Промысел осьминога

Лева Воробейчик

Человек, бредущий по парку, недоумевает, поглядывая на часы. Спрашивает, дергая за плечи прохожих, не видели ли они кое-кого очень важного. Накрапывает дождь. Ни один из прохожих ничего не видел и, конечно, помогать не собирается. Закономерно ли, что поиск для него в этот самый день – почти что все на целом свете?

6

— Она заводит меня в тупик, знаешь, и даже ее поиски заводят в тупик. Потому что ее нет, ну, как обычно у меня это заведено…

— Действительно. — с легким раздражением говорит Друг. — Но ведь ты именно поэтому и ищешь? Потому что нет, а смиряться с этим не можешь, верно, обязательно нужно чтобы была?

— Да, как-то выдумал все это просто…

— Свою Марию? — на всякий случай интересуется Друг.

— И даже необходимость поиска.

Смотрю на него, на Друга, и пониманию, что со мной, в чем мой диагноз: у меня хроническое выдумывание небесного кренделя и последующее за этим его поедание, которое нужно лишь в той степени, чтобы не оставаться голодным, ну или выбитое гвоздем по камню правило: «кто-то всегда ОБЯЗАН быть голодным», выбитое специально для меня напоминанием и поучением, непреложным правилом. Моя рука, одна из восьми (ах, что за чудные отсылки в жизни к моему Роману), протягивающаяся к лицу очередной псевдомарии, останавливается, чтобы уйти за спину, так и не дотронувшись до лица ее, а может, чтобы пригладить мои отросшие волосы, а не ее недавно стриженные. Вот и все, мон ами, вот и все.

— Я ищу ее лишь затем, чтобы никогда не найти, тысячу раз же объяснял, сам поиск — главное, а она второстепенна, потому что… ну, я так решил. — под закатывание его глаз я продолжаю. — Мне так гораздо проще, вешать ярлык с ее именем на любую встретившуюся на пути, а потом ярлык снимать. Да. Да, снимать, понимаешь, не могу объяснить, в чем тут настоящий смысл, но он есть, в голове это звучит куда лучше.

Конечно, звучит лучше, в голове всегда все звучит лучше, ведь чему учат классики — тому лишь, что можно быть нечесанным и поэтичным сорокалетним аргентинцем или португальцем, чтобы поэтика сыпалась из тебя монетками сдачи автомата кофе, но, увы, я — русский, а значит косноязычный, а что самое плохое, что я не обычный русский, а пока еще маленький русский, от этого все и беды, неумение сформировать мысль и облечь ее в доспехи словосочетаний, ведь все, на что я способен — говорить лишь: «в голове это звучит лучше» или «кажется, да». Хочется одновременно сказать все и не говорить ничего, потому что борьбу внутренних голосов и противоречий и не заглушить, и не озвучить, с ней даже особенно не посчитаешься, остается лишь спихивать все на поэтичность ситуации, которая на деле является лишь продолжением фантазии: красота в моей жизни то присутствует, то нет, то она заполняет меня, а то хочется вытошнить все то, что делает человека отличным от другого человека

— становление тенью-

и все сплошь из этого выходящее. А Друг все смеется над моими попытками объяснить необъяснимое, эх. Для этого ли дан человеку язык, дана ли для этого литература? Забыть о себе, о языке, отдаться на поклон автору и впустить его голос в свою голову, на секунду или час забыть, что можно размышлять, стать губкой — беспрестанно поглощать информацию, чтобы однажды ощутить себя выжатым (и тогда закричать: «а, к черту», «а, ну и пусть») и стать другой вовсе породой человека. Так легко и так необъяснимо сложно — что и говорить, в голове все всегда звучит по-другому, но такое Другу сказать сложно, ведь его палец курком на взводе у виска, хоть он и не такое уже слышал, но мы слишком, че, разные, нам слишком многое непонятно друг в друге и в самих себе, вот оно в чем дело, Дружище, так что давай спихнем все на то, что в голове — да, там действительно все куда как логичнее.

— Не так ищут, понимаешь? — Начинает в который раз объяснять мне Друг то, что в принципе объяснять нет смысла. — Нельзя искать, не прилагая усилий, всегда нужно совершать даже ничтожное напряжение. Кстати, как ты мог заметить, — дополняет он. — я уже наполовину сбрендивший, как и ты. При живой твоей бабе я даже выслушиваю, а не опровергаю твои поисковые записочки, которыми ты говоришь.

Вставляю:

— Дело субъективно. Что за записочки?

Поправляет и не отвечает, конечно:

— Я тоже не планирую раскрывать всех карт. — И, к моему прошлому суждению возвращается Друг. — Кстати, совсем нет, очень даже объективно, наверняка ты не первый, кто подобным занимается, дуростью подобной. Это все эта, как же ее, профанация, которой ты профанируешь святость исканий и метаний людей, которые, как бы это сказать попроще, — задумывается он и выдает. — которые не ты, короче.

Задумчиво чешу голову, задумываясь, в голове вновь сумятица, неразбериха, улица вновь шумит существованием и отнимает у меня внимание, мысли, как и обычно рядом с Ним, растворяются в пару курева, я говорю и спрашиваю:

— Не понял. Разве я так плох или же наоборот, хорош?

— Да ну брось, ну как не понять, — начинает злится он, размахивая конечностями (конечность, точка, какой же великий нам все же достался язык, однако зачем мне сейчас это внезапное прозрение, надо бы вставить ее в диалог). — Ты забываешься, ты приравниваешь себя ко всем, кто своим поиском делает хоть что-то. Короче, оскорбляешь каждого, у кого есть мечта, цель, задача, свой путь, свой поиск, даже своя, мать ее, Мария, понимаешь? Задалбываешь меня, навряд ли говоришь это всем — лишь мне, ведь кто там у тебя есть еще, и мне приходится слушать и оспаривать твои так называемые «методы», твои слова, хотя я с большим бы удовольствием до клубешника бы доехал. А тут ты со своими осьминогами, и я такой — «да-да, Антоша, славно, славно» или же «нет, постой, твой поиск»…Тьфу! Словно бы я несу за них ответственность, даже словно бы мне нужно ее нести! Морду бы тебе за такой пустой…

— Подожди-подожди, — кладу я руку на плечо Другу и улыбаюсь беззлобно. — это как же я оскорбляю?

— Внимание, пародия. — смотрит на меня серьезным голосом, после чего принимает смешную позу и продолжает, изменив свой голос, намекая на меня. — Это религия, религия поиска — ты приходишь в их церковь, забираешься на алтарь, снимаешь ботинки, кидаешь в того лысого справа — ботинок летит и описывает…

— Ну не усложняй, — молю его, замерзая и улыбаясь. — Тем более не похож.

— Как раз наоборот, вылитый. — Отмахивается. — Описывает дугу и бьет лысого прямиком в лоб, что-то щелкает — он оскорблен, поднимает повыше одну руку, другой трет лоб, ругаясь, начинает вслед за тобой лезть на алтарь, когда ты говоришь ему, что поиска нет. Кричат — «неверный!», «сжечь!» и все такое. Представим, что от удивления он пластом падает на спину, ломает ногу или руку? Представим, че. И в итоге лежит он, несчастный, лысый, с прерванной молитвой, сломанной ногой и твоими словами в голове про то, что искать можно и так, без его религии. А вокруг толпа шумит и костер складывают.

— И? Что за сапог, алтарь, нога…

— Всего лишь детали, знаешь. — загадочно разводит он руками.

— Чего?

— Унижения, которое ты всем вокруг причиняешь — ведь и я ищу, и тот абстрактный лысый, и каждый, ведь все ищут, планета крутится вокруг этого древнего поиска, даже Адам и его дети что-то искали, помнишь, сам тысячу раз прежде говорил? Издревле так было, миллиарды людей умирали ради какого-то поиска, чтобы в итоге… — Разохотившись на слова, Друг повышал голос, размахивал руками и в своей манере меня спародировать неплохо преуспел, че уж там.

— Ладно, а скажи, в чем смысл сапога?

–..стать не теми, кем мы видим друг друга в зеркале, Антоша! Что?

Стучу зубами, но повторяю для него, для него я могу повторить еще даже целых пару раз:

— Сапог. Что с сапогом, почему без него нельзя было рассказать?

— Просто деталь, как и твоя любая деталь, как твой ленивый поиск.

Я поднимаю от удивления брови и говорю почти что оскорбленно:

— Знаешь, он не ленивый, а самый как раз-таки активный, да.

— Так же и сапог. Возможно бросок — и есть смысл гораздо больший, чем просто глупая деталь глупого сравнения для того, что ты зовешь поиском. Но это не поиск.

— А что это тогда, прости?

— Недотрах. Возможно, психический, поэтому где там твоя Ира живет? Поехали, с ветерком, а по бензу рассчитаемся после.

Улыбаюсь; в мыслях он прав, в словах же, в словах… где истина? Ничего в ней нет, в этой истине, слова звучат словно бы вычитанными где-то и словно бы принадлежат мне: отчего так правдиво и так искусственно звучат слова о том, что я называю «поиском моей Марии»? Просто становится страшно. Ведь если мой поиск, каким бы он ни был, всегда будет приводить лишь к одной квартире и к одной только женщине — можно ли будет назвать это еще хоть как-нибудь, кроме как привычкой, Дружище?

***

Ира просит вслух, запойно и с чувством, все то, что понаписал — так вот, перечитаю сначала, чтобы прочитать вслух и громко, дважды или трижды, запомню все интонационные паузы, чтобы читая ей вслух, не сбиваться — и да, словно бы специально сбиваюсь; вот она, человек — сто два прилагательных, закрывает глаза по моей просьбе (а должна — по моему приказу), улыбается все шире, шире, на мгновение становится серьезной, словно бы задумываясь, кто она и зачем она, после — обязательно улыбнуться снова; игры в доверие и в то, чтобы слушать, чтобы оставаться образом, а никак не человеком. Читаю; слова вышагивают по темной комнате, держат своими маленькими ручками ее за шею, пробираются к ней в уши через волосы, но это длится недолго, после — апокалипсис, конечно, смерть, когда она спрашивает, такая ли она, какой я ее считаю, а я сначала долго не могу подобрать слов, не могу рассказать, не задумываясь, какая она есть. Отсюда игра в чтение перетекает в игру в сто два прилагательных; интересное число, потому что сотни ей мало, а больше — ну, знаете ли, посмотрим, посмотрим.

Список, очередь; надо сказать ей так и говорю ей так в запале: ТЫ неэффектная, сложная, взрослая, молодая, красивая, недооцененная, удивительная, запоминающаяся, улыбающаяся, головой качающая, рассуждающая, чувственная, смелая, замкнутая, застенчивая, противоречивая, желанная, злопамятная, добропорядочная, свободная, качественная, отрезвляющая, опьяняющая, разная, глупая, мудрая, забытая, нерелигиозная, роковая, простая, обижающаяся, прощающая, быстротечная, долгоиграющая, интересная, путешествующая, зависимая, храбрая, решительная, отличающаяся, женственная, ненасытная, влюбленная (?), ненавидящая, легкая, худая, лучшая…

И зачем? Чтобы выразить ее через то, что поймет она, что ей знакомо и вполне соответствует ее представлению, а из ста двух словами обычными выражено всего лишь сорок семь; скажу ей еще, чтобы здесь уже она ждала объяснений (и, разумеется, не дождалась их), скажу, несмотря на уже произведенный эффект, честно выпалю:

Еще ТЫ плотная, вечная, подкожная, кожная, похожая, непохожая, игровая, сыгранная, восточная, немного западная, количественная, верхняя, веская, бесшовная, цельная, стеклянная (или осколочная), дождливая, одинокая, пришитая, именная, неназванная, ошибочно названная, допеременная, способствующая, необратимая, правильно-неправильная, неправильно-правильная, прилагательная и инквизирующая…

Семьдесят шесть — и тут кончаются прилагательные, хотя и играем мы в «СТОДВА прилагательных», но в этом и суть, ведь они когда-нибудь закончатся, а литература и поэтика учат выражать одно через другое, предмет через предмет, а не через признак предмета, это я запомнил слишком хорошо; пусть так, Ирочка — ты не спрашиваешь правил игры, я кручу ими как вздумается, бум, и семьдесят шесть уже есть, баста, стойте, молю, остановитесь, прекратите повторять одно и то же, ну же…

А, кстати еще ТЫ ветер срываемый, блеклое посвистывание, когда хорошо, когда мало и хочется больше, когда больше — способно убить, уменьшение выкуренного, увеличение кровяного давления, сердце, душа, Швейцария,

[УЖЕ ВОСЕМЬДЕСЯТ ШЕСТЬ]

пантера, надежда, сыр с мёдом, стыд, смущение, вновь открытая честность, недосказанность, дружба, недружба, подкожный жар, сомнение воробья, окончательная уверенность, секс сказанный через мягкую «е», неуверенность последнего игрового прилагательного.

Сто одно, че. Скажу его — поставлю точку, скажу ей: «все, вот она ты вся для меня сейчас, ничего в тебе больше нет». А разве нет? Нет, вместо точки в игре в «СТОДВА» нужно ставить многоточие, классное и правдивое многоточие, как в словах, так и с ней самой это многоточие нужно, которое предопределит что-то, что будет после, итак, сто второе пусть будет:

— безграничная…

И, только сказав, мысленно хватаюсь за свою голову, потому что слезы брызжут из ее глаз и сама она на верном пути, чтобы прилипнув ко мне, никогда не отлипать. Сто второе, конечно, и сыграло свою роль, выходит, и не сказать, чтобы это было ложью — в том-то и беда, что все сказанное оказывается чистейшей правдой.

***

Парумушур — пару тысяч квадратных километров, плоскогорья, выжженные холодом зеленые вершины, маленькие домики, галька, простые мужчины и их племянники, горы, вновь горы, горные водопады, люди, очень маленькие и далекие от того, чтобы думать и размышлять о насущном — лишь о вечном; огромный и пустой остров, который следовало бы назвать островом Одиночества; только оно имеет значение среди этой холодной зелени, только оно, настоящее, а не мнимое одиночество, непреложно, истинно, да, разумеется, настояще…