Под красным солнцем не пересекай границ

Леся Орбак, 2012

Если с детства не признаешь ограды, разве найдутся границы, которые тебя, повзрослевшего, остановят? История дружбы двух мальчишек, которые очень многое разделили на двоих. Содержит нецензурную брань.

1

Во дворе — дохлая ворона. Раньше ее не было, а теперь валяется возле прогнившей песочницы кверху лапами, загребает ржавую пыль растопыренными крыльями. Ворону мотает с боку на бок, потому что сверху сидит подружка и тычется клювом в развороченное брюхо.

"Наверное — жалеет", — думает Нано. Ему хочется похоронить несчастную, как полагается, он и на забор-то забрался, чтобы приглядеть место за городской оградой. Но мальчишка терпеливо ждет, пока подружка попрощается с мертвой и улетит. Мама говорила, что родных и друзей можно оплакивать, лишь бы солдаты не видели. Иначе сочтут слабым. А слабых забирают от родителей и учат быть сильными, потому что Городу нужны только сильные.

Если честно, Нано устал ждать, пока ворона наплачется. Он заметил мертвую гораздо раньше, вторая прилетела, когда он забирался на бетонный забор. А теперь и спрыгнуть на землю нельзя — птица испугается и улетит.

Сидеть на заборе скучно. Нано уже пятки о бетон отбил, болтая ногами, даром что в ботинках. И красное солнце печет сильно — защитная маска накалилась, липнет к голове. Маску Нано ненавидит, кажется, что воздух без нее вкуснее, через стекла видно хуже и чтобы услышать друг друга приходится говорить громко.

— Как ты туда залез? — кричат снизу, и Нано вздрагивает от неожиданности. Он никогда не видел в этом дворе других мальчишек.

В заброшенных пограничных кварталах всем гулять запрещают. Сюда не ходят даже взрослые; мама говорила Нано, что в развалинах домов прячутся привидения и выгнанные из Города отщепенцы, которые убивают и едят маленьких детей. Однажды Нано услышал, как папин друг рассказывал родителям про Фон, который идет из Института, родители очень испугались этого Фона и снова долго-долго ругали Нано за то, что однажды он принес домой красивые камушки, собранные в пограничных кварталах, хотя он уже отстоял за это в углу целый вечер. После Нано специально научился забираться на высокую бетонную городскую ограду, чтобы посмотреть, чего так боятся родители, но Институт был настолько далеко, что даже стен не разглядеть, а по рыжему каменистому полю между ним и Городом никакой Фон не ходил.

— Здесь нельзя гулять! — сердится Нано. — Иди отсюда.

Но мальчишка и не думает уходить, вместо этого он хватает с земли осколок кирпича.

— Не надо! — кричит Нано.

Он забывает, что нужно сначала повиснуть на руках, и только потом — спрыгивать. Соскальзывает с шершавого бетона, хотел — на спину наглому пацану, но промазал. И не успел. Камень описывает в воздухе дугу и падает почти в центр песочницы, но ворона все равно встрепенулась. Открыла рот, будто дыхнула в сторону обидчика, и раскинула крылья, взмывая в серое небо.

Падать с высоты забора на коленки — очень больно. Слезы брызжут из глаз против воли, хорошо, что за маской их не видно.

— Ты зачем это сделал? — Нано пытается найти вокруг еще один камень, чтобы отплатить жестокому мальчишке тем же, но кругом только земляные комья, которые рассыпаются в ладонях, да иглы мелкой сухой травы. Зато есть кулаки.

Нано замахивается и бьет так, чтобы попасть в голову, но мальчишка нагибается, и кулак Нано прошивает воздух. Уцепиться бы за маску обидчика, Нано тянет руки, в ответ мальчишка хватает его за рукава и тянет вниз, бьет по коленкам, заваливая на бок. Они катаются в рыжей пыли, и каждый норовит ухватиться за одежду покрепче.

— Зачем ты прогнал ее?! — кричит Нано, стараясь высвободить ногу и пнуть соперника.

— Она ее ела! — отвечает мальчишка. — Она же ее ела!

— Не ври!

— Я не вру! Это вороны, они едят мертвых.

— Едят? Мертвых? — замахнувшись, Нано замирает. Мальчишка, прижатый к земле, крепко держит его за молнию комбинезона — явно собирался дернуть и сбросить с себя. Но не торопится. И Нано не бьет. — Откуда ты знаешь?

— В книжке прочитал, — важничает мальчишка.

Нано быстро оглядывает маску пацана, но на ней нет отметки, что тот ходит в школу — только имя: Пин/xxxx.xxxx.2489. Салага. Да еще и с чужого района. На квартале Нано 2489-я семейная ячейка не живет.

— Ты врешь, — на всякий случай Нано сильнее прижимает мальчишку к земле, чтобы не вырвался. — Ты даже в школу не ходишь.

— Меня мама научила. У нас дома книжек много.

У Нано дома книжек совсем нет, только старые журналы отца с черно-белыми неинтересными рисунками.

— Если не веришь, могу показать.

— Не нужны мне твои книжки, — сердито бурчит Нано. Несильно бьет мальчишку по рукам, чтобы отцепился, и отпускает сам. Поднимается, вдруг почувствовав, как болят ноги и бока. Опять влетит за синяки вечером.

Нано не особо рвется дружить с умником, но все же бросает через плечо громко, так чтобы он расслышал:"Надо птицу похоронить".

На самом деле перелезть через бетонную ограду Города легко, если знать, где. Недалеко от песочницы, возле переломленных пополам качелей, и без того щербатый забор пошел настолько глубокими трещинами, что можно ухватиться и упереться ногой. Пока Нано карабкается наверх, умник терпеливо ждет внизу, прижимая к груди мертвую птицу.

— Давай, — оседлав ограду, Нано тянет руки принять тушку. Мясистые птичьи ошметки висят на измазанных перьях, пачкают перчатки мокрыми следами. Нано приходится уложить ворону поперек забора, чтобы она не свалилась на землю. — Я спущусь на ту сторону, потом ты залезешь и подашь мне ее сверху.

— Нельзя ходить за ограду, — напоминает мальчишка, но его сопротивление звучит жалко и неправдоподобно. Видимо, салаге и самому не терпится выбраться за границы Города. — А как мы назад залезем?

— Там, — развернувшись, Нано тычет пальцем в раскидистый, сгорбленный тополь. — По тому дереву.

Мальчишка долго глядит на кривые чешуйчатые ветки с жухлыми листьями, но больше не задает вопросов. Они вообще не говорят друг другу ни слова, оказавшись за чертой Города. В полнейшей тишине раскапывают сначала носками ботинок, потом — помогая руками, неглубокую ямку; засыпают рыхлой землей одеревеневшую тушку и, немного постояв над холмиком, не сговариваясь, идут к тополю.

По деревьям умник лазить не умеет. Нано приходится подсаживать мальчишку, подавать ему руку.

Возможно, Нано остался бы в пограничных кварталах до самого вечера: поискал бы в развалинах домов сокровища, покатался на виражах погнутой горки, порисовал бы древесными головешками на городской ограде. Но он любит делать это в одиночестве.

— Я пошел домой, — заявляет Нано и, деловито отряхнув испачканные лазанием коленки, топает прочь из пограничных кварталов.

На городских улицах сквозь маску пробивается грохот и гудеж машин. Нано вслух считает попавшиеся по дороге синие автомобили. Салага-то, поди, и цифр не знает, молча плетется следом, почти наступая на пятки.

На одном из перекрестков мальчишка дергает Нано за рукав и зачем-то представляется.

— Меня зовут Пин.

— Вообще-то я умею читать, — недовольно бубнит в ответ Нано. — Я уже в первый класс хожу.

Ему совсем не нравится прицепившийся салага, и мелкие камни так и лезут под ноги, так и просят пнуть их далеко и высоко, пусть взрослые вопят, что он поднимает с земли слишком много пыли — все равно. Может, выйдут родители этого пацана и заберут его домой. Нано совсем не хочет дружить с таким занудным умником.

Но, спустя два квартала он все-таки произносит:

— А я — Нано.

***

В магазине эта лампа казалась такой красивой: круглая, как мячик, со смешными осьминожками. Пин выпросил ее у мамы, и сам выбрал узкую лампочку синего цвета. Чтобы осветить «комнату Пина» — маленький угол, огороженный высокими, до потолка ширмами — много света не нужно.

Теперь, подвешенная под потолком, лампа выглядит иначе. Круглые бока похожи на большой водяной пузырь, который вот-вот лопнет прямо над кроватью, а тени осьминогов расползаются по стенам и ширмам жуткими чудовищами. Мама считает, что Пин забирается под одеяло с головой, потому что боится ночной темноты, но Пин прячется от чудовищ, которые остаются сидеть на стенах, даже если выключить свет. Они просто становятся незаметными.

И вообще-то, под одеялом — еще темнее.

— Где новый синяк заработал? — спрашивает мама, помогая Пину натянуть пижамные штаны. После стирки штаны жесткие, кажется, что можно порезаться об их края и совать в них ноги совсем не хочется. А еще они пахнут чем-то резким, неприятным. Пин поджимает под себя ноги, но маме удается натянуть на него сначала одну дубовую штанину, потом — другую. — Так откуда синяк, сын?

— Подрался.

— Разве вас воспитательница не учит, что драться — плохо?

Пин молча забирается под одеяло, не желая оправдываться. У нее самой две новые царапины на руках, но она никогда не рассказывает Пину, откуда. Так не честно.

— Ты должен помолиться, — говорит мама, подает Пину деревянные бусы с крестиком и читает наизусть молитву, заставляя сына повторять. — Спасибо, Господи, что я здоров. За этот день и за эту ночь спасибо тебе. И прости меня, Господи. За грехи отцов, за невежество братьев и за тщеславие выбранных нами вождей, прости всех нас, Господи, ибо не ведали, что творили. Ибо не слушали гласа твоего, пока не узнали гнев твой. А узнав, пали ниц и принимаем кару, тобой назначенную. Спасибо, Господи, что я здоров. Аминь.

В конце положено перекреститься, Пин всегда забывает к какому плечу сначала прикладывать ладонь, поэтому просто елозит руками под одеялом, чтобы мама подумала, будто он все сделал правильно. После она целует его в кончик носа сухими губами и, вернув бусы с крестиком в прикроватную тумбочку, оставляет наедине с притихшими на стенах чудовищами.

Сегодня Пин отчего-то боится сильнее обычного.

— Мам, а что будет, если выйти за границы Города?

Сквозь щель приоткрытой ширмы пробивается свет, мама замирает, держась за ручку, и Пин радуется, что хотя бы на чуть-чуть она передумала уходить. Если повезет, мама останется, снова присядет на край кровати и будет рассказывать что-нибудь, пока Пин не уснет.

— За границы Города? — переспрашивает она так строго, что Пин понимает — не повезло. — Если выйдешь за границы — сразу заболеешь и умрешь!

Мама уходит, задвинув ширму плотнее обычного, а Пин ныряет с головой под теплое одеяло и путано, пропуская слова, повторяет молитву. Ведь если мама так сильно на него рассердилась, Господь — и подавно.