VLADI. Владимир Скулачев

Лилия Задорнова, 2020

Л.А. Задорнова, профессиональный юрист и автор повестей «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…» (2016 год), «Цивилисты» (2018 год), предлагает биографическую повесть об известном биохимике, профессоре, академике Владимире Петровиче Скулачеве, которая может быть интересна широкому кругу читателей.

Часть 2

Владимир Скулачев

Многие открытия в науке делаются случайно, но не случайными людьми.

Неизвестный автор

1

21 февраля 1935-го года, в четверг, в Москве у Петра Скулачева и Надежды Левитан родился первенец, которого назвали Владимиром. Назвали его именем вождя мирового пролетариата — Ленина. Это была дань времени.

— Ты знаешь, — рассказывал мне Володя, — когда я пошел в школу, оказалось, что почти половина всех мальчиков класса носят то же, что и я, имя. Учился я в мужской школе, и подавляющее большинство мальчиков, особенно первенцев, звали Володями. Наверное, меня, как старшего сына, должны были согласно русской традиции назвать либо в честь деда, отца моего отца, Степаном, либо выбрать мне имя по церковному календарю.

Но все домашние звали его не Володей, а другим, детским именем — Владик. На Володю или Вову ребенок просто не откликался.

Все воспоминания раннего детства Володи связаны с отцом, которого он обожал. Отец был самым любимым его человеком и служил для сына непререкаемым авторитетом.

— Владик, я ухожу на работу, — частенько говорил он, освобождаясь от объятий сынишки, — какую игрушку тебе принести?

— Ба-ла-бан, — старательно выговаривал Владик название желанной игрушки.

Он любил извлекать из этого круглого и не совсем понятного предмета гамму всевозможных звуков. Исследование игрушки заканчивалось ее уничтожением, потому что, наигравшись, Владик сильно топал ножкой, целясь прямо в середину круга, отчего сразу продавливал барабан.

— Ух ты! — то ли удивлялся, то ли сокрушался отец, видя перед собой остатки только что принесенной им игрушки.

А через день, к радости Владика, отец приносил барабан размером больше прежнего. Но его ждала участь предыдущего, поскольку одним целенаправленным прыжком Владика игрушка уничтожалась и отправлялась на помойку.

Незабываемыми для Владика были моменты, когда отец предлагал уже чуть подросшему сынишке покататься по Москве. В то время легковых автомобилей было очень мало, не много было и такси.

— Владик, поехали кататься по Москве?

— Поехали! — с восторгом соглашался Владик.

Они выходили на улицу и ждали такси с зеленым огоньком. Все такси были одинаковыми. Это были автомобили «ГАЗ М-1», серийно производившиеся на Горьковском автомобильном заводе и получившие в народе название «эмка». Отец поднимал руку, такси останавливалось. Петр открывал заднюю его дверцу, пропускал Владика вглубь машины, где славно пахло бензином, и сам устраивался рядом с сыном.

— Куда едем? — строго, как казалось Владику, спрашивал водитель.

— Москву смотреть, — широко улыбаясь и крепко прижимая к себе сынишку, отвечал Петр.

Таксист важно кивал и вез их показывать Москву, которую Петр, собственно, и сам прекрасно знал. Владик, прижавшись к отцу, во все глаза смотрел вокруг: Москва восстанавливалась, строилась и вся была в лесах.

Петр постоянно пропадал на работе, поэтому не мог уделять много времени общению с сыном. Работал он в ведущей архитектурной мастерской, выполнявшей важнейшие задачи по проектированию Москвы. Основным лозунгом сотрудников мастерской был «ударный труд», означавший практически круглосуточную их работу. Людей отпускали домой разве что поспать, а поскольку и мать Владика работала в той же, что и отец, мастерской, родители дома находились, по сути, время от времени. Владик был под постоянным и неустанным надзором няни Поли, Пелагеи Павловны.

Когда началась война, Володе исполнилось шесть лет. Жила семья в Москве в одной огромной комнате в доме на Домниковке. С наступлением лета семья, как обычно, переехала в Подмосковье на дачу. Какой-то своей мгновенной реакции на объявление войны Володя не помнил. Только через несколько дней после ее начала у него возникло ощущение, что произошло что-то абсолютно новое и ужасное, что-то такое, чего раньше никогда в его жизни не было.

Петр и его младший брат Александр отправились в военкомат, который вызвал их повестками. Дома все с нетерпением ждали, с чем они вернутся, попадают ли они под первую волну мобилизации или нет? Ушли они рано утром, а среди дня прибежал один из двоюродных братьев Владика, летом тоже живший на даче.

— Я видел дядю Петю и дядю Сашу. Они идут сюда со станции очень веселые, — вбежав в дом, радостным криком сообщил он ожидавшим известий.

Послышались вздохи облегчения, и уже через несколько минут Петр и Александр вошли на террасу дачи.

— Завтра утром мы должны явиться на сборный пункт новобранцев: каждый с ложкой, кружкой и полотенцем, — воодушевленно сообщил Петр. Оказалось, что оба они уже мобилизованы.

На следующее утро Владик проснулся очень рано и тихонечко лежал в своей деревянной кроватке. Вдруг в предрассветных сумерках у кроватки возникла фигура Петра. Он нагнулся к сыну и поцеловал ребенка в лобик, чего раньше, как человек скорее суровый, чем сентиментальный, никогда не делал. Петр тут же ушел, и увиделись отец с сыном только спустя два с половиной года.

С утра 22 июня 1941-го года началась цепь событий, абсолютно изменивших весь семейный уклад и обычный ход жизни маленького Владика. Москву начали бомбить, особенно интенсивно в районе трех вокзалов-Ленинградского, Казанского и Ярославского, рядом с которыми и был расположен их дом на Домниковке. Поскольку семья обитала на даче, решено было из дачного поселка пока в Москву не возвращаться и как можно дольше пожить за городом, где было спокойнее. Арон Маркович обратился с просьбой об эвакуации семьи из Москвы. Просьба его была удовлетворена, и всю семью-Арона Марковича, Розалию Захаровну, дочь их Надежду с внуком Владиком — прикрепили к коллективу Московского завода «Фрезер», который подлежал эвакуации куда-то на юго-восток.

Надежда тщетно пыталась узнать, по какому адресу Петр мог писать им с фронта, но из-за страшной неразберихи в первые месяцы войны она не смогла получить никакой информации. В московскую квартиру от Петра пришло одно коротенькое письмецо. Дачный поселок старых политкаторжан как-то вдруг совершенно опустел, а те немногие семьи, что остались в нем, занялись рытьем узких и глубоких траншей, называвшихся «щелями», для защиты людей от бомбардировок, которые происходили не только в Москве, но случались и в ближайшем Подмосковье.

Однажды на улице Владик нашел черный осколок, который долго хранил в секрете. Он узнал, что скоро их семья уедет на поезде далеко-далеко, и поскольку он никогда еще на поездах дальнего следования не путешествовал, ждал этого события с интересом и нетерпением. Чтобы скоротать время, он на тропинках дачного участка из длинных еловых шишек делал многочисленные эшелоны, представляя себя пассажиром одного из них.

Сентябрь сорок первого выдался сухим и прозрачным. В ожидании эвакуации Владик с дедом Ароном часто гуляли по поселку. Однажды дед поразил внука тем, что, увидев скамейку через открытую на чужой участок калитку, зашел с внуком на совершенно чужую и казавшуюся необитаемой территорию, чтобы посидеть там на скамейке. С полчаса они сидели и, отдохнув, продолжили свое путешествие. У Владика осталось ощущение какого-то огромного смещения правил совместной жизни дачников, которые раньше никогда не позволили бы себе такой вольности.

2

Путешествие в эвакуацию началось только в конце ноября 1941-го. Для этого пришлось уехать из дачного поселка и переночевать в одном из цехов завода «Фрезер», чтобы рано утром вместе с рабочими завода погрузиться в эшелон, уходящий на юго-восток. В цеху спали все рядом на чемоданах с пожитками. Бабушка ночью громко храпела.

— Бабушка, а на кого ты всю ночь рычала? — спросил ее утром удивленный Владик. До этого он всегда спал в отдельной комнате и никогда не слышал человеческого храпа.

Эшелонов, на которых отправляли в эвакуацию, было два. Один следовал в Северный Казахстан, в Кустанай, другой — в Южный Казахстан, в город Джамбул. Им повезло: они оказались во втором эшелоне. Дело в том, что Кустанай был расположен в середине практически необитаемой пустыни со страшной жарой летом и тридцатиградусным морозом зимой, а также чудовищными пыльными бурями. А вот город Джамбул, если бы не война, мог бы стать отличным курортом в Тянь-Шаньских горах: чудесная флора, начинающиеся тут же в горах ледники, живописные долины, чистейшие реки, спускавшиеся куда-то далеко вниз, между грандиозными, фантастической формы, пиками гор.

Городу негде было принять все прибывавшие из Центральной России полчища беженцев, и первые дни они провели в местной мечети, уже привычным образом располагаясь ко сну на чемоданах. Потом их подселили к семье одного из русских рабочих, жившей в мазанке в переулке около Мучного базара. Это была пара очень милых пожилых людей, проводивших в Красную армию двоих своих сыновей.

Владик навсегда запомнил жуткие часы перед восходом солнца, когда по переулку, где они жили, проходил почтальон.

— Перфильевы, Осокины, Ивановы… — выкрикивал он чьи-то фамилии.

Хозяйка их дома сидела на топчане рядом с Надеждой, сильно держа ее крепко сжатые кулачки в своих натруженных ладонях. Обе молили Бога не услышать свои фамилии: ведь почти вся корреспонденция, которую разносил почтальон, были похоронки. Владику казалось, что он никогда в жизни не видел таких бледных лиц, какими они были в такие моменты у его матери и их хозяйки. Но вот голос почтальона удалялся, потом стихал, и Надежда, опустив свою голову на руки хозяйки, тихо, чтобы не разбудить мужчин, плакала слезами человека, попавшего в безнадежную ситуацию.

Жизнь в Джамбуле для семи-восьмилетнего мальчика была полна необычайных открытий. Пожалуй, главным было то, что, оказалось, земля представляла собой не только равнину; на ней встречались и впервые увиденные им горы, уходившие в небо даже сквозь самые высокие облака. Весной эти горы на несколько дней становились цветными: зацветали предшествовавшие ледникам альпийские луга. Оказалось, что даже небольшие речки могли ворочать огромные камни, которые на уступах скалистых гор с грохотом обрушивались в бездну.

Верблюда можно было увидеть не в зоопарке, где это гордое животное, по-видимому, изнывало от скуки и однообразия жизни, а на свободе. В Джамбуле Владик видел длинные караваны верблюдов, спускавшихся с гор и поднимавшихся из долин в город, где они чувствовали себя, безусловно, хозяевами — самыми большими и самыми мудрыми. Внезапно верблюды принимали решение устроить привал и ложились посередине дороги, так что встречавшимся им машинам, увидеть которых верблюды могли за три-пять километров, приходилось аккуратно их объезжать. Но и лежа они старались держать свои головы гордо, где-то на уровне глаз проходивших мимо них людей, высоко задрав свои огромные мягкие носы и посматривая на прохожих глазами, полуприкрытыми веками и обрамленными густыми длинными ресницами.

Огромным и разнообразным оказался мир насекомых и пауков, гораздо более крупных, чем в подмосковном дачном поселке, а иногда и смертельно опасных. Особенно страшным был огромный тарантул, неспешно путешествовавший по земле с сотней новорожденных детенышей на своей обширной спине, которые сразу после рождения, вылупившись из крошечных яиц, тотчас резво взбирались родителю на широкую спину, используя ее как средство передвижения.

Но самым сильным и незабываемым впечатлением оказалась война между черными и красными муравьями. По-видимому, внезапное изобилие прохожих на узких улочках Джамбула заставляло муравьев выбирать в качестве места для битвы глинобитный забор (дувал), отделявший двор от улицы. Дувал был метра в два высотой, абсолютно белый и ровный, и две муравьиные армии по нескольку тысяч крупных муравьев с каждой стороны сходились в ожесточенной схватке на плоскости дувала. Единственное неудобство состояло в том, что, сцепившись клешнями в единоборстве с противником, они тут же срывались с забора и падали на землю, чтобы сразу же разбежаться в разные стороны и затем присоединиться каждый к своей армии, еще находившейся на дувале, и с еще не растраченными силами снова ринуться в бой. Владик мог часами наблюдать незабываемые муравьиные баталии, с интересом познавая мир муравьев. Своими открытиями он ни с кем не делился: друзей у него здесь не было. Мальчиков его возраста здесь было очень мало, и значительная их часть по-русски не говорила.

На работу в Джамбуле устроиться смогла только Надежда, у которой вдруг, в, казалось бы, безнадежной ситуации, в которой оказалась ее семья, обнаружились организаторские способности. Она сумела создать на местной фабрике маленький цех по производству детских игрушек, которого до этого в городе просто не было. Переговоры она вела с руководителем фабрики. Как-то во время очередной беседы директор, казах по национальности, без видимой причины вдруг погладил по ее русым волосам и тронул за кисть ее белой руки.

— В чем дело? — растерявшись от неожиданности, спросила Надежда пожилого казаха.

— Извините, не хотел вас обидеть. Я просто никогда в жизни так близко не видел живого архитектора, да к тому же еще и женщину, — объяснил казах свое беззлобное любопытство.

Надежда стала заведующей цехом детской игрушки и его дизайнером: она прекрасно рисовала. Это был единственный заработок, благодаря которому семья в Джамбуле могла существовать. Жили тяжело, взрослые просто голодали, хотя Владик не помнил, чтобы он когда-либо ощущал голод: ему еды хватало всегда.

В школу Владик должен был пойти осенью сорок первого, но в сентябре все московские школы были закрыты. Когда в декабре того же сорок первого года он приехал в Джамбул, то оказалось, что немногочисленные школьные здания городка уже использовались как общежития для размещения эвакуированных. Однако в сентябре сорок второго некоторые школы все-таки открылись. Владик проучился полтора месяца, по возрасту попав сразу во второй класс. Считалось, что дед Арон Маркович прошел с ним всю программу первого класса. В молодости он обучал детей, работая домашним учителем. Однако дед учительствовал в Николаеве пятьдесят лет назад, и предъявляемые в те далекие годы требования к обучению отличались от программы советской школы, поэтому дед, видимо, объяснил внуку далеко не все, что теперь от того требовалось. На первом же уроке арифметики молодая учительница Джамбульской

школы написала на доске уравнение со скобками. Владик робко поднял руку.

— У тебя вопрос? — поинтересовалась учительница.

— Да. А что значат эти скобки? — полюбопытствовал Владик.

— Ну, все понятно, — сказала учительница, как-то грустно посмотрев на ребенка. — Подойдешь ко мне после уроков.

После уроков она быстро установила степень его грамотности и подсказала, что нужно подучить. Но больше Владик ее никогда не встречал, потому что на следующий день он уехал из Джамбула.

Победа Красной армии под Москвой и Сталинградом стала стимулом в стремлении семьи возвратиться в Москву. Надежда думала, что там, дома, она будет ближе к еще воевавшему Петру, а возвращение в цивилизованный и привычный для нее мир, казавшийся из Джамбула каким-то утраченным раем, поможет семье легче пережить приближение конца войны.

Надежда написала письмо бывшему своему начальнику, руководителю архитектурной мастерской в Москве А. Щусеву, попросив того похлопотать по поводу возврата ее семьи домой. Перед началом войны отношения Петра и Надежды со Щусевым были далеко не безоблачными из-за их принципиальных разногласий в вопросах архитектурного стиля. Щусев по характеру был человеком жестким и вряд лив душе простил молодым самонадеянным ученикам их вольнодумство. Тем не менее, он сразу ответил Надежде, что сделает все возможное для возврата ее с семьей из эвакуации. И действительно, через пару недель Надежде в Джамбул пришел вызов из Москвы. Семья возвращалась домой.

В Москву ехали зимой в плохо отапливаемом вагоне. В поезде царила антисанитария. В этой поездке Владик заболел желтухой, так что в Москву он вернулся страшно исхудавшим.

— Боже мой, да это не ребенок, а кожа да кости, — сокрушенно констатировали соседи.

Именно таким и застал Владика отец, каким-то, казалось, чудом оказавшийся в это время в Москве на лечении. Владик помнил, как отец вошел в комнату, где он, завернутый в ватное одеяло, сидел на кровати. Отец бросился к нему, посадил на колени и так крепко обнял сына, что косточки ребенка, казалось, заскрипели. Вдруг щека Владика намокла. Он поднял глаза и увидел на лице отца два сплошных потока слез, стекавших с его щек на шею и куда-то под воротник гимнастерки. Это был первый и последний раз в жизни, когда он видел отца плачущим. Владик попытался улыбнуться. Отец молчал, затем как-то совсем по-детски всхлипнул. Петр испугался, что Владик при смерти: два года назад он простился с пышущим здоровьем малышом, а увидел «кожу да кости» — подростка, отдаленно напоминавшего ему его сына.

3

Еще с довоенных времен любимым домашним животным Владика был кот по кличке Мур, круглогодично живший на их подмосковной даче. Для пятилетнего мальчишки кот этот казался крупным зверюгой. Был он сибирской породы, с длиннющей рыжей шерстью и роскошным пушистым хвостом. Владик любил его ласкать, почесывая за ушками и поглаживая красивый хвост. Уже значительно позже он узнал, что ласка им хвоста была делом ошибочным: коты, как и другие млекопитающие, ревностно относятся к этому органу, созданному эволюцией, по-видимому, прежде всего, чтобы доставлять удовольствие сексуальному партнеру.

На даче, кроме их семьи, жили еще восемь человек: родители его отца, двое их сыновей и четыре дочери. Каждый из них считал своим долгом подкормить кота, который полноправным хозяином входил в дом через двери, если они были открыты, либо через слуховое окошко на чердаке, куда он забирался с необычайной ловкостью для своего довольно грузного кошачьего тела.

«Масленица» для кота закончилась в один день осенью 1941-го, когда немцы подступили к Москве, но, к счастью, с запада, а не с востока, где и был расположен дачный поселок. Со дня на день ожидалось падение столицы, где уже начинались бандитский разгром и мародерство. Все, кто мог, пытались уйти из города подальше. Петр со своим младшим братом ушли на фронт. Владик с бабушкой, дедом и мамой отправились в эвакуацию на юг Казахстана. Покинули дачу и остальные ее обитатели. Так внезапно Мур остался совсем один и безо всякого довольствия. От верной голодной смерти спасли кота следующие обстоятельства.

По дачному поселку протекала речка Македонка, в которой в мирное летнее время дачники с удовольствием купались и ловили небольшую рыбку. Речка неслась не один километр и впадала уже в другом поселке в озерцо, которое и наполняла водой. На другом отданного поселка берегу Македонки находился Институт кролиководства, где до войны разводили не только кроликов, но и других животных, в частности, нутрию — выдру, или, как ее еще называли, болотного бобра, внешне напоминавшую огромную крысу, грызуна довольно больших размеров с плотной шерстью. С началом войны государство перестало финансировать институт, денег на кормление животных не стало. Сотрудникам института ничего не оставалось, как просто выпустить всех подопытных на волю. Нутрии немедленно переселились из клеток в Македонку, где в то время водилась всякая пригодная для их пропитания живность: рыба, лягушки, тритоны…

Оставшись один, Мур начал охотиться на новых обитателей речки. Жил он по-прежнему на даче, как бы оставаясь ее хранителем, и ждал, ждал, ждал… В 1943-м Скулачевы и Левитаны возвратились из эвакуации и летом отправились на дачу. Они, к своему изумлению и радости, обнаружили там Мура — живого символа счастливой довоенной жизни. Кот был обрадован не меньше, поскольку для него возобновился прежний, пусть и не столь богатый, как прежде, но вполне достаточный, чтобы прекратить всякую охоту, рацион. Однако, как и раньше, в самые тяжелые для него годы, кот вставал с солнышком и отправлялся на речку за добычей. К завтраку он ежедневно обязательно приносил хотя бы одного задушенного им зверька и аккуратно клал его на верхнюю ступеньку ведущей на веранду лестницы. Это был его дар дорогим хозяевам, вернувшимся к своему любимому зверю.

4

В Москве оказалось, что школы все еще не работают, и программу второго класса Володе пришлось проходить опять-таки с дедом Ароном Марковичем. Поступив на следующий год в третий класс, он сразу оказался среди отстающих учеников. В школе его называли по фамилии — Скулачев, потому что почти все в классе были Володями, а имя Владик предназначалось только для своих, домашних.

На всю жизнь он запомнил удивительную доброту его старенькой учительницы Марии Демидовны, которая сделала все, чтобы школьные неудачи не отложились в его сознании страшным признаком неполноценности. Получив двойку по арифметике, Володя бросался на изучение этого предмета, чтобы поскорее его подтянуть, и зарабатывал двойку уже по русскому языку, которым в тот момент переставал заниматься. Полученная им тройка домашними считалась большим его успехом, а колебания скромных успехов в одном предмете за счет провала другого отец определил совершенно определенно.

— Так, Владик, опять «голову вытянул», а «хвостувяз», — время от времени оценивал он успеваемость сына.

Первую в жизни четверку Володя получил только в четвертом классе. Получена она была по географии и оказалась не столько результатом глубоких знаний им предмета, сколько того, что изложение по этому предмету он проиллюстрировал небольшой, но яркой картинкой. Из этого события Мария Демидовна сделала настоящий праздник, который, видимо, должен был поднять самооценку ее ученика, в котором она тонким педагогическим чутьем усмотрела неординарную личность, в детстве попавшую в непростые жизненные обстоятельства.

— Посмотрите, до чего Скулачев додумался. Вот молодец так молодец! — и она издали показала всему классу его картинку. — Какой же ты все-таки умница! — вдогонку, когда, казалось, и так были сказаны избыточные слова похвалы, тихо, но внятно, как бы для себя, проговорила она. Но это услышали все.

178-я школа, в которой учился Володя, была расположена в той части Москвы, где жили в основном советские служащие. Произошедший в те годы всплеск антисемитизма отразился и на взаимоотношении детей. Кто-то из школьников узнал, что отчество матери Скулачева «Ароновна», и под фамилией русского отца «Скулачев» скрывается, в сущности, еврей. Об этом Володе дал понять один из учеников его класса. В каких-либо конкретных действиях отношение одноклассников к нему как к еврею не выражалось, но он, вчерашний двоечник, должен был понять, что кроме того, что скудоумен, так еще является и представителем гонимого великим народом меньшинства.

Все изменили произошедшие в их семье события. Петр Степанович насмерть поссорился со своей тещей Розалией Захаровной, вследствие чего решил съехать со всей семьей из трехкомнатной квартиры Левитанов, что была на улице Каляевской и куда все вернулись после войны, в свою большую комнату в коммунальной квартире на Домниковке. Следствием переезда явился переход Володи из школы № 178, которая оказалась довольно далеко от «нового» места жительства, в другую школу на Домниковке, бывшую при царизме реальным училищем.

Номер новой школы был 365. Перейдя туда в середине пятого класса, Володя оказался среди ребят, которые его не знали, и среди замечательных учителей, тщательно подобранных директором школы Николаем Семеновичем Лукиным. Он был одним из самых авторитетных директоров московских школ, психологом по образованию и просто мудрым и хорошим человеком. Учителя деликатно показывали Володе на недостатки в его школьных знаниях, он их тщательно исправлял, и благодаря такому подходу и труду ребенка вдруг оказалось, что он вовсе не двоечник, а, скорее, один из кандидатов в будущие отличники.

В школе был решен и еврейский вопрос: здесь не было даже следов проявления антисиметизма. Директор школы, как бы между прочим, объяснил детям несправедливость деления людей на хороших и плохих по национальному признаку и четко дал понять, что евреев следует защищать так же, как русские студенты в свое время защищали их от еврейских погромов. В классе Володя сидел за одной партой со стопроцентным евреем по имени Абрам и по фамилии Бродский, который прекрасно играл на скрипке и очень хорошо учился. Имя его с совершенно очевидной национальной принадлежностью могло привести к стычкам подростков на улице, поэтому в школе было принято негласное решение в случае необходимости защищать Абрама. Ответственным за это был назначен Коля Замараев — самый крупный и сильный парень в классе, обожавший с кем-нибудь подраться.

Пожалуй, самым любимым из учителей был физик Николай Евграфович Дьяков — инвалид войны, лишившийся на фронте ноги. Он был старше других учителей, среди которых пользовался непререкаемым авторитетом. Своих учеников он никогда не ругал.

— Ну что ж ты, Скулачев, сегодня отвечаешь совсем не по-скулачевски, — сказал он как-то своим хорошо поставленным голосом, внимательно посмотрев на Володю, когда тот однажды что-то недоучил.

Однако среди учителей было одно исключение. Химию в школе преподавал Соловьев-один из самых известных в Советском Союзе учителей-химиков. У учителя явно было что-то не в порядке со здоровьем. Он непрерывно демонстрировал свою безграничную любовь к химии, считая, что на пять химию знает только Господь Бог, на четыре он — Н.Г. Соловьев, а все ученики — на оценку от единицы до тройки. Двойка у него была оценкой значащей: считалось, что ученик обладает знаниями предмета, хотя для тройки и недостаточными. Химик вызывал к доске школьника и заставлял его рисовать сложные формулы органических соединений. Затем он долго рассматривал эти сложные схемы, искал ошибку и, найдя ее, мог подойти к ученику, схватить его за шиворот и больно ткнуть, почти ударить, носом о доску.

— Когда бы мог поднять ты рыло, тебе бы видно было, что здесь Н₂, а тут ₂О, — приговаривал он при этом.

В конце концов, он добивался исправления учеником своих ошибок.

— Все правильно, стирай, садись, два, — торжественно объявлял он.

Если же ученику не удавалось исправить свои ошибки, он приходил в ярость и выгонял ученика из класса, захлопывая за ним дверь и стараясь при этом дверью ударить вылетающего из класса по мягкому месту. Мало сказать, что школьники его не любили, все его просто ненавидели. В душе Володя не мог простить Соловьеву его поведения даже после того, как в основном именно благодаря ему он смог сдать химию при поступлении в Московский университет.

За все время учебы в школе Володя был круглым отличником только в четвертой четверти выпускного десятого класса.

— Владик, я очень советую тебе подумать и поднапрячься с учебой, чтобы школу закончить с золотой педалью, — примерно за год до окончания школы сказал ему отец, советы которого были для сына очень дороги. — Для медалиста двери всех вузов страны открыты: они могут поступить куда захотят без вступительных экзаменов.

Володя не то чтобы принял совет отца к обязательному исполнению, но слова его породили в нем какой-то почти спортивный азарт. Он все еще помнил себя среди отстающих учеников младших классов.

— А что, золотую медаль слабо? — мысленно сказал он сам себе, и в последний год учебы бросил все силы на достижение этой цели.

Учитель химии, видимо, не поверил, что Володя уже знает химию ну если не на «отлично», то уж точно на «хорошо», и в конце года до выставления итоговых оценок вызвал его к себе для проверки действительных его знаний. После многочасовой беседы он поставил в аттестат ученика Скулачева итоговую пятерку. Кроме него такой же чести был удостоен и парень из параллельного класса, который, начиная с первого, был круглым отличником. По итогам учебы оба они получили по золотой медали.

Однако сразу сдать документы в вуз не получилось. Проблема учеников школы № 365 состояла в том, что школа ко времени окончания учебного года лишилась своего директора. Его пригласили на какую-то высокую должность в Институт психологии Академии наук, а новым директором был назначен учитель черчения, видимо, не пользовавшийся в роно (районном отделе народного образования) таким же, как прежний директор, авторитетом, поэтому школа № 365 выдаваемые роно аттестаты зрелости получала последней. Школа располагалась в Щербаковском районе столицы, название которого начиналось с буквы «Щ» — последней в списке московских школ по алфавиту. Поэтому аттестаты выпускникам 365-й школы были выданы буквально накануне окончания приема документов в вузы. По этой причине заявление о приеме на биолого-почвенный факультет МГУ с полученным аттестатом Владимир принес за несколько дней до окончания приема туда документов. Выбирая будущую профессию, он метался между биологией и филологией, между желанием изучать и то, и другое, но в связи с уже четко проявившимся интересом к муравьям, выбрал, в конце концов, биологию.

5

В те годы в Московском государственном университете им. М.В. Ломоносова ныне биологический факультет назывался биолого-почвенным и состоял из двух отделений: биологического и почвенного. Владимир принес документы для поступления на биологическое отделение.

— Вы понимаете, товарищ Скулачев, квота на медалистов у нас уже заполнена, и поступить без экзаменов на биологическое отделение вы уже не можете, — вежливо объяснили ему при приеме документов. — Но поскольку у вас есть права медалиста, без сдачи вступительных экзаменов вы можете быть зачислены на почвенное отделение нашего факультета: там свободные места еще имеются.

— Спасибо, но я хочу учиться на биологическом отделении, поэтому буду сдавать экзамены, если без них поступить уже нельзя, — гордо ответил Владимир на это предложение.

Нужно было сдать пять экзаменов. Первым был экзамен по русскому языку, писали сочинение. Проходил экзамен в зоологическом музее биологического факультета, и все абитуриенты сидели вплотную за очень длинным столом, над которым нависал скелет динозавра. Справа от Володи сидела девушка в коротеньком платьице, и из-за тесноты за столом колени их невольно соприкасались. Это был первый в его жизни случай, когда он прикоснулся к обнаженной ноге девушки. В те времена школы были с раздельным обучением: мужские и женские. И обучаясь в мужской школе, он мог прийти в школу женскую только на какой-либо праздник. На праздники он не ходил, поскольку считал, что не умел танцевать. Каждый из них написал сочинение на избранную тему.

— Извините, я из провинции, очень волнуюсь, не могли бы вы проверить мое сочинение? — обратилась к Владимиру девушка.

Он дал понять, что только об этом и мечтает, и взял ее сочинение, тема которого была по Горькому. Начиналось оно словами «Александр Максимович Горький». Владимир был в шоке, поскольку Горького звали Алексеем, и не знать это было просто недопустимо даже для провинциалки. Сочинение пришлось писать заново, что он и сделал, и, закончив, передал его девушке. Но тут время экзамена закончилось, и пришло время сдавать работы, поэтому проверить собственную он просто не успел: так и сдал не проверенную. Через несколько дней он узнал, что слово «идиллия» написал с одним «л», что снизило поставленную ему оценку до четверки. Следующие три экзамена он сдал на «отлично».

В последний экзаменационный день Владимиру предстояло сдать химию. Экзаменатором был доцент очень строгого вида, как позднее выяснилось, по фамилии Древинг. Он преподавал на химическом факультете университета, где находчивые студенты за необычайную жесткость на экзаменах дали ему кличку «Зверинг». При ответе по билету Володе удалось взглянуть на листок бумаги, на котором экзаменатор отмечал, какие оценки он уже выставил. Отметок было четыре: три, два, два, три. Он ответил доценту то, что требовалось по билету, и знал, что ответил верно, но Древинг задумчиво молчал.

— А вот теперь мы посмотрим, что вы знаете на самом деле, — наконец сказал он, отложив в сторону билет, на который отвечал Владимир.

Видимо, он был уверен, что молодой человек пользовался шпаргалкой. Древинг задал Владимиру по предмету около десяти каверзных вопросов, не поправив ни один из полученных на них ответ.

— Ну а теперь последний вопрос: что общего между корундом и карборундом? — тяжело вздохнув, спросил он.

Это был один из любимейших вопросов школьного учителя-мучителя Соловьева, и Владимир сдержался, чтобы не рассмеяться.

— Общее между ними только название, — спокойно и уверенно ответил он.

Доцент стукнул ладонью по столешнице и написал в своем листочке напротив фамилии Скулачев «отлично». Итак, четыре пятерки и одна четверка. Проходным баллом был 25, а Владимир получил 24. Это был полупроходной балл, то есть часть абитуриентов, его набравших, все же зачисляли в МГУ, но не всех. Он попал в счастливую половину поступивших. Владимир считал, что приняли его, во-первых, потому что был он юношей и по гендерному признаку представлял меньшинство, а большинство поступавших на биологический составляли девушки; во-вторых, потому что он был москвичом и не нуждался в предоставлении ему общежития; в-третьих, поступая по конкурсу и являясь медалистом, он увеличивал количество студентов, успехи которых в школе были оценены высшим баллом.

6

О степени своей близорукости Владимир узнал на медосмотре, который проходил сразу после поступления на первый курс МГУ. В детстве он отличался острым зрением и соревновался с отцом в том, кто дальше всех увидит самый мелкий предмет. Отец был охотником, прекрасно стрелял по тарелочкам из охотничьего ружья — своеобразный охотничий вид спорта. Но где-то в восьмом классе зрение стало резко ухудшаться, а к десятому ухудшилось до такой степени, что он не видел, что пишет учитель на доске, даже если сидел на первой парте.

Признаться родителям в том, что стал видеть хуже, Владимир не хотел, поскольку между отцом и матерью существовал давний спор, в кого он пошел, в отца или в мать? Мать была близорукой в двенадцать диоптрий и без очков ничего не видела. Владимир не хотел огорчать отца: его он обожал и не мог сказать, что пошел, получалось, в мать. Офтальмолог при медосмотре первокурсников определил у него близорукость в четыре диоптрии.

— Как вы ходите по улицам и до сих пор не попали под машину? — поразился врач. — Немедленно купите очки! — всплеснув руками, сказал он и выписал рецепт.

На следующий день в аптеке на Земляном валу очки были заказаны, а еще через день были готовы. Владимир торжественно их надел и изумился тому миру, который его, оказывается, на самом деле окружал. Додумывал и дорисовывал он его в своем воображении по каким-то своим детским воспоминаниям и фильмам. Особое потрясение было им испытано, когда он в очках впервые поехал в метро. На станции «Калужская площадь» шедший вверх эскалатор поднимал навстречу ему десятки людей, многие из которых были некрасиво и как-то нелепо одеты. Но хуже всего обстояло дело с девушками. В воображении восемнадцатилетнего парня, только что окончившего мужскую школу и до этого момента плохо видевшего, все девушки казались прекрасными и очень привлекательными. Их образы в его сознании были навеяны прочитанными книгами и просмотренными фильмами, а тут Володя, к своему удивлению, вдруг увидел щербатых, конопатых, безвкусно одетых девиц, поднимаемых навстречу ему эскалатором. Такими, конечно же, были далеко не все встретившиеся ему девушки, но его ошеломленное внимание фиксировалось именно на них. Владимиру, в буквальном смысле, открывался окружавший его реальный мир…

7

Поступив на биолого-почвенный факультет МГУ, Владимир должен был выбрать кафедру факультета, на которой он будет учиться. Выбор пал на кафедру биохимии животных, занимавшуюся, судя по названию, химическими основами жизни. В этом выборе большую роль сыграла знакомая их семьи Е.А. Мишукова, работавшая на этой кафедре научным сотрудником. Она буквально боготворила заведующего кафедрой профессора Сергея Евгеньевича Северина, которому впоследствии суждено было стать руководителем дипломной и аспирантской работ Владимира Скулачева. Окончательное решение о выборе кафедры он принял после того, как однажды сходил на научный семинар, проходивший, как говорили, «на антресолях» знаменитого актового зала старого здания МГУ, которое находилось на Манежной площади.

Конец ознакомительного фрагмента.