Утраченный дневник Гете

Людмила Львовна Горелик, 2018

После смерти великого философа Гете остались неопубликованные записки из дневника, которые оказались у его давней поклонницы Анны Павловны Философовой. Она смогла передать их своим друзьям в России… Убита пожилая учительница Софья Аргуновская, причем убийца что-то тщательно искал в ее квартире. Сонины подруги понятия не имеют, что могло понадобиться от старушки неизвестному. Но возможно, это как-то связано с прошлым Аргуновской и ее наставницей, которая завещала ей эту квартиру. В квартире Софьи сохранился коллекционный альбом Гете с вырванным титульным листом – там была дарственная надпись, в которой зашифровано местонахождение уникального сокровища…

Глава пятая

Поминки

Хоронили Аргуновскую поздно, на шестой день. Не только экспертиза задержала. Таня хотела непременно исполнить волю умершей — быть похороненной на старом кладбище. Новых захоронений там не делали, допускалось захоронение к родственникам. У Сони родственников не имелось, однако на старом кладбище лежали ее близкие друзья — она ухаживала за их могилами. Пару раз Таня ходила с ней туда цветы сажать, тогда-то Софья Дмитриевна и рассказала самой близкой ученице, почему так дороги ей эти могилы. Обронила и фразу: «Когда-нибудь я тоже здесь буду лежать — вот и местечко осталось, как специально!» Поэтому сейчас Таня упорно добивалась захоронения на этом престижном кладбище. В конце концов разрешение получили. Помогло то, что Софья Дмитриевна была заслуженной учительницей и что за могилами ухаживала несколько десятилетий. Родственников у умерших Сониных друзей тоже не было, она одна и ухаживала. За узорчатой железной оградкой действительно оставалось немного места — как раз для Сони. Павел накануне похорон подправил оградку, привез с другого кладбища могильщиков…

Народу было много. Пришли учителя, с которыми Аргуновская в разное время работала, еще больше было учеников разных лет: старых, молодых. Подруг другого рода, с кем Соня в нерабочее время общалась, было много меньше.

«Вся жизнь у нее в работе прошла — в школе, с учениками, — думала Леля Шварц. — Счастье это или нет? Завидовать Соне или сочувствовать?!»

Елена Семеновна пошла на похороны, хотя Соню не очень хорошо знала: как-то получилось, что в последние дни она много о ней думала. Леля держалась рядом с подругами — Милой Памфиловой и Наташкой Тюриной. Подруги Соню знали хорошо. Мила, как и Соня, была из Рославля, они вместе приехали поступать в Смоленский пединститут. С тех пор и дружили, хотя учились на разных факультетах. Наташка познакомилась с Соней значительно позже — через внучку. Однако их общение быстро стало неформальным: обе любили музыку, вместе ходили на концерты.

Таня на похоронах держалась поодаль от бабушкиных подруг: вначале металась, озабоченная организацией похорон, потом стояла возле гроба рядом с учителями, когда-то работавшими с Софьей Дмитриевной. Таня и у них тоже училась.

После похорон Леля, Мила и Наташа не пошли со всеми поминать в кафе. Они устали за эти несколько часов от большого количества учителей — напористых, с хорошо поставленными голосами. Учителя говорили громко, отчетливо, уверенно — как привыкли в классе. Сониных учеников многие из них знали, это были и их ученики — как правило, лучшие. Переговаривались все сразу. Елена Семеновна быстро утомилась от атмосферы школы — хорошей, дружной школы, однако ей, в общем, чужой. Видимо, то же чувствовали ее подруги.

— Пойдемте ко мне! — предложила Наташка. — Давно мы не собирались втроем. Посидим, в своем кругу Соню помянем. Таня, может, позже подойдет.

На Киселевку добрались быстро: взяли такси. Наташкин дом — неплохой, постройки середины 1980-х годов — находился неподалеку от Лесопитомника. Леля к Наташке редко приходила — далековато. Воздух здесь был свежей, лучше, чем в центре. Квартира состояла из большой, двадцатиметровой, с застекленной лоджией комнаты и кухни — в общем, тоже нормальной, метров шесть.

— Девчонки, несите все в комнату, — Наташка доставала из холодильника еду: вчерашние котлеты, банку шпрот, лимон, прошлогодние соленые огурчики. Порезали и купленные по дороге сыр, колбасу, батон. Закуски получилось более чем достаточно. И бутылку вина они, конечно, тоже купили.

Первым бокалом помянули Соню. Помолчали.

— Вы обе ее хорошо знали, расскажите о ней, — предложила Шварц.

— Ну что ж! — согласилась Мила. — Я знаю ее дольше всех. Давайте я начну.

Рассказ Милы

— Мы познакомились в конце июля тысяча девятьсот шестьдесят шестого года на вокзале в Рославле. Я окончила школу и ехала поступать в Смоленский пединститут, на иняз. Меня провожали родители. Они волновались, мне тоже было не по себе. Я первый раз одна так далеко уезжала.

Пришли мы на вокзал рано. Сели на скамейку, где было место. Рядом с нами сидела девушка моих лет, с обитым дерматином фанерным чемоданчиком. Одетая так, знаете, по-деревенски: платье длиннее, чем мода требовала, штапельное, в сборочку, рукава «фонарик». И сандалики дешевые детские с носочками розовенькими в полосочку — в городе носочки тогда молодые девушки не носили. Пока ждали поезда, разговорились. Девушку звали Соня Аргуновская, она и впрямь была деревенская, из села Аргуново под Рославлем. Ехала тоже в Смоленск, поступать в пединститут. Мои родители обрадовались, что у меня есть попутчица: девушка им показалась самостоятельной, а меня они считали ребенком, боялись одну отпускать. В общем, поехали мы с Соней вместе — тем более поступать нам предстояло в один вуз, только на разные факультеты. Болтали, конечно, всю дорогу. Соня была из семьи колхозников. Мать — доярка, отец — тракторист. Она была единственным ребенком в семье, поэтому ее баловали, не заставили после школы работать, а отправили учиться. Тем более что школу свою сельскую девочка окончила с золотой медалью; мечтала стать учительницей русского языка и литературы, потому что очень любила читать. Говорила она и тогда грамотно, речь хорошая была, не соответствовала ее деревенскому виду. И я удивилась, что она читала довольно много: у них при школе библиотека имелась, Соня ее практически всю перечитала.

В Смоленске мы квартиру вместе сняли — на время вступительных, на эти две недели. С квартирой не повезло — сын хозяйкин к нам приставал. И мы решили: если поступим, найдем другую квартиру, вместе будем жить. Но получилось не совсем так, по-разному у нас сложилось.

Поступили мы обе, хотя конкурс в тот год был большой: я в Рославле с репетитором занималась, Соня сама училась, да ведь на русский язык и легче — конкурс у нее поменьше был. Далее мне повезло: получила общежитие сразу же, на первом курсе. А Соне общежитие не досталось, так как на литературном факультете было больше приезжих. И это обстоятельство оказалось очень важным. Это, девочки, Сонину судьбу определило. Да… Не знаешь ведь, где найдешь, где потеряешь… Может, в том, что не дали, ее везение и было. — Мила замолчала, подперев рукой подбородок. Леля и Наташа ждали.

Наконец рассказчица продолжила:

— Она попала на квартиру к Елизавете Григорьевне случайно. В институтском вестибюле висели адреса желающих сдать квартиру, и ее привлекла фамилия Елизаветы Григорьевны — Аргунова. А Соня в селе Аргуново выросла! Там фамилии, рассказывала, у многих такие: Аргуновские, есть и Аргуновы. Она подумала: может, из односельчан… Ну, мы и пошли по этому адресу — я тоже с ней пошла, она одна боялась. (Кстати, это та самая квартира, что Соня теперь Танечке завещала). Правда, оказалось, что с названием села совпадение случайное, Елизавета Григорьевна сразу сказала, что она смолянка, всегда в Смоленске жила.

Это и видно было, что городская… такая аккуратная, интеллигентная старушка дверь открыла. В блузке дома и даже с брошечкой. Она раньше в седьмой школе французский и немецкий преподавала, к тому времени на пенсии уже была.

Тогда, помню, она нас пить чай усадила. Я стеснялась, а Соня еще больше. Елизавета Григорьевна рассказала, что решила сдавать квартиру впервые. И не для денег, а потому что ей одиноко и (да, она так сказала!) страшно. Раньше она здесь с братом жила. Он умер несколько лет назад. Скажу сразу: я уже потом, позже поняла, что она не одиночества боялась. И не воров. И не привидений, конечно. Она боялась ареста! Но тогда такое в голову, конечно, ни мне, ни Соне не пришло. Старушка боится одиночества — так мы поняли ее слова. Ей в ту пору было примерно как нам сейчас, далеко за шестьдесят, и она казалась нам, семнадцатилетним, очень старой.

Соня решила остаться. Квартира однокомнатная, но ведь тогда это нормальным считалось, в отдельной комнате мало кто жил. А хозяйка ей сразу понравилась.

Потом мы с Соней уже реже встречались: разные факультеты, к тому же мы обе сильно увлеклись учебой. Соня еще дополнительно много занималась, ее Елизавета Григорьевна немецкому языку взялась учить! А мне и института хватало. Ты помнишь, Леля, сколько мы на первом курсе зубрить должны были?!

Елена Семеновна покивала: да, на инязе зубрежки много. И добавила:

— Так вот с кем рядом Соня теперь за оградкой лежит… правильно ли я поняла, что это ее квартирная хозяйка, Елизавета Григорьевна, на старом кладбище похоронена? На камне написано «Аргуновы» — она с мужем там?

— Да, это она, — ответила на этот раз Наташа. — Но замуж она не выходила. С братом она похоронена, он еще раньше умер. Соня и мне про нее рассказывала. Интеллигентная была женщина. И добрая. Она потом Соню прописала в своей квартире, чтобы та ей досталась. Тогда ж не было приватизации, путем прописки все решали.

— Тут дело не только в квартире, — опять вступила Мила. — Елизавета Григорьевна была необыкновенным человеком. Я таких никогда больше и не видела. Не зря Соня на нее почти молилась.

— Да-да, — подтвердила и Наташа. — Она ее, например, музыке учить стала! Ну зачем ей было с деревенской девочкой возиться?! А она ее и языкам, и на фортепьяно играть учила.

— Соня очень изменилась за годы учебы. И, наверно, тут больше сказывалось влияние Елизаветы Григорьевны, чем вуза.

Выпили за Елизавету Григорьевну и чтобы такие люди появлялись хоть иногда. Мало их. Помолчали.

— А почему она боялась ареста? — спросила Леля. — У нее были какие-нибудь основания?

— Ну как ты не понимаешь, Леля? Это еще с тридцатых годов у людей засело. И многие на этом двинулись. Тогда у многих развился подобный невроз. Ахматову хотя бы вспомни, — сказала Наташа.

А Мила подхватила:

— У Елизаветы Григорьевны и личные основания тоже имелись. Она ведь из «бывших» — ты что, не поняла по моему рассказу? Она этого боялась и старалась о своем происхождении не говорить — я еще тогда заметила. — И помолчав, добавила: — Тем более у нее брат сидел. Квартиру эту отдельную им дали, когда его реабилитировали. Больной весь вернулся в пятьдесят шестом… Реабилитированным иногда давали квартиры — компенсировали, так сказать.

— А где же раньше Елизавета Григорьевна жила? — спросила любознательная Леля.

— В коммуналке! — ответила Мила. — Мне Соня показала как-то, на улице Ленина — мол, в этом доме раньше Елизавета Григорьевна жила, на втором этаже, в коммунальной квартире. Угловой дом возле Блонье — ну, тот, где Левонины живут. Там, говорят, такие страшные коммуналки были, совершенно без удобств…

— Ну уж! — не поверила Леля. — Стал бы тебе Дюруа в страшной коммуналке жить! Помнишь, какой он был?!

Все заулыбались. Представить себе Георгия Владимировича Левонина по прозвищу Жорж Дюруа живущим без удобств было невозможно. Коренные смолянки Леля с Наташей помнили его появление в городе в конце 1950-х. Они еще в школе учились, но его заметили: этот высокий красивый мужчина с такой породистой внешностью обращал на себя внимание. Его быстро начали узнавать на улице и прозвали Жорж Дюруа, по имени героя Мопассана. Широкой известности способствовала не только импозантность Дюруа, но и история его появления в городе. Он был вернувшимся эмигрантом. В Смоленске конца пятидесятых ни эмигрантов, ни даже иностранцев до Левонина не видели. И он вполне отвечал представлениям провинциалов о дворянах-эмигрантах: высокий элегантный красавец с бархатным голосом, уверенный в себе, прекрасно воспитанный, душа общества. Он сразу получил комнату на улице Ленина и был принят в пединститут преподавателем на кафедру французского. Смоленские дамы его обожали. Старшеклассницами Леля и Наташа часто встречали его в библиотеке, на спектаклях в Смоленском драматическом театре и на концертах. Ходили слухи, что у него роман с солисткой филармонии Зинаидой Заозерной. Их иногда видели вместе. Леля, поступив на иняз, получила возможность узнать его лучше: он вел французский как второй язык в той английской группе, где они с Милой Памфиловой учились. Французский он знал превосходно, но учить языку не умел. Или, может, не хотел, ленился. Он был сибарит. Это Леля помнила. На занятиях часто или самостоятельную работу давал, или приятно беседовал со студентками на какие-нибудь не относящиеся к занятиям темы.

— Ну, теперь-то Левонины, конечно, всю квартиру выкупили. Я была у них, буквально где-то с месяц назад, Ниночка пригласила. У них квартира отдельная и очень хорошая, — пояснила Наташа (она со вдовой Левонина была знакома по работе в библиотеке). — Но в том доме и сейчас еще остались коммуналки! Нина сказала, что даже у них в подъезде есть. Дом этот до революции, наверно, считался хорошим: красивый, в центре… Там богатые люди жили. А, кстати, вы знаете, что улица Ленина раньше Пушкинской называлась?!

— Конечно! — почти хором ответили Мила с Лялей. А Мила продолжила:

— Не знаю, где до революции жила Елизавета Григорьевна, она скрытная была, боялась всего, мало о себе рассказывала. Возможно, в этом же доме — на Пушкинской, а может, нет. Но что потом жила в коммуналке на улице Ленина, это она сама говорила.