Под красным солнцем не пересекай границ

Леся Орбак, 2012

Если с детства не признаешь ограды, разве найдутся границы, которые тебя, повзрослевшего, остановят? История дружбы двух мальчишек, которые очень многое разделили на двоих. Содержит нецензурную брань.

2

На заднем дворе школы снова черные жирные полосы — следы от древесного угля. Завиваются абстрактными узорами по всему периметру вокруг газона с фигурной каменной кладкой. Художник злобно хохочет и тычет грязными пальцами в окуляры маски Нано:

— Ты нихуя не понимаешь в современном искусстве, придурок.

Нано не понимает. И, к сожалению, не знает урода, придумавшего этот «новый вид искусства»: надевать на третью ногу собаки металлическую трубку со вставленной с другого конца деревянной чуркой, а затем поджигать деревяшку, заставляя псину носиться от огня, вырисовывая на асфальте угольные узоры.

Нано рвется из пальцев, вцепившихся в его руки, чужой локоть сдавливает шею. Рядом дружки Художника пытаются скрутить юркого Пина.

— Далась тебе эта Швабра, — издевается Художник, бьет кулаком в живот — не сильно, просто чтоб прочувствовал.

— Далась, — глухо отхаркивает Нано.

Швабра — дворовая псина, прибившаяся к школе еще до поступления Нано — далеко не ушла. Забилась под скамейку на физкульт-площадке, и пытается содрать с третьей ноги железный набалдажник. Она бьется и, наверняка, скулит.

На соседней лавочке девчонки играют в куклы.

Нано читал, что раньше — до Ядерной Войны — собаки бегали быстрее, на четырех ногах.

Нано читал, что собачья третья нога была хвостом и «торчала вверх пистолетом».

— У тебя большие проблемы с обществом, ты знаешь? — Художнику надоело разминать кулаки, в ход пошли обутые в тяжелые ботинки ноги. — Ты кидаешься на людей… ты бьешь людей в отместку за какое-то… хвостоногое… животное.

— Это ты — животное, — хрипит сдавленным горлом Нано. — А она — живность.

Ему кажется, что еще один удар, и грудная клетка прогнется внутрь.

За эту хвостоногую Нано дерется все четыре года, сколько учится в школе.

На этот раз вышло совсем хреново. Пятеро против двоих — дурацкий расклад, особенно если учесть, что с их стороны — два старшеклассника, включая Художника, а со стороны Нано только Пин, который хоть и неплохо дерется, но все равно — салага.

— Сейчас чуть-чуть полежу и пойдем. — Нано не уверен, что сможет запросто встать. Руки-ноги не слушаются, будто не его вовсе, а оторваны у тряпичной куклы и пришиты к ноющему телу. Сложно дышать. Единственное, на что Нано еще способен — валяться в каменистой земле пришкольного газона и с закрытыми глазами отсчитывать секунды по ударам крови в голове.

Пин валяется рядом. Судя по возне, тут же мельтешит Швабра. Видать, освободилась.

— Слыш, Нано? Ты прикинь, нас так грамотно в узор из камней утрамбовали.

— Заткнись, — нашарив, не глядя, камушек Нано швыряет его в сторону Пина. — Знаешь что, Швабра? По законам древнего рыцарства ты теперь обязана всю жизнь мне прислуживать.

— Нифига! По законам древнего рыцарства она обязана выйти за тебя замуж.

— Урою, — грозит Нано, смеется, спустив на тормозах послестрессовую веселость. — Сча вот встану и урою нафиг.

— Ты сначала встань!

Встать Нано не может, и они еще несколько минут валяются посреди каменного орнамента, корчась и всхлипывая смеха и боли.

После, когда им удается поднять друг друга на ноги, Пин закидывает на плечи школьный рюкзак и предлагает:

— Пойдем ко мне? Предки на работе, можно спокойно почиститься.

Нано не дурак отказываться. Ему еще один повод для родительского бойкота не нужен.

Пин живет очень далеко от школы, в рабочем квартале возле Завода. Типовые двухэтажные дома строились специально для рабочих по принципу «минимум комфорта — максимум химзащиты», дезинфекторы узких подъездов, по шуткам жильцов, способны вытравить не только следы грязи или радиации, но и самих носителей из комбинезонов, если задать максимальные параметры.

Двенадцать секунд в тамбуре дезинфектора — и дворовой драки как не бывало. Только ушибленные места ноют, да кровь по-прежнему носится по венам, как угорелая.

Вырваться из тисков комбинезона — блаженство. В квартире Пина всегда пахнет жареной картошкой и аэрозолем «Сосновый лес». Нано шлепает голыми ступнями по теплому пластику пола, вскрикивает, наступив на что-то маленькое и острое.

— Что у тебя тут валяется? — возмущается он, подцепив пальцами впившуюся в пятку металлическую шайбу с двумя торчащими теперь уже в разные стороны зубцами.

— Не знаю. А ты знаешь, что это? — Пин глядит через плечо Нано, навалившись ему на спину и по неосторожности упираясь локтем ему между ребер — как раз на место одного из синяков. Скривившись, Нано выворачивается, отдает шайбу Пину, чешет ушибленный бок.

— Фиг знает. Может, с вентиляции открутилась.

— Надо предкам показать, чтоб ремонтников вызвали, — Пин хмурится, озабочено глядя на решетку вентиляции под потолком. — А то затаскают по больницам, как семнадцать-сорок пятых, помнишь, Сид с Маром в школе две недели не появлялись?

— Когда?

— В прошлом году. Это у них дома что-то с изоляцией случилось, заметили поздно. Так их из квартиры выгнали и в больницу заперли, проверяли на все, что можно. Сид вообще говорил, что на них там опыты ставили.

— На тебе они опыты ставить не будут, — серьезно заявляет Нано. — Я помогу тебе сбежать.

— Ладно, — соглашается Пин и уносит странную шайбу в кухню, оставляет на обеденном столе — на самом видном месте. Пусть родители разбираются.

У Пина нет собственной комнаты — на первого ребенка семейной ячейке площади не полагаются. Зато есть большой шкаф, заваленный печатными книгами, и окна выходят на один из заводских цехов.

Забравшись с ногами на непривычно широкий подоконник, Нано разглядывает куцый дворик между домом и бетонным полотном заводского забора.

— Обалдеть, у вас здесь земля почти синяя.

Пин садится рядом, поджав сизые от синяков колени. Без маски и защитного комбинезона он выглядит еще младше и постоянно дергает веснушчатым носом, будто принюхивается. Первое время Нано не переставая пялился на него из-за этого тика, теперь привык.

— Папа говорил, как это называется, но я забыл, — Пин пожимает плечами. — Какая-то фигня с Завода. Вроде плесени, только неорганическая. Когда она начала появляться, тревогу подняли, даже собирались Завод закрывать. Потом подумали — дома защищены даже от радиации, без масок на улицу никто не выходит, нафига грузиться из-за какой-то плесени?

Бетонный откос оконной ниши приятно холодит спину и хочется сидеть так целую вечность. Нано нравится смотреть на синюю неорганическую плесень, которая вот-вот выживет со двора привычную рыжую пыль Города. Ему видится в этом настоящий микроскопический бунт. Маленькая земляная революция.

— Я слышал, что никакой радиации уже нету, — говорит Нано.

— Тогда зачем мы ходим в масках?

— Не знаю, — Нано давит пальцем на стекло, оно прогибается наружу прозрачной тугой резиной и тут же возвращается на место. — Может, чтобы все были одинаковые. А зачем ты разговариваешь со своим Богом?

Пин снова дергает носом.

— Он спасет мою душу.

— Тебе так сказали, и ты поверил, — дотянувшись, Нано тычет Пина носком в ребра. — Разуй глаза!

— Люди прокляты, — говорит Пин.

И Нано закрывает ладонями уши.

***

Городской госпиталь — жуткое место.

Пин никогда не видел столько человеческих лиц сразу. Синюшные мешки под глазами, тонкая, едва не прозрачная кожа (чаще — сморщенная, как бумажный мешок), трясущиеся руки. И все так таращатся, будто собираются выскрести из твоей головы самые сокровенные тайны. У Пина настоящих тайн нет. Почти.

От рыдающей мамы пахнет спиртом и какой-то травой. Это лекарство. Сначала она кричала и била ладонями по стеклянной двери папиной палаты, теперь сидит на кушетке тихо, только иногда всхлипывает (совсем как Швабра после «рисования») и грызет кулак. Из приоткрытого рта по ее подбородку тонкой полоской течет слюна.

— Не раскисай, парень, — один из приставленных к папиной палате солдат положил огромную ладонь на голову Пина и треплет волосы. — Твоей матери нужна поддержка, поэтому тебе раскисать никак нельзя. Понял?

Он садится на корточки перед мальчишкой и заглядывает прямо в глаза.

— Твой отец — герой. Благодаря ему, мы найдем и посадим за решетку еще нескольких подонков из Братства.

Пину все равно. Сейчас его папа совсем не похож на героя: в этой чистой больничной рубашке, с прозрачными трубками во все стороны, с выбритым затылком, в том месте, где ему раскроили голову.

Доктора говорят, что папа выживет. Пин не понимает — зачем?

Маме принесли какие-то бумаги на больничном планшете. Пока она ставит подписи толстой, привязанной к планшету ручкой, старая медсестра говорит на непонятном медицинском языке.

— Сделайте все возможное, — просит мама.

Медсестра кивает:

— Конечно.

Когда старуха уходит, мама просит Пина подвинуться ближе и обнимает, прижимает лицом к вырезу своей кофты так, что шерстяные ворсинки щекотят ему нос и совсем нечем дышать. Мама плачет тихо и очень горько, Пин и сам бы заплакал, но он держится.

Он должен быть сильным. Он должен поддержать маму.

От ее слез волосы на макушке становятся мокрыми, она шепчет: «Все будет хорошо, папа обязательно к нам вернется». Дышать все тяжелее, и Пин отстраняется. Вывернув голову, смотрит в щель от приоткрытой двери, как старая медсестра протыкает папину руку еще одной иглой с длинной трубкой, по которой течет лекарство. Пину совсем не хочется, чтобы папа возвращался.

— Мам, если Ад на Земле, а после смерти мы попадаем в Рай, почему ты не хочешь отпустить туда папу?

Из другого конца коридора с грохотом везут металлическую тележку, и Пину не расслышать, что отвечает мама. Тем более, когда она закрывает ладонью рот и вся трясется от всхлипов.