Любовь и страсть. Новеллы, эссе

Лев Голубев-Качура

Молодость беспечна!Молодые люди не задумываются о могущих произойти последствиях этой беспечности. Они не думают о том, что жизнь конкретного человека или обстоятельства (кстати, подготовленные самим человеком) могут ударить по нему в самый, казалось бы, счастливый момент. И они, последствия, бьют наотмашь, беспощадно, а иногда и до смерти!

РОКОВАЯ ОШИБКА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

На привокзальной площади стоял гул и суета. Пассажиры с кофрами в руках, как приливная волна накатывали на стоянку такси, а ещё через некоторое время откатывались назад. Всё зависело от подъезжавших таксомоторов, а они почему-то уже были заняты: в них находились один-два пассажира.

Когда успевали другие пассажиры завладеть таксомотором, никто понять не мог, но факт оставался фактом, все подъезжавшие к посадочной площадке такси были заняты. В них сидели, обложившись сумками пассажиры.

Водитель очередного подъехавшего таксомотора, высунувшись в приоткрытую дверку, кричал: «Возьму одного до Чертаново! Полтыщи…, есть желающие?» «Одного» не находилось, и таксист продолжал, мне показалось что-ли, с какой-то даже обидой в голосе: «Что, неужели никого нет до Чертаново? — Так я поехал, ждать не буду…» А сам даже и не пытался тронуться с места, пока очередное такси не подъезжало к остановке и почти не выталкивало его с места.

Наконец нашёлся смелый, или достаточно зарабатывающий молодой человек с повадками менеджера по продаже унитазов — хлопнули дверцы, такси укатило.

А толпа, волнуясь, стала ожидать очередной, но главное, не занятый счастливцем-пассажиром, таксомотор.

Другая категория пассажиров — пассажиры в элегантных костюмах и с кейсами в руках были более счастливы. Как только они, пассажиры, появлялись чуть в стороне от стоянки, к ним моментально подкатывало авто и с шиком останавливалось. «Кейсы» ныряли внутрь, и авто так же быстро исчезали — это были всё иномарки — легковушки и джипы. «Волг», а тем более «Жигулей» среди этого иномаркового, блестящего автотранспорта не было.

Простояв в очереди минут двадцать, я так и не дождался свободного таксомотора. Ноги уже начинали «гудеть» от усталости и, тут мне вспомнился совет попутчика по купе, разбитного малого, пахнувшего дорогим парфюмом, и просившего называть его Севой.

Кем он был по жизни, и какая у него профессия, я так и не смог уразуметь: то он намекал на какие-то свои связи, и при этом закатывал глаза кверху; то обещал помочь мне в рекламе и продвижении моих книг, конечно, я вежливо, стараясь не обидеть, отвечал отказом; то начинал шептать замогильным голосом о страшной тайне, которой он мог бы поделиться со мной, но…

К концу нашего совместного пути он так надоел мне, что я готов был попросить проводницу переселить меня в другое купе…, но, Слава Богу, за окном показался пригород Москвы, и я отвлёкся от его назойливого внимания к моей особе. А минут через десять пропал и мой попутчик. Вот был рядом, и нет его! Исчез, испарился без осадка! Я после его «испарения» проверил, так, на всякий случай, наличие своих немногих вещей и содержимое карманов. Слава Богу, вроде всё оказалось на месте!

А совет его был до безобразия прост. Нужно пройти за угол вокзала, и там, на площадке, можно найти штук двадцать разного калибра бомбил.

Безрезультатно промаявшись в очереди, я решил воспользоваться его советом — завернув за угол, я мгновенно оказался в окружении разношёрстной публики.

Кто-то кричал мне прямо в лицо: «Гаспадин, ходи ко мне!» — и добавлял, помните в «Двенадцати стульях» Ильфа и Петрова: — «Эх прокачу!» Кто-то тянул меня за рукав, а какой-то смуглявый, с раскосыми, как у китайца, глазами, всё пытался отобрать у меня кофр, и при этом быстро говорил: «Деток кармить нада? Нада! Жену кармить с мамой нада? Нада! Ходи ко мне, я дорого не возьму…»

Последний раз я был в Москве года три тому назад, и о бомбилах конечно знал, только не знал, что они кучкуются вот здесь, прямо за углом, под носом у вокзальной полиции.

Мне приглянулся среднего возраста водитель. Его чуть курносое лицо в мелких, как кукушечье яйцо веснушках, и добрая улыбка на губах, привлекли моё внимание.

Он стоял немного в стороне, не толкаясь и не хватая за рукава. Правда, машина у него не была комфортабельной иномаркой, а был это обыкновенный «Москвичонок». Наверное, поэтому он и не хватал очередного клиента за рукав и не вопил, словно недорезанная, простите, свинья: «Эх, прокачу! Совсем задаром прокачу!».

Ага, так-таки и задаром? — подумал я с усмешкой. Вы-то, и задаром?

И вновь присмотрелся к понравившемуся мне с первого взгляда «бомбиле».

Скорее всего, стесняется, решил я, а быть может, ещё не опытен, и поэтому дорого не возьмёт, а возьмёт столько, сколько я предложу.

Узнав куда мне ехать он, вот знакомая до оскомины русская привычка, полез пятернёй чесать затылок. А, когда я ещё и озвучил сумму, которую предполагаю заплатить за доставку моей персональной особы до нужного мне адреса, хозяин ретро-автомобиля вдруг покраснел, и растерянно посмотрел сначала на меня, потом на машину. А затем уж издал звук чем-то похожий на утиное кряканье, что ли.

Услышавшие мою цену и куда ехать, до этого терзавшие меня бомбилы сразу отхлынули словно морской прибой от песчаного берега, и мы остались один на один с «веснушчатым» и его «Москвичонком».

— Что, твой «Мустанг» не сможет одолеть такое расстояние? — чуть поддел я хозяина ретро-авто.

— Скажете, — обиделся за своего стального «Мустанга» веснушчатый. Он у меня только с виду такой, а так… можно хоть в Крым ехать, хоть на Дальний Восток — я за ним слежу.

Бомбилы отстав от меня, принялись терзать очередного «умника» из плеяды вечных пассажиров, сообразившего, как без очереди покинуть железнодорожный вокзал.

— Ну, хорошо, я добавлю ещё половину к предложенной сумме, — тихо, чтобы другие не услышали, предложил я соблазняя.

— Маловато конечно, — замялся он, — ну… да, ладно, может кого на обратном пути подхвачу…. Давайте ваш кофр.

«Москвичонок», на удивление, завёлся с полоборота, и мы резво покинули территорию вокзала.

Он и вправду был в руках заботливого хозяина: нигде ничего не дребезжало и не пищало, двигатель ровно гудел, а в салоне было чистенько, и даже как-то по-домашнему уютно.

Моя интуиция в очередной раз меня не подвела. Выбор транспортного средства и его водителя оказался очень удачным. Модель была из первых выпусков — без ремней безопасности, что меня очень обрадовало. Не люблю сидеть прижатым ремнём к сидению, как пришпиленная булавкой бабочка. Никакой тебе свободы движения. Попробуй, высиди несколько часов в машине, практически не шевелясь! Никому не позавидуешь, ей богу!

Глава вторая

Выехав за МКАД, водитель прибавил скорость. А когда стрелка спидометра поравнялась с цифрой девяносто, он нарушил молчание.

Я понимал, путь долгий, водителю хочется поговорить. Он хочет поделиться своими радостями и печалями и, как не рассказать о своей жизни человеку, которого встретил в своей жизни в первый раз, и никогда больше, так думают многие, с ним не встретишься.

Своими разговорами «о жизни своей», мне так кажется, они взваливают на плечи пассажира свои заботы и неприятности. А пассажир, куда ему бедному деваться, вынужден всё выслушивать, обязательно поддакивать и, если говорится об обиде, возмущаться или сопереживать.

Водитель, таким образом, облегчает душу, а пассажир нагружается чужими, совершенно ненужными ему заботами.

Рассказчик, делясь своими заботами, рассчитывает на то, что больше никогда в жизни с этим пассажиром не встретится…, ан, нет! Как все ошибаются, честное слово ошибаются! У меня было пару случаев, когда я через несколько лет встречался с людьми, о которых и думать забыл, а они, оказывается, запомнили меня, и даже не забыли как меня звать-величать.

— Давайте знакомиться, — вежливо начал водитель, — путь долгий, и как-то неудобно молчаливо колесить по дороге. Мы же не бессловесная скотина, мы человеки всё-таки, нам общение нужно…

Сегодня я был не против знакомства, а тем более разговора. Я, если честно, изголодался по свежим впечатлениям, и поэтому в знак согласия утвердительно кивнул головой.

— Меня зовут Фёдор Михайлович, можно просто Федя, — представился он. А, Вас?

При последних его словах я рассмеялся.

— Вы чего смеётесь, моё имя вам не нравится? Оно показалось вам смешным? Так, пожалуйста, я не навязываюсь, — он отвернулся от меня и, чуть приподняв зад, поправил чехол у себя на сидении.

— Что вы, Фёдор Михайлович, у вас нормальное имя, — сказал я: — Вы не обижайтесь на мой смех, это…, это…, знаете…, — я покрутил рукой в воздухе. — Когда вы спросили: «А, Вас?», ваш вопрос напомнил мне юмореску…, да вы её и сами много раз видели и слышали: встречаются двое, знакомятся, один называет своё имя и тут же спрашивает: «А, вас?». Другой, кавказец, армянин что-ли, отвечает — Авас. Первый опять называет своё имя, и опять спрашивает: «А, вас?». Кавказец отвечает — Авас.

В ответ на мои последние слова раздался хохот.

— Вспомнил, вспомнил. Точно, они ж всё время говорили — Авас, Авас? — сквозь смех со всхлипами ответил Фёдор Михайлович: — Потом, помню, они разругались. Вот чёрт, больше не буду спрашивать, а то и, правда…. Неет, ну надо же так опростоволоситься.

Отсмеявшись, он вопросительно посмотрел на меня. Я понял его немой вопрос, и назвал своё имя.

— Мощное у вас имя — Лев! — Простите за нескромность, вы из евреев что-ли будете?

— А, Лев Николаевич Толстой был евреем? — решил я уточнить его понимание национального вопроса, и добавил, — нет, нет, что вы. У меня нормальное русское имя. Просто… редкое. Хотя… в наше время мальчишкам стали чаще давать подзабытые имена — Лев, Даниил, Кирилл…, ну, и другие.

— А мне нравится ваше имя, оно вам подходит. Вы уж простите меня за дурость.

Мы пожали друг другу руки.

— Ну, вот, Слава Богу, и познакомились, — проговорил он, — а, то…

Что могло означать его «а, то», я уточнять не стал.

Проехали в молчании километров десять, и вновь водитель заговорил первым.

— Вы не подумайте, что я всегда был бомбилой, нет. Я работаю на первом часовом заводе, а приехал подзаработать дочке на ноутбук, она у меня учится в университете. Хорошая у меня дочка — почти отличница. Ей пообещали, что переведут с коммерческого на бюджетное обучение, и даже стипендию платить будут.

Затем, вероятно решив, что я не до конца оценил его дочь, добавил: «Нет, она у меня просто молодец!»

И по сказанным им словам я понял, Фёдор Михайлович очень гордится своей дочерью, гордится её успехами.

Мы проехали несколько километров молчаливо. Я любовался разворачивающимся перед лобовым стеклом пейзажем. А затем уже я начал разговор:

— Вы давно в Москве живёте?

— Мы-то? Да, почитай, давно. Мои предки и предки моих предков — москвичи, так что я, как говорится — коренной москвич. А, вообще-то, дед рассказывал, пра-пра-прадеды родом из Сибири были, откуда-то с Алтая.

— Знакомые края.

— Вы, что, тоже на Алтае живёте?

— Нет, рядом. Я из Казахстана…, Восточного, — решил я уточнить своё место жительства.

— А, что же не перебрались к нам, в Россию, когда началось поголовное «переселение народов»?

— Я всю жизнь прожил в Казахстане, и… у нас такая красивая, просто замечательная природа — вторая Швейцария. Мне нравится Казахстан и его гостеприимный, умный народ.

— Тогда, конечно. Ааа, кем вы работаете, если не секрет?

— Книги пишу.

Он немного помолчал, а затем пару раз покхекав, как-то недоверчиво переспросил:

— Правда, что-ли? Вы писатель? Самый настоящий? Во дела-а-а. Первый раз в жизни, вот так, рядом, сижу с писателем. Да моя жена и дочка «умрут» от зависти… Аа-а поверят ли они? — засомневался вдруг он в своём выводе. И, ища подтверждения что-ли, то ли своему везению, то ли реакции своих домочадцев, пристально посмотрел мне в глаза.

— Почему не поверят? Поверят, это же ваша жена и ваша дочь, — подбодрил я его.

— Уфф! Ну, надо же, какие коленца жизнь выкидывает…. Ааа, вы в гости что-ли едете, или просто решили посмотреть, как люди живут и об этом книгу написать?

— Мой лучший друг давно приглашал меня приехать погостить, да всё недосуг как-то было. А сейчас случайно образовалось окно в работе, вот я и решил махнуть к нему на несколько дней.

Я не стал говорить ему правду о том, что у меня не «окно» образовалось, а настоящее окнище, и что у меня обыкновенный творческий застой в работе, что я, наверное, исписался, что у меня…, и так далее, и тому подобное.

— Проведать друга — дело стоящее. Вот, вы сказали в Тулу поедем. Он, что, в самой Туле живёт?

— Нет, в городе N+++. Он написал, что городок расположен на левом берегу Дона, и у них летом красота неописуемая: вот я и решил к нему поехать на несколько дней, проведать — засиделся я что-то на одном месте, наверное, стал мохом обрастать.

— Воон оно, как складывается, — почему-то сник Фёдор Михайлович, — это подале от Тулы-то будет. — Я-то думал, мы в Тулу едем.

— Фёдор Михайлович, не переживайте, я доплачу. Сколько скажете, столько и доплачу. Ну, подумайте сами, не искать же мне в Туле другой транспорт, тем более, вы сами сказали, что мы приедем поздно вечером.

Выслушав моё объяснение, он опять полез скрести затылок, а потом, после минутного, нечленораздельного бормотания, вероятно, принял какое-то решение.

— И-эх! Была, не была! Не были бы вы писателем, ни за что бы не поехал в этот ваш…

Он покачал головой, и я расслышал, как он бормоча себе под нос, продолжил: «Ну, надо же, настоящий писатель. Дома не поверят, скажут — ври, да не завирайся!».

И он опять покачал головой.

А затем, уже для меня, нормальным голосом сказал: «Доедем до Каширы, свернём на трассу Елец-Воронеж, затем, до Узловой, а там уж повернём на ваш город. Я здесь уже бывал, дорога знакомая…»

— Спасибо, вам, — и я ещё раз повторил, — спасибо! — А то бы, я не знаю, что делал бы без вашей помощи.

— Да чего уж там, — махнул он рукой, — доставлю я вас куда надо. — Не беспокойтесь.

В машине на некоторое время повисла тишина. Затем, Фёдор Михайлович, повернув в мою сторону голову и, с явно сквозящей неуверенностью в голосе то ли предложил, то ли посоветовал: «А на электричке вам было бы сподручней. Я бы вас быстренько до станции довёз, и денег бы не взял…»

— Фёдор Михайлович, вы что, отказываетесь ехать?

— Не-е-е-т, ноо…

— Если вы беспокоитесь об оплате, то можете не волноваться, я заплачу, честное слово заплачу, как договорились.

— Не об оплате я. Всё же электричкой было бы удобней…

И, я его понял. Он беспокоился не о деньгах, и не о длинном пути, он беспокоился обо мне, о моём удобстве.

— Знаете, — стал я его переубеждать, — мне до чёртиков надоело ехать в поезде, постоянно видеть перед собой одни и те же лица. — Лучше уж на машине, с ветерком.

— Ну, коли так, — и улыбка вновь появилась на лице Фёдора Михайловича. — Тогда вперёд и с песней!

Я было решил, что бомбила, после произнесённых слов нажмёт на педаль газа и прибавит скорость, и мы помчимся по дороге, обгоняя и обгоняя других — не тут-то было.

Стрелка спидометра ни на миллиметр не сдвинулась со своего места.

Всё также ровно гудел мотор, всё также в боковое окно задувал встречный ветерок, всё также проносились встречные автомобили и обгоняли нас блестящие иномарки. Но это меня не огорчало. Я наслаждался покоем под неспешный, негромкий говорок Фёдора Михайловича.

Глава третья

В город N+++ мы приехали около десяти вечера или, как сказал бы мой друг, в двадцать один час сорок семь минут. Я позвонил ему по сотовому телефону ещё при подъезде к городку, и в ответ на гудки телефона услышал добродушный басок своего друга и бывшего однополчанина.

— Лёвка, ты что ли?! Вот молодец, что приехал! Давай, быстренько пыли ко мне, и никаких гостиниц, слышишь, чёртушка?! Обижусь! Я сейчас на даче кантуюсь…, ты слушай меня внимательно, не перебивай, а то неровён час заблудишься в нашем городке и уедешь «куда тебе совсем не надо».

Слышно было, как он, говоря — «куда тебе совсем не надо», покашливал и еле сдерживал смех.

— Ладно, не поеду «Куда мне не надо»! — радостно осклабившись, согласился я.

Вот, чертяка! Вспомнил ведь, а! Не забыл мой друг, однажды произошедший со мной случай в разведке. Дай бог памяти…, это было…, ага…, это случилось осенью. Я и моя группа, уж не знаю по какого бога произволению, в ненастную ночную пору…, короче, мы заблудились в горах, и вышли прямёхонько на крупную банду.

Завязался бой. Пришлось вызывать подмогу. И надо же было такому случиться, что на двух вертушках нам на помощь прилетел этот юморист-самоучка, мой друг. Навели мы шороху тогда! Ох, навели!

За уничтожение банды мы все были представлены к награде. А потом, когда нас долго не посылали на задания, и становилось скучновато как-то жить, Славка, посмеиваясь, мне говорил: «Лёвка, сходил бы ты что-ли, заблудился, а то мы что-то давно медалей не получали!»

Ну, вот, а сейчас, отсмеявшись в телефонную трубку, он подробно рассказал, как найти его дислокацию.

Немного попетляв по улицам и переулкам городка, мы выехали с другой его стороны и, свернув на боковую дорогу, нашли его дачный кооператив, а затем и его «маленький участочек с домиком».

В темноте не очень-то рассмотришь, что вокруг тебя. Но, впереди, при свете фар, было видно — кооператив основательный, не бедный. Домики…, нет, пожалуй, их домиками и не назовёшь, скорее, дома, всё больше в два этажа и не меньше чем в четыре комнаты.

Даа, одновременно с Фёдором Михайловичем произнёс я и, также как он поскрёб в затылке.

Любопытно, совать пятерню в затылок и чесать его, это у нас в генах, что-ли, заложено? — усмехнулся я про себя.

А когда приблизились к дому, ахнул — однако, неплохо устроился мой друг, совсем даже неплохо!

А друг…, он уже стоял у распахнутых ворот и приглашающе махал нам рукой. Когда мы заехали во двор я даже не успел ноги на землю поставить, как оказался в крепких объятиях, таких крепких, что у меня косточки хрустнули. Да и не мудрено, мой друг обладал невероятной силой.

В нашем полку у него было прозвище — «Медведь-гризли». Он поднимал штангу, которую другие вдвоём поднять не могли, а меня он мог удержать на вытянутой горизонтально руке. Истинно — русский богатырь!

— Ах, ты, чёртушка! Ах, ты, чёртушка! — забасил он. — Наконец-то сподобился проведать старого друга-однополчанина. Дай-ка сынок, я посмотрю на тебя и обниму ещё разок…

— Не-не, Славка! — перебил я его, и отступил на шаг. — Посмотреть — это сколько угодно, а вот насчёт обнимууу, давай, как-нибудь в другой раз.

Он всегда звал меня сынок, с первого дня знакомства. Я не обижался, хотя мы оба были майорами, оба командовали разведгруппами, и частенько в боевых операциях выручали друг друга. А однажды он, меня раненого нёс на себе километров десять по горам, когда мы уходили от крупной банды в Чечне, и никому не позволил ко мне прикоснуться.

Истинно — «Друг, а не портянка!».

Я увидел на его лице искреннюю радость встречи со мной. А, я то как был рад!

Вероятно, он догадался о моих чувствах и, ещё шире заулыбавшись, вновь раскрыл приглашающе свои объятия, но увидев, что я собираюсь спрятаться от его медвежьих объятий за машиной, он усмехнулся и перевёл взгляд на Фёдора Михайловича.

— Это Фёдор Михайлович, — представил я водителя, — он согласился доставить меня из Москвы.

— Добре, добре! — произнёс Славка, и протянул руку для приветствия. — Меня вы можете звать Слава, без всяких там. Просто Слава.

Мы не виделись с другом…, сколько же лет мы не виделись? Да, пожалуй, почти что двенадцать.

Когда меня выписали из госпиталя после ранения, он был на задании, и мы не смогли проститься. Затем, уже в Москве, меня комиссовали, и я улетел домой, в Казахстан. А он остался в Чечне.

Примерно пару раз в год мы писали друг другу письма, в основном на день рождения и на 23 февраля, а к Новому году посылали поздравительные открытки. В общем, не теряли друг друга из виду.

А вот встретиться после Чечни смогли только сегодня. Сколько всего с нами случилось за эти годы, сколько случилось…

Всё-таки, я не смог увернуться от Славкиных повторных, крепких объятий. Пришлось мне ещё раз побывать в его тисках.

Наконец он выпустил меня из объятий, и я смог перевести дух. Отдышавшись, я спросил: «Слав, а где мы можем поставить машину? Фёдор Михайлович должен утром уехать».

— Не вопрос! — обведя широким взмахом руки двор, он дополнил свой жест словами: — Да, где угодно. Двор просторный, как футбольное поле.

Когда «москвичонок» был аккуратно припаркован у какого-то деревянного сарайчика, Славка, подхватив нас под руки, потащил к двери веранды, приговаривая: «Ну, давайте хлопцы быстренько в дом, я уже заждался вас. Да, и водка нагревается».

Поднявшись на веранду, Славка пробасил: «Михалыч, ты как, не откажешься вкусить нектара богов? Лёвка никогда меня не подводил в этом святом деле».

— Что ж, с хорошими людьми…, почему бы и не выпить пару рюмок, — принял приглашение Михалыч. — Только…, знаете…, мне утром уезжать надо.

Я всегда завидовал умению моего друга быстро сходиться с незнакомыми людьми.

Через несколько минут он уже был лучшим другом Фёдора Михайловича, похлопывал его по плечу, и называл по отчеству.

После третьей рюмки Михалыч, извинившись, ушёл отдыхать, а мы продолжили наше застолье.

Перебивая друг друга, рассказывали о событиях, произошедших в нашей жизни, достижениях и огорчениях, и только сейчас я узнал, что мой друг уже полковник, только…, тут я, не веря своим ушам, ошарашено округлил глаза — полковник полиции, и ещё он — начальник одного из райотделов.

— Заливаешь, Слава?

— Во, блин, Фома неверующий. Щас!

Он вышел, и я услышал, как под его грузными шагами заскрипели ступеньки лестницы во второй этаж. А, ещё через несколько минут, он появился в полной форме полковника полиции.

От удивления и восхищения своим другом, я развёл руки и поцокал языком.

— Нуу, ты удивил меня, Вячеслав! Мало сказать — удивил! Убил! Честное слово!

Как ты попал в полицию? Почему мне ни разу не написал, не похвастался столь успешно достигнутыми успехами?

— А, что писать? Я и сам вначале не поверил что я — это я, да ещё и в полицейской форме! Кстати, Лёвка, мы же не обмыли мою должность, давай по стопочке, под тёщины малосольные огурчики, а? Дерябнем?

— Давай, чертяка! Нет, ну надо же — полковник полиции…, — я непроизвольно покачал туда-сюда головой, — может, расскажешь, как ты попал в полицию и, главное, почему?

— Расскажу, расскажу, только давай опорожним стопки.

— Обмыть должность — дело святое. Давай! — я, соглашаясь с другом, кивнул головой.

Дожевав огурец, Славка, вертя вилку в руке, рассказал, что к концу Чеченской кампании он, как и многие, попал под сокращение, и ему предложили идти осваивать гражданскую профессию. Ну, и куда мне идти? Я же только в разведку ходить умею, да стрелять. А тут, на гражданку, представляешь?

Ну, приехал домой: жена рада, младшенький сынок с моих колен не слазит, мама рада, даже тёща впервые слезу пустила — короче, все рады, кроме меня. Погулял я пару недель…, никто меня на работу брать не хочет, хоть грузчиком иди…, лучше, конечно бы в колбасный цех, но там и без меня уже всё было забито.

Я слушал Славку с большим вниманием. По своему собственному опыту знаю, как тяжело перестраиваться с войнушки на гражданку. Сам после демобилизации тоже, как он, места себе не находил.

…Э, думаю, так и опуститься можно на «дно общества», продолжал друг свою послеармейскую эпопею. Подумал я, подумал, и решился сходить на приём к самому господину мэру.

Вот так-то, друг мой, стал я вначале подполковником, а теперь вот уже месяц как полковником полиции.

— Здорово! И как, нравится? — заинтересованно спросил я.

— Лев, оказывается в полиции, не поверишь, как на фронте, не знаешь что тебя через час ожидает. Я уж не говорю о завтрашнем дне.

Мы выпили ещё по одной и закусили «чем бог послал!». То есть, малосольными огурчиками с салом.

Водочка, вы же знаете её змеюку, смелость придаёт неимоверную, и на «юмор» тянет. Вот и меня потянуло не в ту степь.

— Славик, а дачку эту, «маленькую», тебе тоже в полиции презентовали? — с ехидцей поддел я друга.

— Ты, что! — возмутился он, и даже лицо его побагровело. — Говори, да не заговаривайся, а то быстро бока намну! Это тёщина дача. Ей от покойного мужа в наследство досталась.

— Ааа…, и я включил «заднюю скорость».

Правда ведь, намнёт мне бока закадычный, лучший друг. За ним не заржавеет.

— То-то, что «Ааа». Та-а-ак…. Вижу пить тебе больше нельзя. Свою норму на сегодня ты выполнил с лихвой. Пошли, я помогу тебе добраться до постели, или по старой дружбе, как тогда, раненого, на руках донести?

— Ну, ты, говори, да не заговаривайся! — отомстил я ему. — Нечего! Сам дойду, не такой уж я пьяный!

— Вот и ладненько, вот и ладненько! Но я всё же провожу Вас, господин бывший майор, а теперь писатель. Позвольте Вам помочь, Ваше Писательское Величество, подняться по лесенке? — нажал он на «Вам», на «майор», и на «писатель».

— Позволяю, господин полковник. Никогда раньше не было у меня сопровождающих лиц в чине полковника, да ещё полиции. Так что, господин полковник, не поверите, даже приятно.

Я, конечно, не так чётко и правильно говорил всё это. Я заикался, некоторые слова повторял дважды, делал паузы. Ну что вы хотите от пьяного в стельку человека?

— Не заносись, не заносись! Это в первый, и в последний раз. А вообще, Лёвка, скажу тебе прямо — ты разучился пить совершенно.

— Не с кем было соревноваться, — пробормотал я, и сделал пару шагов по лестнице.

Славка лукаво улыбнулся, и легонько хлопнул меня по плечу. После его «легонько» у меня подкосились ноги, и я чуть не присел всем задним местом на лестницу, но спасибо другу, поддержал, не дал упасть.

Неожиданно у меня в голове откуда-то появилась вполне здравая и очень назойливая мысль, я даже приостановился, так она меня удивила.

— Что с тобой? — забеспокоился мой друг. — Тебе плохо?

— Слав, а ты расскажешь мне о каком-нибудь интересном случае из твоей милицейской практики?

— Не милицейской, а полицейской, запомни, дубина! Ох, уж эти мне писатели, — покачал он, как-бы удивлённо, головой. — Пьяный-пьяный, а смотри-ка ты, всё норовит что-нибудь выпытать…, разведчик хренов.

— Слав, не жмись, помоги другу, а то у меня полный застой в работе, а в голове… нуу, ни одной путной мысли не проскальзывает. Я тебе честно, как другу…, иии больше никому-никому, слышишь, ни-ко-му. Чш-шш!

И я прижал палец к губам. Или мне это показалось?

Но я старался, честное благородное слово, очень старался это сделать. Но всё-таки наверно промазал, потому что мой палец почему-то оказался не прижатым к губам, как я хотел, а у меня на переносице, ближе к глазу.

…Хочешь, Слава, я признаюсь? — продолжил я, и шутки ради состроил мину очень похожую на заговорщицкую.

— В таком состоянии, друг ситный, не стоит признаваться ни в чём, и никому, даже лучшим друзьям.

— А я всё же признаюсь тебе, как самому наилучшему другу. Ты прав, Славка, я очень давно столько не пил, и я уже полгода простаиваю…

— Майор, простаивают поезда и автобусы. А вообще-то, тебе пить надо меньше, вот и появятся светлые мысли в голове.

— Неа, Слав, я серьёзно. Я ж тебе говорю — я давно не пил… столько…, ии-и… поэтому, понимаешь, и раз-раз-развез-ло меня. Слав, давай…, давай… прямо щас…, вот тут…, на лестнице сядем, и ты будешь мне рассказывать. Ты… мне… расскажешь, Славик?

— Лёвка, тебе надо отдохнуть с дороги, ты вон как «устал», даже ноги не хотят идти… Завтра, на трезвую голову… поговорим. Сейчас у меня голова… тоже не очень-то соображает. Ты отоспишься после дороги, я вернусь после работы, тогда и поговорим, лады? А, сейчас, тебе лучше послушаться старшего по званию, друга и, не сопротивляясь, не хватаясь за перила, аккуратненько переставлять ножки.

И, Славка, подхватив меня под мышки, потащил по лестнице куда-то наверх.

— Лады! — по-моему, запоздало и не очень уверенно, кое-как перебирая ногами, согласился я.

Глава четвёртая

Проснулся я поздно. В доме стояла почти полная тишина, только какая-то заблудшая муха назойливо билась о стекло. Поднявшись с постели, я выглянул в окно. Солнце плавало в бездонно-голубом небе, освещая верхушки деревьев в саду. А над ягодными кустами и деревьями, перелетая с одной ветки, на другую, сновали бабочки и стрекозы.

Эй, люди, ау! — позвал я, спускаясь по лестнице.

Мне ответила тишина. Спят мои собутыльники, решил я. Пройдясь по дому, заглянул в одну дверь, в другую — никого. Меня везде встречала тишина.

В кухне, на столе, прикрытые салфетками, стояли две тарелки, а рядом белел листок.

Славка позаботился, понял я, и поднёс бумагу к глазам: Левка, завтрак и обед в холодильнике, ешь, пей, что найдёшь, не стесняйся. Опохмелка в морозилке, писал он. Я в управлении, а Михалыч уехал, просил передать тебе привет и пригласил нас к себе в гости. Отдыхай.

Ну, даёт, телеграфист хренов. Мог бы и покороче написать, подумал я, держась за неимоверно болевшую голову.

Что ж, прислушаемся к совету друга, будем отдыхать, решил я и, умывшись, уселся завтракать и лечиться от похмелья. Затем, достал дорожный блокнот и записал все события последних дней: встречи, интересные высказывания людей — это вошло у меня в привычку давно, ещё со школьных времён.

А ближе к вечеру приехал на полицейской машине Славка, вернее, не приехал, а его персонально доставили.

Увидев меня, сидящим на крыльце, он, улыбаясь, выставил все свои тридцать два крупных зуба и прогорланил:

— Здорово, друг ситный! Ещё не начал кукарекать от безделья? Как ты тут, не заскучал? Головка у вас, господин писатель, не вава?

— Спасибо, господин полковник, за заботу! — насмешливо поклонился я. — Вашими молитвами, малосольными огурчиками вашей тёщи, и опохмелки из морозильной камеры, у меня даже голова перестала болеть.

— Рад за Вас. Вот что значат тёщины малосольные огурчики и бутылка в холодильнике… Огурчики, как показали проведённые Вами неоднократные эксперименты…, я Вас правильно понял господин писатель, можно вместо аспирина принимать, конечно…, ежели с водочкой! Что и показывает Ваш, почти цветущий вид. А, правда, здорово помогают, да?

За ужином он меня обрадовал хорошей новостью — комиссар дал ему три дня отпуска без содержания и пообещал, что не потревожит его в эти три дня ни под каким соусом.

Сказав всё это, Славка, хихикая, добавил: «Чтобы комиссар не уронил своей чести и сдержал своё комиссарское слово, мы с тобой умотаем на Дон, завтра же. Там он меня ни под каким „соусом“ не найдёт. Это уж точно!»

Мы с тобой порыбачим, поедим свежей ухи. Знаешь, какая у меня знатнейшая уха получается? Пальчики оближешь — похвастался он.

— Слушай, Слав, а где твои…, нуу, жена, дети? — задал я давно вертевшийся у меня на языке вопрос. — Ты, случаем, не развёлся?

— Яаа, развёлся! Ты что, белены объелся? Да у меня самая лучшая на Свете жена! Таких жён «Днём с огнём не сыщешь!», идиот! А отсутствует она по той простой причине, что она, моя мама, тёща и ребятишки укатили в Херсон, в гости к сестре моей драгоценнейшей тёщи.

— Ясно, прости, Слав. Ааа, когда ты мне расскажешь об интересном… случае из вашей мили…, полицейской практики, ты же обещал? — спросил я, ставя пустую рюмку на стол.

— Интересно девки пляшут по четыре штуки в ряд. Вот, настырный. Дались тебе эти «случаи». Давай лучше опять по маленькой накатим, затем, посидим рядком, поговорим ладком.

— Не, Слава, ты же сам вчера сказал, а я прекрасно запомнил: «Ты свою норму перевыполнил». Да, и знаешь…. Тут я вдруг вспомнил Фёдора Михайловича, и ужаснулся — я же не отдал ему вторую половину оговоренной платы за проезд!

— Славка, — в величайшем волнении сказал я, — ты знаешь, я не заплатил Михалычу за дорогу! Где я теперь буду искать его?

— Не казнись, Лёвка, я заплатил ещё вчера. Так что, всё в ажуре.

— И, когда же это ты успел, позволь тебя спросить? Мы же пили всё время, и ты, вроде бы не вставал из-за стола.

— Успел, успел, не переживай. А вот насчёт случая…. Есть у меня один, интереснейший для тебя…. И, представь, совсем недавно произошедший.

Только, чур, в течение года не печатать, имена и место происшествия не раскрывать, даёшь слово? Иначе, не расскажу.

— Слав, ты ж меня знаешь. Обещаю сделать так, как ты сказал. Клянусь!

— Лев, история длинная, за один вечер не расскажешь.

— Готов пожертвовать даже твоей замечательной ухой, только расскажи, а то у меня знаешь…

— Знаю, знаю, наслышан от тебя же. — Ты уже говорил про застой в мозгах и в твоей творческой профессии. Ох, уж эти мне писатели! Господи, Лев, во что ты превратился?

— Ни во что я не превратился. Наверное, я всегда был таким, и военным стал из-за ошибки в молодости.

— Здорово ты сказал — из-за ошибки в молодости! Даа, все мы делаем ошибки, особенно в молодости, — подтвердил он, — но не все могут это понять и, по возможности, исправить содеянное.

Он задумчиво обвёл взглядом комнату, рассеянно повертел в руках вилку, и тяжело вздохнул.

Я решил, что это у его друзей случилась беда, или у людей, которых он хорошо знал. И, придав голосу душевность, спросил:

— Слав, с твоими родственниками что-ли, или с друзьями, случай произошёл? Ты так тяжело вздохнул. Что, действительно, случай тяжёлый? Может, я смогу хоть чем-то помочь, или ещё, что?

— Неет. Не с моими. Просто очень жалко этих людей. В принципе-то, они хорошие люди, а вот…

Он на мгновение задумался, затем, словно окончательно принял решение, продолжил:…Лев, случай, или нет, несчастье…, даже не несчастье, а скорее драма, о которой я хочу тебе рассказать, произошла именно из-за ошибок в юношеские годы, из-за, как-бы это правильнее выразить словами — неконтролируемой страсти что-ли, из-за привычки человека всё дозволять себе не задумываясь о последствиях.

Он покрутил в руках пустую рюмку, затем, медленно подбирая слова, вновь заговорил. В его рассказе чувствовалась душевная боль и переживание за совершенно чужих для него людей. Он словно наяву видел их, тех, о ком решил мне рассказать, так мне показалось.

…Понимаешь, одна роковая ошибка, иии… всё! — Вся жизнь пропала! Сам погиб, и за собой другого, ни в чём не повинного человека, потянул…

Я тебе расскажу об одном человеке, который…, из-за которого…

Есть категория людей, которые считают, что весь мир создан только для них, и таких как они. Это — человеки-разрушители. Они, походя, не думая о последствиях, разрушают и уничтожают всё на своём пути. Походя, ломают человеческие судьбы, в том числе и свою собственную…

Мой друг на несколько минут замолчал, по-видимому, вспоминал случившееся. А я, заинтригованный его словами, с нетерпением ждал продолжения. Ждал с надеждой, с нетерпением, с каким-то даже, откуда-то возникшим волнением, начала рассказа. Во мне вновь проснулся давно не посещавший меня, писательский зуд. Мне показалось, что у меня даже пальцы зашевелились, так захотелось открыть ноутбук, и… работать, работать!

— Так ты обещаешь, Лев, что в течение года — ни-ни! А то у меня появится куча неприятностей, — строго спросил Славка, и заглянул мне в глаза, словно пытаясь прочесть в них ответ.

— Я же дал слово, Слав! Давай, начинай рассказывать, не тяни кота за хвост! Я изнываю от любопытства.

Но он, не проронив ни слова, показал рукой на небольшой, встроенный в стену бар, и заговорщицки подмигнув, предложил:

— Давай-ка откроем его, и посмотрим, что у него спрятано внутри.

— Ну, давай, только по-быстрому.

Славка, подойдя к бару, открыл дверцу, и я, перегнувшись через его плечо, увидел в чреве бара с десяток бутылок — это всё были бутылки с пивом.

Взяв по бутылке, мы пересели в кресла, стоявшие у не горевшего по случаю летней погоды небольшого камина и, откупорив, сделали по глотку «Жигулёвского» (ни я, ни Славка, не признавали других сортов).

Оно оказалось достаточно холодным, и совершенно свежим на вкус.

Пиво-пивом, но я-то ждал рассказа, а не пива, и ждал с нетерпением.

Поэтому, посматривая на друга, опять «навострил ушки на макушке», то есть, приготовился слушать продолжение рассказа. Но Славка, тоже мне друг называется, продолжал молчать.

— Сла-ва-аа, — заныл я.

— Не мешай, дай сосредоточиться.

Прошло не менее пяти или семи минут в молчании, прежде чем мой друг заговорил.

* * *

В дежурной части районного отдела полиции раздался телефонный звонок и, перепуганный до смерти, женский голос, торопясь и захлёбываясь словами, сказал, что в соседней квартире прозвучали хлопки, похожие на выстрелы из ружья, а перед этим слышался громкий разговор и женские рыдания.

Пожалуйста, взволнованно добавила звонившая, приезжайте побыстрее, там что-то случилось!

Уточнив адрес, оперативная группа выехала на место предполагаемого происшествия.

Да, женщина, оказавшаяся соседкой, и позвонившая в дежурную часть РОВД, была права!

В трёхэтажном доме №7, расположенном в третьем линейном переулке, в одной из квартир обнаружили два трупа — пожилого, элегантно одетого, совершенно седого мужчины, и молодой, лет двадцати двух-двадцати пяти, красивой светловолосой женщины.

В руках мужчина сжимал двуствольное, сделанное по заказу, дорогое ружьё двенадцатого калибра, со стреляными гильзами в стволах.

На первый взгляд женщина была застрелена с близкого расстояния, почти в упор, а у мужчины была разворочена затылочная часть головы.

Трупы лежали на ковровом покрытии рядом. Их позы, даже без заключения экспертов это было видно, говорили о том, что мужчина первым выстрелом (если никто другой не стрелял, а это сделал именно он) тяжело ранил женщину в грудь, затем, лёг рядом с ней, обнял, и выстрелил в себя.

И у женщины, и у мужчины ранения были тяжёлыми, несовместимыми с жизнью — это и без патологоанатома было видно…

Я с увлечением, ловя каждое слово, слушал рассказ своего друга, и даже забыл о пиве. А Славка, вероятно захваченный воспоминаниями, казалось, в подтверждение своих слов покачивал головой, и тихим голосом продолжал рассказывать о произошедшей в квартире трагедии.

Мой друг рассказывал так красочно, и с такими подробностями, словно во время трагедии сам присутствовал, или находился где-то рядом.

Вот что значит бывший разведчик!

* * *

Несмотря на своё обещание ради рассказа отказаться от Славкиной ухи, мы всё же побывали на Дону и наловили рыбы, и поели, приготовленную по его рецепту, «Пищу Богов».

Действительно, пахнущая свежей рыбой и чуть-чуть дымком, уха была восхитительна, и я, изголодавшись по такому деликатесу, уписывал её так, что за ушами трещало. А мой друг, с хитрецой посматривая на меня, и видя, как я расправляюсь со второй порцией его знаменитейшей ухи, лишь озорно щурил глаза, и слегка посмеиваясь, приговаривал:

— Ешь, ешь писатель, когда ещё такой ушицы похлебаешь.

Этт-то точно, — соглашался я с ним, уписывая четвёртый или пятый кусок рыбы.

Десять дней пролетели незаметно, и я засобирался домой. Договорились, что на следующий год в гости ко мне приедет он, и привезёт жену и ребятишек. Я пообещал свозить их на озеро Зайсан, показать красоты Горной Ульбинки, накормить копчёным лещом и ухой из хариуза.

— А ещё через день, я сидел в купе поезда Москва-Риддер, слушал перестук вагонных колёс на стрелках и прощался с Москвой, на долго ли? Кто знает, жизнь — она ведь такая, без бутылки и не разберёшься в ней. Шучу-шучу, а то и, правда, решите, что я какой-нибудь алкоголик.

На следующий год Славка, мой друг и полковник полиции, вместе со своей семьёй был у меня в гостях.

Прошло ещё половина года и я, по разрешению друга, сдал рукопись услышанного в городе N+++ рассказа в печать.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Людмила Афанасьевна обратила внимание на необычное поведение дочери уже с месяц назад. Она воспитывала её одна, без мужа. Было трудно: приходилось постоянно как-то изворачиваться, чтобы дочь ни в чём не знала нужды. А как можно извернуться в наше время? Только одним способом — найти дополнительный заработок. И нашла — стала мыть полы в почтовом отделении.

Отбарабанит свои пять-шесть уроков в школе, и бегом на почту. И так каждый день: в школе геометрия с тригонометрией, а после школы — мокрая тряпка и помойное ведро с водой. Возвращалась домой затемно, не чуя ног под собой от усталости.

Одна радость дома — шестнадцатилетняя, жизнерадостная дочурка Вера — тёмноволосая, похожая на цыганочку, стройная (вся в отца) — плод её безумной любви к заезжему столичному гастролёру.

Он оказался ещё тем типом! Даже не типом, а типчиком — малодушным, и к тому же женатым. Ну откуда она могла всё про него знать, откуда? Он же так красиво говорил ей о вечной любви, такие цветы дарил! Вот она и поверила, и влюбилась безоглядно, до умопомрачения.

Видя дочь, слыша её жизнерадостный воркующий голосок, Людмила Афанасьевна вспоминала Игоря, отца Веры. И моментально, откуда-то из самых глубин души, поднималось справедливое возмущение — подлец, негодяй, поматросил и бросил, а она теперь воспитывай дочь одна, бейся как рыба об лёд, чтобы хоть как-то выжить в этом суровом, не приспособленном для слабых людей, мире! Дура набитая! Господи, какая же я дура! Нет бы, прислушаться к советам покойной матери, так нет, захотелось самостоятельности — видите ли, она уже взрослая девочка…, не учите меня мама! Дура беспросветная!

Она ещё раз грубо выругала себя, и обозвала дурындой!

Вот и сейчас, кажется, тоже самое происходит с её Верой, с её ненаглядной, и такой умницей, дочуркой.

Людмила Афанасьевна доглаживала постельное бельё, а Верка читала книгу и нет-нет, да поглядывала на часы.

Чего уж тут непонятного? — с возмущением подумала она, изредка поглядывая на дочь. Всё как на ладони, сама раньше так делала, дура!

— Ты что это всё на часы поглядываешь? — не выдержав, решила она поинтересоваться у дочери, — до начала фильма ещё полтора часа.

— Мама, я не поглядываю, это тебе показалось.

Но сердце матери чувствовало — Вера напряжена, и потом, она же ясно видела, дочь нервничает, книгу не читает, за полчаса не перевернула ни одной страницы. Понятное дело, о чём-то думает.

Минут через двадцать Вера, нервным движением захлопнув книгу, сказала:

— Мам, я сбегаю, мусор вынесу.

— Куда ты, ночь уже!

— Мам, какая ночь? Всего-то десять часов. Я быстренько.

— Вера, не нужно, я утром сама вынесу, мне по пути.

— Мама, — в голосе дочери послышалось упрямство, — в квартире неприятный запах, я не хочу дышать вонью всю ночь!

Проговорив это, она вышла из комнаты в коридор, где стоял пакет с мусором.

И Людмила Афанасьевна услышала, как закрываясь, хлопнула входная дверь.

* * *

Вера вернулась минут через сорок. За это время Людмила Афанасьевна так перенервничала, что увидав вошедшую дочь, не сдержалась и закричала:

— Ты где это до сих пор шлялась?! Вынести мусор — минутное дело, а ты, когда вернулась?! Посмотри на часы!

— Я встретила подружку. Мы поговорили…, то, да сё…

— Не ври, Верка! — не стерпев её явной лжи, опять закричала на дочь Людмила Афанасьевна, — какие могут быть подружки в это время?!

— Не веришь, и не надо. Я уже взрослая, и у меня может быть своя жизнь, — огрызнулась дочь, и направилась в свою комнату.

Людмила Афанасьевна от такой Веркиной наглости на некоторое время даже онемела. Она стояла и растерянно разводила руками. А потом из глаз её покатились одна слезинка за другой, одна за другой, постепенно превратившись в два светлых ручейка.

Это была их первая крупная ссора в жизни. Она поняла, с дочерью что-то творится нехорошее, то есть, она догадывалась, что с ней творится, но не хотела верить. А произошло это с дочерью не по вине матери. Не она ли холила и лелеяла свою доченьку, не она ли отдавала ей всю свою материнскую любовь. И вот, на тебе, дочь что-то скрывает от неё…, начала грубить и таиться.

Всю ночь провела она без сна в своей постели, ища оправдание такого изменения в Веркином поведении, и не находила. Она даже пыталась найти какую-нибудь причину, не ту, о которой она подозревала. Она убеждала себя — может дочь заболела, а я не поняла, и напрасно накричала на неё. А затем вдруг пришло ей в голову, а может, правда, она встретила подружку и, бывает же так на самом деле, заговорились…. Господиии, подскажи, что с дочерью!

Утром дочь молчаливо собралась и, не попрощавшись с матерью, ушла в школу.

Так и не придя ни к какому выводу, не приняв никакого решения, Людмила, с болящей от ночной бессонницы и дум, головой, пошла на работу. День тянулся медленно — вязкой тягучей смолой.

А ещё через пару дней, всё видящая и всё про всех знающая соседка — древняя, злая на язык старуха, которую она часто видела вечно сидящей на лавочке у крыльца, ехидно улыбаясь, хриплым голосом ей сказала: «А Верка-то твоя ненаглядная…, тихоня…, по ночам возле гаражей женихается. Смотри, как-бы в подоле не принесла».

Это было последней каплей яда на её кровоточащую рану.

Разговаривать с Веркой бесполезно, подумала она, и решилась на не очень красивый по отношению к дочери, шаг. Она решила проследить, куда ходит её дочь по вечерам, и с кем встречается. Ещё не хватало, испугалась она, чтобы с моей Верочкой случилось тоже, что со мной!

Во вторник у неё было мало уроков, и она решила, прежде чем идти на почту, зайти домой, занести купленные в супермаркете продукты.

Раньше она никогда не заглядывала в почтовый ящик, эта обязанность лежала на дочери, но уже почти пройдя мимо, она почему-то вернулась, и заглянула внутрь. Газет в ящике не было, лишь одиноко белел свёрнутый вдвое листок бумаги.

Извещение на оплату коммунальных услуг, решила она.

Вера была дома, сидела на диване и что-то бормотала по-английски. Разложив принесённые продукты в холодильнике, Людмила Афанасьевна пошла в комнату, чтобы переодеться, но вспомнила об извещении и, вернувшись на кухню, взяла листок со стола. А когда развернула — лицо её побледнело.

Вошедшая в это время Вера, увидев бледное лицо матери, заботливо спросила:

— Мама, что с тобой, тебе плохо? Ты заболела, или что-то случилось в школе? Мама, да не молчи ты!»

— Ничего доченька, ничего, просто я устала, — через силу выдавила Людмила Афанасьевна, и постаралась спрятать листок в карман.

— Как же, ничего, ты вон какая бледная. А, что это у тебя за листок в руке? — в голосе дочери явно прозвучало подозрение.

— Извещение из ЖКХ…, на оплату.

— Так ещё не время, — поглядев на мать, удивилась дочь.

— Значит, решили разнести пораньше, — постаралась равнодушным тоном ответить она.

— Ааа. И Вера направилась в свою комнату.

Мама, я английский учу, много слов незнакомых, я тебе не нужна?

— Иди, занимайся Вера. Я только переоденусь, и на почту.

Глава вторая

Механически возя тряпкой по полу, Людмила Афанасьевна лихорадочно искала выход, как уберечь дочь от грехопадения. В записке какой-то Вадим, расточая сладкие слова любви, явно просил близости с её дочерью.

Значит, до этого у них ещё ничего не было, немного успокоилась она, а что потом? Только по чистой случайности записка попала мне в руки. Не вернись я раньше времени домой, не загляни в почтовый ящик, и моя дочь: такая нежная, такая красивая, такая добрая и доверчивая глупышка, совершила бы «непоправимое» в своей молодой, только начинавшейся жизни.

Но что же делать, что делать? — лихорадочно метались мысли в голове. Что делать?! — чуть не воя от бессилия, спрашивала она себя. Господи, подскажи, надоумь! И, как озарение свыше — отправить дочь к её тётке! Да, надо немедленно отправить Веру в Днепропетровск, к моей сестре! Решено! Конечно, Нижнеднепровский узел, это не центр города, но всё же дочь будет подальше от этого сластолюбивого негодяя, от этого… греховодника в штанах, этого…

Людмила Афанасьевна так перепугалась от одной только мысли — что могло бы случиться с её дочерью, не перехвати она записку, что чуть не потеряла сознание.

Ишь, что удумал! Я Верочку тебе на потеху не отдам, я жёстко поговорю с тобой, оболтус! — ругала она парня. Я с тобой так поговорю, так поговорю, что ты навсегда забудешь дорогу к нашему дому! И Верочку тоже забудешь! — кипятилась она, вытирая пыль со шкафов.

И в расстройстве не замечала, что уже минут десять трёт тряпкой по одному и тому же месту.

Как ученик-отличник, решивший трудную задачу, Людмила Афанасьевна немного успокоилась, и уже более тщательно принялась за уборку.

Вечером, сказав дочери, что сходит к своей знакомой, проживающей в соседнем доме, она, накинув плащ с капюшоном и захватив с собой записку, вышла из дома, чтобы поговорить с незнакомым ей, Вадимом. Этим именем была подписана записка.

Я поговорю с ним серьёзно, шептала она. Я имею на это право! — твердила она. Я мать, беспокоящаяся о своём неразумном ребёнке! Я должна защитит Веру, и я это сделаю!

* * *

На улице дул порывистый ветер, и стояла такая непроглядная темень от закрывших небо тяжёлых, грозовых туч, что в шаге нельзя было ничего рассмотреть. Людмила Афанасьевна, попав в тёмную круговерть непогоды, уж хотела повернуть назад, но желание защитить дочь пересилило страх.

Надвинув ещё глубже капюшон на голову, и почти закрыв лицо, она осторожно, боясь споткнуться на неровностях дороги и упасть, двинулась к гаражам — месту назначенного в записке свидания.

Пока ещё изредка, ослепляя, поблёскивали молнии, и гремел гром. Ей было страшно! Почему-то очень страшно!

При каждом раскате грома она непроизвольно вздрагивала, вжимала голову в плечи, и закрывала глаза. Добравшись до тёмной массы гаражей, она, при очередной вспышке молнии, нашла номер указанного в записке гаража и, в растерянности остановилась.

На месте свидания никого не было. Решив, что она перепутала номер гаража, или у Вадима проснулась совесть, и он не посмел явиться на свидание с её дочерью, она развернулась, чтобы отправиться домой.

От чувства успокоения, что всё закончилось благополучно, что она спасла свою доченьку (скорее всего Бог не допустил! — решила она), у неё даже вырвался вздох облегчения.

Слава Богу, я правильно поступила! — прошептала Людмила Афанасьевна и, запахнув плотнее плащ, собралась возвращаться домой. Но неожиданно оказалась в крепких, как тиски, объятиях, и её потянули в сторону приоткрытой двери. У неё даже успела мелькнуть мысль — как же я раньше не заметила её?

Не устояв на ногах, она потеряла равновесие и чуть не упала, но сильные руки не разжались — руки настойчиво тянули её в тёмную пасть гаража.

От страха и неожиданности она вскрикнула, но вспомнив, кто она и зачем пришла, подумала о своей дочери, и новый крик застыл у неё на губах.

Она ещё надеялась образумить молодого человека, но её уже затащили в непроницаемую темноту, и срывали одежду.

Остервенев от такой наглости сопляка, она изо всех своих слабых женских сил стала отбиваться, царапаться и кусаться. На какое-то короткое мгновение она сумела высвободиться из объятий и, уже сделав шаг к спасительной двери, она запуталась в плаще, споткнулась, и её моментально завалили на пол…

Он был сильнее её! Он был намного сильнее её!

Людмила Афанасьевна попыталась закричать, но насильник зажал ей рот.

Последние остатки сил покинули её и она, теряя сознание, провалилась в беспамятство…

Через сколько времени к ней вернулось полное осознание очевидного, она не могла вспомнить. Она лишь помнила, как её грубо вытолкали из гаража и закричали вслед — «Пошла вон, шлюха! А ещё прикидывалась недотрогой, строила из себя целку! Видеть тебя, Верка, больше не хочу!»

* * *

На улице шёл дождь, даже не дождь, а ливень. Кое-как поправив на себе порванную в нескольких местах одежду, Людмила Афанасьевна, промокшая до нитки, дрожащая от холода и унижения, сопровождаемая раскатами грома и вспышками молний, направилась домой. Злость, и обида, и слёзы, душили её. Ведь она хотела только поговорить, образумить этого мальчика, защитить свою дочь, а он…. Ооо!

Но глубоко в подсознании нет-нет, да проскакивала искорка торжества — она, ценой собственного унижения и надругательства над собой, спасла от позора дочь, спасла свою малышку. А я, что ж…

Спасибо тебе, Господи, что дал мне возможность перехватить записку! — сквозь текущие, смешавшиеся с дождём слёзы, поблагодарила она Бога. Что было бы с моей ненаглядной девочкой, если бы она попала в руки этого зверя в человеческом облике.

Будь ты трижды проклят! И будь проклято всё твоё потомство, подонок! — шептала она, оскальзываясь на мокрой дороге, и зябко кутаясь в порванный плащ.

Осторожно, пытаясь не производить шума, она проскользнула в свою комнату, и сразу же, не сняв мокрой, грязной одежды, позвонила сестре, и договорилась с ней о Вере.

— Пусть поживёт у тебя какое-то время, — попросила она, — деньги на её содержание я буду тебе высылать, об этом не беспокойся.

— А, как же школа? А, как же…, или у вас что-то случилось? — поинтересовалась сестра, и в голосе её прозвучало неподдельное волнение.

— Ничего не случилось, а школу Вера закончит у тебя.

— Люда, может у вас всё-таки что-то случилось, или вы… поссорились? — беспокойство явно сквозило в вопросах сестры.

— Нет-нет, у нас всё в порядке, не волнуйся, — успокаивала Людмила Афанасьевна сестру, — понимаешь, Вере нужна перемена климата, так, на всякий случай, вот я и подумала — у вас как раз то, что нужно.

Вечером следующего дня Людмила Афанасьевна, дав кучу наставлений и поцеловав на прощание погрустневшую дочь, посадила её в скорый поезд Москва-Симферополь.

А когда последний вагон скрылся за горизонтом, она облегчённо вздохнула: Слава Богу, отправила дочь от греха подальше. А этот подлец, Вадим, пусть теперь поищет её.

И она с душевным волнением ещё раз поблагодарила бога за помощь в спасении дочери.

Затем, покинув вокзал с мыслью о том, что теперь её дочь недосягаема для Вадима, и совершенно успокоенная, вернулась домой.

В эту ночь она спала крепко, и никакие предчувствия не беспокоили её.

Проснулась она почти счастливой.

Глава третья

День пролетал за днём, неделя за неделей. Сестра один раз в неделю звонила ей, рассказывала о Вере. Как явствовало из докладов сестры, Вера всё время проводит дома, готовится к вступительным экзаменам в университет и, кажется, совсем не страдает от одиночества, прямо монашка какая-то! — удивлённо добавляла та.

— Представляешь, — говорила она шёпотом, — Вера так увлеклась подготовкой к вступительным экзаменам, что даже ни разу не сходила в кинотеатр или на дискотеку.

А потом, при следующем разговоре, сестра как-то неуверенно призналась — но это меня и радует и беспокоит одновременно. Что-то с ней не так! Не находишь? Признайся Люда, у вас…, между вами… всё-таки что-то произошло, да? Скажи правду, Люда.

— Нет, нет. Что ты. Я же тебе говорила. У нас всё нормально. Не переживай, — отвечала она сестре.

Переговорив в очередной раз, она садилась на диван, доставала альбом с фотокарточками и, рассматривая их, тихо радовалась своему мудрому и своевременно принятому решению:

С дочкой всё идёт как нельзя лучше, говорила она себе, и вытирала кулачком неожиданно замокревшие глаза и сморкалась в полотенце.

В школе тоже дела шли хорошо. Все ученики её класса сдали выпускные экзамены. Ни один не остался на второй год или на осеннюю переэкзаменовку. Живи и радуйся! — говорила она себе.

Людмила Афанасьевна зажила мирной, спокойной жизнью. Правда, жизнь без дочери показалась ей скучноватой. Не хватало её весёлого, озорного смеха, её шуток. Но, успокаивала она себя, Вера поступит в университет, после первого семестра сдаст сессию и приедет на зимние каникулы. И у нас всё будет по-старому, как раньше. А там, глядишь, и Веру можно будет опять забрать домой — мечтала Людмила Афанасьевна.

* * *

В один из летних дней преподаватели собрались в учительской для решения вопроса по подготовке школы к следующему учебному году. Физрук, мужчина средних лет, балагур и дамский угодник, посмеиваясь в роскошные усы, заметил: «А, выы, Людмила Афанасьевна за последнее время очень даже похорошели. Уж не любовь ли нагрянула нечаянно ко мне?»

— К вам, Олег Петрович, быть может, и нагрянула, только не ко мне, — парировала она насмешника.

А учительница русского языка и литературы, услышавшая их разговор, ехидно добавила: «Олег Петрович, вы хоть и преподаватель физкультуры, но пора бы уж научиться правильному построению речи».

Она же влюблена в него как кошка, вспомнила Людмила Афанасьевна. Поэтому и задирает его по всякому поводу и без повода. Всё делает, лишь бы он обратил на неё внимание.

Дома, переодеваясь в халатик, она подошла к зеркалу. Да, правы вы, Олег Петрович, я неплохо выгляжу для своих тридцати семи, вон, даже животик округлился…

Что? Какой… может быть животик? — ахнула она, побледнев. Я, что?! Да не может быть такого, я же ни с кем…, ужаснулась она. Я же…, у меня же… только школа, ученики иии… подработка на почте…

И словно обухом по голове: а тот ненастный вечер, позабыла что-ли? Гос-по-ди, как же это?! — застонала она. Какой позор на мою голову! А что я скажу Вере? А что скажут в школе? Немедленно надо идти к гинекологу и делать аборт. А, может, я ошибаюсь и я не беременна?

Терзаясь неизвестностью, Людмила Афанасьевна долго не могла уснуть, а утром, чуть свет, позвонила завучу домой и, задыхаясь от еле сдерживаемого волнения, предупредила, что задержится немного и, чтобы избежать ненужных вопросов, быстро положила трубку телефона. Закончив разговор, она так и осталась стоять у аппарата, вперив взгляд в звенящую пустоту квартиры.

В женской клинике приговор был жестоким и окончательным: срок беременности — девять недель, аборт делать нельзя!

Врач ещё и сокрушённо добавил при прощании: «Что же вы мамаша на обследование так поздно пришли? Мы должны вас поставить на учёт».

«Не нужно меня ставить на учёт, — окончательно расстроенная, ответила она, и неожиданно добавила, — я на днях переезжаю в другой город, там и стану на учёт».

А придя в школу, попросила дать ей отпуск без содержания на год. Директор упёрся — «У нас преподавателей не хватает, а вы просите отпуск на год, не дам! Категорически заявляю — не дам! Вы меня, Людмила Афанасьевна, без ножа режете по живому телу!»

«Тогда я увольняюсь» — ответила она и, выйдя в канцелярию, быстро написала заявление на увольнение по собственному желанию.

Конец ознакомительного фрагмента.