Дежурные по стране

Алексей Леснянский

Роман «Дежурные по стране» рассказывает о студенческом тайном обществе, пытающемся изменить ситуацию в России не революционным, а эволюционным путём. Главные герои направляются в разные места (один – к скинхедам, второй – в деревню, третий – к проституткам, четвёртый – в детдом, пятый – в молодёжный парламент, шестой – в квартал нищеты), чтобы на людей посмотреть и себя показать, научиться работать в одиночку и пополнить ряды общества новыми членами.

Глава 6

Левандовский разжился картошкой на втором этаже у своей однокурсницы, студентки группы 99—1 Наташи Сакисовой, и направился к Волоколамову, чтобы спросить его, когда будет готов Васин реферат по предмету «Научная организация труда студента». Комната №214 была открыта, и Алексей зашёл без приглашения. Будучи местным, как Бочкарёв, Молотобойцев и Магуров, Левандовский не переставал благодарить Бога за то, что ему не надо было жить в студенческом общежитии, как другим. Кто-то из острословов под вывеской «НАДЕЖДА» однажды написал на листке формата А-4: «ВХОДЯЩИЙ СЮДА, ОСТАВЬ НАДЕЖДУ…». Перл провисел под табличкой всего сутки, но был оценен по достоинству. Особое одобрение у жильцов вызвало всеобъемлющее многоточие после слова «надежду», потому что три точки давали обильную почву для фантазии. Безымянный автор сделал гениальную подачу в штрафную площадь на головы своих товарищей, и они уже просто обязаны были забивать: «ВХОДЯЩИЙ СЮДА, ОСТАВЬ НАДЕЖДУ сохранить целомудрие, быть сытым, жить без долгов, нормально вымыться, остаться трезвенником, ПАВЛОВНУ беременной и т. д.

Левандовский увидел мертвецки пьяного Волоколамова, спавшего на груде книг. Повсюду валялись пустые пивные бутылки и окурки. На столе, где Волоколамов с товарищем обедал и готовился к занятиям, громоздилась пейзанская башня из грязной посуды. Левандовский брезгливо поморщился и приступил к уборке.

Левандовский чувствовал странное удовольствие, когда скрупулёзно и последовательно наводил порядок в чужой комнате. Дело было отнюдь не в благодарности за услугу, — которую выразит ему товарищ после того, как проснётся и увидит вокруг чистоту, — а совсем в другом. Левандовский ощутил дыхание реальной, почти диктаторской власти над беспомощным телом друга и его вещами.

— Я мог бы вылить на тебя ведро воды, чтобы привести в чувство, но не сделал этого, — думал Алексей. — Я мог бы превратить тебя в кровавое месиво, и ты бы даже не понял, кто тебя избил. Ты прожил двадцать лет до встречи со мной, не подозревая о том, что 14 декабря 99-ого года именно Лёха Левандовский будет решать, поставить ли твою пепельницу на стол или, к примеру, на подоконник, встречать ли тебе Новый год за фужером шампанского или в гробу, будут ли завтра плакать твои родители над трупом сына или радоваться его успехам, потому что в данный момент менеджер твоей судьбы — я. Топ-менеджер, ведь твоя жизнь находится в моих руках, которые могли бы вцепиться тебе в горло, но вместо этого убирают окурки, вытирают пыль и моют посуду. Не я нагадил и развёл свинарник, но, несмотря на это, убираю и подчищаю за тобой, потому что из всей нашей шестёрки только мы с Молотобойцевым не боимся чёрной работы, не стесняемся её, даже любим, поэтому у нас есть все шансы выжить в этом мире. — Левандовский поднял с пола «Отверженных» Гюго и горько усмехнулся. — Привет, Витёк… Не рад, совсем не рад тебя видеть. Сколько мы с тобой знакомы?.. Лет пять, наверное. Ну и растравил же ты меня однажды. Я тогда не плакал, а выл над тобой. Сполохи революционной Франции, Гавроши, Козетты, Вальжаны, свобода, равенство, братство… Подлец. Ты подлец, Виктор. Скольких ты завербовал своими книгами, сколько наивных мальчишек и девчонок увлёк за романтическим знаменем, выдернув их из реальности? Тебе всё мало, Витя. Давно уже умер, сволочь, а не перестаёшь. Теперь и этого хочешь? — Левандовский кивнул в сторону Волоколамова. — Лёньку тебе не дам. Обрыбишься. — В полёте книга раскрылась, отчаянно зашелестела, раненой птицей врезалась в стену и медленно стекла вниз. — Хотя нет. Рекрутом Гюго после прочтения «Отверженных» ты не станешь, так как представляешь собой танковую гусеницу по перемалыванию книг, которая не желает превращения в пусть и красивую, но уязвимую бабочку. Литература для тебя отнюдь не духовная, а такая же материальная пища, как сосиски и картошка. Особой разницы между художественным романом и учебником по физике ты не видишь; от первого тебе требуются крылатые фразы, от второго — законы и формулы, для того чтобы прослыть человеком умным и разносторонне образованным.

Волоколамов уже двадцать минут скрытно наблюдал за Левандовским. Он испытывал нестерпимую жажду с похмелья, но терпел и не подавал признаков жизни. Он поклялся себе, что пробудится ото сна только тогда, когда комната будут сиять чистотой, потому что у него не было ни сил, ни желания помогать другу. Как назло Алексей наводил порядок, что называется, с чувством, с толком, с расстановкой; любовно обрабатывая каждый квадратный сантиметр комнаты половой тряпкой, он с живодёрским воодушевлением сажал на кол всех известных науке микробов и брал в плен неизвестных. Такая обстоятельность, конечно, радовала Леонида, но одновременно и озлобляла его против Левандовского, так как лежать на книгах было нестерпимо больно. Волоколамов не помнил, как он оказался на собственной библиотеке, вывалившейся из шкафа. Писательские труды, закованные в латы твёрдых переплётов, с каждой минутой всё сильнее впивались в тыльную сторону рук и ног, а также спину Леонида, как будто стремились разодрать его телесную оболочку, погрузиться в горячий ливер, разложиться там и стать плотью и кровью парня. Это не входило в планы Волоколамова, его холодный рассудок противился проникновению чужеродных тел, но он продолжал терпеть.

— Интересно, долго ты ещё будешь дрыхнуть? — спросил Левандовский, не рассчитывая на ответ.

— А сколько тебе требуется времени, чтобы довести начатое дело до конца? — сухо ответил человек, лежавший на куче из книг.

— Минут десять.

— Постарайся за пять.

— Это почему?

— Потому что Достоевский уже в печёнках сидит, — нехотя ответил Волоколамов.

— Что за тон, Лёнька? Ну что ты за человек!

— Как все.

Левандовского взбесили холодные реплики Волоколамова. В Алексее закипела желчь, угрожая выплеснуться в поток язвительных фраз, но он сдержался. Отсутствие огня в глазах друга всегда неприятно поражало Левандовского, хотя, надо отметить, у него самого глаза блестели не совсем чисто. Алексей был, что называется, продуманным романтиком, закалённым в горниле капиталистического реализма. Например, он готов был с гитарой за плечами сорваться «за туманом и за запахом тайги», если бы с точностью до сантиметра знал, где находится золотоносная жила, чтобы по возвращению домой миллионером и владельцем прииска позволить себе непозволительную роскошь быть романтиком. Если бы команданте Че жил в наше время и обратился к Левандовскому за помощью, то последний, воспламенившись, не забыл бы спросить: «Каковы шансы на победу кубинской революции? Если пятьдесят на пятьдесят, то я — пас. Только сдохнем всем на смех. Кстати, Советский Союз выполнил обещание насчёт поставки вооружения и боеприпасов?.. Не полностью?.. Тогда подождём, дорогой Че. Участь Данко меня не привлекает, предпочитаю видеть результаты от вложенных усилий».

— По какому поводу бухаешь? — спросил Левандовский.

— Ровно два года назад, чтобы не забрали в армию, я отказался от российского гражданства.

— Значит, на радостях квасишь?

— Нет.

— Неужели с горя? — съязвил Левандовский.

— Тоже нет.

— Пацифист? Свидетель Иеговы? Идейный противник существующего строя?

— Опять не угадал. Мне просто не по себе. Вроде как никого не убивал, а чувствую себя хуже убийцы. Не крал, а завидую сейчас последнему вору. Как будто меня вообще нет. Не для государства, а для себя нет. — У Волоколамова из стороны в сторону быстро заходила челюсть, так случалось с ним каждый раз в минуты сильного волнения. — У меня состояние нравственной импотенции, Лёха. Уже два года, как я не могу стать насильником, но и зачать, родить что-нибудь стоящее тоже не могу. Я не могу стать даже Иудой, так как для того, чтобы предать, надо иметь что предать. — В глазах Леонида забегали огоньки безумия. — У тебя при себе паспорт? Паспорт гражданина Российской Федерации? Дай мне его!

— У тебя с пахмы башню снесло, ты спятил! — произнёс Левандовский и отшатнулся от друга, как от прокажённого.

— Не больше, чем ты, не знающий, какой ценностью владеешь, какой жемчужиной пренебрегаешь!

Алексей с жалостью посмотрел на Леонида и достал паспорт.

— Держи, если для тебя это так важно. Это всего лишь корочки, удостоверяющие личность. Можешь даже оставить документ у себя, а я сделаю себе новый. По утере.

— А по утере совести восстанавливают паспорт? По утере чести и достоинства, по утере смысла жизни?

— Ты загнался, — бросил Левандовский. — Выпей ещё.

Волоколамов опорожнил бутылку пива и открыл паспорт. На его бледном худощавом лице появилась улыбка. Левандовский с удивлением наблюдал, как у Леонида постепенно разглаживались острые линии подбородка, а в арктических хрусталиках глаз началось глобальное потепление. Только внешнее преображение не шло ни в какое сравнение с преображением внутренним. В холодную душу Волоколамова заглянула короткая полярная весна: солнце обогрело сердце, на деревьях набухали почки, садовники разбивали цветочные клумбы, а неприхотливые зверушки севера устремлялись по округе в поисках второй половины, чтобы успеть заключить браки и справить праздники любви.

Мы бы прочли: «Левандовский Алексей Васильевич, 02.08.1982 года рождения, пол — мужской, паспорт выдан УВД города N Республики Y».

Мы — да, но только не Волоколамов, лишённый гражданства, который читал паспорта, как романы (Алексей ошибался, думая, что его друг не делает отличий между художественной и технической литературой), жадно любуясь каждой буквой: «Левандовский Алексей свет Васильевич — один из ста пятидесяти миллионов потомков великого племени (куда дреговичи тоже входили), дравшегося с печенегами, утопившего немецких рыделей в Чудском озере, расправившегося с Золотой Ордой на Куликовом поле, подарившего миру прекрасных зодчих, учёных, скульпторов, Фонвизина, художников, Сурикова, писателей, бомбардира Петра I под Полтавой, Екатерину Великую, которая вела переписку с Вольтером, Святослава «иду на вы», а какие у нас раздольные степи и т. д. Левандовский Алексей сын Василия имеет полное право гордиться деянием пращуров, приумножать славу России в своём временном отрезке на любом поприще, которое пожелает избрать, может голосовать на своём избирательном участке, родить себе сына, который подарит ему внука и т. д.

Обычно Волоколамов выстраивал чёткие логические цепи, но только не тогда, когда рассматривал чужие паспорта. Эмоциональное перевозбуждение приводило к метанию мысли, перескакиванию с одного предмета на другой, недооценке одного события вкупе с преувеличением значимости другого, так как в состоянии восторженного аффекта он опьяневшим казаком мчался на необузданном жеребце не по дороге, а по кочковатому полю, и конь этот летел чёрт знает куда сразу во всех направлениях. В общем, Остапа непоследовательно несло, но одно не вызывало сомнения: паспорт представлял для Леонида большую ценность.

— Почему ты его в обложку не закатал? Истреплется ведь, ветошью станет! — благим матом заорал Волоколамов.

— Псих! — бросил Левандовский.

— А ты — сволочь! Где ты его носишь? Так я тебе напомню. В заднем кармане джинсов ты его носишь! Рядом с анусом он у тебя хранится! Чтобы достать паспорт, ты проделываешь такое же движение рукой, когда вытираешь одно место в туалете! Один в один! Давай туда ещё пачку мальборо запихай, чтобы паспорт дешёвым американским табаком пропитался, чтобы вонючий ковбой нашего двуглавого орла сношал!

— И запихаю! — взревел Левандовский.

— И запихай! Кто тебя просил у меня убираться?! Лучше бы ты сам убрался к чёрту!

— Куда подевалась твоя интеллигентность? В пьяном виде ты похож на неандертальца, на обезьяну! Посмотри на себя! Ты же животное! И куда подевалось твоё преклонение перед Западом?! Может, я его с окурками подмёл?! Ты же ещё вчера был готов заглядывать им в рот, подстилкой стать, ботинки лизать, потому что они де — великие нации, а мы де — дерьмо! А сегодня про ковбоя с паспортом мне базаришь.

— Твари мы! — опустившись на табуретку и вцепившись в волосы, отрешённо произнёс Волоколамов, и подбородок его задрожал. — Водку третий месяц жрём, всех баб в общаге уже того. — В глазах Леонида вскрылись реки, начался ледоход, но пока ни одна капля не вышла из берегов. — Я хотел стать государством в государстве, Лёха. Передвижной державой, самодостаточной единицей. Вы всё время упрекаете меня в холодности, а это была всего лишь независимость, территориальная целостность страны, которую я годами создавал внутри себя. Государство — это машина, оно по определению бездушно. — На глазах Леонида выступили слёзы. — Машина может сломаться, но боли при этом чувствовать не должна.

— Должна, но не обязана, параноик. Давай разнойся ещё, — бросил Левандовский, с неудовольствием почувствовав, что после слов друга у него самого на душе заскребли кошки. — Книг-то развёл, яблоку негде упасть. Я бы на твоём месте…

— И ведь как с инстиком-то нам повезло, Лёха, но никто не ценит, — перебил Волоколамов. — Ты видел, что некоторые преподы на парах вытворяют, какие мысли пытаются в нас заложить. О долге, чести, общественном благе, гражданском мужестве говорят. И это в провинциальном-то ВУЗе! Не в столичном, в заштатном! Нонсенс. Я не ожидал, совсем не ожидал, хотя помнишь Пузыря с Митрохой… Они намекали.

— И я рад, что в Москву или Питер поступать не поехал. Там сейчас в большинстве своём золотая молодёжь учится, а мне с ней не по пути. В настоящий момент в столичных ВУЗах готовится элита, которая уже не будет иметь ни малейшего понятия, что такое народ. Нет, это вовсе не значит, что выпускники МГУ, выучившись за родительские деньги, выйдут из стен своего учебного заведения бесчестными и глупыми. Нет, я не о том. Одновременно с нами на исторической арене появятся, может быть, умнейшие, компетентнейшие и образованнейшие люди, но их оторванность от народных истоков будет настолько велика, что мы столкнёмся с дипломатами для дипломатии, политиками для политики, экономистами для экономики, юристами для юриспруденции. В общем, вращаюсь в своём богатом и интеллектуальном кругу, а про простых людей ничего не знаю и знать не хочу. Народ будет казаться им спивающимся иностранцем, с которым они по какой-то нелепой случайности проживают на одной территории. Их даже судить за это нельзя… А вспомни девятнадцатый век, Лёнька. Вспомни, как кипели универы обеих столиц, как на каждое событие в жизни страны отзывались. Во многом, конечно, тогда заблуждались студенты, но боролись же, не было у ребят равнодушия. С преподами действительно повезло. К примеру, взять Иванковского. Это же сколько литературы надо для одной только лекции по «Политологии» перелопатить, чтобы довести до нас самую объективную и важную информацию под запись. Тонны, блин! Тонны! И так ведь он каждый раз готовится. А где благодарность?.. Ему в прошлом году за принципиальность на экзаменах тачку изуродовали, на дверцах новой машины «КОЗЁЛ» и «СУКА» в отместку написали. — Левандовский хмыкнул. — Я бы ещё мог понять, если бы просто колёса прокололи, а то ведь мужику тойоту перекрашивать пришлось. Бешеные бабки. Узнаю, кто нагадил — мало не покажется.

— А толстячок Печёрский. Почему про него забыл? Месит ведь мужик.

— Или Лепёшкина!

— Штольц!

— Тивласова, Карпенко, Жданова!..

— Сам ректор! — воскликнул Волоколамов, а дальше его глаза сузились до щелок, и он процедил: «Но я их всех ненавижу. Ненавижу за то, что они в наших с тобой сокурсниках ответного блеска в глазах вызвать не могут. Подхода не знают. Того не понимают, что у большинства студентов даже примитивной подготовки нет, что в семьях, с которых всё должно начинаться, говорят не о литературе, искусстве или гражданских доблестях, а о деньгах, карьере и тряпках. Тут с азов начинать надо, а у преподов нет на это времени, и я начинаю их презирать, себя презирать. Ненавижу наши тесные и убогие хрущевские кухни! Ненавижу за то, что они пришли на смену столовым, в которых в незапамятные времена текли неторопливые беседы о высших ценностях в большом кругу друзей и родных. Со столовых выходят гении, с кухонь выползают злодеи; эта мысль красной нитью в любом классическом романе проходит — понял?.. Помнишь, как я на паре с историчкой поругался? Один единственный раз меня прорвало. Не потому поругался, что с ней не согласен был — нет! Чтобы заглохла — вот почему! Мне её жаль стало, ведь почти никто не слушал, о чём она говорила, а те, кто слушал, посмеивались. Типа, дура ты… Я ведь святые мысли, которые она тогда озвучивала, на поругание не хотел отдать. Она теперь ненавидит меня, а я за неё жизнь положу. В армию побоялся идти, а за неё — в огонь и в воду»!

— А я смеялся?.. А Мальчишка, Бочарик, Васька, Яша смеялись? Пацаны не по дням, а по часам меняются. Хоть кого возьми. Я внимательный до характеров. Точно тебе говорю, что Васёк два месяца назад и Васёк сейчас — разные люди. Одни черты отмирают, другие усиливаются, третьи трансформируются во что-то немыслимое. Ничего не понимаю. И с Яхой, со всеми нами так. Тебя вот сегодня не узнать, то есть я хочу сказать, что совсем тебя не знаю. Идёт не взросление, а что-то другое, страшное. Может, преподы влияют, новый коллектив, наше общение друг с другом? Как думаешь?

— Всё вместе влияет, — выдохнул Волоколамов, обдав перегаром Левандовского.

— Да быстро как.

— Я бы сказал — экстерном.

Левандовский залпом выпил бутылку пива и заявил:

— Книги — зло!.. Бей их!

А потом случилось страшное: комната наполнилась безумным хохотом. Как будто бесы вселились в Алексея и Леонида. Ребята стали с остервенением швырять книги в стену.

— Кто сказал, что рукописи не горят?! — взорвался Левандовский.

— Булгаков!!!

— Без сопливых! Я к тому, что это он через край хватил! На костёр его!

— Сжечь без базара! Но тебе не дам! Он мой! У меня с ним старые счёты! — закричал Волоколамов.

— А Гюго — мой! Благодаря этому человеку я никогда не буду счастливым!

Книги были подожжены. Едкий запах дыма распространился по комнате. В руках Волоколамова горели «Мастер и Маргарита», в руках Левандовского полыхали «Отверженные». Глаза друзей хищно светились, но никто из них уже не хохотал.

— Брось книгу. Сгоришь к чертям, — сказал Волоколамов.

— А сам почему не бросаешь?

— Тебя не касается… А ты?

— Не твоё дело, — огрызнулся Левандовский.

В комнате запахло палёным мясом. Оба друга побледнели, заскрежетали зубами, но ни один звук боли не сорвался с их губ. В их поведении не было никакой юношеской бравады. Им вдруг сделалось стыдно за свой проступок, и они его искупали.

— Брось! Это всего лишь книга! — взвыл Левандовский. Мужество с каждой секундой оставляло его, из глаз покатились слёзы, но он терпел. Мысль о том, что правая ладонь может не вынести испытания огнём и подведёт его, испугала Алексея, и он, не раздумывая, схватился за «Отверженных» ещё и левой рукой, как будто хотел равномерно распределить пламя и тем самым ослабить его действие.

— Как скажешь! — отозвался Волоколамов на предложение друга, ощерился и разжал пальцы. Роман Булгакова упал на пол, и Леонид тут же наступил на горящую книгу голой ступнёй.

Неизвестно, чем бы всё это закончилось, если бы в комнату не вернулся сосед Леонида и не раскидал бы инквизиторов по углам.

Перебинтовав друг друга, ребята поднялись к Вовке.

— Чё перевязанные? Случилось чё? — спросил Магуров.

— Всё нормально. Давайте бухать, — ответил Волоколамов.

Друзья пили до трёх часов ночи, пока не вышли все деньги. Вахтёрша была задобрена тремя коробками шоколадных конфет, и поэтому сквозь пальцы смотрела на вакханалию в комнате №303. Когда гости, наконец, разошлись, бедный Мальчишка еле держался на ногах. У него раскалывалась голова, в глазах двоилось, ему хотелось спать, но он вспомнил маму, которая бы не одобрила бардак, и приступил к уборке. Сегодня Вовка не хотел пить. Он был вообще такой человек, который любит веселье, но на дух не переносит спиртные напитки. Несмотря на неприятие алкоголя, он всегда с радостью принимал затаренных водкой друзей, потому что любил их больше, чем ненавидел пьянки. Мальчишка мирился с нездоровой обстановкой студенческих пирушек, так как ребята раскрепощались и становились похожими на детей — задорных и способных на милые его сердцу безобидные шалости и глупости. Правда, иногда случался перебор, и дело доходило до драки; тут Вовка терялся и начинал метаться между одуревшими людьми, тщетно призывая их к благоразумию.

Убравшись, Мальчишка лёг в постель, укрылся пуховым одеялом, сжался в комок и по детской привычке засунул руку под подушку; там его всегда ожидала приятная прохлада. Люди часто разочаровывали Женечкина, но он не переставал верить в них, потому что опирался на счастливые воспоминания из детства и мало кому понятные вещи, как эта прохлада под подушкой, которая никогда его не подводила. Засыпая, Вовка изобразил гудок паровоза, отрывистые команды машиниста, пожелал маме «спокойной ночи» и обратился к Богу:

— Разбуди меня, пожалуйста, в пятнадцать минут восьмого. Я не стал бы Тебя беспокоить, но завтра утром голова будет болеть, без Твоей помощи никак не обойтись. И поцыков тоже. Особенно Бочарика, а то его пушкой не поднять. Его вообще-то можно попозже. Например, к восьми. Да-да, к восьми. Он в институт на такси или на своей тачке поедет. Да, признаюсь Тебе, что я ему завидую. Завидовать нехорошо, грех, а я всё равно завидую. Пьёт больше всех, но никогда не пьянеет. Только я не об этом. У него такие огромные внутренние силы, такой ум, а он предпочитает просто острить и быть поверхностным. Тут какая-то серьёзная травма, хотя Ты и сам всё знаешь.

Морозный воздух после душной Вовкиной комнаты освежил Молотобойцева. Он попрощался с друзьями и, пошатываясь, побрёл домой. По дороге он вспомнил о своём психически больном брате, который редко выходил за пределы своей комнаты:

— Опять эти мысли… Господи ты боже мой, опять они…

Молотобойцев стыдился идиота Ванюши. Вася любил своего неполноценного брата, но подсознательно чувствовал, что его любовь хуже ненависти. Он видел в Ванюше бесполезное существо, почти растение, и такое отношение к родному человеку мучило Васю. Он старался ни с кем не заговаривать о больном брате, словно хотел убедить себя и окружающих: «Его нет. Я его никогда, никогда не брошу, но его нет».

Меж тем Ванюша был и не просто был, а даже, может быть, влиял на жизнь семьи и общества больше, нежели кто-либо другой. Редко кто понимает, что Спаситель являет себя Миру каждый день через сирых и убогих, и в этом заключается чудо. Его ждут на небе, одетым в парчовые одежды и окружённым святым воинством, а Он притаился в пропитанном мочой бомже, спрятался в складках яркой одежды презираемой всеми проститутки и плачет одинокой старушкой на церковной паперти. Тот, кто протянет руку нищему, калеке, падшей женщине, тот имеет полное право сказать: «Мне не нужны чудеса. Я вижу страдающего Христа каждый день. Утром по дороге на работу я подал нищему, но на самом деле ссудил деньгами Спасителя». Замечательно, что созидательные силы общества стремятся искоренить бедность и пороки, но это, к счастью, невозможно. Не стоит пугаться такой формулировки, потому что наше божественное естество может проявляться только через бескорыстную поддержку убогих, покинутых, презираемых и обездоленных. Других способов стать чище и лучше человечество пока не знает.

У Васи болела душа. Чем больше он старался стереть брата из памяти, тем ярче, отчётливей и несчастней виделся ему Ванюша. Погруженный в себя, Молотобойцев никого и ничего не замечал вокруг. На перекрёстке улиц Мира и Артельской Вася остановился.

— Налево пойдёшь — сифилис найдёшь, прямо пойдёшь — домой попадёшь и маму расстроишь, напра… — поперхнулся Молотобойцев, потому как то, что он услышал, ликвидировало все его сомнения. — Направо пойдёшь — проблему найдёшь, но и совесть, даст Бог, успокоишь.

За ларьком кричала девушка, и Вася побежал на звук её голоса.

Три подонка сорвали с девчонки шубу, повалили на землю и пытались наяву проделать с девушкой то, что в мыслях проделывают три четверти мужчин со всякой мало-мальски симпатичной женщиной, при этом считая себя образцами добропорядочности. Молотобойцев был сыном своего времени, поэтому ничему не удивился. Страха Вася тоже не испытывал, так как его детство прошло на улице, где слабаков высмеивали и презирали. Не единожды побывав кровавым сгустком, Молотобойцев со временем научился драться и игнорировать боль. Его называли храбрецом, и он соглашался с таким определением, но в глубине души чувствовал, что его отвага происходит от привычки и опыта: привычки к физическому страданию и опыта накопленных боёв в одиночных и массовых стычках. Слившись с придорожным тополем, Вася решил на какое-то время остаться незамеченным. Что-то удерживало его от немедленного вмешательства, и он тупо наблюдал за попыткой изнасилования. Он даже не сомневался в том, что в его присутствии надругательства над женщиной не может быть по определению. Молотобойцев спокойно отметил про себя, что на таком лютом морозе у подонков вряд ли что получится. «Сидела бы дома, дурёха. Шаришься по ночам… Странно, что ты перестала звать на помощь. Не жертва, а разъярённая тигрица какая-то», — подумал Вася.

— Ладно, ладно, кобеля ненасытные. Всех обслужу, только шубу не забирайте… В очередь, — вдруг скомандовала девушка.

Васю передёрнуло. Он сначала не поверил своим ушам, но через несколько секунд вынужден был поверить глазам. Борьба за обладание телом прекратилась. Девушка поднялась с земли, отряхнулась от снега, надела шубу, прислонилась к ларьку и приказала:

— Рыженький, начнём с тебя. Только быстро.

Вася вышел из-за тополя:

— Доброй ночи, дамы и господа! Вижу, у вас тут очередь. Кто последний?.. Рыжий, тебе придётся пропустить меня вперёд, потому что инвалиды духа обслуживаются вне очереди. — Вася мельком взглянул на девушку, сплюнул и тут же отвернулся от неё. — Ничего, с пивом потянешь. Распрягайся, милая. Сейчас я тебя жёстко наказывать буду за то, что ты меня своим поведением со второй группы инвалидности на первую перевела. Я аж отрезвел, ребятки! — Молотобойцев рассмеялся. — Надо же так. Одни — сволочи, другая — хуже, чем шалава, да и я, выходит, — не герой, ни хрена не рыцарь. Как жить-то теперь?

— Ты откель взялся, инвалид? — спросил высокий парень с изрытым оспой лицом.

— Отсель, гребень, — рубанул Вася. — Ты вообще судьбой обделённый — понял? Фишка даже не в том, что твоя харя напоминает поле битвы; с лица воду не пьют, не в этом дело. Практически у всех на плече имеется прививка. Как ты думаешь, что она означает? Не напрягайся, сам отвечу. Означает она то, что хотя бы в какой-то период детства мы были кому-то нужны: маме, папе, бабушке, воспитателю детского дома или хотя бы врачу в роддоме. — Насильники опешили. — А ты вот никому не был нужен. Прививка от оспы есть у самого последнего бомжа, попрошайки с вокзала, последней проститутки с панели. Через прививку в плечо кто-то заботился о нашем лице на всю жизнь, а ты его потерял. Знаешь, что такое уже в детстве потерять лицо? Хочешь, я расскажу всю твою биографию от начала до этой минуты, закономерная дрянь.

Последнее слово Вася выплеснул в воздух вместе с кровью уже из горизонтального положения. Сжавшись до предела, Молотобойцев прикрыл голову руками и терпеливо ждал, когда выдохнутся противники, чтобы в подходящий момент начать контратаку. Он по опыту знал, что минуты через две его враги потеряют бдительность, и это станет началом их конца. Вася умел и любил драться, его боевой нижний брейк с каскадом ударов и подсечек был бесподобен. Он решил, что начнёт с Рыжего, который, конечно, не успеет даже вскрикнуть после падения на землю, как к нему присоединятся два его товарища.

— Поехали, — произнёс Молотобойцев знаменитую фразу Гагарина, и его ноги быстро описали окружность.

Рыжий как подкошенный рухнул на Васю.

— Сука… Спина… Задыхаюсь, — где-то в сторонке прохрипел парень с изрытой оспой лицом.

— Этот гад мне руку сломал, руку сломал, сломал руку, — перекатываясь по земле, причитал третий насильник.

— 2:1 в пользу меня, — подытожил Молотобойцев. — Делай отсюда ноги, девка! — Рыжий молотил Васю кулаками. — Веселей, гнида! Убей меня! Невыносима такая жизнь!