Библиотека потерянных вещей

Лора Тейлор Нейми, 2019

Дарси Уэллс привыкла бежать от проблем и скрывать, что ее квартира давно превратилась в склад ненужных вещей, а мама страдает от накопительства, заглушая одиночество постоянными покупками. Ее зыбкий мирок книжных грез рушится в одночасье. Сначала новый домоправитель твердо решает выяснить, что же происходит за вечно закрытыми дверьми ее квартиры. Затем в книжном магазине, где она работает, появляется новый постоянный покупатель – Эшер Флит, любитель триллеров и скорочтения, в которого Дарси влюбляется без памяти. Лишь подержанное издание «Питера Пэна» с комментариями предыдущего владельца помогает Дарси не впадать в отчаяние. Вот бы узнать, кому принадлежала книга…

Глава вторая

Сердце в форме книжки

— Нет, я не хочу быть никем, кроме себя самой, даже если на всю жизнь останусь без бриллиантового утешения, — объявила Аня.

Люси Мод Монтгомери, «Аня из Зеленых Мезонинов»^[2]

С тех пор как мне исполнилось шесть, каждый день, входя в квартиру, я испытывала шок. Из-за занавешенных окон комната походила на кадр из черно-белого фильма. В нос бил сильный запах — картона и пластмассы, терпкой резины новых кроссовок. От пыли, которую я не успевала убирать, саднило горло. На этот раз пахло чем-то еще. Утром, когда я уходила в школу, этого запаха не было. Сухой собачий корм? Наверное, порвалась упаковка — вдоль стены их стояло штук пять. Была распродажа с огромными скидками. Не купить было просто нельзя. Только вот собаки у нас не было. Где-то здесь, в этой заваленной хламом пещере, была накопительница. Моя мама.

Щелкнув выключателем, я обошла новейшую партию упаковочных коробок и двинулась вдоль прохода, который психологи называют «козьей тропой». У нас дома было несколько таких «козьих троп» — свободных от хлама дорожек, которые оставляют накопители, — там можно было нормально ходить. Эта вела от входной двери через гостиную и заканчивалась в кухоньке. Мне никогда не удавалось понять, почему мама покупала именно то, что покупала. Она просто покупала… и покупала. Мы почти не ели консервов, но у нас было восемь консервных ножей. Мама притащила кучу корзинок и ваз для цветов, которые никогда не собирала. Простынями и остальным постельным бельем можно было застелить двадцать кроватей, но у нас было всего две спальни. Коробки компакт-дисков и фильмов из корзины уцененных товаров… Устаревшие видеокассеты и колонки — в безмолвном доме. Но ведь это же можно когда-нибудь кому-нибудь подарить! Когда-нибудь кому-нибудь это обязательно пригодится.

Я шла мимо ящиков с таким количеством расчесок, фенов и щипцов для завивки, что хватило бы на конкурс красоты «Мисс Америка». Мимо стопок непрочитанных журналов с кулинарными рецептами, которые мама горела желанием испробовать (если бы она готовила!). Я прошла в нескольких сантиметрах от дивана, обитого голубой шерстяной тканью. Мама освободила на нем место для одного человека, может, для двух. Оставшуюся часть дивана занимали разные подушечки и вязаные пледы. У нас был один рабочий телевизор, который можно было смотреть, лишь определенным образом выгнув шею. Только так получалось что-то увидеть из-за гор разных предметов. У стены, как часовые, стояли шесть завернутых в полиэтилен с пупырышками телевизоров. Полки ломились от шнуров, проводов и коробок с канцтоварами. Десятки рамок для фото стояли пустыми.

Я вся сжалась, обнаружив Терезу Уэллс склонившейся над кухонным столом. Она стояла, облокотившись о голубой пластик. Ладонями она подпирала подбородок. Рядом валялась бутылка из-под водки, и содержимое вытекало из длинного горлышка на кремовую плитку пола. Около маминой руки стоял стакан, испачканный красной помадой. Я перевела взгляд на причину грохота и связанной с ним суеты: два стула из столовой опрокинуты, а стопка тарелок высотой с меня, еще утром стоявшая на столе, теперь осколками рассыпалась по полу. Что же произошло?

Вещей было не жалко. Честно. Ведь мама накопила как минимум тридцать фарфоровых сервизов — их хватило бы на грандиозный обед для гостей, которые никогда не приходили.

Подойдя к ней, я опустила руки на ее округлые плечи.

— Дарси… прости меня. — Голос ее булькал и хлюпал, как водка, которую она наливала в стакан. Сколько раз наливала? Сколько она выпила?

Говорить я еще не могла. Решила пока усадить маму за стол. Она была длинная и худая, как я, но сдвинуть ее с места было не легче, чем сдвинуть статую. Одной рукой я подняла валявшийся в куче фарфоровых осколков стул и подтянула его к стойке. Усадив маму на него, я заглянула в расфокусированные карие глаза. От выпитого ее умело наложенный макияж растекся в маску клоуна: вокруг глаз пятна, как у енота, — от подводки, помада размазалась, тушь потекла.

Хотя мама иногда пила, она не была настоящей алкоголичкой. Просто, если оставались деньги на выпивку, она частенько перебарщивала. Пройденные сеансы психотерапии и профессиональный анализ давали основания утверждать, что маме не нужна была выпивка сама по себе, как это бывает у настоящих алкоголиков. У мамы не было необходимости регулярно впадать в алкогольное забытье. Она злоупотребляла вещами. И они губили наш дом.

— Я очень сожалею. Дарси, малыш, ты же знаешь.

— Да, знаю.

— Почитай мне, — попросила она, когда я добралась до бутылки из-под водки. — Хоть немного.

Напившись, мама всегда просила меня почитать вслух. Но только напившись. Уже десять лет она воспринимала книги — их вид, ритм повествования, — лишь когда ее мозг был в затуманенном, горячечном состоянии. А ведь английский был маминой специализацией, и это мама научила меня в три года читать.

Книг поблизости не было, ни одной в этой части дома. У мамы на то были свои причины. Но мне, чтобы почитать ей, не нужно было брать книгу в руки. Я знала достаточно всего наизусть для того, чтобы почитать маме вслух. В голове у меня было настоящее хранилище страниц и отрывков.

— Чего бы тебе хотелось сегодня?

— Что-нибудь из «Эммы».

Дарси Джейн Уэллс. Мама часто просила Джейн Остин, а потом, проснувшись поутру с похмельем, вспоминала, что терпеть не может книги.

Я же их обожала. Текст «Эммы» стоял у меня перед глазами, четкий, как на фото. Закрыв глаза, я смотрела на строчки будто через лупу — явление, которого так никто и не смог объяснить. А тем более я сама. С самого детского сада мой мозг был как банк историй. Я читала, читала и запоминала.

Глубоко вздохнув, я стала читать одну из самых моих любимых частей «Эммы». «За разговором они подошли к карете; она стояла наготове, и Эмма рот не успела открыть, как он уже подсадил ее туда. Он неверно истолковал чувства, которые не давали ей повернуться к нему лицом, сковывали язык»^[3]. Я нагнулась и подняла второй стул.

— «На себя, одну себя она сердилась, глубокая жалость и стыд владели ею».

Продолжая, я вылила оставшуюся водку в раковину, но пустую бутылку выбрасывать не стала. Мама вспомнит про нее и обязательно спросит. И расстроится, если бутылки не будет. Поэтому я поставила бутылку под раковину, где уже стояли двадцать других, тоже из-под алкоголя, и в голове у меня звучал мамин голос: «Когда-нибудь из них получатся симпатичные вазы для цветов».

Как же подступиться к кошмару с разбитыми тарелками? Вытащив мусорное ведро, я начала с крупных осколков.

— «Он уже отошел, — продолжала я, — лошади тронули. Она продолжала смотреть ему в спину, но он не оглянулся, и скоро — казалось, они не ехали, а летели — карета уже была на полпути к подножию, и все осталось позади. Эмму душила невыразимая и почти нескрываемая досада».

Маму стало клонить в сон, веки сомкнулись. Я бросилась и подхватила ее, чтобы она не упала и не поранилась об осколки. Глотая подступающие слезы, я продолжала:

— «Как никогда в жизни, изнемогала она от волненья, сожаленья, стыда».

Я убрала с маминого лица влажные пряди волос. Мы походили друг на друга не только сложением: у нас обеих была светлая кожа с розовым подтоном и золотисто-каштановые волосы с красноватым отливом. Не настолько ярким для того, чтобы назвать нас рыжими. Но достаточно заметным: Марисоль считала цвет наших волос необыкновенным и утверждала, что такой оттенок — настоящее цветоколдовство. Мамины волосы были все одной длины, до подбородка. Я носила градуированную стрижку до плеч. Я никогда не стремилась походить на эту женщину. Но, кроме меня, у нее никого не было — никого, кто уложил бы ее в постель, где она уснет до рассвета.

Мне удалось поднять ее со стула и обхватить одной рукой. Мама была такой тяжелой, что мне казалось, будто я держу несколько человек. Зажмурившись, я шепотом дочитала отрывок из «Эммы» до конца:

— «Его слова потрясли ее. Он сказал правду, отрицать было бесполезно. Она в душе сама это знала».

На заключительных словах я почувствовала, что мне уже не так тяжело. Я резко открыла глаза и с удивлением не только увидела, но и ощутила, что с левой стороны маму поддерживает Марисоль.

* * *

— Надо было макияж ей снять, — сказала Марисоль, когда мы обе уже валялись на моей кровати, лежа на животе.

Дыхание подруги пахло арбузной жвачкой. Десять минут назад мы закончили убираться на кухне и наводить порядок в квартире — ну, насколько это возможно в доме накопителя.

— Никому нельзя пренебрегать уходом за кожей, — добавила подруга.

— Ей сейчас лучше поспать. Подумаешь, один раз обойдется без своего очищающего средства «Чистка и обновление», — возразила я. Марисоль открыла было рот, но промолчала. — А что? Подруга повела плечом:

— Я вот все удивляюсь. Ее внешность… Работа…

— То есть как так вышло, что дом превратился в свалку из-за ее постоянных покупок и при этом она сама не похожа на неряху? — Ну, типа, да.

Это Марисоль верно подметила. Некоторые накопители опускались до такой степени, что даже не соблюдали элементарной личной гигиены. Мама же была стильной накопительницей: животных не подбирала и объедков на кухонной стойке не оставляла. Чтобы постоянно тратить деньги, их надо зарабатывать. Поэтому Тереза Уэллс ежедневно выходила из дома в опрятной модной одежде и шла на работу в универмаг «Мэйсиз», где возглавляла торговое представительство фирмы «Элиза Б. Косметикс». Ухоженные волосы, скулы подчеркнуты румянами «Пылкий пион», на глазах — дымчатые тени. Ни подруги с работы, ни частные клиенты не знали о ее тайне. Им, наверное, такое даже в голову не приходило.

— Ладно хоть не забывает мне домой косметику приносить, — сухо заметила я.

— Иметь — одно, а вот пользоваться — другое.

По мнению Марисоль, привычный мне блеск для губ «Элиза Б.» и тушь для ресниц — это лишь первые тридцать секунд макияжа. Подруга чуть сползла с кровати на пол и залезла в сумку.

— Нам нужен шоколад. Уже целый час, как нужен.

Она вытащила два шоколадно-ореховых батончика с карамелью, которые называла гранолой. С удовольствием взяв один, я разорвала упаковку.

Перед тем как откусить от своего батончика, Марисоль вытащила изо рта арбузную жвачку и прилепила ее на облегавший ее запястье золотой браслет. Подруга купила его, когда это было в моде, и с тех пор носила не снимая. Она часто использовала браслет именно так. Я эту манеру терпеть не могла.

— Казалось бы, со временем я должна была бы привыкнуть к… к… — Я указала на розовый комок на ее браслете. — Вот к этому.

— Я развернула жвачку, наверное, меньше чем за минуту до того, как решила, что мы проголодались. Тут еще жевать и жевать.

Я откусила от своего карамельного батончика:

— Позволь-ка напомнить тебе о том, что твоя привычка вот так сохранять жвачку обернулась для тебя провалом в глазах одной футбольной звезды, того симпатичного блондина. В девятом классе, помнишь?

Лицо Марисоль медленно расплылось в улыбке. Она шлепнулась на кровать, устремив мечтательный взгляд вверх:

— Броди Робертс. Ох, какой же он был красавец, правда?

— М-да.

Она замурлыкала, и ее воспоминания буквально ожили у меня перед глазами.

— Прямо перед тренировкой, за кортами для ракетбола, где никто вообще не ходит, потому что…

— Никто уже не играет в ракетбол, — хором закончили мы и захохотали.

— Ну так вот, — продолжала она, — у него были льдисто-голубые глаза, он гладил меня по волосам. Стояла ужасная жара, как сегодня, он склонился ко мне, я смутилась. Dios mio^[4]. Ничего удивительного в том, что я совершенно забыла про те две пластинки «Вишневой романтики».

— Которые ты быстрым движением достала изо рта. Если память мне не изменяет, сделав вид, что убираешь челку с лица? Первоклассный маневр: легким движением руки, скользнув по волосам, незаметно перемещаем «Вишневую романтику» изо рта на браслет.

— Чисто было сработано.

— Да, только, дорогая, ты сделала не так, как сделали бы девяносто девять процентов девчонок, когда их пытается поцеловать горячий парень. Они просто бросили бы жвачку на землю.

Смутившись, Марисоль сказала:

— Привычка. Я не подумала. Когда парень с такими данными пытается забраться тебе в горло, про все забываешь. Как же он хорошо целовался! Мозг превращался в желе. Ну, ты сама знаешь. — Она расхохоталась и закрыла лицо одной из вязаных декоративных подушечек.

По правде говоря, я не знала. Поцелуи, попытки забраться в горло, желе вместо мозга — ни о чем таком я не знала. Марисоль знала, что я не знаю, а я знала, что она не хотела меня обидеть, но ее слова все же укололи меня. Подруга много с кем целовалась, и я обо всем этом знала. Я тоже много с кем целовалась. И не раз безнадежно влюблялась — в книгах — в сильных, безупречных героев. Я частенько сидела до глубокой ночи с романами в мягкой обложке. Но настоящих отношений у меня ни разу не было. Слишком много было коробок в моей жизни, они мешали заглянуть за врата моего замка.

Из-за подушечки показались карие глаза со стрелками.

— Ну не могло это быть из-за жвачки.

— Он больше тебе не писал, — сказала я.

— Причина, скорее, в Хлое Кларк, а не в той жвачке.

— Это как маячок. Нельзя не заметить красную жвачку там, где ее не должно быть. Я-то тебя все равно люблю, а вот он точно обалдел.

— Ну ладно, это могло стать одним из факторов. — Марисоль вскочила. — Пора бы поесть по-настоящему. — Покончив с шоколадом, она вернула жвачку с браслета в рот и схватила мобильник. — Может, написать Брин и чего-нибудь азиатского вместе закажем? Сегодня у нее нет тренировки.

Я пожала плечами. Мы часто зависали с Брин Хамболдт. Но только не здесь. А соблазн выйти из дому и закончить день где-нибудь еще был сильным.

Марисоль окинула меня взглядом:

— Так, и во что бы такое тебя нарядить?

Я поправила черную майку и бежевые шорты:

— На мне уже есть одежда.

— Не-ет, — сказала Марисоль, медленно мотая головой. — Одно дело одежда, другое — наряд. — Она указала на шкаф. — Возьми джинсовую рубашку, которую я заставила тебя купить, и надень ее сверху, не застегивая, рукава закатай. Маечка у тебя в одном месте рваная.

Я опустила взгляд. Поморщилась.

— Еще надень цепочку с кулоном из голубого камня, которая хранится у тебя в подвесном органайзере, возле черного жакета. И смени вьетнамки на босоножки. Черные, с серебряными пряжками.

— Как же все-таки…

— Столько лет прошло, а ты еще спрашиваешь?

Взмахом руки признав свое поражение, я направилась к шкафу, который Марисоль знала как свои пять пальцев (что немного пугало). Взявшись за ручку, я оглядела свою аккуратно убранную комнату. Мамины завалы остановились у порога моей спальни. Психолог считал это своей заслугой, но я подозревала, что моя комната не была захламлена по другой причине. В комнате были кровать, белый письменный стол из дерева и высокие книжные шкафы, которые почти полностью скрывали бежевые стены. На полках шкафов стояли бесчисленные тома старых маминых книг. Книг, которые я, восьмилетняя, спасла, когда мамино накопительство усугубилось. Спустя долгие годы тоски и ожидания она наконец признала, что отец — книгочей и учитель английского — к ней никогда не вернется.

Когда бабушка Уэллс привела меня из школы домой и я увидела, как мама складывает книги в ящики, я, прижав к груди свою любимую «Аню из Зеленых Мезонинов», стала умолять ее не выбрасывать их. Мама смилостивилась, но при одном условии: книги останутся в моей комнате. Теперь она почти не заходила ко мне в спальню, где я отдыхала среди тысячи историй. Я знала, что им можно доверять, потому что слова в этих книгах не изменятся, сколько ни перечитывай главы.

Я закрыла шкаф, так и не взяв ни джинсовой рубашки, ни цепочки с голубым камнем. Книги манили, к ним меня тянуло сильнее, чем к одежде, с ними было комфортнее, чем с шерстью или с хлопком. С ближайшей полки я взяла тот самый экземпляр «Ани из Зеленых Мезонинов» с ее выгоревшей обложкой цвета мяты.

Марисоль поняла:

— Ты решила никуда не ходить, да?

— Марисоль… — Я села на краешек постели. Вспомнив о серой краске, я задумалась о том, как мне дальше скрывать свою жизнь и спасать мамину. Я не могла просто подбежать к маме и сказать ей, чтобы навела порядок и перестала покупать все подряд. С ее расстройством это было невозможно. Просто упомяни я накопительство не вовремя — и вот мама уже бежит за покупками. Почувствовав угрозу, она заваливала квартиру вещами, а молоко и хлеб купить забывала. Не оплачивала скопившиеся счета. Потом маме за все это становилось стыдно, и она покупала еще что-нибудь, чтобы унять стыд — и снова устыдиться. Это был замкнутый круг. Мы жили как на вулкане.

Я уже было привыкла к вулкану, но теперь у меня в голове затикали часы. Из-за нашего договора аренды мне нужно было найти какое-то неочевидное решение проблемы. За остававшийся до моего восемнадцатилетия месяц миссис Ньюсом и Томас вполне могли увидеть лишнее и позвонить в органы опеки и попечительства. И тогда… Расследование. И, возможно, расставание. Наша с мамой история так ни в коем случае закончиться не могла. Сегодня в окружавших меня книгах я видела только финалы (иногда даже счастливые), каких жизнь мне гарантировать не могла.

— В следующий раз — обязательно. А сегодня я просто…

— Понятно. — Марисоль устроилась рядом со мной и вытянула ноги так, что они свесились с кровати. — Тебе нужна Аня.

Я вздохнула:

— Но тебя я всегда буду любить больше всех.

— Всегда — это «всегда». — Подруга улыбнулась. — Дарси с лицом в форме сердечка. — Она ткнула меня пальцем в грудь. — И с сердечком в форме книжки.

Примечания

2

Перевод М. Батищевой.

3

Здесь и далее данное произведение цитируется в переводе М. Кан.

4

Боже мой (исп.).