Дежурные по стране

Алексей Леснянский

Роман «Дежурные по стране» рассказывает о студенческом тайном обществе, пытающемся изменить ситуацию в России не революционным, а эволюционным путём. Главные герои направляются в разные места (один – к скинхедам, второй – в деревню, третий – к проституткам, четвёртый – в детдом, пятый – в молодёжный парламент, шестой – в квартал нищеты), чтобы на людей посмотреть и себя показать, научиться работать в одиночку и пополнить ряды общества новыми членами.

Глава 4

Июль 95-ого года. Гражданская война.

Уже полгода в республике не затихали бои. В чеченское пекло вводили свежие батальоны, и древние горы Кавказа сотрясались от топота армейских сапог. Танки, бронетранспортёры, боевые машины десанта, пушки и миномёты полосовали израненную землю адской сталью смертельных снарядов, не зная, не желая даже знать, откуда проклюнутся зёрна безжалостных воинов, засеянных на пашне Ареса, фанатично преданных делу убийства, своим полевым командирам и скрытной тактике ведения боевых действий, которую называют партизанской.

Мобильные отряды вооружённых до зубов сепаратистов под покровом ночи спускались с гор, терзали занятые федералами города и аулы, убивали предателей, собирали у информаторов сведения о перемещении вражеских колонн и уходили в своё звериное логово зализывать раны, полученные в непродолжительных стычках с частями российской армии. В этой войне не было передовой, широкомасштабных наступлений, фронта и тыла. Здесь правили снайперы, лесные растяжки, фугасы и мины.

Не знал русский солдат, за каким холмом, за каким домом, за какой скалой ухнет предательский выстрел и пробьёт сердце навылет. Вскрикнет боец, раскинет руки, и навсегда притянет его к себе мать сыра земля — колыбель рождения и ложе смерти.

Мудрые горы молчали и устало наблюдали за теми, чья жизнь настолько быстротечна, что покой и простое человеческое счастье не успеют стать для многих мерилом могущества племени людей. Свидетели незапамятных времён жалели загнанных на бойню солдат, мирных жителей, но вмешаться не могли, потому что вмешаться — это похоронить всех до единого. Им оставалось только наблюдать, как одни, успев прикоснуться к тайнам мироздания, будут пытаться образумить других, страдать от безуспешности своих попыток и, умирая, уносить с собой Знание.

У незнакомого большинству россиян чеченского посёлка, на безымянной высоте располагался блокпост.

— Отделение, ровняйсь! Смир-р-рно! Гвардии младший сержант Волнорезов, выйти из строя! — рявкнул старшина Кашеваров. — Вы чё совсем охренели, мать вашу так! По линии контрразведки до меня дошли сведения, что воины-десантники, подчиняющиеся непосредственно мне, самовольно оставляют рубежи, которые доверила им Родина!

— По какой, по какой линии? — вмешался рядовой Брутов.

— По такой разэтакой, мистер куриный мозжечок! Пожизненный наряд вне очереди, товарищ гвардии дура! Не слышу, солдат!

— Есть!

— После афганской контузии мне заложило уши! Не слышу!

— Есть, товарищ старший прапорщик! — выпалил Брутов.

— Не могу разобрать твоих слов, гвардии ничтожество! Может быть, ты смеёшься над своим командиром?!

— Так точно! — Сдержанные смешки в строю. — То есть — никак нет!

Старшина Кашеваров по прозвищу Кощей был взбешён. Военный до мозга костей, обветренный, как скала, худощавый и подтянутый, со шрамом на правой щеке, он был доволен тем, что подчинённые боятся его как огня. Жена ушла к другому, когда узнала о тяжёлом ранении мужа под Кандагаром в Афганистане. После выхода из госпиталя, в котором он пролежал три месяца, проклиная всех женщин на свете, Кашеваров не скурвился и не спился, но семьёй решил больше не обзаводиться. Его женой стала армия, детьми — солдаты, воспитывать которых, по его мнению, было уже поздно, но перевоспитывать — самое время. Изнеженных слюнтяев, которых государство отрывало от мамкиной юбки и на два года передавало ему в руки, он превращал в настоящих мужчин и гордился тем, что после его школы жизни дембеля будут с ненавистью и уважением вспоминать прапора Кашеварова, который отдавал приказ «грызть землю», и все грызли, потому как сапёрной лопаткой для рытья окопов пользуются сосунки из пехоты, а гвардейцы-десантники имеют ротовую полость не для того, чтобы задавать глупые вопросы, а как раз таки для окапывания по периметру».

— Кто осмелился подсыпать пурген в чай своего боевого командира и таким способом хотел сжить его со свету через вонючую диарею? Кто решил, что в дневном рационе солдата должны присутствовать не только консервы, но и козье молоко, купленное позавчера у местного населения? Хотите, чтобы вам глотки перерезали?.. По чьей наводке, рядовой Брутов?

— Я! — вышел из строя Брутов, преданно глядя в лицо Кощея.

— Что я, недоделок?!

— Это сделал я по наводке ефрейтора Круглова, которого подослал младший сержант Волнорезов, который, увидев, как загибается от недостатка витаминов рядовой Прунько, посоветовался с остальными, и они вместе решили…

— Отделение, ровняйсь! Смир-р-р-но! Марш-бросок — на Восток! Конечная цель — остров Сикоку! Задача: добежать до места и принять неравный бой со страной восходящего солнца! Две минуты на сборы! Полная выкладка! Кто посмеет вернуться живым, будет причислен к предателям и расстрелян на месте! Брутов — первый, я — замыкающий! Есть вопросы, сброд?

— Никак нет! — хором ответили бойцы.

Уже четыре часа гвардия бегала вокруг блокпоста, завидуя двум счастливчикам, которые несли службу на мосту в ста пятидесяти метрах от места дислокации десантного отделения, потому что максимум, чем они себя там утруждали, так это проверкой документов у проходящего или проезжающего мимо населения.

— Товарищ прапорщик, Япония — это ведь дружественная нам страна! — позволил себе заметить Волнорезов.

— Сегодня — дружественная, а завтра Курилы оттяпать захочет! — рявкнул Кощей, а потом добавил: «А за пререкания с командиром будете переправляться через Тихий океан вплавь. Мы уже как раз приближаемся к воде. Приготовиться принять положение пластуна!

— А жрать мы сегодня будем или нет?! — проскрипел Брутов.

— Когда отечество в опасности, настоящий воин должен забыть о жратве! — крикнул старшина. — Держать темп, оголодавшие девицы.

— Не могу больше! — пробормотал ефрейтор Круглов и упал на земле.

Первая потеря нисколько не расстроила Кощея, и он отдал приказ:

— Убитого взвалить на себя, младший сержант Волнорезов. Негоже бросать свои трупы в чужой земле.

— Есть! Брут, дуй за плащ-палаткой! Не переживай, Круглый! Всё в норме!

Так продолжалось изо дня в день: изматывающие марш-броски, стрельбы, рукопашные бои, конспектирование и обсуждение политической ситуации в стране и мире, чистка оружия, подновление фортификационных сооружений и парко-хозяйственные работы.

Отделение, представленное читателю, без отрыва от места дислокации перебывало во всех горячих точках, где геройски дралось с врагами, рождёнными плодовитой на выдумку башкой Кощея. Антироссийские настроения мнились старшине везде, даже безобидные дикари из амазонской сельвы, оказывается, имели стратегические интересы в отношении наших хвойных богатств для наладки производства по изготовлению деревянных луков и щитов. Что уж говорить о Соединённых Штатах с их ядерным потенциалом и притязаниями на мировое господство; ограниченный контингент Кощея с неограниченными полномочиями с завидной регулярностью терроризировал базы морских пехотинцев неожиданными манёврами и стрельбой холостыми, клятвенно обещая при случае пальнуть женатыми, если что не так, а сяк.

Всё тот же русский солдат, что и раньше: хитёр, сметлив, расчетлив и храбр. Он, возможно, и слыхом не слыхивал о суворовских чудо-богатырях, дружинниках Донского, героях Бородина и защитниках Сталинграда, а за Отечество, как и его предшественники, готов сражаться, живота не жалея. А всё потому, что в каждом бойце Вася Тёркин сидит — человек крепкого мужицкого корня, который до беззлобной шутки охоч, на гитаре и гармонике сыграть — мастак, да и, чего греха таить, бабу за голое место ущипнуть и водки попить — тоже большой любитель. А в офицере нашему солдату всё ещё барин видится, перехитрить которого — святое дело. Русская армия — это вам не вышколенные британские королевские войска, а мужицкая артель. На тыловых снабженцев и сознательность штабных генералов наш боец не рассчитывает и желает только, чтобы отвернулся на часок-другой офицер, а там уж сами по себе включаются непонятные механизмы: кто-то куда-то исчезает на время, а потом возвращается, волоча за собой тюки невиданных размеров, в которых есть всё, что душе угодно, и даже немного трюфелей. «Где взяли»? — для проформы задаёт вопрос офицер. Грязное, сытое, довольное и слегка поддатое подразделение глядит орлом, раскаивается в проступке, а по самодовольно-сдержанным рожам солдат видно, что просятся в бой. Ни дать, ни взять: «Окропим землю русскую своею кровью, а врага лютого в пределы Отечества не пустим»… И здесь уже не лукавит боец.

На следующее утро после описанных выше событий чеченскими боевиками было атаковано несколько блокпостов.

Занималась кровавая заря. Огненный диск солнца выступил из-за гор, и тьма, поклонившись ему, попятилась. Заполыхал Восток, и прокажённая Чечня взвыла от новой волны ненависти, к которой никак не могла привыкнуть. Разорённая родными ей людьми, раздавленная горем, поседевшая от навалившихся на неё несчастий, нищая дочь России взывала к благоразумию, молила о милосердии, но одни лишь проклятия сыпались ей в ответ. Республику ненавидела вся страна, люто ненавидела, потому что ни одна мать не была теперь уверена, что её сын вернётся домой из армии. Чёрная девка — Чечня, чёрные и ссохшиеся груди её — Горы, грязно-чёрный платок носит она — Грозный.

Негодяям из властного круга нужна была прорва для отмывания денег — и прорва универсальная, чтобы по прошествии многих лет ни другие негодяи, ни честные люди, ни сам чёрт не догадались бы, куда канули народные деньги. Чечня являлась социально-опасным, но беспроигрышным вариантом. Чем дольше продлится война в республике — тем лучше; чем больше потерь понесут гражданские объекты и армия в живой силе и технике, тем ужасней покажутся россиянам масштабы катастрофы, а значит, те огромные суммы, направленные на восстановление мятежного региона, в дальнейшем будут реабилитированы в глазах общественности. В довершении ко всему Чечня стала превосходным по своей безобразности отвлекающим манёвром; заставить людей забыть о нищете, безысходности, разрухе и навалившихся бедах могли только ещё более страшная нищета, ещё более ужасающая безысходность, планетарная разруха и беды, сравнимые с апокалипсисом. В республике такого адского набора было с избытком, и неунывающие СМИ, присосавшись к смуте, как рыбы-прилипалы к акуле, питались трупами русских солдат, пили слёзы матерей, но делали это статично и сухо, руководствуясь двумя железными инстинктами самосохранения: отвлекать, но не привлекать, освещать, но не просвещать.

Чеченский пастушок, мальчик лет восьми-десяти, понял, что оказался в кольце огня, когда увидел, как неожиданно с разных сторон, рассекая ночную мглу, к блокпосту понеслись пунктирные линии трассеров. Он приник к земле и подумал:

— Кто сегодня на мосту? Наверно, Вано и Серый. Их очередь, и они уже убиты. А мне надо уходить, потому что стреляют люди Зелимхана, это о них вчера говорил отец. Я не боюсь. Пусть моя сестра боится, а я — мужчина, джигит. Нет, уходить нельзя. Отец накажет меня за то, что я бросил баранов.

Зашипела рация.

— На связи полевой командир Дзасоев.

— Слушаю, Дзасоев, — ответил старшина.

— Нам нужен мост, командир, чтобы прошли 66-ые. Сдавайтесь, и я пощажу тебя и твоих людей. Если не послушаешь меня, сравняю высоту с землёй, и она станет равниной. Нас — двести человек. На каждого твоего — по двадцать. У тебя минута. И помни, что матерям твоих бойцов не нужны «двухсотые».

— У тебя хорошие связисты и железная логика, Дзасоев, — холодно бросил Кощей. — И ты даже наверняка в курсе, что этой ночью мне было велено заминировать мост. Так вот передай той штабной крысе, которая тебя проинформировала, что, получая приказ, я не дожидаюсь утра, а исполняю его немедленно.

— Блефуешь, командир… Я бы знал, — засмеялся Дзасоев.

— Ты меня раскусил. Я в панике. Дрожу, не соврать бы, как осиновый лист на чеченском ветру. Но, как говорится, потрясусь, потрясусь — да и перестану. И совладаю я со страхом, конечно, в тот момент, когда первая машина в колонне сунется на мост. Подобью её, потом укокошу последнюю, а вот середину обещаю не трогать; сама погибнет. Так зловредные духи шутковали с нами в ущельях Афгана, и уроки той войны не прошли для меня даром.

— Где ты воевал? — прозвучал по рации вопрос.

— Под Кандагаром.

— А я — под Баграмом, и нас однажды предали. Вас наверняка тоже не раз предавали, и ты это знаешь. Подмоги не жди. В тридцати километрах отсюда в «зелёнке» — засада, и бэтэры не подойдут к вам. Пощади своих людей. Я даю тебе слово афганца, что в память о тех днях, когда мы воевали под одним флагом, я сохраню жизнь твоим десантникам, если ты поведёшь себя благоразумно и сдашься.

— Хорошо… Я согласен принять твоё предложение с небольшой оговоркой. Мы выйдем с поднятыми руками в том случае, если ты не только никого не тронешь из оставшихся со мной, но и оживишь солдат, которым вы перерезали глотки у моста. Надеюсь, во фляжках твоих людей есть живая и мёртвая вода… А вообще-то я не верю тем, кто преступает присягу.

— Я присягал Союзу! России я никогда не присягал! Так жду ответа от тебя, иначе плохо вам будет.

— Мой ответ — нет! Попробуй взять нас, Дзасоев!

— Жаль. Ты мне нравишься. Тем хуже для тебя. От связи с твоим командованием мои тебя отрубают. Всё. Конец связи.

Боевики обложили блокпост плотным кольцом. Смертельная петля начала затягиваться на шее безымянной высоты. Старшина Кашеваров понял, что он и его бойцы обречены.

— Ничего, сколько-нибудь продержимся, — пробурчал старшина себе под нос, подозвал Брутова и приказал: «Две красные, одну белую!»

Сигнальные ракеты взвились в небо, предупреждая кого следует, что в квадрате 333.746 по улитке два завязался бой.

— Стёпка! Круглов, твою мать! Живой? — крикнул младший сержант Волнорезов своему другу, прижавшись спиной к мешкам с песком и меняя магазин автомата.

— Я-то? А чё мне сбудется? — прозвучал ответ. — Воюем! Чё надо-то?

— Чё, чё! В очо! Пацан там чеченский с баранами! Знаю его! Кажется, Аслан! Справа внизу!

— Да вижу, вижу, Коля! Чё делать-то? Не уходит ведь! Отец ему за баранов башку оторвет-нА! Знаю этого горца-нА!

— Чё ты накаешь-нА? В штаны наложил что ли? Тащи ватман и маркер-нА! Мухой!

Круглов метнулся в палатку, где хранился провиант, взял в правом ближнем углу свёрнутый в трубочку ватман, на котором любил рисовать в свободное время, и подбежал к Волнорезову:

— Всё принёс, как ты сказал! Дальше-то чё? Рисовать что ли?

— Стёпа, ну ты баран! Внизу бараны и наверху один! Если бы ты на лекциях поменьше художествами занимался, да побольше за преподами записывал, то наверняка не оказался бы в этом дерьме! Баран! Бараном и подохнешь!

— Взаимно, Коля! Меня — живопись, а тебя семиструнная сюда завела! Говори толком!

— Пиши маркером крупными буквами: ВЫВЕСТИ ПАЦАНА И СТАДО. ОДИН — ОТ ВАС. ОДИН — ОТ НАС.

— Как думаешь — подействует? — задал вопрос Круглов, когда вывел последнее слово.

— Отделение, слушай мою команду! — вместо ответа закричал Волнорезов. — Прекратить стрельбу!

Услышав преступный приказ, старшина со всех ног бросился к сержанту. Ударив подчинённого прикладом по челюсти, прохрипел:

— Пристрелю, сука!

— Стреляй, — процедил Волнорезов, выплюнув два зуба. — Всё одно помирать!

— Товарищ старшина, пацан там! Аслан из соседнего аула! Спасти бы! Вот на ватмане накалякали! — заслонив друга, вступился Круглов.

— Что раньше молчали, писаря грёбанные? — в миг остыл Кощей, а потом зычно рявкнул: «Прекратить стрельбу!»

Осаждённый бастион затих. Наступило утро. Небесный дискобол, на протяжении миллионов лет метавший раскалённое солнце с восхода на закат, дарил последний день русским десантникам. Ни один человек не помнит момента своего появления на свет, и лишь немногим Бог даёт знать о времени прихода их смерти. Когда багровый диск рухнет на горизонте, ни одного бойца крылатой пехоты чеченская ночь уже не застанет в живых. Вместе с солдатами погибнут их неродившиеся дети, несбывшиеся надежды, неосуществлённые мечты и несделанные ошибки. Затянутые в водоворот грязной войны, они так до конца и не поймут, за что расстанутся с жизнью, зато у них не будет и тени сомнения, как это надо сделать.

Полевой командир Зелимхан Дзасоев заметил, что противник прекратил стрельбу. Вооружившись биноклем, он стал внимательно осматривать укреплённый блокпост федералов, пока, наконец, не обнаружил причину странного молчания десантников. Прочитав надпись на ватмане, Дзасоев отдал приказ о прекращении огня и, подозвав одного из боевиков, сказал:

— Соберёшь стадо и выведешь мальчишку из огня. Один из русских поможет тебе. Пошевеливайтесь. У нас не так много времени. И всё-таки эти без пяти минут мертвецы — хорошие солдаты. Клянусь Аллахом, мне жаль, что они встали у нас на пути.

И словно не было войны…

Младший сержант российской армии Коля Волнорезов снял китель, сбросил сапоги, закатал до колен брюки, лихо сдвинул голубой берет на затылок, улыбнулся, засунул загорелые руки в карманы и, насвистывая какую-то весёлую мелодию, бодрым шагом направился вниз.

— Ты смотри-ка! Бард в пастухи заделался, — с завистью пробормотал ефрейтор Круглов.

— Что ты там мямлишь, сынок? — задал вопрос Кощей.

— Это я так, товарищ старшина. Сам с собою.

— Что-то мне твой голос не нравится. Ссышь немного?

— Боюсь! Да, боюсь! А чего такого? Это мне задачу выполнять не мешает, — с вызовом в голосе пробурчал Круглов, а потом задумчиво продолжил: «Колька всегда и во всём был первым: на студенческих пирушках, в драках и любовных похождениях. Я всегда завидовал ему. Один он у матери, товарищ старшина. Она в нём души не чает. Вот я, к примеру…

— Отставить! — перебил Кощей. — Бог собрал на этой проклятой высоте отборную гвардию, и ты ничем не хуже твоего друга.

— Да вы только посмотрите на меня. Несклёпистый тюфяк, лицо — тяпкой. Сам не знаю, как Волнорезов с Брутовым меня к себе подтянули. Они ведь никогда не давали мне почувствовать свою ущербность. Бывало, что вляпаюсь в какую-нибудь историю, а эти уже тут как тут. Волнорезов самого чёрта мог заговорить и убедить его в том, что Степан Круглов успеет подготовиться к зачёту, закроет долги перед сдачей экзамена и т. д. Подшучивал он надо мной, конечно, и тупорылым идиотом обзывал, но это у него всё так — от избытка энергии и эмоциональности. Мятущаяся душа и светлая голова, он всегда страдал оттого, что не может найти для себя настоящего применения. Оголённый нерв, в общем… А Брутов… Когда раздавали смелость…

— Я бы сказал наглость и пакостность, — прервал старшина.

— Не знаете Вы его, — зло бросил Круглов. — Его наглость — от глубоко запрятанной стеснительности, пакостность — от любви к разнообразию. Никто не знает, что у него очень чувствительная душа.

— А жрать мы сегодня будем или нет?! Голодным я подыхать не намерен, товарищ старшина! Не хлебом единым — это не по мне! А вот мясом и салом — самое то! — прокричал весёлый голос, который, без сомнения, принадлежал чувствительной душе.

Круглов замялся и пожал плечами, а Кощей не замедлил со ответом:

— Пообедаем с тобой в аду, Брутов! Там уже ждут пополнения! Я, как старший по званию, сразу же назначу тебя в наряд по кухне! Прапорщик Сатанинский уже доложил мне с того света, что котлы ни хрена не чищены!

— Согласен! — отозвался Брутов. — Но с одним условием! Ужин в этих котлах я сварганю из Вас, товарищ старший прапорщик! Думаю, что грешники оценят кашу из старшины!

— А поперёк горла не встану, сынок? — рассмеялся Кашеваров.

— Никак нет! В капусту вас искрошу!

— Значит, обедаем в аду?

— Так точно!

— Смотри, сынок! Не подведи своего командира!

В это время у подножия высоты, богатой густой и сочной травой, пытались сбить в кучу перепуганных животных чеченский боевик и русский солдат. Сначала их действия по сбору стада напоминали бессмысленную беготню. Коля и Умар, враждебно настроенные друг против друга, не желали реагировать на призывы раскрасневшегося мальчика объединить усилия.

— Ну вы! Ну вот! Ну вот опять всё не так! Зря ты туда побежал, потому что тебе надо было сюда, а не здесь! Без вас я и то быстрее справлюсь! — запальчиво воскликнул парнишка, уже вполне оправившийся после недавно пережитого потрясения.

— Да куда туда-то? — развёл руками Волнорезов. — Ты лучше этому, Аслан, скажи, чтоб он с того боку зашёл.

— Хорошо, Коля. Сейчас скажу, только тебе туда надо. Не ходи возле меня, а то так до вечера не соберём, — заметил пастушок покровительственным тоном и указал пальцем место, в район которого надо было переместиться десантнику. — А ты! Как там тебя? Умар ведь! Там и оставайся! Всё! Всё! Не двигайся! Я их сейчас на вас, в коридор погоню!

Федерал и сепаратист стояли рядом и провожали взглядом Аслана, уводившего стадо в аул. Несмотря на то, что они старались не смотреть друг на друга, но думали об одном: о том, что глупо и страшно теперь стрелять и убивать после того, как они помогли маленькому мальчику; о том, что война — грязное чудовище и нет в ней никакой романтики, а только беспрерывный страх, вялое ожесточение сердец, выворачивающая кишки дизентерия, хроническое недосыпание, вечное неустройство и усталое равнодушие к чередованию жизни и смерти перед глазами.

Пастушок вдруг вздрогнул и обернулся, словно вспомнил о чём-то. Его глаза расширились, по телу прошла судорога. Увлёкшись сбором стада, Аслан на какое-то время забыл о том, что была стрельба, а потом неожиданно прекратилась. В момент затишья он был озабочен только тем, как вывести баранов; также мальчика интересовало, сколько его блеющих подопечных убито, сколько ранено и как ко всему этому отнесётся отец. Когда в уме были подсчитаны потери, и стадо оказалось в безопасности, он восстановил события раннего утра и всё понял. «Если б не они», — пронеслось в голове у Аслана, а уже в следующую секунду он со всех ног бежал к своим спасителям. Споткнувшись несколько раз и разбив при этом колени в кровь, пастушок подбежал к молодым парням и обнял обоих. Слёзы душили Аслана.

— В-в-в-ы-ы! В-в-в-ы-ы! Не н-н-на-д-д-о! Па-г-г-ги-б-б-нете! — всхлипывал пастушок.

— Что ты, что ты, — грустно улыбнувшись и погладив мальчика, стал успокаивать Волнорезов. — Всё будет хорошо, не плачь только.

— Я и не плачу, — гордо выпрямившись, шмыгнул носом пастушок.

— Он не плачет. Он — настоящий джигит. Я, русский Коля, твой отец, тейп, к которому ты принадлежишь — мы все гордимся тобой, Аслан, — бесстрастно произнёс Умар.

— Правда? — слизнув зелёную капельку, повисшую на носу, воскликнул мальчик и весь засветился от сдержанной похвалы своего земляка.

— Правда, — произнёс Волнорезов и одел на Аслана берет.

— Правда. Ты не бросил баранов, которых тебе доверили. Ты поступил как настоящий мужчина. А теперь тебе надо уходить. Я как старший — приказываю тебе, — строго сказал Умар.

— Я понял. А вы? — спросил пастушок.

— Мы остаёмся. Всё. Беги, — подтолкнул мальчика Волнорезов.

Умар погиб спустя десять минут после возобновления боя.

Два часа огрызалась высотка, сдерживая атаки неприятеля. Земля смешалась с небом в чёрном квадрате 333.746 по улитке 2, гибли люди, протяжно стонали раненые, воздух насытился пороховой гарью, а громадной стране не было никакого дела до того, что где-то на одном из её атомов нарывает гнойник, так как Россия давно была объята пламенем постперестроечной войны. На всём пространстве от Калининграда до Дальнего Востока пускали метастазы раковые опухоли коррупции, чёрного передела собственности и бездуховности. За тысячи километров от Чечни люди расплачивались за беспредел нищетой, наркоманией и пьянством, а в мятежном регионе — кровью своих сограждан.

После двухчасового боя в живых осталось четыре десантника: старшина Кашеваров, младший сержант Волнорезов, ефрейтор Круглов и рядовой Брутов. Изрешечённый бело-сине-красный флаг полоскался на ветру.

— Сука, арабов-то сколько. Обкуренные — к бабке не ходить. Они-то куда лезут, бля! Штатам на руку, в рот компот, что мы тут друг другу глотки перегрызём… Следующий штурм будет последним, пацаны. Теперь мне хотелось бы знать, за что мы здесь все поляжем, — сказал Волнорезов и жадно припал пересохшими губами к фляжке. — Какая польза стране от двенадцати трупов? Отделили бы их к чертям собачим!

— Присоединяюсь, Колян, — сплюнул Брутов.

— И ты, Брут? — прозвучал голос Кощея.

— Да, и я! И я, будь всё проклято! Мне плевать, что здесь грохнут меня! Пусть лучше меня смолотит в этой мясорубке, чем какого-нибудь молокососа, но я должен знать для чего!

— Крайних ищешь? — спокойно сказал старшина и впился глазами в подчинённого — Их нет!

— А кто нас сюда загнал? — впал в истерику Брутов. — Твари! Они все там в Кремле — твари! Они видели, как у парней отрезают члены, как внутренности наматываются на гусеницы бмдэшек и танков, в каком дерьме мы живём здесь изо дня в день?

— Забудь о президенте, олигархах, Думе и генералах, сынок! Забудь! — встряхнул подчинённого старшина. — Да, они сюда нас послали, но на этом их власть кончилась! Двенадцать человек сейчас решают, прорвутся ли дикие орды дальше или захлебнутся! Здесь я — президент, а ты — министр обороны — понял? Мы и только мы решаем, быть ли Чечне или быть ли Чечне в составе России!

— Минут пять ещё решать будем! — заметил Волнорезов. — Только всё-таки на хрен нам она сдалась?

— Не ради неё самой. Сегодня — Чечня, завтра — Татарстан, послезавтра — Адыгея. Феодальная раздробленность, князьки, распри — и кранты! А потом в Россию хлынут все кому не лень. А теперь, Круглов, взрывай мост! Быстро! Всё-таки не зря мы здесь — Кощей поднялся во весь рост. — Держи чёрную метку, полевой командир Дзасоев! А теперь советую всем погибнуть, иначе живые и раненые позавидуют мёртвым. К бою!

И была резня. Младший сержант Волнорезов подорвал себя гранатой. Зарезав штык-ножом трёх арабов-наёмников, с перерезанным горлом повалился на землю рядовой Брутов.

— Брать живыми! — закричал Дзасоев, ворвавшись на высоту.

Ефрейтора Круглова, раненого в ногу, вместе со старшиной, у которого после попадания пули развалило правую половину лица, поволокли к полевому командиру. Десантников пинали ногами, долбили прикладами и глумились над их беспомощностью. Безумный хохот озверевших нелюдей сотрясал высоту.

— Мама! Мамочка! Милая моя! Я не вынесу, не вынесу! — с перекошенным от ужаса лицом шептал Круглов.

Старший прапорщик хранил молчание.

— Что там у тебя, солдат? — обратился Дзасоев к Круглову. — Крест что ли?

Ефрейтор стоял на коленях, его голова была опущена на грудь, руки свисали плетями. Грудь девятнадцатилетнего мальчика содрогалась от беззвучных рыданий, глаза были закрыты. Грязный, оборванный, затравленный, одуревший от побоев, залитый кровью, — он уже не понимал, что происходит вокруг, поэтому не ответил на поставленный вопрос.

— К тебе обращаюсь. Сорви крест, обратись в нашу веру и будешь жить, — усмехнувшись, предложил Дзасоев. — Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк его.

— Не изгаляйся над ним, сука, если в тебе осталась хоть капля человеческого, — медленно выговорил старшина, делая акцент на каждом слове.

— Слышь, командир, не к тебе обращаюсь — да! — засмеялся Дзасоев, подошёл к Кашеварову и ударил его ногой в живот.

Круглов поднял голову, открыл заплывшие от синяков глаза, бережно выпростал крестик из-под тельняшки и крепко зажал его в кулаке. Что-то необъяснимое и загадочное совершалось в душе юноши, но никто не заметил этого. Над ним продолжали измываться, а он смотрел на перекошенные от ненависти лица боевиков и плакал от счастья и жалости к ним, потому что неожиданно ему открылось то, что было недоступно их пониманию.

— Вы — другие. Я знаю, — тихо произнёс солдат, поднял глаза к небу, а потом из его груди вырвался жуткий крик: «Свой крест я пронесу до конца! Господи, прости нам, ибо не ведаем, что творим!»

— Кончайте! — бросил Дзасоев и отвёл глаза в сторону.

— Этого? — спросил один из боевиков, указывая на Круглова.

— Обоих, — ответил полевой командир и, избегая взглядов, быстро пошёл прочь.