Розовый дом на холме

Людмила Дорогинина

Татьяна – русская по происхождению, немка по паспорту и дирижер хора по образованию, задерживается полицией в европейском аэропорту по подозрению в неуплате налогов на огромную сумму, а ведь за минуту до этого ей казалось, что жизнь удалась. Последующие события заставят её задуматься: В чём счастье? Кто ты по жизни? Зачем пришла в этот мир? А позже придет и ответ: творить и быть счастливой!

Первым делом — самолеты

Точка

Челябинск… Он не знал, где это находится. Еще бы…

Урал… Челябинск… Сразу же после моего рождения, а точнее, через двенадцать дней, мои родители погрузились в поезд с выбитыми стеклами и отправились в Белоруссию, на новое место службы — мой папа был военным.

По дороге мама сильно простудилась, горела как в огне, все пассажиры чихали и кашляли, а я осталась здоровой, хотя пеленать меня им приходилось при минусовой температуре. Правду говорят, младенцев и пьяниц бог бережет.

Мое детство было счастливым, детство всегда счастливое, если нет голода, войны или насилия… я думаю.

Когда мне исполнилось три года, наша семья оказалась в небольшом районном городе Воронежской области — Борисоглебске. До этого я себя плохо помню, хотя некоторые эпизоды всплывают в моей памяти. Родители купают меня в тазу, они очень боятся, что я простужусь — в комнате холодно. Или мама сидит на крыльце и вышивает, а я на руках у полной женщины смотрю на красивую вышивку сверху, женщина хвалит маму: на вышивке проявляется кудрявая головка девочки. Потом эта вышитая канва превратится в маленькую подушечку в моей постели, и я, засыпая, буду смотреть на нее, а еще позже, много позже, у меня родится дочка, точь-в-точь похожая на эту девочку на вышивке: карие глаза, прямой носик, маленький красивый ротик и буйные кудри.

В Борисоглебске же я отчетливо помню нашу первую съемную комнату в деревянном маленьком домишке: покосившийся забор, калитка с металлической ручкой, строгая хозяйка. На мне плюшевое пальто, шаровары, шапочка, кокетливый шарфик, завязанный бантом. Из детского сада меня частенько забирала тетя Лиза и вела к себе домой, пока не приходили мама или папа. Это была худенькая невысокая, как девочка, женщина, «верная душа» — называла ее мама. Она, теперь уже «баба Лиза», будет нянчить моего братишку, а позднее и мою дочку. Помню детский сад: летом воспитатели и нянечки раскладывали деревянные раскладушки во дворе, застилали их матрасиками и белыми простынями, и мы спали на воздухе, под большими деревьями. Часто спать совсем не хотелось, я рассматривала ветки и листья, а потом все-таки засыпала.

В городе было старейшее летное военно-транспортное училище, где служил мой папа. Перед войной в этом училище учился летать сам Чкалов.

Папа уезжал на «точку», часто ночами, где с несколькими подчиненными следил за освещением на взлетно-посадочной полосе и за радиосвязью. Мне запомнилась линия столбов с красными огнями, над которой самолеты шли на посадку. Я там с ним частенько бывала, конечно, не ночью.

У папы в подчинении было несколько солдат-разгильдяев, с которыми всегда что-то происходило. Так как они жили на «точке», то есть где-то в поле, далеко от города, а не в казарме, им было легче нарушать дисциплину. Кажется, они выпивали, уходили в самоволку или, наоборот, приглашали к себе «гостей». Папа старался им доверять, «воспитывал», помогал в их судьбах и его, а также и меня, солдатики любили. На фотографиях я, маленькая девчушка, на трофейном грузовике на футбольном матче, рядом папа, старший лейтенант, и его солдаты. Фотографий с мамой почти нет.

Однажды я попросилась с папиными солдатиками в городской парк — они шли в увольнительную. Мне, конечно же, не разрешили: они оставались допоздна на танцы.

— Оставь форточку открытой, — тихонько шепнул мне один из них, мой главный дружок.

Вечером я не могла заснуть — ждала. И вдруг через форточку что-то упало на подоконник: кулек шоколадных конфет! Даже мама мне таких не покупала.

Думаю сейчас, как же он добирался-то ночью до «точки»?

Да, мое детство было счастливым: папа меня очень любил.

Мы проводили много времени вместе: например, шли встречать маму с работы, видели птичек, и папа говорил:

— Смотри, вон две птички сидят на проводах, а к ним прилетела еще одна: сколько будет?

— Три! — радостно восклицала я.

Так мы решали задачки про кошек, собак, звезды на небе, и я просила: «Давай еще! Еще!»

Иногда он начинал рассказывать мне содержание «взрослой» книги, которую сам читал, и я помню, что хотела быстрей научиться читать и прочитать все эти книги. Он показывал звезды на небе и говорил, как они называются — обычно мы встречали маму поздним вечером. Все мои детские книги я знала наизусть, и однажды в поезде (мы ехали в отпуск), открыв книгу и переворачивая страницы в нужных местах, я имитировала чтение.

— Такая маленькая и уже читает? — изумились соседи по купе.

— Да, — с улыбкой ответил папа.

Мама с раннего детства давала мне всякие практические задания: однажды она послала меня за хлебом в магазин, который находился за два квартала от нашей съемной квартиры, и дала мне десять рублей (старыми), сказав:

— Купи черного хлеба.

Мне было года четыре, и это был мой первый в жизни самостоятельный поход в магазин. Я подала продавщице десятку:

— Мне черного хлеба.

— На все?

Я не знала, что это значит, но сказала, что да, на все. Раз она спрашивает, значит, она лучше знает.

— А что ж тебе сеточку-то не дала мама?

Буханок было много: я вытянула руки, и она уложила мне на них все эти буханки, сказав что-то про молодых мамаш. Четыре или пять, я думаю. Нести было тяжело, пришлось положить буханки на траву рядом с тротуаром и, маленькими перебежками, каждый раз перенося по две и оглядываясь, чтобы их не взяли, продвигаться к дому.

Папа очень смеялся и хвалил меня за сообразительность.

В следующий раз мама строго наказала:

— Сегодня в нашем магазине будут давать масло. Никуда не убегай, а как тетя Зоя скажет, что привезли, беги и купи.

За маслом выстроилась большая очередь. Я стояла, смотрела на портрет Хрущева, вывешенный на стене, и радовалась: вот я куплю масло (давали какой-то маленький кусок — грамм сто, наверное, тщательно взвешивая), и мама похвалит меня и порадуется. Но когда моя очередь почти подошла, впереди стоящая женщина потихонечку попросила меня сказать, что я с ней. Я не поняла зачем, но согласилась. Получив двойную порцию, она быстро ушла, а меня просто прогнали из очереди, сказав, что я слишком умная, хочу отовариться второй раз.

— Вроде бы большая уже, а поручить ничего нельзя! — с досадой сказала мама вечером.

Три Коммунальных

Папа служил хорошо, получил звание капитана, нам дали отдельную жилплощадь: дом был похож на барак, но все-таки, бараком он не был, а состоял из четырех квартир с отдельными входами. Было две улицы таких домов для офицеров: Первая Коммунальная, Вторая Коммунальная, позже построили и третью.

Наша квартира состояла из комнаты в шестнадцать квадратных метров, маленькой кухоньки с печкой, холодной прихожей и прилегающим к ней сарайчиком. Водопроводная колонка недалеко — перед крыльцом, дощатый туалет — один на два дома метрах в пятидесяти, и участок земли под огород.

Параллельно нашей улице пролегала другая, с красивыми двухэтажными домиками под красными черепичными крышами и с искусно застекленными верандами, их называли «финскими». Построены они были немецкими военнопленными. Я всегда мечтала побывать в одном из них, они казались какими-то сказочными среди местных домов. Удивительно, откуда взялась черепица в тех краях. Это была во всем городе только одна улица домов в пятнадцать.

Тем не менее мы были счастливы — после всех скитаний по съемным квартирам оказаться в собственном жилье!

Прямо за Второй Коммунальной начинался военный аэродром. Сама улица после дождя была непроходимой — огромные лужи, грязь — жирный чернозем прилипал к обуви, редкие машины буксовали. Зимой улица была засыпана снегом, зато летом… летом было раздолье. Мы играли на крыльце дома или уходили на кукурузное поле, там срывали початки и делали из них кукол, раскрашивая им лица и заплетая косы, пока нас не прогоняли владельцы. Вечером играли в прятки, папа часто играл с нами и всегда хорошо прятался, я тоже старалась находить новые места. Однажды мы с подружкой спрятались у соседа в малиннике. Нас не могли найти, а мы сидели, рвали чужую малину и тихонечко посмеивались над теми, кто нас ищет.

Вдруг раздался грозный голос соседа (мы его боялись):

— А ну вылезай! Кто там сидит?

Он полез в свою малину, мы в ужасе рванули через колючие кусты, раздирая ноги и платья, а он погнался за нами с разводным ключом.

Папа ходил потом к нему урегулировать конфликт, они вместе служили на «точке». Вскоре соседа перевели служить в Польшу с повышением на майорскую должность, а папа так и оставался капитаном на старом месте. Такое в армии случалось постоянно: хороших офицеров удерживали на месте, плохих переводили подальше, хоть и с повышением, лишь бы убрался. С этого момента, кажется, мама и начала папу «пилить».

Папа увлекся фотографией, и родители приобрели фотоаппарат ФЭД в скрипучем кожаном футляре коричневого цвета. Когда не было полетов, папа выходил на улицу и фотографировал маму, соседей или нас, детей.

На шкафу стала множиться всякая аппаратура: увеличитель, ванночки, лампы. Покупались пленки, проявители, закрепители и вечерами, плотно завесив окна, мы с папой проявляли фотографии. Было очень интересно смотреть, как на фотобумаге постепенно появлялись то мама, то я, то Мишка с Игорешкой, которых я тащу за рубашки, чтобы они стали рядом со мной, а они, стесняясь, упираются. Папа всегда любил схватить на фото такие моменты. Потом мы все-таки стоим все вместе, обнявшись за плечи. Сильно косящая Светка, лохматая, как всегда, смирно позирует рядышком — верная подружка! Или вот: все соседи выстроились в ряд, дети впереди, я — в пижаме! Это папа привез мне ее из Москвы, из темно-синего сатина в горошек, и я бегала в ней летом на улице, так она мне нравилась! Папа осторожно поднимал пинцетом фотографии из раствора проявителя-закрепителя, следя за тем, чтобы они не были слишком темными или наоборот слишком светлыми. Иногда он разрешал и мне поорудовать пинцетом. Папины фотографии были, может быть, не всегда высокого качества (эх, передержали!), но очень мне нравились, а мама раз в год тащила нас в фотоателье, где мы чинно позировали: папа и мама сидят, я у них на коленях; папа и мама сидят, я сижу между ними; они, опять же, сидят, я — позади и т. д. Мизансцены год от года менялись незначительно.

В шесть лет мама отвела меня в музыкальную школу (девочку нужно обязательно учить игре на фортепиано) к Нине Петровне, сказав при этом мне, что я принята без экзаменов. Пианино посчастливилось купить у соседа, который, выходя после футбольного матча, приобрел последний лотерейный билет и выиграл его, так что повезло всем: и ему и нам. Черное, лаковое, казавшееся очень большим в нашей единственной небольшой комнате, пианино «Аккорд» издавало красивые звуки и мне очень хотелось поскорее научиться играть на нем. Много лет спустя я попытаюсь продать его, теперь уже антикварное, хорошо сохранившееся, но на одном из интернетовских сайтов с удивлением обнаружу, что люди предлагают хотя бы бесплатно вывезти инструмент из их жилища. Иные времена, иные песни.

А тогда оно стоило баснословных денег, но у моей мамы всегда были деньги, и своих целей она тоже всегда достигала.

Золотые шары

В первый класс я пошла в школу поблизости от дома. Распределение по школам проходило по месту жительства, так что в нашей школе учились дети военных, работников кирпичного завода и бойни. Именно эти предприятия находились на окраине города, где располагался военный аэродром и три улицы домов, недавно построенных для офицеров и их семей.

За неделю до начала занятий мама решила научить меня читать. Букварь был уже куплен, и я с интересом рассматривала в нем картинки.

— М, а-ма, м,а-ма: вместе «мама». Р, а-ра, м,а-ма: вместе «рама». Поняла? Читай! Все просто! — бойко начала она.

Я молча смотрела в букварь и мама, пока спокойно, повторила еще раз про маму и про раму.

— Читай!

Я, боясь ошибиться, повторила:

— М, а: ма, р, а: ра, «рама».

— Какая «рама»?! Где ты видишь слово «рама»?! Здесь же написано «Мара».

Мы попробовали почитать и другие слова, но, если это не было слово «мама», я читала шиворот-навыворот, сидела, как парализованная, уже побаиваясь своей нетерпеливой учительницы.

— Бестолочь какая!

Мама хлопнула меня букварем по голове. Было не больно, но обидно. Слава богу, на этом мое домашнее обучение и закончилось.

Вечером я слышала, как мама жаловалась папе на мою бестолковость, а папа просил ее оставить меня в покое с подготовкой к школе.

— Она умная девочка и всему научится.

Форма была куплена, белый воротничок и манжеты пришиты, фартук — белый, с крылышками и карманами, лежал на кровати, колготки синтетические (большая невидаль!), серого цвета, привезенные папой из Москвы, лежали рядом с формой, портфель сверкал золотистым замочком. Оставался букет. Я видела, с какими богатыми букетами шли в школу дети, и мечтала иметь такой же, с темными георгинами, нежными гладиолусами и яркими астрами. И мама обещала, что у меня он будет.

Но ранним утром первого сентября она нарвала в нашем палисаднике золотых шаров, добавила туда каких-то веток и сунула мне в руки. Я разрыдалась. У соседей на клумбах росли георгины и астры, а на нашем огороде цветов не было. Нужно было купить их на базаре, но мама не любила попусту тратить деньги. Золотые шары на тонких стебельках склонили головки сразу же, праздник был испорчен.

— Ты обещала! — требовала я и отказывалась идти в школу с этим веником.

Заплаканная, с истрепанным вконец букетом из золотых шаров (мне дали им по заднице), я пришла на Первый звонок.

В школу мы ходили своей компанией: несколько мальчиков и я. Придирчиво осматривая своих провожатых, я выбирала одного, которому разрешалось нести мой портфель — это были Игорешка, Мишка, Вова и Саша (два брата-близнеца) и Сережка. Дорога до школы и обратно, примерно километра два, в разное время года занимала у нас разное время. Осенью мы рвали яблоки и груши с деревьев, которые в изобилии росли вдоль улиц, летом это были вишни и сливы.

Говорили, что сам Петр Первый делал планировку нашего города, когда начал рубить сосны в окрестных лесах для строительства флота в Воронеже. Основное ядро города было разлиновано, как тетрадь в клеточку: улицы широкие, застроенные каменными купеческими домами в центре, а дальше от центра — деревянными, богато украшенными резными наличниками, и резными же кружевами под крышами. Это позже окраины пристраивались без всякого плана, и улочки побежали вкось и вкривь, получив соответствующие названия: Солдатская слобода, Цыганская слобода, Мукуревка, Воровское…

Мы знали дома, перед которыми не стоило задерживаться, потому что злые тетки кричали нам в окно: «Ты чего рвешь? Ты их сажал?» Но, в основном, никто не запрещал рвать придорожные фрукты, и мы грызли сладкий пепеншафран или ароматную антоновку.

Зимой катались с ледяной горки на портфелях и в любое время года подолгу крутились на железной штуковине, вертушке, которая стояла на входе в один из дворов вместо калитки. Также круглый год по пути из школы у меня было задание зайти к тете Маше, взять у нее тяжелую сумку и принести домой. Строго наказывалось не тащить всю компанию за собой, а исполнить все в одиночку, конспиративно. Как я должна была донести портфель и сумку с пятью килограммами мяса, маму не волновало. Мальчишки все равно ждали меня неподалеку, чтобы помочь, прекрасно зная, что в этой сумке.

В нашем городишке было два больших мясокомбината, но при этом ни одного мясного магазина, и многие жители промышляли тем, что продавали ворованное с мясокомбината, а в просторечии «бойни», мясо. Рассказывали, что работники бойни перебрасывали через высокий забор с колючей проволокой куски туш, а помощники с другой стороны их ловили, так что мяса хватало всему городу. Часто вечерами по нашему району несся зловонный запах — это ветер дул со стороны бойни.

Все мое детство прошло под шум взлетающих и садящихся самолетов: небольшие приземистые дома офицеров стояли рядом с аэродромом, но мы этот шум даже не слышали. Частенько военный «газик» подъезжал к нам, играющим в куклы, или собирающим грибы на взлетно-посадочной полосе, и офицер, сидящий в машине, прогонял нас, а также пасущихся тут же коз, домой. Начинались полеты.

А на скрипке — недобор

Музыкальная школа располагалась в большом красивом здании, бывшем купеческом доме: высокий фундамент, резные наличники на окнах, чугунная витая калитка и высокое крыльцо, массивные двери поблескивали дорогими бронзовыми ручками, паркетный пол слегка поскрипывал. В зале с огромными, округлой формы окнами, на сцене стоял длинный рояль, а со стен из золоченых рам строго смотрели русские композиторы — Петр Ильич в центре над сценой, остальные по бокам. В кабинете директора симметрично по углам возвышались от пола до самого потолка печи, выложенные золочеными изразцами (я позже поняла, что это были печи), а в коридоре стоял большой кожаный диван с высокой спинкой, украшенной маленькими зеркалами, на котором ученики смирно ожидали своих уроков. В классах стояли небольшие (кабинетные) рояли. Уборщица и гардеробщица тетя Нюся знала всех учеников, всегда вязала пуховый платок (в городе все вязали платки) и следила, чтобы не носили грязь. По сравнению с нашим семейным жилищем площадью в шестнадцать квадратных метров, с печкой и умывальником в холодном коридоре, счастливым обладателем которого (отдельного, без соседей) была наша семья из трех, а позднее четырех человек, музыкальная школа была просто дворцом. Тогда как-то и не думалось о том, что этот дом, как, впрочем, и все другие красивые дома в нашем городе, принадлежал когда-то людям, которые строили его для своей семьи, а теперь вот стал общественным зданием… Я родилась уже в новой действительности.

Подруга Наташка тоже поступила в музыкальную школу и однажды спросила меня, почему я не хожу на урок сольфеджио.

— Ты не поступила в школу!

— Нет, я поступила!

— Если бы ты поступила, ты должна была бы сдавать экзамены и ходить на сольфеджио!

— А меня приняли без экзаменов!

— Такого не бывает!

Я решила, что мама, очевидно, забыла сказать мне про сольфеджио, и на следующий же урок пошла вместе с Наташкой. Учительница очень всполошилась и побежала к директору: уже конец октября, а тут, откуда ни возьмись, новая ученица и она утверждает, что с первого сентября ходит в школу. Меня повели в кабинет с золотыми печами. Директор школы, крупный мужчина с кудрявой шевелюрой и низким строгим голосом, его называли почему-то «народником» и боялись, на допросе выяснял, кто я и откуда взялась. После этого в музыкальную школу я больше не ходила, а обучение продолжала «на дому» у своей учительницы. Она была дочерью священника и проживала в большом частном доме. В то время, когда я играла, она успевала помыть полы или навести порядок на кухне (дела у нее всегда находились), громко выкрикивая мне замечания, если я делала ошибку. Позже мне стало ясно, что учительница «втихую» занималась со мной в здании школы (я ее «заложила»), хотя с самого начала я была определена к ней частным порядком для подготовки к вступительным экзаменам. Я была очень расстроена этим обманом. Наташка оказалась все-таки права, а мама раздраженно сказала:

— Ишь, самостоятельная нашлась, на сольфеджио она пошла.

На следующий год на вступительных экзаменах тот же строгий директор вынес вердикт:

— Слух хороший, пойдет на скрипку. Фортепианные классы переполнены, а на скрипке — недобор.

Вообще, маме было свойственно сказать мне неправду или дать обещание и не выполнить его. Например, я показывала ей мой молочный зуб, который сильно качался, и она говорила:

— Дай посмотреть, — и неожиданно с силой дергала его.

В следующий раз она обещала мне, что только посмотрит, сильно ли он качается:

— Не будешь дергать? Обещаешь?

Она обещала и дергала.

Учиться музыке в городе, где никогда не бывает концертов классической музыки, наверно, неправильно, понимание этого пришло позже. Девочка со скрипичным футляром в руке в нашем городе вызывала насмешки — куда с ружьем — то топаешь?

Любой начинающий далёк от совершенства, но скрипач особенно: смычок дрожит, ведомый неуверенной рукой, пальчики ищут свои места на грифе. Результат не умиляет ни самого скрипача, ни его родителей. Первая учительница была нервная и иногда била смычком по пальцам. Мне доставалось редко, как-то сама по себе я росла старательной и прилежной и усердно водила смычком по желтым жильным струнам дешевой скрипочки, занимаясь каждый вечер, пока мама не приходила с работы и не говорила: так, заканчивай, мне нужно отдохнуть. Я понимала, что мама в общем-то сильно разочарована моей музыкальной специальностью. Она мечтала видеть меня преподавательницей фортепиано (очень хорошая специальность для женщины), папа же, напротив, просил поиграть, всегда хвалил и говорил, что у скрипки волшебный звук, сродни человеческому голосу.

За время учебы у меня сменилось несколько преподавателей: скрипичная школа не приживалась в нашем городке. Довольно старый дедушка, следующий учитель, запомнился плохо, потом был ещё кто-то, пока не появилась молодая выпускница музыкального училища, которая, поначалу всерьёз взялась за нас, свой немногочисленный класс провинциальных скрипачей, но ее энтузиазм быстро прошёл, и скоро она уехала в областной город. Так что, окончив, одновременно с девятым классом и музыкальную школу, я, кажется, больше ни разу не канифолила смычок.

Наш Никита Сергеевич

Мама работала в гастрономе продавцом конфет. Работницей она была очень старательной, если не сказать больше. Ее магазин был открыт допоздна, кажется, до десяти, она работала в разные смены, то утром, то вечером, но никогда не жаловалась. Веселая, красивая, всегда приветливая с покупателями, в белоснежном, как доктор, халате, уже хорошо говорившая по-русски (только легкий акцент оставался), она украшала свою витрину резными салфеточками, часто подменяла заболевших работниц и вообще радела, как за свое. Работа была у нее на первом месте.

Однажды мама привезла домой на санках большой ящик, это оказался телевизор!

Тогда передачи начинались вечером, часов в семь. Местные новости, киножурнал, документальный фильм, художественный фильм. Почему-то запомнился фильм «Наш Никита Сергеевич»: колосились поля, высокая кукуруза колыхалась на ветру, комбайны шли стройными рядами, и Никита Сергеевич радостно улыбался, очищая початок.

— Догоним и перегоним Америку!

Счастье переполняло мое сердце, как хорошо, что я родилась здесь, а не в Америке. По праздникам или ко дням партийных съездов транслировались большие концерты. Всем особенно нравился романс «Соловей».

Соседи, обычно человек пять или шесть, приходили к нам каждый вечер и, развалившись на полу, просматривали всю программу от начала до конца: ни у кого на нашей улице телевизора не было. Я часто засыпала в этой же комнате, не дождавшись конца фильма

Наступило лето, и мама начала выставлять наш телевизор в окне, теперь соседи со своими табуреточками сидели на тротуаре. А к осени многие уже имели телевизоры, и наш кинозал закрылся.

Следующей мечтой моей мамы был мотоцикл, который она вскоре и приобрела — голубого цвета ИЖ. Папа учил маму ездить на мотоцикле по аэродрому, но безуспешно.

— Сбрось газ, сбрось газ! Тормози! — учеба закончилась скоро, мама не научилась.

Соседи заметно отставали в приобретении товаров народного потребления и благ цивилизации, но наша семья, живя в условиях строжайшей экономии, копила уже на машину. Вернее сказать, копила мама.

— Зачем нам машина? — папа сопротивлялся как мог, — так хорошо на мотоцикле.

Он курил папиросы Беломорканал, отдавая маме всю до копейки хорошую зарплату, и просил у нее двадцать две копейки на папиросы. Она всячески увиливала, «не слышала» просьбу, говорила, что можно «все пустить в дым», но потом все-таки доставала кошелек и давала ему эти копейки. Своего кошелька у папы я никогда не видела. Однажды она дала ему только двадцать копеек.

— Но, Раечка, они ведь стоят двадцать две!

— Ну уж как-нибудь…

В музыкальную школу я ездила на велосипеде, на руле висела папка с нотами и чехол со скрипкой. Зимой приходилось ездить на автобусе. Школа была в центре, а это километров пять от нашего дома.

— Я хожу пешком, а ты почему не можешь?

Билет на автобус стоил три копейки.

Папа стал задерживаться по вечерам, мама тоже приходила поздно, я должна была каждый день мыть полы и поддерживать порядок в доме. Где-то с третьего класса на мне лежала обязанность растопить днем печку, а это значило принести охапку дров для растопки и ведро угля (или сбегать два раза и принести по полведра), а также принести в дом ведро воды из колонки.

Вечерние задержки папы объяснялись просто, он зарабатывал на папиросы. Говорили, что Дом офицеров нашего училища до революции был полковой церковью, в архитектуре здания угадывались очертания предыдущего строения. Внутри паркетные полы, лестницы, устланные красными ковровыми дорожками, огромные окна в толстых деревянных рамах, двери, очевидно дубовые, высокие, с большими бронзовыми ручками, в вестибюле пол с орнаментом — явно творение не советских времен, большой кинозал со сценой, библиотека, много помещений для занятий, например, танцами, прекрасная бильярдная, а также замечательный буфет.

Я прибегала сюда на занятия танцевального кружка, в библиотеку, а потом заглядывала в бильярдную к папе, чтобы после игры пойти с ним в буфет к тете Наде. Там я заказывала все, что хотела: вкуснейший грушевый лимонад и пирожное, или шоколадку, или конфеты, но всегда с лимонадом. Лимонад «Дюшес» был действительно необыкновенно вкусным, так же как газировка — говорили, что у нас очень хорошая вода. Очень скоро папа стал чемпионом биллиардной и обыгрывал всех, а игроки были «состоятельные». Из Москвы с проверками прилетали полковники и генералы, вечером они обычно приходили в Дом офицеров (не в театр же идти), играли на деньги. Папа держался скромно, только местные знали, какой он игрок. Он был невысокого роста, лысоватый (зачесывал негустые волосы на лысину), в форме капитана. Какой-нибудь заезжий высокий чин, разговаривая свысока, предлагал ему разбить шары. Маркер загадочно улыбался, натирая кии мелом, папа скромно соглашался, противник делал довольно большую ставку. Обычно партия кончалась быстро, папа всегда был хорошим спортсменом, будь то футбол, волейбол, шахматы или бильярд. Шары летели в лузы один за другим так, что противник не мог сделать ни одного удара. Кстати, он мечтал научить меня шахматам. Мы пробовали несколько раз, но мне это было скучно.

У мамы появился «проект» — продвижение папы по службе. Все друзья давно майорами ходят, а наш «засиделся». Для этого нужно было высшее образование, решила она.

Папина московская родня, два двоюродных брата, оба с высшим, а наш чем хуже? Итак, Москва, военная академия.

Для поступления в такой ВУЗ нужны были не только знания, но и крепкое здоровье (зачем учить больных?). Заключения врачей и анализы были сделаны в нашей медчасти, экзамены успешно сданы (какой молодец папочка!), но уже после экзаменов слушатели должны были пройти медицинское обследование еще и в самой Академии. С диагнозом «шумы в сердце» папу в Академию все-таки не приняли. По результатам экзаменов он стал студентом-заочником Московского Энергетического института, видимо, там здоровье не требовалось.

Из Москвы он приехал с подарками: мне — туфельки, а маме очень красивую голубую комбинацию, такой я у нее не видела. Мама, развернув бумагу, сказала:

— Я голубое не ношу, неужели трудно запомнить? — и отложила подарок в сторону.

Чайная роза

Родители собирались в отпуск, конечно, на Украину, а незадолго до этого, с воспалением легких я попала в детскую больницу. В большом помещении стояло два ряда белых металлических кроватей, щели в окнах были заклеены белыми бумажными лентами, пол цементный, холодный даже на вид. В палате лежали дети разных возрастов. Нам делали уколы, давали таблетки и водили на рентген, а мы ждали своих родителей, посещения их были нечастыми. Мои родители очень за меня переживали, приносили всякие фрукты с базара и пирожные, но аппетита у меня не было и все гостинцы лежали на тумбочке, пока их не уносили нянечки. Однажды мама принесла мне большую розу, я никогда таких не видела. Она была персикового, с розовато-желтым, цвета и пахла на всю палату, даже не просто пахла, а благоухала.

— Какая красивая!

— Это чайная роза, выздоравливай скорей, — сказала мама, у нее были очень грустные глаза.

Розу поставили на мою тумбочку в банку с водой, и я часто на нее смотрела и думала, почему она «чайная». Роза долго не вяла.

Каждый вечер к нам в палату заходила дежурная медсестра, раздавала таблетки, мерила температуру и выключала свет.

— Так, всем спать. По кроватям не бегать, пол ледяной. Спокойной ночи, — больше медсестра в палате не появлялась, но тут-то как раз и начиналось все самое интересное. Старшие девочки бегали по палате, залезали друг к другу в постели, шептались, потихоньку смеялись. В один из вечеров я, показывая им свою смелость, носилась без тапочек по действительно очень холодному полу, и на следующий день мне стало хуже.

— У вашей девочки началось двухстороннее воспаление легких, — констатировал врач, — так что выписка откладывается.

Лечили меня около двух месяцев, а потом отправили в санаторно-курортный детский сад (который находился почему-то не на курорте, а в нашем же городе), где мне запомнилось, как однажды вечером, когда мы лежали в кроватях, и нянечка рассказывала нам очередную страшную историю, мне передали какую-то солено-кислую корочку.

— Что это?

— Моченый арбуз, — ответила соседка.

Я облизывала и грызла эту корку, пока соседка с другой стороны не попросила ее у меня.

— Дай мне, я тоже хочу.

Выписали меня под расписку родителей, снабдив необходимыми порошками и таблетками, и мы, наконец, отправились в отпуск.

Помню Борисоглебской вокзал, ожидание поезда, гундосый голос дежурной по громкоговорителю: «Внимание, внимание, граждане пассажиры, поезд Волгоград-Москва прибывает на первый путь, нумерация вагонов с хвоста поезда.» После чего все пришло в движение: люди, нагруженные тяжелыми вещами, бежали по перрону, сталкиваясь и на ходу спрашивая друг у друга, в каком месте перрона может остановиться их вагон. Ответа никто не знал. Поезд на нашей станции стоит всего ничего — две минуты. Это и до сих пор так, и точно так же люди мечутся по перрону, задевая друг друга чемоданами, лезут по высоким ступеням в вагон, торопливо прощаясь с провожающими.

Наш первый вагон вообще остановился там, где перрона нет. Первая ступенька очень высоко, папа подсаживает маму, передает меня и забрасывает наши вещи, поезд трогается, сердце подпрыгивает от счастья. Так здорово ехать в поезде с родителями, мы — в купейном вагоне, папе даже положен бесплатный проезд к месту отдыха и обратно. Проводница принесла чай в красивых подстаканниках, я смотрю в окно, и тут мама обнаруживает, что два больших бумажных кулька с порошками для меня, которые нужно было давать строго по времени, одни до, а другие после еды, забыты дома. С ними носились, чтобы положить поближе, чтобы уже в поезде начинать давать их мне и… забыли на столе. Слезы, причитания, хоть возвращайся. Но все же доехали до бабушки, в бабушкином доме вся родня рассматривает, расспрашивают, я плохо понимаю — все говорят на украинском и мама тоже.

— Облить маслом — коты съедят, — бабушка посматривает на меня.

— Что ж, воно таке худе та бледнютко? — идет рассказ про мою болезнь, про забытые лекарства, тетя Люда, медсестра, обещает найти их. А пока бабушка берет мое лечение в свои руки: меня будят на заре и дают пить противное теплое козье молоко, у него очень неприятный запах и вкус. Папа, в качестве примера, пьет это молоко и нахваливает, но я ревела:

— Не буду, не хочу-у-у.

В общем, питание было усиленное. Необходимых лекарств найти не удалось, родители очень переживали. Однажды мама с бабушкой вместе что-то шили, меня выставили во двор дышать свежим воздухом.

— Посмотри, какие у курочки цыплятки!

Цыплята были действительно славненькие: желтые пушистые комочки, совсем-совсем крошечные, с красными клювиками, они суетились возле своей мамочки в специально отгороженном для них местечке, но… их брюшки были очень грязными. Первого цыпленка я брала с опаской, но потом дело пошло. Я носила их по одному к бочке с дождевой водой, мыла и укладывала сушиться на крыльцо. Когда дело было сделано, я пошла в дом.

— А они спют и спют… и не просыпаются, — развела я руками перед портнихами.

Бабушке пришлось покупать других цыплят. Приехав через месяц домой, первым делом мы побежали на проверку. Врач меня не могла узнать, и, я думаю, это было искренне. Перед ней стояла розовощекая, пухленькая, изрядно подросшая за месяц девочка. Какие хорошие лекарства она мне прописала!

Москвич 401

В разговорах все чаще стало звучать слово «машина».

— На что мы купим машину? И зачем она нам?

Но мама уже знала ответы на эти вопросы. Однажды вечером к дому подъехал Москвич 401, он был облезлого серого цвета, внутри как-то плохо пахло. Соседи, побросав шланги (по вечерам все поливали свои огороды), и ребятня окружили Москвич.

Продавец ходил вокруг машины и бил ногой по колесам.

— Подкрасите, подмажете, новые покрышки поставите, и будет как игрушка. Побегает еще, ого-го! А сейчас что, стояла долго в сарае… Куры там… и все такое.

— Чехольчики новые сошьем, — вторила мама.

Машина была куплена: времени на бильярд теперь не оставалось. Новые самолетные покрышки, вернее сказать, использованные, списанные, но для нашей машины — новые, встали на место старых. До сих пор удивляюсь, как они смогли подойти? Или я что-то не так поняла?

Встал вопрос о покраске. Автосервисов тогда не существовало, так что папа договорился с умельцами, чтобы покрасили в гараже. Мама пыталась выбрать цвет, но у мастеров нашелся только один — «морской волны».

— Пусть будет морской волны, — мечтательно сказала мама.

— Машину покрасили, сохнет, — вскоре доложил папа.

Мама суетилась насчет чехлов.

Через несколько дней он подъехал на ней к дому, вид у него был виноватый. Матовый бирюзовый кузов выглядел странно, казалось, что если провести по нему рукой, то оцарапаешься. У мамы брызнули слезы. Соседи сочувственно осматривали машину, а папа объяснил:

— Ветер был, а мастера оставили ее на улице сушиться…

В первое же лето после покупки Москвича мы отправились на нашей новой, опять перекрашенной машине, в отпуск, конечно на Украину. Дорога предстояла дальняя, аж шестьсот километров: Воронеж, Курск, Сумская область. Мама приготовила подарки всей родне. Галоши глубокие и вязаный платок из козьей шерсти для бабушки, отрез на платье для тети Оли, теплый свитер брату Владимиру, одежду и конфеты — племянницам.

Ранним утром отправились в путь. До Воронежа доехали без приключений, миновали стоящую у дороги белоснежную, с золотыми звездами на темно-синих куполах, церковь в селе Анна. Заночевать попросились в крайней избе в деревушке Крысиные дворики, избы в ней и правда чем-то их напоминали — маленькие, скособоченные, бедные. Но хозяева гостеприимно пустили нас в хату, а сами пошли на сеновал. Указателей почти не было, дорожных знаков тоже было немного, тем не менее при въезде в Воронеж, папа вдруг засомневался.

— Посмотри побыстрее в конце атласа, что это за знак, — попросил он маму, она стала листать страницы.

— Это знак «стоянка запрещена».

— Нет, тот на синем фоне, а этот — на фиолетовом.

— Но такого фиолетового здесь нет!

Папа стал смотреть в атлас, и мы угодили в большую яму посреди дороги, головами стукнулись о потолок, я прикусила язык. Машина заглохла, папа листал атлас.

— Да нет такого… Наверно, у них синей краски не было…

Воронеж — большой город: троллейбусы, светофоры, постовые в будках на перекрестках.

— Куда ехать?

— А я откуда знаю?

— Смотри на указатели!

— Нет никаких указателей!

— Езжай за автобусом пока.

Папа старательно следует за автобусом на большом перекрестке, вдруг — свисток, милиционер в белом кителе машет нам полосатой палкой остановиться.

Волнение страшное, как будто сейчас нас всех арестуют. Милиционер берет у папы права, внимательно смотрит, достает маленькую металлическую штуку из кармана.

— Проезд на красный сигнал светофора! — важно сообщает он и дырявит папины права.

— Но я ехал прямо за автобусом, — пытается добиться справедливости папа.

— Автобусу — можно, — был ответ.

Все ужасно расстроились.

Асфальтированных дорог было очень мало, в основном грунтовые. Подъемы на горки наш тяжело нагруженный Москвич едва сдюживал, после дождей мы часто буксовали в грязи, кончался бензин — бензоколонок было немного, постоянно прокалывались покрышки, и папе нужно было вулканизировать их, то есть ставить заплатку из резины. Но путешествие всем нам нравилось! Мы останавливались в красивых местах для пикника, купались в речках и озерах, добирались двое суток!

В родном селе мама чувствовала себя счастливой — городская, модно одетая, с мужем-летчиком (мама представляла, по возможности, папу как летчика, не как техника), прикатила на своей машине! Подруги приходили в гости, рассматривали и расспрашивали.

Папа ездил с дядей Володей на рыбалку, они, побродив с бреднем на озере, привозили кучу рыбы. Бабушка пекла пироги. Закалывали свинью, для этого приглашали специального человека, для меня было испытанием слышать жуткий визг животного, я убегала в сад, но этот визг был слышен далеко. Мои сестренки же, наоборот, очень радовались этому событию, крутились возбужденные рядом со взрослыми, их ожидало лакомство — подкопченный свиной хвостик, свиной пятачок и уши.

— Нет-нет, я пробовать не буду!

А они грызли это, бегая по двору.

Дядя Володя выпивал огромную, литра на два, кружку горячей свиной крови:

— Пей, Валентин, здоровым будешь! — не отступал он от зятя.

Но папа отказывался от живительного эликсира. В общем, все радовались, огромный лохматый черный «волкодав» получал свою порцию свиных деликатесов, хотя и немного. Все шло в дело: внутренности промывались, кишки тщательно развешивались на веревке для просушки.

Волкодав внушал мне ужас. Днем, привязанный на цепь в углу двора, он яростно лаял и рычал, показывая острые клыки, пытался сорваться с цепи всякий раз, когда мы проходили по двору. Ночью его спускали, и он двигался на цепи, которая скользила по проволоке, натянутой по диагонали, я все боялась, что он забежит к нам в дом. Приблизиться к нему, чтобы, например, покормить или спустить с цепи мог только дядя Володя, но, когда мы приехали первый раз и вошли во двор, папа пошел к кобелю, который просто бесновался на своей толстенной цепи, ласково говоря ему:

— Ну привет, друг, мы свои, давай знакомиться.

— Валентин, не подходи!

— Валя, не надо, разорвет, не подходи!

Но папа спокойно подошел, и пес успокоился.

Потом эта жуткая псина ласково виляла хвостом, как дворняга, завидев папу.

Дядя Володя был даже разочарован:

— А мне казалось, он разорвет любого…

Папа никогда не боялся собак, говорил мне: «Они чувствуют твой страх — нельзя им этого показать».

Когда свиная туша была разделана, к делу приступали женщины: мясо перекручивалось на фарш, сало засаливалось и уносилось в погреб, кровь варилась для кровяной колбасы. Колбасу эту папа очень любил — с чесночком, какими-то приправами и травками. Нафаршированные тугие кишки сворачивались в спирали и уносились в погреб.

Про погреб следует сказать отдельно. Самостоятельное строение рядом с домом, он выглядел как высокая насыпь с дверью. За дверью — длинная земляная лестница, ведущая вглубь (чем ниже, тем холоднее), и там, в прохладных недрах, заботливо, по-хозяйски разложенные и расставленные, хранились внушительные запасы продовольствия. На полках, бережно завернутые в марлю, лежали засоленные пласты сала, желтоватые прошлогодние и бело-розовые свежие. Большие бочки с самыми разными соленьями, от моченых яблок и арбузов до грибов, огурцов, помидоров, капусты, стояли вдоль стен. А еще колбасы, подвешенные на крючках, пучки засушенного укропа и трав, сухофрукты, мешки муки, соли и сахара, бочки с квасом, самогонка в прозрачных пузатых бутылях. Семья бабушки была зажиточной и трудолюбивой: происхождение сказывалось.

Кормилец

Мой братишка появился на свет, когда я училась в четвертом классе. Назвали его Евгением — маме очень нравился киноактер Евгений Урбанский. Пеленая сыночка или держа на руках, мама всегда приговаривала:

— Кормилец мой! Что с девчонок толку? Вырастут, выскочат замуж и «прощай, мама», а сын — кормилец, всегда позаботится.

Через две недели после родов она вышла на работу, хотя послеродовой отпуск тогда был, кажется, два, а то и три месяца. Работа и деньги стояли у мамы всегда на первом месте. Она уходила к семи утра и возвращалась в три часа дня, а с младенцем оставляла меня. Уроки в школе начинались в два, так что на первый урок я не успевала.

— Ничего, — сказала мама, — будешь приходить ко второму уроку, — и договорилась в школе.

Мне показали, как пеленать, давать молоко, а позднее, как варить манку, и оставили двухнедельного младенца. По утрам, три раза в неделю, у меня была музыкальная школа — следовало покормить братика, перепеленать, уложить в коляску и отвезти тете Зое, соседке, которая сидела дома с двумя детьми. Передавая ей братика, я назидательно говорила:

— Тетя Зоя, будете пеленать — головку держите.

Она вспоминала об этом всю оставшуюся жизнь.

На школьной фотографии по окончании четвертого класса меня нет.

Началось лето, «няня» освободилась от школы и теперь ей надлежало заниматься воспитанием братика с раннего утра и до позднего вечера, мама отдалась работе полностью. Приходя домой после трудового дня, она распевала, играя с сыночком.

— Кормилец ты мой, счастье ты мое ненаглядное, радость ты моя…

Пребывание в пионерском лагере, в котором раньше я проводила по две-три смены, стало для меня невозможным, причем на несколько дальнейших лет. Оставалась детская площадка, где достигались высокие результаты в упражнениях на турнике или в «выбивалах», со страшной скоростью крутилась скакалка, на всех частях тела вращался обруч, бита точно посылалась в классиках, выполнялись шпагаты и мостики.

Первое свое лето, пока не начал ходить, братишка в основном мирно спал в коляске под вишней, иногда изрядно покусанный комарами, за что мне попадало от мамы. Но позднее, естественно, я, а вместе со мной и все мои подружки, были привязаны к нему, начинающему ползать или ходить. Пару раз, заигравшись, мы теряли его из виду, и тогда начинался аврал, все разбегались в разные стороны, чтобы найти самостоятельного малыша.

На свои дни рождения я в основном приглашала мальчиков. Не специально, просто в классе как-то не было закадычных подруг, а мои подруги с улицы были помладше. В четвертом классе ожидались шесть мальчиков и косоглазая Света, я задолго начала обсуждать с мамой этот день, она обещала приготовить вкусное угощение, испечь торт.

— А подарок? Ты купишь мне подарок?

— Конечно!

— А что?

— Ну, это секрет.

Сейчас я хотела бы вспомнить, а чего бы я хотела в подарок? Были ли у меня желания? Нет, вспомнить не могу, не учили меня желать и мечтать, как кажется.

Волнение мое было велико, я очень ждала этого своего дня, просто очень! Мне даже снился сон, как от мамы я получаю какой — то волшебный подарок.

Один из приглашенных, Славик, мне особенно нравился. Он учился в нашем классе. Крупные кудри, большие выразительные карие глаза и несколько смешных веснушек на лице — он был довольно молчаливым и сдержанным, хорошо рисовал. Наверное, я даже была в него уже влюблена. Братья-близнецы Вова и Саша много читали и мастерили всякие поделки из конструктора. Долговязый двоечник Мишка — сын нашей соседки. Его мама часто жаловалась, что Мишка все время хочет есть, а она — мать-одиночка, и денег у нее нет. Тут приходит она с работы, а из кухни в комнату пролегла дорожка из сахарного песка, это Мишка учил уроки и ходил в кухню за сахаром, рассыпая его по дороге. Ему влетело тогда: килограмм сахара съел, а двойку все равно принес. Серега — невысокий соседский мальчик. Однажды он нашел на улице заграничный складной ножичек. Мальчишки, а они играли «в войну», окружили Серегу и стали этот с красной эмалью ножичек рассматривать, побросав свои «автоматы», но тут подошел Косой, он всегда был главным командиром в играх, и протянул руку.

— Дай сюда!

Серега (младше на два года):

— Отдам, но теперь я буду командиром! За мно-о-о-ой!

И мальчишки бросились за ним.

Также гостями были Игорешка и Светка из дома по соседству.

Приглашенные пришли и вручили подарки, которые были сложены на пианино и ждали, когда после ухода гостей их можно будет рассмотреть. А Славика все не было. Я выскакивала на крыльцо, на холодный декабрьский мороз, и всматривалась в конец улицы. Начать без него было нельзя. Помню, как стояла на холоде и думала: неужели не придет? Наконец он пришел. Мы все были слегка смущены. Одно дело встречаться в школе, другое — за праздничным столом у первой девочки класса: отличницы, активистки, спортсменки, говорили, что одной из самых красивых девочек в школе. Разговор не клеился.

Жалко, что папы не было дома, с ним было всегда так легко и хорошо. Он умел разговаривать с моим одноклассниками, искренне интересовался ими, шутил, вообще, мог разрядить любую обстановку. Возвращаясь с работы и подходя к женщинам, сидящим на скамейке около нашего дома, он мог сказать:

— Вот прошел по всей улице, а на нашей скамейке самые красивые женщины!

Он уходил, а женщины еще долго счастливо улыбались.

— Я вообще губы крашу только для Валентина Степановича, — признавалась Нина Васильевна, наша соседка, а также моя учительница по истории и домоводству. Или, услышав от мамы, что Нина Васильевна не умеет готовить (что где-то было правдой), а надо идти к ней на день рождения, папа, сидя за столом, нахваливал ее стряпню и просил добавки:

— Какой вкусный салат! Это Вы сами готовили? — именинница светилась!

Итак, мама выставила на стол свое нехитрое угощение. Мне было неловко — оно было довольно скудным и обыденным. И тут она преподнесла мне свой подарок. В ее пластмассовой плетеной сумке было килограмма два дешевых карамелек и какой-то газовый шарфик… Мои глаза наполнились слезами.

— Не нравится подарок?

— Нет! — еле сдерживалась я, чтобы не разрыдаться.

— Ну и не надо! — мама унесла свою сумку.

Ссоры и конфликты с мамой у меня возникали частенько. Она давала обещания и не выполняла их, хитрила, что-то выгадывала и торговалась, а часто и просто обманывала. Неожиданно строго отчитывала за, как мне казалось, невольные ошибки и мелочи. Зато была необыкновенно приветлива, дружелюбна и услужлива с некоторыми людьми. Людьми, имевшими какое-то положение, — это я стала замечать позже.

Одежда для меня часто перешивалась из старого, пока я не начала ходить на танцы в Дом Офицеров. Понятно, надо дочку замуж отдать побыстрей. А до тех пор папины (бостоновые!) брюки превращались в мою юбку, ее старое пальто перелицовывалось в мое.

Много лет спустя, когда мама начала частенько вспоминать свое детство в оккупированной Украине, она рассказывала, что при отступлении немцев сельчане находили трупы немецких солдат, снимали с них серые шинели и кипятили в воде с кусками ржавого железа. Ткань приобретала черный цвет, из нее шили пальто. Немецкое сукно было очень качественным. Может, это шло оттуда — переделать, перешить и «пустить в ход».

Гораздо позже я поняла, что мама никогда не спрашивала меня, чего я хочу, она решала все и за меня, и за папу. Я бунтовала, пыталась убегать из дома. Брала какую-то еду и укатывала на велосипеде в дальние дали, аж за аэродром. Но наступал вечер, я пробиралась к дому, пряталась на нашем огороде и слушала, как папа ходил по улице и звал меня. В конце концов я сдавалась и выходила из укрытия. Папа обнимал меня и пытался примирить с мамой, мама же посмеивалась: «Ну что, недалеко убежала?»

Однажды я раскапризничалась, требовала чего-то от папы, случайно смахнула чайник для заварки со стола, он разбился, а папа шлепнул меня по попе. На минуту мы оба замерли.

— Прости меня, пожалуйста! Как я мог! Моя дорогая, моя любимая, прости меня!

«Мелодия»

Папа учился в институте, ему было нелегко. После ужина, когда мы ложились спать, он располагался за кухонном столом, включал настольную лампу и занимался. Из института ему приходили задания, их надо было выполнять и отправлять в Москву. Дважды в год папа ездил на сессию, откуда привозил нам подарки и много рассказов об экзаменах, преподавателях и студентах. Останавливался он у своей тети Ани на Шаболовке. Поначалу все шло вроде бы хорошо: первый курс он закончил, но дальше стало сложнее, я видела на столе «простыни» чертежей, стопки учебников и тетрадей. Стали появляться «хвосты», несданные экзамены, отложенные на потом. Хотя вечерами, если не было ночных полетов, и особенно перед сессиями, папа садился за стол и включал настольную лампу. Иногда мы просыпались от характерного треска — это он, заснув и вытянув ноги, давил грампластинки фирмы «Мелодия», лежавшие в картонной коробке под столом (другого места в доме для них не находилось). Мама его «пилила».

— Или спи, или занимайся! — ей было жалко пластинок и мечты о папином высшем образовании.

— А ты убери их оттуда!

— Куда убрать? Покажи, куда убрать? У всех уже новые квартиры, а мы так и будем сидеть тут на головах друг у друга! Вечный студент, лучше бы я пошла учиться — закончила бы уже давно.

Эти перепалки я слышала все чаще и чаще. Но он засыпал все равно, просыпался часа в три ночи и тогда мог продуктивно учиться.

Однажды, когда мы лежали уже в постелях: я на раскладушке между столом и пианино, а братик в своей деревянной кроватке, стоявшей в изголовье родительской неширокой кровати, мама позвала меня на кухню. Тихонько потрескивала печка, и папа, разомлев после рабочего дня, уже похрапывал, сидя на неудобном стуле.

Мама взяла большой гвоздь (откуда он появился — был уже ею заготовлен?), нагрела его на металлической поверхности печки и, чем-то обмотав, чтобы не обжечь себе пальцы, стала накручивать на него папины волосы, прядочку за прядочкой. Над лысиной появилось облачко из мелких-мелких кудряшек, запахло паленым. Папа даже не проснулся. Мне затея не нравилась, но мама едва сдерживала смех, озорно поглядывала, и я ей подыгрывала. Надо сказать, что папа ревностно относился к своей прическе. Рано начав лысеть, он зачесывал негустую поросльс одной стороны на другую, прикрывая лысину. Летом обязательно носил шляпу или форменную фуражку.

Проснувшись, я даже и не вспомнила про нашу проделку, но скандал получился большой. Умываясь, папа, как всегда, взял свою маленькую расчёсочку, чтобы сделать себе укладку под названием «внутренний займ», и увидел кудряшки. За ночь они ни на чуточку не развились — горячая завивка! Он застонал, как идти на работу?! Мама виновато засуетилась вокруг: давай намочим, давай расчешем, я не думала, я не хотела… А потом опять про то, что институт он никогда не закончит и т. д.

Мама моя была не из тех, кто смиряется с трудностями, а из тех, кто их преодолевает.

Был найден некто, кто за деньги выполнил за папу все чертежные работы и еще какие-то сложные задания, кажется, это была тригонометрия, и они в срок были отправлены в институт.

— Ну хорошо, может, ты найдешь кого-нибудь, кто за меня и сессию будет сдавать?

Даешь дорогу!

Под Новый год мы обычно ездили в Москву к нашим родственникам: поездки в метро, вкуснейшее мороженое — эскимо, посещение Красной площади, ГУМа. Даже просто в квартире тети Ани было очень хорошо. Например, она часто говорила нам: «Чайку попьем?» Мама бежала на кухню ставить чайник, а мы выставляли на большой круглый стол несчетное количество банок с различным вареньем, малиновым, клубничным и даже из райских яблочек, вкусное печенье и шоколадные конфеты.

— Мы — московские водохлебы, — говорила тетя Аня и пила несколько стаканов.

Дома у нас было совсем по-другому. Принеся, например, коробку конфет, мама прятала их куда-нибудь подальше. Однажды случайно обнаружив конфеты, я не удержалась, открыла коробку и съела несколько, они лежали россыпью и «недостача» (слово часто употреблялось на маминой работе) обнаружена не была. Позже мы с братом частенько пускались на поиски конфет, мы делили комнату на квадраты и рылись, кто в книжном шкафу, а кто в шкафу для одежды. Однажды мама вышла с полупустой коробкой из спальни.

— Ну что вы делаете, мне нужно было на «магарыч» отдать…

Но, странное дело, не стала нас ругать, а даже засмеялась, кажется, это ей даже понравилось. Так что мы продолжали в том же духе: она прятала, а мы находили и ели. Но открыто, где-нибудь в серванте или в вазочке, конфеты у нас никогда не лежали, и меня удивляло, если я видела что-то подобное у других.

По телевизору (у тети Ани он был малюсенький, один из первых, с линзой) шли новости и читал их известный всей стране диктор.

— Игорек (имелся в виду Игорь Кириллов) что-то сегодня плохо выглядит, — говорила тетя Аня про диктора, это был ее школьный товарищ.

Повидаться с нами приходили ее сыновья, студенты московских институтов. Однажды они оба привели своих девушек, знакомиться. Девушки были необыкновенно модными и красивыми, столичные штучки. В нашем городе таких встретить было нельзя. Они смело болтали и смеялись. Мы робели. Потом тетя Аня спрашивала маму, кто ей больше понравился.

Папина тетя жила на шестом этаже в доме с лифтом в общей квартире на троих соседей. Меня поражал длинный туалет с высоким окном, в которое была видна Шуховская телебашня. Вечером она светилась огнями так же, как по телевизору на Голубом огоньке. Я часто задерживалась в туалете, чтобы посмотреть на нее. Мама носилась по магазинам: покупались красивые платья и костюмы, пальто и обувь, очень яркие китайского производства платьица для меня, что-нибудь для Нины Васильевны, подружки и соседки, она была большая модница.

Однажды мне была куплена белая цигейковая шуба, черных не было. Эта шуба была мне велика, куплена «на вырост», и сопровождала меня лет с шести и до шестого класса! Пока не превратилась в куртку.

Шуба эта, надо сказать, была очень теплая и прочная. Она выдерживала катание с горок «на попе» и много чего еще. Однажды ранней весной, когда по дорогам растеклись огромные лужи, проходящая мимо машина окатила меня с ног до головы грязной жижей. Придя домой, боясь маминого крика, я пригласила Таню, соседку на год старше, за советом. Решили шубу подстричь. Грязные пятна остались, но теперь появились еще и проплешины. Диверсию мама долго не замечала.

Вообще Танька была настоящим другом. В первом классе (она, соответственно, во втором) я сидела за нашим кухонным столом и старательно, перьевой ручкой, выписывала двойки. Единицы получились хорошо, а вот двойки плыли по строке, как гадкие утята с кривыми шеями. Причем каждая следующая увеличивалась в размере так, что к концу строки последняя двойка была раза в два больше первой. К тому же ручка иногда делала кляксы. Танька с улицы позвала гулять: погода отличная, солнышко светит, гулять очень хочется.

— Уроки учу, не могу, — высунулась я в форточку.

Танька залетела, посмотрела на мои мучения:

— Давай покажу как надо.

Села за стол и бойко выписала две строчки двоек, а также троек и еще четверок.

Мне результат понравился, помню, что у меня даже не было угрызений совести. Задание сделано — гулять!

Вечером мама попросила показать тетрадку. Это была, кажется, вторая неделя в школе.

— Это ты сама писала? — строго спросила она.

— Да.

— А ну-ка, напиши вот здесь, — и подала мне листок бумаги.

Преступление было раскрыто, Таньку я выдавать не хотела.

Меня посадили за стол и заставили писать две полные страницы двоек, и троек, а потом и четверок. День закончился рыданиями в углу за дверью, пока не пришел папа.

Я подслушивала их спор, где папа говорил:

— Ну и что, подумаешь какое дело, завтра сама напишет.

А мама шипела, что я обманщица и лентяйка.

В один из наших приездов, тетя Аня пожаловалась, что квартиру пора белить и красить, а домоуправление не дозовешься. Утром она ушла на работу, а мама, отправив папу за мелом и краской (он, как всегда, попробовал возразить), стала готовить комнату для ремонта. Вернувшись с работы, тетя Аня обомлела: комната сияла новой побелкой, а оконные рамы и подоконники — новой краской.

— Пришли все-таки! — радостно осматривалась она.

Поверить, что это сделала моя мама, она просто отказывалась. Для мамы же доставляло удовольствие что-то сделать своими руками, показать, как это просто — побелить, например, стены, и порадовать родственницу. Конечно же, сказывалось воспитание бабушки. С самого детства все деревенские дети трудились, помогали родителям, пасли скот, носили воду из колодца, готовили корм для скота, нянчили младших детей. По такой же «системе» воспитывалась мамой и я.

Много лет спустя моя мама закажет несколько машин шлака с нашего чугунолитейного завода, чтобы засыпать дорогу от дома, где мы получили новую квартиру, к гаражам. Дорога туда была вся в ухабах и рытвинах, к тому же непролазной после дождей. Первая машина приехала, выгрузила шлак. Мама взяла совковую лопату и вышла на дорогу. Наверное, она ожидала, что все мужчины-владельцы гаражей встанут в ряд с такими же совковыми лопатами, но не пришел никто. Она начала раскидывать шлак одна. Работала каждый день, раскидала — заказала вторую, но оказалось, что этого шлака тоже недостаточно, нужно еще. Она заказала еще. Каждый день выходила «на шлак», будучи в пенсионном возрасте. Двое решились помочь, но быстро «сломались». Папа был страшно зол, но его не слушали. Между тем жители обсуждали этот «трудовой героизм», совсем им не восхищаясь. К нам стали приходить «представители от народа»: шлак радиоактивный, он порежет все покрышки, весной вода пойдет в подвалы вместо того, чтобы оставаться на дороге. Доводов «против» было много, и они были весомыми. Мама принесла справку с завода, что шлак не радиоактивен. Покрышки пока оставались целыми. А машины все привозили шлак, и платила за него сама активистка. Уже женщины стали гнать и стыдить своих мужей: иди, помоги же, невозможно на это смотреть! Некоторые помогали. Наконец дорога была засыпана. Для этого потребовалось четырнадцать грузовиков шлака.

В театры, на концерты или в музеи мы не ходили, зато однажды мы пошли в Мавзолей Ленина и Сталина. «Увидеть Ленина и Сталина!» — все трепетало во мне. Очередь протянулась на многие сотни метров, проходя вдоль Кремлевской Стены, огибая ее куда-то за угол. Была зима, небольшой мороз, но мы стояли, а с нами и остальные «счастливчики» — увидеть Ленина и Сталина! Событие запечатлено на профессиональной фотографии: молодой лейтенант в парадной шинели серо-голубого цвета, в белом шарфе, черных кожаных перчатках и парадной же, с золотой веточкой, летной фуражке, счастливо улыбаясь, обнимает красавицу-жену в фиолетовом импортном пальто. Ее черные густые кудри выбиваются из-под ангорового китайского платка, черные же цыганские глаза радостно горят, между ними я, платочек съехал на бок, на фоне одной из башен Кремля. Мама, наверное, присела — она была выше папы ростом.

Вошли в здание Мавзолея.

— Руки из карманов! Проходите, проходите, не задерживайтесь!

Торжественная минута. Людской поток медленно движется по проходу, головы посетителей повернуты в сторону двух открытых гробов, стоящих за стеклом… в мягком свете выделяются лица вождей.

Мне страшно.

А через десять лет на выпускном экзамене по русскому и литературе я буду писать сочинение на тему «Ленин и теперь живее всех живых» и получу золотую медаль.