Влюбляться лучше всего под музыку

Лена Сокол, 2017

У Ани и Паши не было конфетно-букетного периода со смущенными взглядами и робким ухаживанием. Начинающий музыкант и озорная оторва нырнули в свои отношения, как в омут с головой. Осознание пришло позже. Кто они друг другу, что чувствуют? И что делать, если впереди разлука, и разделить их спешит не только расстояние, но и новые соблазны в виде очаровательной коллеги Паши по имени Леся, а также талантливого певца Джона Н. – кумира миллионов, с которым предстоит познакомиться Ане? Будет сложно. Будет трудно. Будет весело.

Паша

— Сынок, — тихо произносит мама, когда мы останавливаемся у нужного дома.

На самом деле перед нами старый трехэтажный барак, один из нескольких, оставшихся в центре города. Их обещали снести лет двадцать назад и с тех пор даже ни разу не ремонтировали.

Через приоткрытое окно в салон вползает сладковатый запах гнилья и помоев. На улице уже светло, но местные пьянчуги на лавочке и не думают прерывать веселье, начатое еще, вероятно, накануне.

— Мам, — я поворачиваюсь к ней. Мы, наверное, первый раз за десять лет беседуем вот так, тихо и спокойно, и, что самое главное, глядя друг другу в глаза. — Я уже взрослый. Я — мужчина. Извини, что так получилось, но не нужно вот этого всего, не стоит портить все своими нравоучениями.

Ее большие, красивые глаза слезятся.

— Ты для меня навсегда останешься мальчишкой.

— Мам, все хорошо, — я похлопываю ее по руке, — мы с Аней встречаемся. Я ее люблю, она — хорошая девушка. Тут не о чем волноваться.

— Какая же я, видимо, старая… — Она переводит взгляд на дом напротив. — Сами разберетесь. Ладно. Ты же все знаешь про контрац…

— Ма-а-ам! — Стону я, покрываясь краской с головы до пят, и вдруг понимаю, насколько беспечными мы с Аней были. Уставшие, одурманенные друг другом. Мне не хотелось тратить время на поиски резинки, которая должна была лежать в кармане одних из джинсов. Неизвестно, которых именно. Секса у меня не было давно, так что соображал я тогда не башкой, а явно каким-то другим местом.

Распечатываю новую жвачку, закидываю в рот и вздыхаю.

— Ладно, — мама нервно щелкает пальцами, и мне хочется обнять ее, несмотря даже на то, что сержусь из-за отца. — Пойдем. Звонили его соседи, тянуть дальше нельзя. Ему нужно сдаваться в больницу, но он ждет своих детей, чтобы поговорить. Машу еле вызвонила, надеюсь, тоже приедет.

— Пойдем. — Ворчу я, вылезая из машины.

— И еще, Паш… — Она выходит и закрывает за собой пассажирскую дверь. — Спасибо, что согласился.

— Угу, — киваю я ей и направляюсь к подъезду.

Не будь этой неловкой, да что там, совершенно чудовищной ситуации, произошедшей с нами меньше часа назад, я ни за что бы не согласился прийти к отцу, который бросил нас десять лет назад, будто ненужную вещь. Мне даже слышать про него никогда не хотелось.

Сжав руки в кулаки, я прохожу мимо компании выпивох, расположившихся возле подъезда на лавочке. Смачно сплевываю в траву, едва почувствовав запах мочи и немытого тела.

— Есть щигаретка? — Говорит один из них, щуплый и мятый, в замызганной телогрейке, надетой на голое тело.

— Не курю, — выдавливаю я, бросая на него брезгливый взгляд.

— Щигаретка, — повторяет он, подаваясь в мою сторону. Тянет руку, пытаясь ухватить за рукав.

— Да не курю я, отстань, — выставляя вперед локоть, рычу угрожающе.

— Паша, — просит мама.

Я пропускаю ее вперед и иду следом.

— Может, рублей дещять ещть? — Слышится за спиной.

Еле сдерживаюсь, чтобы не обернуться и не выругаться. Жаль бедную мать, она в последнее время только и слышит от меня, что грубости.

Поднимаемся по скрипучим изгнившим ступеням. Дверь в нужную квартиру не заперта, внутри тихо. И я уже начинаю жалеть, что не курю. Хотя даже сигаретный дым не смог бы скрыть собой запахи тлена, сырости и кислого, полуразложившегося мусора, стоящие в помещении.

Обувь не снимаю. Мне не хочется ступать белыми носками на облупившийся пол, который, как догадываюсь, намывала не так давно моя же собственная мать. Все наши конфликты последних двух лет происходили из-за того, что она почти ежедневно ходила сюда, чтобы ухаживать, прибираться и кормить этого подонка.

Мама снимает туфли, вешает плащ на крючок и почти бежит в одну из комнат. Словно что-то чувствует.

— Жора! — Говорит она так жалобно, что у меня в душе все переворачивается.

Когда я подхожу к комнате, вижу, как мать склоняется над мужчиной, чтобы протереть ему платочком мокрый лоб. Заботливо, нежно. От увиденного перед глазами плывет туман. Больной выглядит, словно мумия: худой, с выпирающими костями. Обтянутый бледно-желтой кожей старик, накрытый тоненьким одеялом.

Он кивает ей в знак благодарности и переводит взгляд на меня. Мне дурно. Я хочу сделать шаг назад и вдруг вижу на полу большой эмалированный таз, наполненный густыми массами темно-бурого цвета. Едкий запах исходит именно оттуда. Догадываюсь, что это его рвота, и начинаю задыхаться. Словно вязну в снегу, ноги немеют, а спина покрывается холодным потом.

Когда мама хватает таз и проносится мимо меня в ванную, я отшатываюсь и ударяюсь плечом о косяк. Зачем она это делает? Зачем ухаживает за тем, кто поступил с ней по-скотски? Ведь мы же были маленькими и почти беспомощными, когда он ушел. Этот человек бросил нас без средств к существованию и даже ни разу не поинтересовался нашей дальнейшей судьбой.

Я перевожу взгляд на мужчину, а он все так же смотрит на меня, не отрываясь. Будто не узнает. Не мудрено, я и сам не узнаю его. И не чувствую ничего, кроме отвращения и брезгливости.

Наконец, сделав над собой усилие, подхожу ближе и сажусь на хлипкий стул, стоящий возле его кровати. Сглатываю, пытаясь протолкнуть вязкую слюну в пересохшее горло. Гляжу на него и думаю только о том, что нужно пожалеть. Жалость — вот что нужно сейчас испытывать. «Жалость. Жалость. Хотя бы немного жалости». Я медленно выдыхаю, выпрямляю спину и собираюсь с мыслями.

— Привет, сынок. — Начинает он первым.

Его голос надтреснутый и слабый. Звучит не громче звука, с которым сминают в шарик кусок дешевой газетной бумаги. Его руки дрожат, пытаясь оторваться от кровати и потянуться ко мне, но движение бессильно обрывается, так и не начавшись.

— Привет. — Произношу я тихо.

— Соскучился? — Спрашивает он.

«Упаси Боже».

— Хм-м… — Мычу я и понимаю, что это был не вопрос. Это Он соскучился. Ну, конечно. — Еще бы. — Говорю я.

И осекаюсь. Пожалуй, сарказм не самое подходящее сейчас для общения с человеком, который обессилен и единственное, что может выдать, это таз, полный рвоты с кровью.

— Ты возмужал, — констатирует мужчина.

Киваю. Пытаюсь про себя произнести: «отец». Не выходит.

— Конечно. — Отвечаю твердо и уверенно. — Когда ты ушел, пришлось быстро становиться взрослым.

Я стараюсь вести себя спокойно, говорить без ехидства и упрека. «Не нужно взрываться. Хотя бы ради мамы. Нужно потерпеть».

— Прости. — Раздается ответ. — Так вышло.

Внутри меня будто включается фонтан из ненависти. Он брызжет в разные стороны. Кто-то невидимый добавляет напор, и яд всех сдерживаемых слов изливается у меня внутри.

Но, скрипя зубами, я молчу. Жду, когда это закончится.

— Проси прощения у матери. Не у меня. — Произношу, чувствуя, что моя голова готова взорваться от напряжения. Смотрю на лежащего передо мной мужчину. У него все еще хватает сил не отводить от меня взгляд. — Да, я рос без отца. Но Маша. Она же — девочка. Лучше бы ты о ней подумал.

За спиной слышатся легкие шаги. Мама? Слушает наш разговор?

Я не оборачиваюсь.

— Мне тогда важны были другие вещи. Я был глуп. — Видно, что ему трудно даются любые слова, не только эти. — Жизнь… сложная штука. Не все получается, как хочешь. Видишь — мне все вернулось.

Я смотрю на него осуждающе, ничего не могу с собой поделать.

— Это твой выбор. — Вздыхаю я. — Ты сам выбирал: жить или существовать. Ты забрал у нас детство. — Замолкаю на несколько секунд, пытаясь унять дрожь в руках. «Нужно выстоять. Это он сделал меня таким, способным выдержать многое. Он. Своим безразличием и предательством». — Но я могу сказать тебе спасибо. За то, что благодаря тебе осознал многие вещи, стал сильнее. — Мои руки сами поднимаются, указывая на него. — Посмотри, в кого ты превратился. Неужели нельзя было сделать над собой усилие и вернуться? Осознать, понять, что важнее? Что там было такого важного, чтобы не хотеть видеть своих детей? Женщины? Водка? И где они теперь? — Я вытираю потные ладони о ткань джинсов. — Посмотри, как мать тебя любит. Возится с тобой. Другая давно бы плюнула.

— Я вашу маму люблю и всегда любил. — Человек на кровати дрожит, пытаясь приподняться, но тут же без сил опускается на подушки. Его лоб покрывается крупными каплями пота. — Прости уже меня, сынок!

— Давно простил. — Складываю руки на груди, закрываюсь от него и от всего мира одновременно. — Иначе бы не пришел. Я уже десять лет живу с этим, а время… оно же вроде как лечит. Всю оставшуюся жизнь у меня перед глазами будет стоять твой пример.

— Я слишком поздно все осознал, — хрипит мужчина.

— Ты в свои годы мог быть здоровым мужиком, а теперь посмотри, на кого ты похож. — Я хватаюсь за голову. — Что-то еще можно сделать? Операцию? — Раскидываю в стороны руки, словно ребенок, беспомощно и непонимающе. — Что, просто сидеть и вот так ждать конца?

Мужчина кашляет. Гулко, звонко.

— Уже ничего не сделаешь. — Хрипит он, брызгая слюной. — Я понимаю и принимаю это.

— И что? — Мой голос неконтролируемо повышается. — Собрался вот так взять и умереть?

— Паша! — Раздается за моей спиной.

Оборачиваюсь и вижу сестру. На ней то же платье, что и на вечеринке, на плечи наброшена серая кофточка. Волосы забраны в хвост, глаза краснеют от слез. Смотрю на нее и вижу мать, молодую, красивую, которая в тридцать лет осталась одна. Она выглядела тогда не старше Машки.

И меня внезапно охватывает чудовищная злость. Я готов взорваться, облить его словесными помоями и уйти, как вдруг Маша подходит и вцепляется в меня, будто в спасательный круг. Ее ручки такие маленькие, тоненькие. Плечи, подрагивающие от рыданий, хрупкие, они покрыты мурашками. Я прижимаю ее ладони к своим плечам, и любовь маленькой девочки захлестывает меня, словно волна, несущая в себе покой и умиротворение.

Я сдержусь. Ради нее, ради мамы, ради нас всех. Буду выше этого, буду их защищать до самого конца. Буду мужчиной, которым не смог быть мой отец.

— Машенька… — шепчет больной, комкая простыню.

И Машку начинает бить настоящая дрожь. Я глажу ее ладони. Вот так мы и выживали, когда он ушел. Вот так — держась друг за друга каждую секунду, помогая и заботясь. Нам не на кого было положиться, нам некому было помочь.

— Здравствуй… те. — Выдыхает сестра.

Ее губы, предательски дрожа, сжимаются, чтобы не допустить нервного стука челюстей друг о друга. Слезы уже плотным потоком застилают глаза, ладони сжимаются в кулаки.

Я крепче сжимаю ее ладони, лежащие на моих плечах. Она должна знать, что я здесь, с ней. Поддерживаю, как и всегда.

— Ты так похожа на маму…

От этих слов меня начинает тошнить. Хочется подойти и встряхнуть этого человека, как следует. Да если мы на кого и походим, то только на него. Как можно ничего не чувствовать к детям, которые походят на тебя, словно отражение в зеркале? Променять их на дешевых шлюх из подворотни, на возможность бухать, когда вздумается, сколько и где вздумается…

— Что мы можем сделать для тебя? — Вдруг тихо говорит сестра, ее голос дрожит.

Дрожу и я, чувствуя, как она прижимается ко мне. Женщины в нашей семье слишком добры, они умеют прощать.

— Посиди со мной, — просит больной. — Поговори, пока не приедут врачи.

Я встаю, освобождаю ей место и краем глаза вижу, что сестра не торопится взять его за руку. Иду прочь из комнаты, мне срочно нужен свежий воздух.

— У папы кровотечение, боюсь, это очень серьезно. Цирроз. — Произносит мама мне вдогонку. — Вам нужно успеть поговорить, пока его не увезли.

Голос мамы эхом отдается в ушах. «Поговорить. Приедут врачи». Почему нельзя взять и просто сбежать отсюда? Бросить его, как он когда-то нас.

Я захожу на кухню, подхожу к окну со старыми ссохшимися рамами, отворяю створку и выглядываю наружу. Окунаюсь в утренний воздух. Здесь, за окном, он не пахнет приближением смерти, чему я несказанно рад. Вдыхаю полной грудью, закрываю глаза и вдруг ловлю себя на том, что бью кулаком по подоконнику, неистово, яростно, до боли в костяшках пальцев.

Внезапно в кармане начинает вибрировать телефон. На экране высвечивается: «Яра».

— Да, Ярик, привет. — Отвечаю я, стараясь дышать спокойно.

— Здорово, Пашка! — Смеется он. — Как ты?

— Нормально.

— Круто ты вчера зажег.

— И не говори…

— Дело есть.

— Слушаю.

— Нужно поговорить с глазу на глаз. Придешь к нам на репу сегодня?

— Во сколько у вас репетиция?

— В семь, в «Авиаторе», студия 17.

— Постараюсь успеть. Что-то серьезное?

— Деловое предложение. Приходи, перетрем.

— Окей… буду.

— Тогда счастливо!

— Пока.

Отключаюсь, собираюсь убрать телефон и вдруг вижу новый входящий вызов. От Димы.

— Да, — говорю я в трубку, стараясь держаться уверенно.

— Привет, — вздыхает собеседник.

— Здорово. Ты куда вчера пропал?

— Не спрашивай. — Его голос напряжен. Характерная хрипотца сменяется сиплостью простуженного горла. — Вы во сколько вчера уехали?

— Мы… — Я оборачиваюсь, поднимаю глаза к потолку, пытаюсь найти на нем ответы, но их там нет. — Мы сразу после вас.

— Ясно. Какие-то чудилы умудрились разнести мне весь дом. Батя с матушкой приехали и чуть волосы на заднице не рвали, так их бомбануло.

— О…

— Да уж.

— Мы… сейчас у отца, ему совсем плохо. Освобожусь и приеду помочь тебе с уборкой, ладно?

— Не нужно. Сейчас приедет целая бригада, отец вызвал. Скажи Маше, что заеду за ней, как освобожусь. Если отец не заберет у меня машину, телефон и все остальное: я думал, его порвет, когда он увидел лифчик на люстре.

— Ч-что? — Я попытался изобразить удивление.

— И это не самое страшное. Кто-то выжрал его коллекционный алкоголь из бара, побил посуду и нагадил в бассейн. А еще я нашел два косяка во дворе и успел спрятать, пока меня опять не подписали под торчка.

— Ничего себе…

— Да, и только что приходил наш участковый, Василий Степаныч. Я подумал, мне конец, но он, оказывается, пришел за фуражкой. Точнее приполз, помятый весь, и велик свой, говорит, где-то потерял. Я даже не сразу его узнал. Сбили мы его фуражку с дерева палкой, он ее забрал и свалил. Не понимаю, участковый-то как у меня дома вчера оказался?

— Не знаю, — я чешу лоб так сильно, будто это способно все исправить.

— Что за ерунда здесь творилась? — Говорит он так громко, что у меня едва не закладывает уши. — Если найду виноватых, задушу своими собственными руками!