Розовый дом на холме

Людмила Дорогинина

Татьяна – русская по происхождению, немка по паспорту и дирижер хора по образованию, задерживается полицией в европейском аэропорту по подозрению в неуплате налогов на огромную сумму, а ведь за минуту до этого ей казалось, что жизнь удалась. Последующие события заставят её задуматься: В чём счастье? Кто ты по жизни? Зачем пришла в этот мир? А позже придет и ответ: творить и быть счастливой!

Не забудет никто, никогда

«Гинекология»

На Первой Коммунальной нам, детям, было раздолье, особенно летом. Сады выросли, огороды у всех были полны овощей. Малина, смородина, крыжовник росли прямо на улице. Родители на работе, а мы, без всякого надзора, занимаемся всем, чем хотим. Речка была, правда, далеко, и автобус ходил редко и без расписания, так что топали мы километров восемь в один конец, постоянно оглядываясь, вдруг увидим автобус, тогда, может быть, добежим до остановки. Собиралась команда, с собой брали что-нибудь поесть и проводили там целый день, чтобы к возвращению родителей с работы быть дома. Учились плавать, загорали, играли.

Большое крыльцо нашего домика было местом сбора девчонок. Мы читали, шили маленьким куколкам, пупсикам, одежду, делали друг другу прически, хотя вариантов причесок было немного — модных журналов у нас не было.

Однажды Светка, добрая, сговорчивая, неконфликтная, (глаза у нее сильно косили, она носила специальные очки и была вечно лохматой — волосы лезли на лицо) с разбегу заскочила на крыльцо, шлепанцы в воздухе слетели с ее ног и встали около крыльца. Только она могла так разуваться, в полете. «Что я вам покажу (косые глазёнки прям встали на место), айда ко мне!» Дома она выложила на стол толстенную книгу под названием «Гинекология». Старшая Светкина сестра училась в медучилище и в данный момент отсутствовала, а учебное пособие было спрятано в тумбочке. Ключ Светка нашла, конечно же, и мы приступили к просмотру. Цветные картинки были высокого качества, но мы не сразу смогли понять, что же все-таки на них изображено. Светка, более просвещенная, чем мы (видимо, она предварительно «поработала» с этим учебником) объяснила нам «что есть что». Помню, мной овладели удивление и испуг.

— Смотрите, никому ни слова — мне влетит! — ошарашенные, мы вернулись на крыльцо.

Вопросы роились в голове, но спросить было некого. Когда-то мама рассказывала, что «дети берутся из животика», на этой ступени моего сексуального просвещения мы и остановились. Теперь я знала, что это не совсем так.

Несколько позднее долговязая Наташка, которая была старше нас на два года, но водилась с нами, потому что ее сверстницы с ней не дружили, рассказала также о том, как дети к «маме в животик» и попадают. Моя мама никогда не говорила со мной на эти «скользкие» темы.

А еще, много-много лет спустя, я нашла Светку на Одноклассниках и мы встретились с ней — директором Санкт-Петербургской гимназии. Глаза у нее не косили, но она осталась такой же доброй и озорной.

На нашей детской площадке на большом белом полотне стали показывать фильмы. Очевидно, военное училище организовало этот летний кинотеатр. Мы приходили со своими табуретками и семечками. Запомнился фильм про летчика, которого в море укусила акула, и его маленькому сыну, спасая отца, пришлось взлететь на небольшом самолете, а потом посадить его. До сих пор помню испуганное и растерянное лицо мальчика. Этот фильм смотрели несколько раз. Там все было интересно и незнакомо, сама история — дело происходило в какой-то заморской стране, на берегу синего океана или моря, иностранные лица актеров, музыка…

Мы готовили концерты для родителей. Это было, пожалуй, самым интересным. Ставились наивные сценки, исполнялись танцы, читались стихи. Родителей просили покупать билеты, конечно, не за деньги, а символически. Тут я, кажется, была первой. И пела, и танцевала, и декламировала, и объявляла номера.

Еще мы играли в классики и прыгалки. Сандалии снашивались за неделю, но мы достигали мастерских результатов в этих играх.

Мы собирали фантики и марки. Папа привозил мне марки из Москвы, и у меня были некоторые редкие (на нашей улице) экземпляры. Мальчишки, а это они увлекались марками, собирались, чтобы посмотреть и поменяться ими. Приглашали и меня, и однажды соседский Вовка, старше меня года на три, попросил поменяться с ним. Его марки были действительно красивыми, и я поменялась, но, когда дома папе показала свои новые, он перевернул их другой стороной и показал мне, что это были не марки, а картинки марок, вырезанные из журнала. Я была, помню, потрясена обманом и подлостью Вовки.

Mein Garten, Mein Garten…

Село Быстрик, где родилась моя мама, раскинулось в черноземной полосе — обрамленное лесом, с рекой и озером. Дед мамы был фабрикантом, владел колбасным заводом в районном городе, но пришли большевики и завод отобрали, а из зажиточного двухэтажного дома вынесли все «на нужды революции». Колбаса у новых хозяев не получалась, и «бывшего» пригласили работать мастером на его же заводе. Он пошел и однажды увидел у одного из «революционеров» вещи, изъятые из его дома. Заявил на него… вора посадили, а когда тот вышел, то пустил «красного петуха». Дом деда был подожжен со знанием дела, с четырех углов. Все сгорели, только одна дочь, моя бабушка, успела выпрыгнуть из окна и осталась в живых.

У бабушки было два мужа, оба погибли в войнах. В последней войне немцы пришли в село и расположились по хатам. Первые «постояльцы», два офицера, выгнали хозяев в хлев. Они требовали яиц, молока, чистую постель. «Матка, яйки, яйки» — кричали они и гоготали. Муж и старшие дети, сын и дочь, были на фронте. Моя мама, тогда одиннадцатилетний ребенок, ходила в школу, где единственная учительница обучала их письму, чтению и арифметике на немецком языке. Одно из стихотворений врезалось в ее память на всю жизнь: «Mein Garten, Mein Garten, da bin ich so gern»… «Я так люблю бывать в моем саду»…

Офицеры частенько посылали маму в центр села на полевую кухню принести им еды. Для полуголодной девчонки было испытанием нести два тяжелых котелка, из которых доносился одуряющий запах тушенки. Кормили немецких солдат хорошо. Однажды она споткнулась, и часть обеда вывалилась на дорогу. Увидев неполные котелки, один из офицеров ударил маму, бабушка в это время доставала железным ухватом горшки из печи. Она подняла ухват и встала перед офицером, ругаясь русским матом. В этот же день они съехали.

Следующим постояльцем был военный врач. Любящая жена присылала ему из Германии банки с вареньем, кексы или торты. Однажды мама с подружкой открыла банку и пальцем зачерпнула варенье, вроде и попробовали немного, но банка заметно опустела. Решили разбавить водой. Торт отрезали тонюсенькими «скибочками», но он заметно уменьшился. Стояло лето, и варенье прокисло и вспенилось. Немец недовольно, но без слов, выбросил его в помойку, которой служила большая воронка от бомбы. Туда же полетели несколько кусочков сахара. Девчонки полезли за ним, и мама битым стеклом порезала ногу. Через несколько дней рана начала гноиться. Увидев это, постоялец обработал и забинтовал рану.

В лесах прятались партизаны. Однажды посреди села они повесили девушку за то, что она гуляла с немцами. Маминого брата, моего дядю, четырнадцатилетнего мальчишку, забрали полицаи. Они готовили молодежь для отправки в Германию. Бабушке сообщили, что ее сын находится в лагере под Киевом, и его можно выкупить. Вдвоем с односельчанкой она отправилась на поиски сына. Выкупать было за что: припрятанные на черный день золотые монеты (бутылка с ними, очевидно, оставшаяся от дедушки-колбасника, была выкопана из земли) были отданы полицаям. Когда бабушка вернулась, на нее было страшно смотреть. Осунувшаяся, еле живая, со стертыми в кровь ногами, она чуть не замертво упала на пол — сына спрятала у партизан.

Мой папа остался сиротой в семь лет. Его отец пропал без вести (много позднее, правда, объявился в другой семье), а мама рано умерла. Родственники, в основном все проживали в Москве, доверили воспитание сироты дяде отца — Эдуарду, директору школы в Брянске, холостяку. Жили они душа в душу, в доме было много книг, у папы был даже велосипед! Но потом дядя женился, началась война, и он ушел на фронт. Папа, пятнадцатилетний подросток, вывез новую дядину семью из Брянска в эвакуацию. Работать ему пришлось на шахте, чтобы кормить мачеху с ребенком и ее маму, а когда дядя вернулся, племянника отправили «на свои хлеба». В последний год войны, когда ему исполнилось восемнадцать, папа попал в стройбат. Они шли впереди Советской армии, наводили мосты и переправы, работали часто под бомбежками, днем и ночью. Наша армия гнала врага, а враг яростно сопротивлялся.

После войны возвращаться ему было некуда, и он пошел в летно-техническое военное училище, там кормили, одевали и давали профессию. На послевоенной фотографии на Красной площади стоят молоденькие счастливые солдатики: на груди у папы редкая медаль — «За оборону Москвы».

Есть несколько фотографий его друзей из училища, которые убористо исписаны на обратной стороне: «Помни, если с тобой приключится беда — только позови».

Мама и папа познакомились здесь же, в селе, куда молодой лейтенант, приехал на недельку со своим другом после окончания летно-технического военного училища. В клубе на танцах — одни девушки. В общем-то застенчивый и очень деликатный человек, папа спросил друга.

— Петро, ну кто тут у вас самая красивая?

Друг показал глазами на Раю:

— Вот та, но це — моя!

Черноглазая, с двумя толстенными косами, уложенными на затылке «корзиночкой», высокая, стройная, похожая на цыганку, девушка озорно поглядывала на симпатичного летчика. Вот только ростом маловат, сожалела она.

Через неделю они расписались. Жаль, я никогда не спрашивала, что стало с другом. Но уверена, папа не смог бы предать дружбу. Как-то разобрались. Свадебных фотографий и свадебного платья не было, сразу же уехали к месту службы в холодный Челябинск.

Проездом в Москве остановились у папиной тети, ей молодая жена племянника очень понравилась — шустрая, работящая, красивая. Тогда-то и были даны указания, которым мама следовала всю жизнь: родить детей, обязательно дать им образование, если будет дочка, учить ее игре на фортепиано.

Пироги с капустой

В детстве мне приходилось каждое лето бывать на маминой родине, иногда с родителями, а иногда — без. Бабушка была довольно равнодушна ко мне, она любила двух других внучек, которые жили с ней. Не помню, чтобы она хоть раз приласкала меня или проявила какой-то интерес, называла «кацапкой», я слышала в этом что-то обидное.

Вся семья, мамин брат с женой и сама бабушка, много работали. Тетя Ольга уезжала с колхозницами ранним утром на грузовике в поле, где они пололи или убирали урожай до вечера. У нее были очень натруженные руки, черное от солнца лицо и, как я могла заметить, очень несчастливая душа. Она тайно выпивала, самогонку прятали от нее то в погребе, то в хлеву, но в конце недели она все-таки напивалась и тихо засыпала где-нибудь на сеновале. Слова в семье она не имела, командовали бабушка и дядя Володя, грубый деревенский мужик, который был лесником и тоже уезжал на подводе на весь день.

Бабушка, очень строгая, всегда озабоченная, «управлялась» по дому: кормила скотину, доила корову, готовила еду для семьи, полола огород. Еще бабушка обшивала всю деревню. Фасоны повторялись — круглый воротничок, рукав-фонарик, в талию. Мерок портниха не снимала, размеры знала или определяла на глаз. Мои короткие платьица вызывали нарекания: «Ох, эти москали!» Мини в селе не приветствовалось. Еще бабушка лечила (ее первый муж был ветеринаром): могла вырвать зуб, поставить примочку из настоя трав, горилки или мочи. Она также очень вкусно пекла. Тесто заводилось в большом деревянном бочонке, пироги были с маком (мои любимые), с капустой и яйцами, их раздавали всей семье — нас было семнадцать. Бабушка пекла их в русской печи, учила нас, детей, лепить птичек из остатков теста, и запекала их тоже. Получалось красиво и вкусно.

Моя мама унаследовала умение печь. Когда я позже пыталась перенять рецепт теста, она говорила:

— Записывай, — и давала указания: «жменя», «полный совок», «на глаз», «ты должна чувствовать». Хорошо печь я так и не научилась.

С двоюродными сестрами я дружила. Мы ходили в лес за земляникой или грибами, где они очень споро набирали бидончики с ароматной ягодой, не кладя в рот ни одной, когда я, попробовав одну, не могла остановиться и просто ела. Грибы они тоже собирали мастерски, знали свои секретные места и никогда не звали друг друга или меня, если находили хорошее местечко. Как-то раз я наткнулась на Надю, которая, набрав полную корзинку белых, сняла платье и собирала в него. «Це мое!» — сказала она и раскинула руки, увидев меня. Девочки искренне радовались, найдя красивый крепкий белый гриб.

Однажды нужно было пасти нашу корову, она была на сносях и не могла идти со стадом. Рано утром, взяв с собой узелки с едой, мы вывели ее со двора и пошли вдоль села в поле. Я, которая еще вчера просилась в пастухи вместе с сестрой, очень быстро заскучала. Ходить целый день за коровой оказалось не интересно: только мы присаживались на траву поиграть или почитать, как она, опустив большие рога, шла к нам. Надя, конечно, не боялась и отгоняла ее громкими грубоватыми выкриками, я же отбегала в сторону, и так целый день. Домой можно было идти только тогда, когда солнце начнет клониться к закату. Ночью я скатывалась с кровати, мне снилась идущая на меня корова с ее страшными рогами. Больше пасти корову я не хотела.

Кроме моей мамы и дяди Володи, у бабушки было еще двое детей: старший сын Сергей от первого мужа и дочка Людмила.

Семья дяди Сережи была совершенно другой, там говорили спокойно и дружелюбно, шутили и смеялись. Жили они по соседству, и Галя, их вторая дочь, была моей подругой. Дядя Сергей воевал и дошел до Берлина, где однажды, под самый конец войны, ему воткнули топор в спину, между позвоночником и ребрами. Он спустился в подвал дома, чтобы осмотреть его, тогда-то кто-то сзади и попытался его убить. Он отлежал в госпитале, вернулся домой. Через месяц на станцию районного города пришел состав, на открытой платформе был груз, предназначенный ему, им же из Берлина и отправленный. Бабушкина изба наполнилась немецкими трофеями: одежда, обувь, ткани, швейная машинка, велосипеды и много чего еще. Мама моя ухитрялась носить все, мало или велико, неважно. Дядя Сережа и тетя Люда завоевали много боевых наград. Тетя Люда отслужила на фронте медсестрой, у нее было четверо детей, муж — учитель. Отца в семье все боялись. Он не кричал, но спрашивал с них строго за все. Дети были очень воспитанными и добрыми.

На окраине леса, неподалеку от дома, у старой мельницы, пробегала небольшая речушка, весело журча под мостком без перил, по которому иногда проезжали подводы. Таинственно чернели неподвижные лопасти мельничного колеса, мы крутились на маленьком песчаном бережке, а вместе с нами всякая птичья живность — гуси, утки. Мы сюда прибегали часто. Хотя поплавать, как у нас на речке, было и нельзя, но мы баловались, брызгались, и было весело. Лето на Украине теплое, благодатное.

Вечерами на деревенской улице большое движение — пастухи гонят стадо. Коровы рогом открывают калитки и заходят во дворы, детвора тонкими прутиками загоняет гусей и уток. Женщины идут к колодцу с коромыслами на плечах, вода вкусная и прохладная.

Сестра Лена, чуть помладше меня, красивая, с большими карими глазами, опушенными густющими ресницами, с длинной и толстой косой, — любимица бабушки. Я с модной челкой по самые брови. Лене моя челка нравится, она крутится перед зеркалом, прикладывая кончик косы ко лбу, имитируя челку.

— Тебе пойдет, давай я тебе отрежу! — предлагаю я.

— Давай! — она притащила бабушкины портняжные ножницы.

Намочили волосы, расчесали на лоб, и я отхватила, немного кривовато, но ничего, подправила еще. Лена счастлива, она теперь модница, как городская сестра.

К ужину собирается семья, тетя Оля видит Лену с челкой и с размаху бьет ее по лицу: «Это что еще такое!?»

Подснежники

В музыкальной школе уроки сольфеджио и музыкальной литературы вела жена директора, вечно зевающая раздраженная полная женщина.

— Прекратить это безобразие сию же минуту! — взвизгивала она, всегда с опозданием входя в класс и слыша, как мы в шесть рук барабаним рок-н-ролл или твист.

Надо сказать, что исполнение всяческой популярной музыки в нашей школе было под строжайшим запретом. Из нас готовили рихтеров и гилельсов, не иначе.

Она садилась за учительский стол, при этом ее очень большой бюст уютно укладывался на него. На это было как-то стыдно и в то же время смешно смотреть.

Моя соседка, мы сидели по двое за небольшими столами, как-то раз оттянула свою кофту и разложила ее на столе, примерно так же, как жена директора укладывала свою грудь. Мы хихикнули.

— Кто смеялся? — все сосредоточенно смотрели на доску, я еле-еле сдерживала смех. Учительница грозно осмотрела класс и опять отвернулась к доске. Наташка снова сделала движение вперед, теперь уже подставив кулаки под кофту.

Я попыталась сдержаться, но слезы брызнули из глаз, и у меня началась просто истерика.

— Вон из класса! — меня впервые в моей школьной жизни выгнали из класса, но истерика не проходила, и я просто рыдала от смеха в коридоре.

На следующий урок я не пришла, очень боялась повторения всей истории, потому что даже дома при одном воспоминании меня охватывал истерический смех.

Эта же учительница вела у нас хоровые занятия. Мне посчастливилось, я посетила хор только три раза.

По воскресеньям в десять утра отобранные нашим дирижером ученики собирались в зале, выстраивались на скамейках в несколько рядов, и начиналась репетиция. Мне в общем-то нравилось петь в хоре, но на первой же репетиции в душном, жарко натопленном помещении мне стало плохо. Выходить, даже просто шевелиться, во время репетиции она не разрешала, так что я просто медленно «опала», ухватившись за соседку. Очнулась я в коридоре на черном кожаном диване, одна из девочек обмахивала меня газетой.

— Что это с тобой? Будешь петь или пойдешь домой? — спросила меня учительница.

— Лучше домой.

На следующей репетиции все повторилось, я терпела до последнего, пока не упала.

— Да что же это ты тут за концерты устраиваешь?! Не хочешь ходить на хор?! — с угрозой спросила она, когда я очнулась на диване.

— Хочу, — слабым голосом ответила я.

— Тогда нечего падать тут мне. Еще раз упадешь — исключу из хора.

В третий раз все заранее уже смотрели на меня с сочувствием, я решила контролировать ситуацию и, если что, поднять руку.

Дирижер поглядывала на меня. Наверное, я побледнела, потому что она сказала:

— Все, выйди отсюда и больше на хор не приходи.

Я еле дошла до дивана.

Освобождение от хора меня и обрадовало, и огорчило. Дело в том, что я влюбилась в баяниста, мальчика из нашей же музыкальной школы, который аккомпанировал нам, хористам. Не знаю, как это произошло. Я видела его в основном со спины, он со своим баяном сидел на стуле перед хором, но я стала думать о нем и искать встречи. Встретиться было довольно сложно, мы учились в разных общеобразовательных школах, в разные смены, и увидеть его я могла только на хоре. Но от хора меня освободили, и вот я, отличница по жизни, отпрашиваюсь в школе с последнего урока, прибегаю в музыкальную школу (каким-то образом я узнала, когда у него урок по специальности), сажусь в коридоре на кожаный диван и жду. Он выходит из класса, проходит мимо, и уходит домой, но я счастлива — я его ВИДЕЛА! И, кажется, он посмотрел на меня.

Следующим этапом было сопровождение его от музыкальной школы до автобуса: я делала вид, что только что освободилась и тоже шла к автостанции. Позади него. Влюбленному сердцу и этого было недостаточно. Я стала садится вместе с ним в его автобус и ехать совершенно в противоположную от моего дома сторону. Он стал замечать меня (помнил, наверно, как я в обмороки падала) или чувствовал мой гипнотический взгляд на своем затылке и однажды сказал:

— А ты куда вообще едешь?

— Да мне надо, — загадочно ответила я.

Дома мной велся тайный дневник:

Число…

Время…

Место действия…

Само действие, например: посмотрел, заговорил…

Пришла весна. Мы с классом пошли в лес за подснежниками. С маленькими голубыми букетиками мы шли домой, и я встретила его! Тоже с подснежниками!

— Привет!

— Привет!

В дневнике этому событию было посвящено несколько страниц: кому же это он мог нести подснежники?!

Про половое созревание с нами тогда никто не говорил, но, совершенно очевидно, что бешеный взрыв гормонов требовал любви, так что влюбится можно было даже в чью — то спину.

А Наташенька в роддоме

Наталья Павловна, молоденькая студентка заочного отделения, преподавала «общее фортепиано». Играли мы исключительно то, что мне нравилось, так что после урока я бежала домой, чтобы побыстрей начать разучивать новую пьесу. Сейчас я думаю, что это очень правильная методика для основной массы детей, обучающихся музыке — играть для души, играть то, что нравится. Папа заслушивался моей игрой и, сидя у пианино, заказывал: а теперь Сильву, а еще Полонез. Кажется, мою учительницу волновало и интересовало все, хотя мы встречались только на уроке общего фортепиано раз в неделю. Некрасивый воротничок на моем форменном платье или небрежно заплетенная коса вызывали замечания: «Ты же девочка, следи за собой!» Позже — слишком яркий цвет моего болоньевого плаща или родинка на шее, которую надо немедленно удалить. В наше время многие бы не согласились с таким вторжением в личную сферу, но для меня это было очень важно, маме некогда было учить меня всему такому. Наталья Павловна играла мне замечательные произведения, сама готовясь к экзаменам в училище, и я мечтала сыграть их тоже. По окончании школы по классу скрипки, мне оставалось закончить десятый класс общеобразовательной школы, и Наталья Павловна предложила: «Ты могла бы за этот год подготовить программу и получить свидетельство об окончании школы по классу фортепиано. Я думаю, ты могла бы, если захочешь, поступить в музыкальное училище». «Народник» был удивлен таким предложением, подобных прецедентов еще не было. Но он разрешил оформить меня как ученицу вечернего отделения: «посмотрим, что Вы там нам покажете».

После семи лет «общего» нужно было показать серьезную программу: полифонию, сонату, этюд, пьесу… И тут, в этот решающий год, моя учительница выходит замуж, и вскоре я замечаю, что она беременна. После выхода в декрет, продолжаем заниматься у нее дома до того дня, когда, открыв мне дверь, ее мама скажет: «А Наташенька в роддоме».

Артек

По окончании первого класса мама посетила родительское собрание, это было ее первое и последнее собрание. В дальнейшем мои родители никогда не приходили в школу и не видели моего дневника, я расписывалась в нем сама, там все равно были одни пятерки. Мама, которая не умела публично выступать, была удивлена, когда я, первоклашка, вышла перед родителями и сделала доклад о том, кто плохо себя ведет, кто плохо учится, и что с этим делать. Не помню уже как называлась «должность» предводителя октябрят-первоклашек, но моя дальнейшая «карьера» началась прямо с первого класса. Я была каким-то чересчур правильным ребенком, все делала «как надо», так, как того ожидали от меня старшие.

В пионерском возрасте меня всегда выбирали председателем совета отряда, позже председателем совета дружины, и потом — секретарем комсомольской организации школы.

Мысль о том, как мне повезло, что я родилась в СССР, посещала меня часто. Но в старших классах мой патриотический пыл поугас. Я видела, как папа-коммунист с раздражением бросал газету, читая передовицу, как выключал телевизор, видя наших целующихся вождей. Понимала, что все что показывают по телевизору и пишут в газетах — фальшиво. Интуитивно чувствовала, что говорят одно, а делают другое, но все жили так, как будто верили.

Поступив в музыкальное училище, я скрыла, что была комсомольским вожаком школы, чтобы, не дай бог, не оказаться опять в этой роли.

А пока, по окончании седьмого класса, я получила путевку в Артек, на Третий Всесоюзный слет пионеров. Тогда это событие можно было бы расценить, ну, примерно… как быть избранной для полета в космос.

Пионерский лагерь Артек, расположившийся на берегу Черного моря (до этого я никогда не видела моря), предназначался для «лучших из лучших», самых достойных из достойных пионеров Советского Союза. Честно говоря, я не считала себя одной из них: да, отличница, да, активистка, да, спортсменка, да и в художественной самодеятельности участвовала, но Артек! Даже мечтать об этом я не смела. Всю пионерскую работу в нашей школе организовывала старшая пионервожатая, моя роль сводилась к тому, чтобы озвучивать ее идеи на школьных пионерских сборах и собраниях пионерского актива. Это я умела делать хорошо. Помню, что я не горела идеями пионерского движения, но меня выбирали, а для меня надо — значит надо!

Тем временем мама освободила чемодан из-под швейной машинки «Тула». Я сложила туда свой небольшой багаж, и родители повезли меня в Воронеж, где в областном комитете комсомола собралась группа пионеров — счастливчиков из всей области. Нас там проинструктировали, чтобы мы достойно представили нашу областную пионерскую (читай комсомольско-партийную) организацию, и прикрепили сопровождающего — дорога предстояла дальняя.

Поезд, автобус и вот он — Артек! Море! Горы! Кипарисы! Персики в столовой!

Меня распределили в дружину «Хрустальная». Артек состоял из нескольких лагерей, но перед тем, как поселить в корпуса, нас, группу девочек, привели на медицинский осмотр. В небольшой комнате всем велели раздеться догола, распустить волосы и ждать, пока не вызовут в кабинет врача. Стоять нагишом было довольно стыдно, все стеснялись, прикрывались и краснели. В кабинет вызывали по одному.

Конец ознакомительного фрагмента.