Легион

Леонид Моргун, 1988

Эта книга перенесёт читателя на 2000 лет назад, в эпоху правления римского императора Домициана, в его обширную, раскинувшуюся на половине тогдашнего обитаемого мира империю. Вы познакомитесь с офицерами и солдатами одного из римских легионов, собирающихся в поход на Кавказ и поймёте, что не слишком-то уж они отличаются от наших современников. И всё, что они творили, они делали из лучших побуждений. Просто… время было такое.

Глава IV

Век простоты миновал. В золотом обитаем мы Риме,

Сжавшем в мощной руке всё изобилье земли.

На Капитолий взгляни; подумай, чем был он, чем стал он.

Право, как будто над ним новый Юпитер царит!

Овидий Назон

Солнце в тот день вставало над землей так же размеренно и неторопливо, как обычно, и так же величаво перемещалось с востока на запад, как и ныне, и присно, и во веки веков… Невозмутимо одаривало оно мир теплом и светом, словно заботливая мать многочисленного потомства, уделяя каждому частицу своей ласки и доброты. Кого-то утреннее солнце звало к работе, кого-то ко сну, а иных призывало в путь.

В раннее утро 4 сентября 848 года от основания Рима^[27] по Номентанскои дороге двигались два всадника верхом на тощих клячах, которых только и смогла предоставить им станция императорской почты взамен сданных накануне измученных лошадей. Зная неторопливый, хоть и покладистый нрав галльских лошадей, префект Первого Германнского легиона Клавдий Цецилий Метелл выехал еще до рассвета, хоть смотритель станции, пожилой ветеран Иудейской войны, усиленно отговаривал его от этого рискованного предприятия.

— Неужели ты думаешь, что разбойники падут на колени перед твоей подорожной? — саркастически спрашивал он, стоя на пороге конюшни. — Поверь мне, когда они увидят на табличках императорскую печать, они еще больше рассвирепеют.

— В кои-то веки бравые ветераны стали бояться ночных воров? А, Созий? — усмехнулся Метелл, бросив взгляд на слугу, который, ничего не отвечая, продолжал навьючивать поклажу, — Да и с каких пор в этих местах стали водиться разбойники? Чем занимается куратор дороги и бравые городские когорты!

— Они не спят ночами, разыскивая тех, кто расклеивает по ночам листовки с похабными стишками и пишет гадости на арках нашего божественного Цезаря Августа, — сказал смотритель, сплюнув. — А разбойничают нынче все, кому не лень. Даже мирные крестьяне, у которых по приказу божественного вырубили виноградники и которым теперь не на что стало жить. Клянусь Паном и Палес^[28], до какой же нищеты мы докатились! Богатые все богатеют, а бедные вынуждены нищенствовать. Ведь даже у меня, потерявшего глаз и два пальца в Иудее, награжденного венком за штурм Иотапаты, вырубали три югера с прекрасным аминейским виноградом. А чем прикажешь мне кормиться теперь?

— Сажай полбу, — отрезал Метелл.

— Жаль, что у тебя нет виноградника, тогда ты не давал бы мне глупых советов! — сердито воскликнул смотритель. — Или тебе неизвестно, что там, где росла лоза, никакой другой злак не принимается?

— Ладно, старина, — примирительно сказал Метелл, взбираясь на клячу и, пошарив в кошельке, протянул смотрителю монетку. — Возьми денарий и выпей за наше здоровье.

— Ах, что вы, — замахал руками смотритель, но деньги взял и шепнул: — Если хочешь, могу подсказать, где достать неплохого винца. У храма Близнецов в шапках сверни направо в тупичок и постучи в дверь, окованную медными полосками. Спроси Артемидора и скажи, что от Муция. Муций — это я.

— Спасибо тебе, Муций, но… неужели в Риме уже невозможно купить вина? — поразился Метелл.

— Почему же невозможно? — удивился ветеран. — Это раньше было трудно, а сейчас, когда вино запретили, им стало хоть залейся. Но зачем платить лишние деньги? Оно теперь так вздорожало. Сабинское идет по сто сестерциев за конгий^[29].

Созий присвистнул. Метелл покачал головой:

— Уж лучше пить поску^[30].

— А из чего делается уксус? — резонно спросил Муций. — Раз не стало виноградников, то не будет ни винограда, ни уксуса, ни вина, ни хлеба. Поверьте моему слову, господа, все вздорожало в Рида, кроме плетей. Они, как всегда, раздаются бесплатно,

— Ешь свой хлеб, старина, — посоветовал ему Клавдий. — Ешь и не пытайся понять помыслов великих мира сего. А тем более рассуждать о них, — с этими словами Клавдий Метелл подбодрил пятками клячу и отправился на встречу с нарождающимся днем.

Он не был в Риме семь лет, и слегка волновался в предчувствии встречи. Но гораздо больше тревожил его приказ, врученный ему две недели назад в канцелярии наместника. Этим приказом префекту предписывалось оставить службу и немедленно явиться к императору. Чаще всего подобные приказы получали лица, в отношении которых производилось следствие. И, как правило, назад они уже не возвращались. Впрочем, Метелл не помнил за собой особенных грехов. Командуя семью когортами, разбросанными по бревенчатым крепостям-канабам в низовьях Рейна, он никогда не сближался с офицерами, а большую часть времени проводил за чтением сочинений Басса и Непота^[31] и втайне от всех писал собственные заметки о последней войне с германским племенем хаттов, участником которой он являлся. Разве что их мог прочесть нескромный взор и сообщить фискалам о несоответствии образа мыслей префекта общепринятым установкам? Или всесильному цезарю Августу стала известна давняя история, в которой не последнюю роль играл Клавдий со своими тогда еще двумя когортами? Метелл терялся в догадках.

* * *

Кто из нас не испытал тех удивительных трепетных чувств, которые зарождаются в душе каждого человека в преддверии встречи с родным домом. И какими словами можно передать то неизъяснимое, что распирает грудь и волнует сердце при виде до боли знакомых мест, когда близкой и родной кажется каждая травинка, куст или деревце, когда в каждом встречном ищет наш взор знакомого или родственника, и хоть не находим мы их в толпе, но смотрим на прохожих с теплой улыбкой, ибо они наши соотчичи.

И так же смотрел Клавдий Метелл на первых попадавшихся им путников, сельчан с корзинами, полными зелени, в испуге шарахнувшихся в сторону при первом их приближении. С рассветом путников становилось все больше и больше. Они шли по одному-по двое и большими группами, спускались по узким, выводящим на главную дорогу тропинкам с бесчисленных окрестных деревушек и имений, подобно муравьям, отправляющимся на ежедневный свой промысел. А навстречу им двигались другие, то ли муравьи, то ли трутни. Богатые римляне бежали из города в свои загородные имения, спасаясь от ежегодной осенней лихорадки; толстомордый ланиста вел привязанными к повозке два десятка своих мускулистых кормильцев; из города двигались купцы, гонцы и прочий служилый люд, и вскоре толпа стала такой плотной, что Созию приходилось грозно покрикивать и щелкать бичом, призывая простолюдинов освободить дорогу слугам императора.

И лишь когда солнце уже выкатилось на небо и засияло на нём багровым пламенем, когда рассеялся туман с полей и на обочинах дороги появились первые гробницы; на горизонте показалось плотное темное облако, которое чужестранец принял бы за грозовую тучу. На самом же деле это было обыкновенное облако дыма, которое постоянно висело над Вечным городом, то, что сейчас принято называть «смогом». Дым этот струился из сотен тысяч жаровен и кухонных печей, из труб бесчисленных харчевен, бань, особняков и многоэтажных зданий, инсул, он черными клубами вздымался с жертвенников тысяч храмов и еще большего количества мусорных куч. Губы Клавдия дрогнули и подымал он, что сотни лет тому назад неведомый поэт, возвращаясь к родным пенатам, испытал такую же радость в душе и сказал: «Дым отечества ярче огня чужбины…» Слова, к которым нечего добавить.

У Коллинских ворот они спешились и принялись пробиваться сквозь толпу, запрудившую всю проезжую часть. Возмущенные зеваки подняли крик:

— Эй, центурион, всю ногу отдавил!..

— Так бы тебе кто-нибудь по шее двинул!

— Ты погляди, как он лезет! — возмутился кто-то. — Лучше бы ты на Децебала^[32] так лез!

Метелл резко обернулся, чтобы поглядеть на человека, кинувшего ему этот упрек, но неожиданно его конь жалобно заржал и кинулся в сторону, так как какой-то хулиган сунул ему в ухо клок горящей пакли. Поспешив за конем, Клавдий ненароком задел высокого рослого мужчину, который, закутавшись в плащ и опустив на глаза капюшон, стоял у стены. Он резко оттолкнул Клавдия, а когда тот обернулся, — замахнулся, чтобы ударить. Метелл схватил его за руку и в то же мгновение почувствовал, как несколько рук схватили его и в бок уперлось острие стилета. Он не сопротивлялся, потому что взглянул в тяжелые серые глаза обидчика, взглянул и выдохнул:

— Ты?

— Отпустите его, — распорядился мужчина и слабо улыбнулся. — Рад видеть тебя, Клавдий.

— Здравствуй…

— Марк, — предупредил тот. — Зови меня просто Марком.

— Не ждал увидеть тебя здесь… Марк.

— Я и сам не думал оказываться здесь, но как видишь…

— Ты кого-то ждешь? Я не мешаю тебе? Тот покачал головой.

— Здесь ждут все. Все ожидают зрелища. Но если чернь жаждет насладиться видом человеческого страдания, если они мечтают оплевать, облить грязью то, пред чем еще вчера преклонялись, поиздеваться над тем, что во много раз выше, чище, святее всего на свете… то я желаю иного, Я мечтаю увидеть хоть одного, единственного из миллиона больших и малых наших богов. Я аду, что он спустится с олимпийских высот и поразит громом и молниями нечестивцев, осмелившихся поднять руку на самое чистое и прекрасное, что у нас было.

Вдали толпа заволновалась и зашумела.

— Что здесь происходит? — спросил Клавдий.

— Казнят весталку, — ответил кто-то.

Недоумевая, Клавдий взглянул на Марка и тот утвердительно кивнул:

— Казнят Корнелию.

Клавдий был наслышан о скандальном процессе, который затеял император против жриц богини Весты, обвинив их в разврате.

— Так она созналась?

— Ей не в чем было сознаваться, — отрезал Марк. — Вся её вина заключалась в том, что она вступилась за трех несчастных старцев на которых разгневался наш царек, воистину ничтожнейшее из двуногих. А началось все с того, что… Посмотри, вот она!..

Процессия приближалась. Впереди важно шествовали жрецы-понтифики в белых тогах, окаймленных пурпурной полосой, так называемых «претекстах» и с жезлами в руках. За ними следовали фламины в островерхих шапках, к которым были прикреплены оливковые ветви, увитые шерстинками, далее следовали «арвальские братья» в белых повязках и венках из колосьев. Идущие за ними солдаты несли на носилках тело, обернутое в серую ткань и туго обвязанное ремнями. Последышей шли жрицы-фламиники в данных столах снежной белизны. В высокие прически насупленных жриц были вплетены яркие ленты, придерживающие воткнутые в волосы гранатовые ветки.

— Кто сказал, что сентябрь беден на праздники? — горько прошептал Марк. — Гляди, какой забавный праздник наш царь устроил для народа.

Они подошли поближе. Несколько слуг Марка, старавшихся держаться незаметно, прошли вперед и расчистили им путь, И стоя в первом ряду, они увидели, как носилки опустились у городской стены, где часть кладки была разобрана и зияла мрачная черная пасть подземелья, Жрецы развязали веревки и сорвали ткань. Толпа единодушно вздохнула и придвинулась,

* * *

В первые секунды Корнелия была ослеплена ярким солнечным светом. Она зажмурила глава и хотела было закрыть лицо ладонью, но затекшая рука задрожала и заныла, не было сил пошевелить его. Пожилая фламиника помогла ей подняться. Она сделала шаг, сошла с носилок и замерла перед толпой. Давно ли все эти люди благоговейно расступались перед ней? Покорно с пути ее сходили сенаторы и консулы. Ликующе крича, чернь освобождала преступников из-под стражи, если она попадалась на пути конвоя. Женщины, повстречавшись с нею, падали на колени и протягивали руки, пытаясь коснуться ее одежд, ибо прикосновение это должно было принести счастье в их дома, избавление от нужды и болезней, Корнелия и сама в это верила. Нет, не в собственную святость, а скорое в незыблемость древних идеалов нежности, кротости и доброты, которые хранили растленный народ Вечного города от окончательного падения в бездну распутства и беззакония. И ее белоснежная стола, подпоясанная грубой веревкой, и длинная шаль-палла, прикрывавшая ее свободно распущенные по плечам золотистые волосы, тяжестью своей заставлявшие высоко и гордо держать голоду, и золотой медальон на груди, — всё это как будто окутывало Корнелию незримым облаком, ореолом святости, сквозь который не проникали нескромные помыслы и взгляды. Когда во время праздников она подходила к жертвеннику, на котором денно и нощно на протяжении восьми столетий горел огонь, и богиня милостиво принимала принесенную ей жертву, народ Рима ликовал, И даже самой себе Корнелия тогда казалась не простой земной женщиной со своими нехитрыми женскими тяготами и недомоганиями, а неким божественным, нетленным символом веры, ибо она и сама возложила свою юность, счастье и красоту на алтарь добрейшего и нежнейшего божества.

Сейчас же голова ее была на удивление легкой, остриженной, как у портовой проститутки, и стола не была подпоясана и висела мешком, и сорван был медальон. От всей этой намеренной неприбранности Корнелия чувствовала себя более, чем голой — она была будто распята тысячами цепких, прилипчивых взглядов. Она ждала глумления и поругания, но толпа была на удивление молчаливой, и каждый, на кого падал ее взгляд, неловко ежился и опускал глаза, будто в чем-то был виновен перед нею. Лишь верховный фламин Криспин правая рука цезаря, пытался и не мог сдержать торжествующей улыбки.

— Смейся же! — гневно сказала ему Корнелия. — Твой император победил! Я приносила жертвы, а он справил триумф!

И повернувшись, она направилась к проему в стене. Через два шага ее стола зацепилась за камень. Она подобрала ее, и какой-то сорванец, увидев ее босые пятки, гулко а заливисто свистнул, И тут же смолк, сбитый с ног чьей-то крепкой затрещиной. Свист подстегнул ее будто бичом. Спотыкаясь и раня ноги об острую щебенку она подошла к проему и на мгновение задержалась, пытаясь проникнуть взором вглубь глухой черноты и представить, что ее там ожидает. Один из палачей подал ей руку, чтобы помочь взобраться. Она отдернула свою руку и смерила его таким взглядом, что он опустил глаза и побагровел от стыда. Хотя, какой из него палач? Обычный каменщик из водопроводной службы, И не все ли ему равно, что замуровывать — свинцовые трубы в банях или женщину?

Сделав несколько шагов, Корнелия упала на каменное ложе, застланное дерюгой. Здесь же, рядом лежал кувшин с водой и корзинка с несколькими хлебцами, сушеной рыбой и сыром. Кто-то позаботился о том, чтобы ее смерть была нелегкой…

Застучала лопатка, накладывая раствор.

* * *

Поискав глазами Созия, Клавдий сделал ему знак держаться поодаль. Ему почему-то казалось, что он не может покинуть Марка сразу после всего, что произошло,

— Ты был знаком с нею? — осторожно спросил он.

Марк горько усмехнулся.

— Знаком… не то слово. Я любил ее. Всю свою сознательную жизнь. Она ведь, как и я, родом из Испании. Наши родители были друзьями. В наших детских играх я всегда был Персеем, Энеем, Гектором, а она — Андромедой, Дидоной, Андромахой. Я спасал ее от драконов и расколдовывал злобные чары. Потом ее родители переехали в Рим. И вдруг я узнал, что Веспасиан в знак особой милости к ее отцу рекомендовал его дочь в весталки. Если бы ты знал, как она радовалась. А я писал, что буду ждать ее. В то время мне было все равно, сколько ждать — тридцать лет или триста. В юности оба этих срока кажутся необъятными. В этом году ей бы исполнилось двадцать шесть, И через каких-нибудь десять лет мы могли бы пожениться…

— Ты ничем не мог помочь ей?

Марк отрицательно покачал головой,

— Разве что чашей цикуты. Но даже этого я не успел сделать.

— А она? Она тоже любила тебя?

— Не знаю… — Марк пожал плечами. — Какое это сейчас имеет значение? Между наш была любовь, но лишь в том смысле, какой ей придавал Платон. Единство разумов, душ, взглядов, — разве это не выше во сто крат, чем грязная похоть? Она дарила меня своей дружбой, и это я оценивал много дороже любви обычных женщин»

* * *

— Так она была невинна?

— А ты сомневался? Разве ты не видел ее? Разве каждый ее взгляд, каждый жест, каждый шаг не вопияли о невинности? Ведь обвинение трещало но швам. Да и что ей могли инкриминировать? Все ее преступление заключалось в том, что она оказалась на пути процессии, которая вела на казнь сенатора Нерву. Этот старейший и честнейший из наших сенаторов забаллотировал на выборах убийцу и развратника Криспина, которого наш цезарь решил выдвинуть в консулы. Хорош был бы консул — пьяница и доносчик, которого собственные рабы призвали в суд по обвинению в разврате. Кандидатура, вполне достойная сборища рабов и ничтожеств, которое собой являет наш сенат. И поскольку Нерву нельзя было обвинить ни в чём, кроме доброты и честности (а я его прекрасно знал, в юности он заменил мне погибшего отца), его вместе с друзьями, Орфитом и Руфом обвинили в некромантии и человекоедстве.

— Что за вздор? — поразился Клавдий.

— И судьи не только поверили этому вздору, но и осудили всех троих на казнь. На смертном-то пути и встретилась с ними Корнелия, уж не знаю, случайно или нет. Осужденных, по обычаю, помиловали, казнь им заменили ссылкой на острова. Но на весталок принцепс затаил злобу, взял под стражу — и сел в лужу. Они были невинны! И тут в лапы Криспина попался Валерий Лициниан, жалкий щеголь, болтун, паршивый адвокатишко, который со страху был готов оговорить кого угодно. Император плясал от радости, приговаривая: «Лициниан нас оправдал!» Спасая свою шкуру, этот негодяй оболгал Корнелию, ее подруг, трибуна городской когорты Целера. — Марк сжал кулаки и желваки заходили под его скулами. — Бедного парня до смерти забили розгами. Он до последнего вздоха кричал, что не виновен. Весталкам, против которых не хватило улик, милостиво разрешили покончить с собой. А Корнелию… Как поступили с ней, ты видел, — завершил Марк свой рассказ.

— Отвык я от всего этого, — сказал Клавдий. — Я ведь семь лет не был в Риме.

— А сейчас — каким ветром тебя сюда занесло?

— Приказано явиться к цезарю. Он сейчас в Риме?

— Готовился к отъезду в Альбу, но задержался. Полагаю, что из-за казни. Ты найдешь его в Новом дворце. Опасайся его, Метелл, это страшный человек, Трижды подумай, прежде чем сказать что-либо. Не доверяй его милостям, ибо уже были случаи, когда он вечером ласкал человека, а утром отправлял на казнь. И… держи меня в курсе своих дел. Я задержусь еще дня на два-три. Найдешь меня в доме Лициния Суры. Подвезти тебя?

— Не стоит, мне здесь недалеко.

— Ну, как знаешь. Прощай. И еще… — Марк крепко сжал его руку. — Я просил бы тебя сохранить в тайне наш разговор и вообще то, что видел меня. О моем приезде никто не должен знать.

Марк сел в паланкин-лектику, которую подхватили четыре рослых каппадокийца и понесли, расталкивая прохожих.

Метелл огляделся. Он стоял на пересечении Длинной улицы и Аргилета. Для того, чтобы добраться до Эсквилина, где стоял его дом, ему требовалось пройти до Субуры и по ней подняться к Оппию.

Но прежде всего требовалось избавиться от коней. Преторианские казармы, где находилась главная станция императорском почты, располагались чуть поодаль от Коллинских ворот, так что пришлось возвращаться. Лошади неспокойно пряли ушами, почувствовав близость родного стойла.

В казарме с ними никто не хотел разговаривать, поскольку трибун был в отъезде, центурион болел, а замещавший его оптион ни за что не хотел отвечать. То есть лошадей он готов был принять, но ставить печать почты на расписке не мог. Проторчав там до полудня и изругавшись до хрипоты, Клавдий все-таки избавился от кляч и отправился домой в сопровождении тяжело нагруженного Созия.

Примечания

27

Датой основания Рима считался 753 г. В 47 г. н. э. имп. Клавдием было торжественно отпраздновано 800-летие со дня основания Рима, так что действие романа происходит в 95 г.

28

Палес (лат. Pales) — древнеримская богиня скотоводства, почиталась по всей Италии ещё задолго до основания Рима.

29

Около 3,3 литра.

30

Вода разбавленная уксусом. Обычный напиток простонародья.

31

Древнеримские историки.

32

Децебал — царь или князь даков, властвовал над дакийскими племенами и своим вторжением в провинцию Мезию вызвал против себя поход Домициана. (Tac. Agr. 41. Suet. Dom. 6. Oros. 7, 10). Он разбил римского полководца Фукса. Полководец Юлиан хотя и победил храброго противника (Dio. Cass. 67, 10) в новом походе, но другие неудачи, постигшие римлян в этот период времени, принудили Домициана заключить мир с Децебалом и согласиться на уплату ему дани (Dio. Cass. 68, 6), вероятно, в 90 г. от Р. Х. Словарь классических древностей.