор накрывала стол, доставая из холодильника разные деликатесы, не умолкая при этом ни на секунду:

— Вы, наверное, обратили внимание на мою дикцию, Тамара Николаевна? Я только что от зубного врача. Протез новый осваиваю. А заодно перевариваю небольшой инцидент. Представляете, познакомилась там с одним интересным мужчиной. Он вдовец, и тоже ходит на протезирование. А я, как известно, женщина свободная. Ну и… сами понимаете. Слово за слово. Он телефончик попросил… Ну вот, лежу в кресле врача, с открытым, так сказать, забралом, и вдруг он заглядывает в кабинет. Чтобы какие-то снимки сестре передать. А я, значит, во всей красе на этом дурацком кресле. С оскалом в оставшиеся тринадцать зубов. Господи! Я чуть под землю не провалилась! Ну хоть бы о какой-нибудь ширме, черт возьми, побеспокоились! Ведь для женщины кресло стоматолога все равно что — гинеколога. Угощайтесь, Тамара Николаевна! Вот балычок, вот икорка, прошу вас, не стесняйтесь!

— Спасибо, — деликатно кашлянула актриса и выбрала среди дорогих закусок скромное печенье.

— Я полагаю, вы неспроста к нам заглянули?

— Да, и в самом деле, нужда привела. Вот тут у меня…

Она суетливо вынула из сумочки бархатный футляр, раскрыла его и подала директору. Та взяла толстыми пальцами коробочку, повертела ее, подставляя свету лежащий в ней перстень, и восхищенно произнесла:

— Изумруд… Да еще с бриллиантовой россыпью. Чудо! Старая работа… Если не секрет, давно оно у вас?

— Давно. Сорок лет, — ответила Важенина, ревниво следя за манипуляциями директрисы.

— С ума сойти, сорок лет!

— Но кольцо значительно старше.

— Да что вы говорите? — в глазах Эллы Васильевны зажглись жадные огоньки.

— Скажите, на какую сумму я могу рассчитывать?

— Ну-у, с ходу, так сказать, я не могу… У нас опытный эксперт. Оценим по достоинству, не волнуйтесь. Вы его больше никому не предлагали?

— Нет.

Элла Васильевна не выдержала, надела на мизинец перстень и стала любоваться игрой драгоценного камня, при этом рассеянно роняя фразы:

— Вот и чудненько… Там обязательно надуют. Уж я-то знаю… Нет, вы взгляните, какой чистой воды камень! Какая вещь!

— У меня было время, чтобы на него наглядеться, — сухо заметила Важенина.

— Ох, извините, Тамара Николаевна! Я, кажется, допустила бестактность, — спохватилась директор.

— Ничего. А кольцо, и в самом деле, притягивает взор. На него можно часами смотреть, не надоест.

— Так может, пока не стоит его закладывать? Я вижу, вам тяжело с ним расставаться, — с фальшивым сочувствием пробасила Элла Васильевна.

— Нет, нет. Я решила. И если найдется покупатель, то хотелось бы деньги побыстрей…

— Я поняла. Не беспокойтесь, покупатели найдутся. Я думаю, через недельку можно позвонить.

— Спасибо вам, Элла Васильевна! — Важенина поднялась со стула.

— Не за что. Минутку, Тамара Николаевна, я выпишу квитанцию.

* * *

Весеннее солнце даже на кладбище делает обстановку более теплой и жизнеутверждающей, как ни парадоксально это звучит. Тамара Николаевна, поймав себя на этой мысли, слегка улыбнулась. Она шла привычным маршрутом — сначала широкой липовой аллеей, а потом узкой тропкой, между тесно стоящими оградками. А вот и заветная могила!

Бережно положив принесенные цветы на могильную плиту, она опустилась на скамейку.

— Вот я и пришла, Ваня, — начала она мысленный монолог и перевела дыхание. — Не ждал? Ты уж прости, что не прихожу по родительским дням. Сам понимаешь, жена твоя здесь бывает, дети… заглядывают. А я боюсь им на глаза попасть. Не то чтобы боюсь… Ты же понимаешь. Мы ведь всегда с полуслова понимали друг друга.

Она достала из пакета небольшие грабельки, щетку и совок, и начала убирать сухие ветки и листья. Сделав уборку и сложив инструмент обратно, снова села на скамейку, поправила растрепавшиеся волосы.

— Сегодня не простая годовщина нашей встречи, Ваня, а круглая дата — сорок четыре года. Правда, такие даты никто не отмечает, но мы ведь с тобой оригиналы. Помнишь, как отмечали полуторагодовалый «юбилей» совместной жизни? Когда я спросила, в чем его особенность, ты ответил, что он на полгода больше годового юбилея, — она грустно улыбнулась. — Боже, сколько воды утекло! А я помню тот день, как будто это было вчера.

Важенина подняла глаза, задумчиво посмотрела в ярко-голубую, без единого облачка высь. Ее взгляд затуманился, губы тронула едва заметная улыбка. Словно бы она и не здесь уже, в этом скорбном месте, а где-то там, в далекой молодости, рядом со своим любимым Иваном, живым, веселым, энергичным.