Наследники князя Гагарина

Лариса Королева

В 1917 году курсистка Алиса бежит из Санкт-Петербурга, прихватив из квартиры своего любовника князя Гагарина коллекцию русского авангарда. 60 лет спустя в Баку из-за этих картин убивают её детей-близнецов. Виновники наказаны, но коллекция исчезла.В 2003 году в Москве правнук князя предприниматель Таир выходит на след своего потерянного в детстве наследства и знакомится с филологом Ладой. Таир обретает в девушке помощника в поисках картин, но в это время кто-то начинает охоту на них самих.

1 июля 1977 года, Баку

День рождения десятилетней Мехрибан праздновали в семейном кругу, который никак нельзя было назвать узким, поскольку семья, когда она была в полном сборе, с трудом размещалась даже в таком просторном зале, как гостиная Магомеда Ибрагимова — человека солидного и уважаемого. Работал он режиссером на киностудии «Азербайджанфильм» и вращался в самых высших кругах республиканской элиты.

В первый день июля поздравить дочь Магомеда с первым в ее жизни юбилеем пришли только самые близкие родственники, и набралось их тринадцать человек. Тетя Тахира с мужем Юсуфом и сыном Кямалом. Тетя Зухра с сыном Манафом и дядя Али с женой Ольгой. Конечно, присутствовали на торжестве и родители именинницы, и ее родной брат Низами с беременной женой.

Во главе стола, составленного из двух — кухонного и обеденного, сидела самая старшая в роду — Сурея-ханум. Чинная и благообразная, в белом шелковом платке, накинутом на выкрашенные хной седые волосы, она с гордостью взирала на свое семейство. Четверых детей она подняла и всем дала высшее образование. И вот они в очередной раз собрались за одним столом, с мужьями, женами, детьми. У старшего сына вот-вот внук родился. Аллах гойса⁴, будут у нее, Суреи, и еще правнуки. А значит, счастливая она женщина, не зря свой век прожила…

Все уже поздравили Мери и вручили ей подарки, и только ее двоюродный брат Таир, сын Али и Ольги, непозволительно задержался и опоздал к началу торжества. Имениннице сказали, что братик готовит ей сюрприз, и девочка, уже развернувшая и рассмотревшая все подарки, время от времени выглядывала в прихожую в ожидании прихода Таира. И все же проглядела его появление.

Входная дверь была не заперта, и он торопливо разувался в дядиной прихожей, когда сквозь разноголосицу застолья донеслось замечание отца:

— Совсем у парня нет чувства времени.

А мать тихо и тревожно ответила:

— Не случилось бы чего!

Таир ринулся в зал и замер на пороге. Он как-то выпустил из виду, что из всех его двоюродных братьев и сестер самой младшей была нынешняя именинница Мехрибан, которой исполнилось десять лет, и детям уже не накрывали отдельного стола, так что пришлось сразу же предстать перед всеми взрослыми родственниками, в глазах которых читалось явное осуждение.

— А вот и самый занятой и долгожданный наш гость пожаловал, — насмешливо протянул хозяин дома.

Запыхавшийся и смущенный мальчик не смог и слова вымолвить в свое оправдание. Но его любимая тетка Тахира лукаво подмигнула ему, а Мехрибан с разбегу кинулась на шею. Расцеловав, обдала запахом карамели и французских духов, по-видимому, выпрошенных по такому случаю у мамы Зейнаб, забрала из рук порядком растрепавшийся на горячем бакинском ветру букет разноцветных орхидей. Таир знал, что сегодня все будут дарить девочке розы, и очень хотелось, чтобы его цветы выделялись из общего числа и их поставили бы в отдельную вазу, а не в общей охапке, даже не освободив из целлофана, как все остальные. Так и вышло. Мехрибан воскликнула:

— Ой, какие они красивые, я таких никогда не видела… Мама, мама, китайскую вазу дай!

Конечно, таких цветов сестренка Мери еще не видела! Орхидеи пяти разных цветов можно достать только в теплице однорукого фронтовика Кочубея. Таир ездил за букетом в отдаленный от центра район города, который назывался почему-то «восьмой километр», и они вместе со стариком-ветераном отобрали пять нежных цветков — белый, желтый, розовый, голубой, сиреневый. Кочубей вообще-то неохотно продавал свои цветы, он выращивал их скорее из любви к искусству, нежели ради собственной выгоды, но этому мальчику всегда охотно собирал букеты, причем отдавал их за весьма символическую плату. Ведь именно Таир вот уже три года подряд приезжал двадцать третьего февраля поздравлять ветерана с Днем Советской Армии и Военно-морского флота, а накануне девятого мая — с Днем Победы. А потом сопровождал фронтовика на школьные «уроки мужества», где Кочубей делился с учениками воспоминаниями о боях и сражениях, в которых ему довелось принять участие в годы Великой Отечественной войны.

Тетя Зейнаб поднялась из-за стола и стала пробираться к серванту за вазой, остальные женщины на все лады принялись выражать восхищение цветами, разглядывать их и нюхать. Тем временем Таир, воспользовавшись тем, что всеобщее внимание переключилось с его персоны на необычный букет, прошмыгнул на отведенное ему место: пустовал только один стул — между его матерью и двоюродным братом Манафом, который перешел на второй курс института.

— Цветы — это, конечно, хорошо, но они тебя не оправдывают. Мог бы рассчитать время и выехать пораньше, — строго сказала мать. — Я уже волноваться начала.

— Да что со мной случится, мама! Ты все время нервничаешь зря, — ответил Таир и честно признался: — У бабушки с дедушкой засиделся.

Он обвел глазами роскошно сервированный стол, судорожно сглотнул заполнившую рот слюну и, не дожидаясь приглашения, принялся перекидывать с общих блюд в свою тарелку оливье, селедку под шубой, тонко нарезанные ломтики голландского сыра и говяжьего языка, свежие и маринованные овощи. Горячего еще не подавали. Таир только успел закинуть в рот первую ложку салата, как услышал насмешливый голос Манафа. Брат тихо сказал ему в самое ухо:

— Ай-ай, как не стыдно! Накинулся на еду как гермямиш!⁵ Что, твои бедные родственники тебя не накормили? Или им и самим есть нечего?

— Сам ты гермямиш! А мои бабушка и дедушка вовсе не бедные, — с обидой возразил Таир, — они побогаче многих, сидящих за этим столом!

— Ах, я и забыл, что евреи бедными не бывают! Твой дед, наверное, ювелир? Или он зубной врач, как все евреи?

Оголодавший гость всерьез разозлился и даже вилку в сторону откинул. За семейным столом собрались одни азербайджанцы, одна только его мама была русской. Но говорили в этом доме в основном по-русски, никто не допускал обидных намеков и злых насмешек в отношении национальной принадлежности родственников и друзей, и только Манаф позволял себе иногда подчеркивать, что его двоюродный брат — не чистый азербайджанец, а метис, и произносил это слово с явным презрением.

— Сам ты еврей, — сердито выпалил Таир.

— Я-то — нет. А ты сам говорил, что твои предки были евреями.

Подросток в который раз пожалел о своей излишней откровенности. Он действительно сказал как-то Манафу, что отец его прабабки был наполовину евреем, и теперь, словно в оправдание, принялся бахвалиться:

— Зато мой прадед был князем, а твой — зибильщиком!⁶

— Ну и что же, у нас любой труд в почете! Да лучше быть азербайджанским зибильщиком, чем еврейским князем!

— Князем был другой мой прадед, и вовсе он не еврей!

— Что еще за разговор завели? — вскинулась мать Манафа Зухра, до которой донесся обрывок спора.

Но тут лица братьев внезапно осветила резкая вспышка — это отец Таира щелкнул затвором фотоаппарата. А Магомед поднялся с бокалом вина в руке, чтобы произнести тост, и все разом замолчали. Уже позже, когда мужчины вышли на балкон покурить, а женщины принялись освобождать стол от грязных тарелок, чтобы можно было подавать чай и сладости, Манаф в хозяйском кабинете сел на диван возле Таира, листавшего журнал «Советское кино», и продолжил прерванный разговор:

— Так что же твои князья не сбежали за границу в семнадцатом году? Что же их не расстреляли в тридцать седьмом?

— Моя прабабушка Алиса хранила тайну происхождения своих детей, — неохотно отозвался Таир. Ему был неприятен насмешливо-развязный тон, которым брат задал свой вопрос, и не хотелось продолжать опасный разговор, потому как в любой момент могла возобновиться вспыхнувшая за столом ссора.

— Так что же твоя Алиса из страны чудес, много золотишка и бриллиантов припрятала? Ты теперь у нас богатый наследник, да?

Таир опустил журнал на столик, поднялся с дивана и с вызовом ответил:

— Золотишка-то немного. А вот картины у моего деда — бесценные! И я — действительно его единственный наследник. Ты от зависти бы лопнул, если бы их увидел!

— Все ты врешь, — злобно процедил Манаф, тоже поднимаясь.

— А вот и нет!

— Мальчики, идите к столу, — позвала из зала тетя Зейнаб.

В кабинет влетела Мехрибан и, стоя посреди комнаты в пышном розовом платьице, с растрепавшими от беготни блестящими черными волосами и сбившимся на бок огромным красным бантом, захлопала в ладоши и закричала:

— Торт несут, с пьяной вишней торт! Мне самый большой кусок!

— Самая пьяная будешь, — ласково сказал Таир и, не взглянув на Манафа, двинулся вслед за Мери в зал.

Весь вечер малолетний потомок князя демонстративно отворачивался от Манафа и общался в основном с другим двоюродным братом — Кямалом, с которым они были ровесниками. Примечательно, что и фамилии у мальчиков были одинаковыми. Тетя Тахира умудрилась выйти замуж за однофамильца, и как была Ибрагимовой, так ею и осталась. А Таир с Кямалом, не имевшие родных братьев, вполне заменяли их друг другу. Ребята оба окончили седьмой класс, только в разных школах, и им было о чем поговорить.

Дома Таир спросил у отца:

— Пап, а чего Манаф такой националист? Он меня все время задирает.

— А ты не задирайся, — спокойно ответил отец. — Твою маму тоже не сразу приняли в нашей семье. Тетя Зухра вообще целый год после нашей свадьбы на порог к нам не являлась, пока ты не родился. Только тогда пришла нас поздравить и на племянника посмотреть.

— А почему она русских не любит?

— Я бы не стал говорить, что не любит. Скорее, не одобряет межнациональных браков. Ты же знаешь, что ради русской девушки муж Зухру бросил, и ей очень тяжело было одной растить сына. В институте на заочное отделение пришлось перевестись, нянечкой в детском саду работала… Это потом уже дядя Магомед на ноги встал, помог сестре квартиру получить, на приличную работу устроиться…

Ольга, уже переодевшаяся в байковую ночную пижаму, вошла в комнату со стопкой крахмального льняного белья, чтобы застелить раскладной диван, на котором спал Таир, и сказала:

— А ты бы, сын, поменьше хвастался своим дворянским происхождением! Ну-ка, князь, достань подушку из комода.

— А что, это не правда, да?

— Я, конечно, считаю, что все эти россказни о князьях и поместьях — досужие вымыслы бабушки Алисы. Она была большая фантазерка. Но если даже в ее словах и была доля правды, то незачем трепаться об этом направо и налево. Надо жить так, чтобы своими делами можно было гордиться, а не тенями предков, которых ты и в глаза-то никогда не видел. Как и твой дед Петр. Это он тебе забивает голову семейными легендами?

— Никакие это не легенды!

— Не два барана! Не встретились! Не на мосту! Не рогами! — передразнила Ольга привычку сына к отрицанию и злоупотреблению частицей «не», и Таир, обиженный, выскочил из комнаты.

В следующую субботу он, как обычно, отправился к бабушке с дедушкой. Вообще-то, строго говоря, Софья Глебовна родной бабушкой Таиру не являлась, потому что деду его, Петру Глебовичу, приходилась не женой, а сестрой. Но мальчик в законы кровного родства особо не вникал, и называл Софью бабушкой, так ему было проще. С раннего детства почти все выходные дни мальчик проводил в большой квартире с высоченными потолками, которая была расположена на третьем этаже каменного дома дореволюционной постройки.

В этой квартире когда-то жила его прабабушка Алиса, и Таир хорошо помнил сухонькую бодрую старушку, которая привела его, четырехлетнего крепыша, за ручку поставила перед сидящим на диване Петром и сказала:

— Вот, полюбуйся! Внук твой.

И дед растерянно сказал:

— Какой он черный.

— Да уж какой есть! Других-то у тебя нет. Не негритянок, и то, слава Богу!

— Еще чего не хватало, — поморщился Петр Глебович как от зубной боли.

Он рассматривал смуглого темноволосого мальчугана с тем напряженно-изумленным выражением лица, с каким ученый в лаборатории исследует подопытную крольчиху, разродившуюся вдруг вместо предназначенных ей природой крольчат какими-нибудь свино-ежиками. — Где ты его нашла?

— В капусте, — с усмешкой отозвалась Алиса. — Ольгу на бульваре встретила. Она медсестра в инфекционной больнице, а муж ее нефтяник, работает вахтенным методом. Иногда случается, что в субботу или в воскресенье у обоих выпадает дежурство, и тогда не с кем оставить ребенка. Приходится няньку нанимать. Вот я и подумала, почему бы тебе не брать внука на выходные, когда детский сад не работает.

— Мне? — изумился дед.

— А кому же еще? — возмутилась Алиса. — Дочь не растил, хоть внука понянчи.

А Таир посмотрел на Петра Глебовича с явным сомнением и заявил:

— Он — не нянька. У него ничего не получится. Кто меня кормить будет?

И Алиса Андреевна, всплеснув тонкими руками, побежала в кухню, а новоявленный дед спросил:

— Читать умеешь? — и, получив в ответ утвердительный кивок, протянул ребенку «Бакинский рабочий», — вот и читай, повышай образование.

И Таир принялся по слогам разбирать набранные крупным шрифтом газетные заголовки. С тех пор он перечел в дедовой квартире сотни книг и журналов. От многотомных изданий Аркадия Гайдара и Джека Лондона и толстых журналов «Нева» и «Иностранная литература» до тоненьких потрепанных книжонок. Все это хранилось в книжных шкафах, на стеллажах, в фанерных ящиках под кроватями, в кладовой и на антресолях. В этой семье никогда ничего не выбрасывалось, работал принцип «все в дом — из дома ничего», и редчайшие фолианты соседствовали с брошюрками о правилах противопожарной безопасности на производстве и вреде алкоголизма, а старинные вазы — с надтреснутыми дешевенькими тарелочками и фарфоровыми слониками, установленными в количестве семи штук, мал мала меньше, на рояле.

Пока была жива прабабушка, она пыталась хоть как-то бороться с этим вещизмом. В отсутствие детей периодически устраивала генеральные уборки, в ходе которых отправляла на помойку кучу старого хлама и, увязав в тугие пачки старые газеты, относила их в ближайший пункт приема макулатуры. Но всякий раз после подобного «акта вандализма» со стороны матери ее сын испытывал почти физические страдания и глядел на нее с такой укоризной, что в следующий раз Алиса не скоро решалась на подобный шаг.

В чем был прав Манаф, и что особенно разозлило Таира во время разговора с братом на дне рождения Мери, так это в том, что поесть в доме деда действительно было практически невозможно. И дело было вовсе не в том, что внука не угощали. Он просто не мог питаться тем, что ему здесь предлагали. Массивный холодильник ЗИЛ был забит кастрюльками, чашечками и баночками, в которых месяцами хранились съестные припасы, непригодные к употреблению. Предполагалось, что засахарившееся вишневое варенье сойдет для выпечки пирогов, скисшее бочковое молоко — для приготовления мацони, позеленевшее сливочное масло — для жарки картошки, а заплесневевшие маринованные огурцы, если их помыть, можно покрошить в винегрет. Однако готовила Софья Глебовна крайне редко, наводила порядок в холодильнике и того реже, и потому Таир старался в него не заглядывать. А постные супчики и разваренные кашки не вдохновляли даже в момент снятия их с плиты.

Вот и сегодня ему, вспотевшему и раскрасневшемуся от нещадной бакинской жары, предложили «холодненького компотика», и мальчик, сильно подозревающий, что имеется в виду тот самый напиток, которым его поили еще на прошлой неделе, попросил «просто водички». Дед налил ему минералки из початой стеклянной бутылки с зеленой этикеткой «Бадамлы». Вода была холодной, но без газа, и Таир понял, что открыли бутылку как минимум пару дней назад. Но это было все же лучше, чем прокисший компот.

Мальчик вернул деду взятый в прошлую субботу в долг на покупку географического атласа рубль, прекрасно зная, что Петр Глебович этот рубль непременно возьмет, и тот действительно не оставил одолженную сумму внуку «на мороженое». Мать всегда говорила Таиру, что его дед «за копейку удавится». Но Таир уже давно перестал обижаться на дедушку с бабушкой, принял их образ жизни как данность и перестал уговаривать Софью купить новый телевизор взамен умирающего черно-белого «Рекорда» или просить деда подарить ему на день рождения одну из многочисленных развешанных по стенам картин. Аргументы у Глебовичей были железными. Телевизор прекрасно работает, надо только, пока он «греется», легонько по нему постучать. А картины, как и все остальное в этом доме, и так принадлежат Таиру. Вот помрут они, старики, кому все добро достанется? Конечно, ему — единственному внуку. А пока пусть тут повисят, сохраннее будут.

Да разве в рубле было дело? Ну, привыкли деды копить деньги, пусть себе и дальше собирают в кубышку, экономя на мелочах. Зато в этой большой захламленной квартире школьник чувствовал себя абсолютно свободным. Он мог часами читать, лежа на протертом до дыр и потому застеленном темным покрывалом диване, и никто не говорил, что он испортит себе глаза. Можно было брать уроки музыки у Софьи, часами разговаривать с дедом и не нужно выносить мусор и пылесосить.

Дед рассказывал удивительные вещи, каких не найти было ни в одном учебнике истории. О декабристах и двадцати шести бакинских комиссарах, об Октябрьской революции и Отечественной войне, причем нетрадиционным образом интерпретированные исторические факты переплетались у него с личными воспоминаниями и рассказами его матери Алисы и отчима Глеба. Слушать было настолько интересно, что дух захватывало, но, когда однажды Таир попытался на уроке истории выдать за свои несколько идей деда по поводу роли личности Ленина в российской истории, в школу вызвали мать.

Дома мальчику здорово влетело «за самодеятельность». Ольга битый час доказывала не по годам развитому подростку, что история, как и всякая наука, бывает официальной и неофициальной. А на уроках надо отвечать то, чего от тебя ждут и что предусмотрено в рамках школьной программы, а не то, чего нахватался в приватных беседах с доморощенным политиком, каким является его дед. Даже если его мысли кажутся оригинальными.

Таир пожаловался деду. Но тот поддержал свою дочь:

— Я думал, ты уже достаточно взрослый мальчик, чтобы понимать, что есть вещи, до сути которых ты должен докопаться сам… и оставить ее при себе. Если бы я году этак в тридцать седьмом всем подряд говорил то же самое, что сейчас тебе наедине, меня бы уже не было в живых.

И Таир вздыхал: как хорошо, что у него есть хоть один дед. Ведь другого не стало именно в тридцать седьмом. Об этом рассказывала бабушка Сурея, потерявшая мужа и оставшаяся в двадцать семь лет вдовой с четырьмя малолетними детьми на руках.

Что особенно удивляло внука, так это — как по-разному выглядели его бабушки. Сурея была на десять лет старше Софьи, родила и одна вырастила четверых детей, нянчила многочисленных внуков, и была при этом бодрой и подтянутой, а все дни проводила в хлопотах и постоянно находила себе какое-нибудь занятие. В то время как ни о ком никогда не заботившаяся Софья вечно болела, жаловалась на хроническую усталость, давление, сердце и головные боли и с трудом взбиралась на третий этаж. Но отец объяснил Таиру, что, живя для других, продлеваешь свой собственный век, и он охотно усвоил эту истину, подтвержденную ярким примером азербайджанской бабушки.

Около шести вечера по субботам к Глебовичам приходила баба Паша. Она была давней подругой Софьи и осталась ею до старости, несмотря на то что еще до войны бойкая комсомолка и активистка увела у «растопши» Сонечки завидного жениха. Впрочем, разлучница недолго радовалась своему счастью: она и года не пробыла замужем, как муж ее погиб на фронте, так что делить подругам давно уже было нечего.

— Чай свежий, Софочка? — спрашивала баба Паша и заранее улыбалась, потому что ответ следовал всегда один и тот же:

— Свежий, свежий, вчера заваривала.

После этого Паша весело смеялась и, приговаривая: «Ох, Соня, все же есть в тебе что-то еврейское», — набирала в самовар чистейшей шолларской воды, которая текла из обычного крана, но по вкусу была сравнима с родниковой.

А когда самовар закипал, гостья заваривала индийский чай «со слоником», щедро засыпая ароматные чаинки в китайский фарфоровый чайничек, который ставился поверх самовара и укутывался махровым полотенчиком. Паша обычно приносила с собой завернутые в пергаментную бумагу пирожки с рисом, картошкой, капустой или печенкой. Все усаживались за обеденный стол, застеленный кружевной скатеркой, которую связала крючком еще прабабушка Алиса, и в доме создавалась атмосфера тихого семейного праздника. После чаепития усаживались играть в лото.

— Я буду кричать, — вызывалась баба Паша.

И она очень весело «кричала», ловко выхватывая из хлопчатобумажного мешочка крошечные бочоночки с цифрами, и для каждой было свое название. Одиннадцать — «барабанные палочки». Семь — «цветик-семицветик». Сорок пять — «баба ягодка опять». Девяносто девять — «шестьдесят шесть наоборот». Девяносто — «дед». После «деда» она восклицала:

— А ну-ка, посмотрим, сколько деду лет, — снова ныряла в мешочек, кидала быстрый взгляд на «бочонок» и веселилась: — Ого, а деду-то всего пять лет! Вот это дед так дед! А Таирчику нашему уже тринадцать. Ты же смотри, Софа, как только шестнадцать ему исполнится и паспорт будет получать, сразу же пропиши мальчика к себе. А то ведь пропадет квартира, отойдет государству.

— Непременно пропишу, — обещала Софья Глебовна.

Играли «на интерес», по копеечке, и баба Паша с Таиром всегда выигрывали. Пока близорукие и медлительные близнецы разбирались со своими картонными карточками и в упор не могли разглядеть на них нужных цифр, их соперники успевали заполнить все клетки и выкрикнуть: «Хватит!» И дед, искренне сокрушаясь, вынимал из стаканчика с латунными копеечками несколько монет, клал их на стол и медленно и торжественно придвигал к победителю. Таир обычно выигрывал за вечер по семьдесят-восемьдесят копеек, но всегда отдавал их бабушке «на горячие булочки», за которыми та рано утром и отправлялась.

Иногда посиделки плавно переходили в импровизированный концерт. Софья играла на рояле, а баба Паша, хотя и непрофессионально, но очень проникновенно пела, и Петр ей подпевал негромким приятным баритоном. А Таир взбирался с ногами на диван, садился по-турецки и, подперев подбородок кулачком, слушал старинные русские романсы про черную шаль, неверных жен и возлюбленных-изменников. Но гораздо больше ему нравились военные песни, которых в репертуаре этого трио было только две — «Землянка» и «Темная ночь», но обе исполнялись на манер все тех же романсов и выходили скорее жалостливыми, нежели жизнеутверждающими.

Иногда старички хулиганили: пели частушки и песенки с двойным подтекстом.

— А мой милый говорит, у него давно стоит, — звонко запевала баба Паша.

— На столе бутылочка, пойдем-ка выпьем, милочка, — озорно подхватывал дед.

И даже Софья веселилась, залихватски встряхивала седенькими кудельками и принималась импровизировать, перескакивая с одной популярной мелодии на другую. Позволяли себе и не совсем пристойные анекдоты, правда, никогда не произнося вслух нецензурных слов.

— Ты смотри же, Таирчик, дома не рассказывай, — увещевала баба Паша, — а то и не пустят тебя родители больше к деду, скажут, что плохому учим.

— Научите плохому, ну научите, — смеясь, просил он.

Возможно, по такому же неписанному сценарию события развивались бы и в тот вечер, но едва окончилось традиционное субботнее чаепитие с пирожками, как раздался телефонный звонок, и удивленная Софья сказала:

— Это тебя, Таирчик. Какой-то парень.

Удивился и внук. Номера телефона деда он никому не давал, и тем не менее, его разыскал Манаф и предложил поехать в воскресенье на пляж.

— А кто будет? — как можно равнодушнее спросил Таир.

— Ну, я, потом однокурсник мой и еще один наш общий друг. Пива возьмем, балык, весело будет.

Мальчик был вне себя от изумления. Он и помыслить не мог о том, чтобы двоюродный брат пригласил его в компанию своих взрослых друзей, и потому решил, что Манаф осознал, как сильно обидел его на прошлой неделе издевками по поводу родственников, и теперь заглаживает свою вину.

— Ладно, завтра в восемь утра буду, — пообещал Таир и засобирался.

Глебовичи никак не хотели его отпускать. Софья все твердила, что приличные мальчики после восьми вечера уже вообще на улицу не выходят, и он мог бы поехать завтра на пляж прямо от них. А баба Паша вздыхала: такая компания распалась! Но Таиру надо было взять из дома плавки, и он, торопливо распрощавшись со стариками, побежал к метро. Если бы знал он тогда, что видит бабушку и деда в последний раз! Если бы только мог себе представить, чмокая близнецов в мягкие старческие щеки, что в следующий раз приложится губами к их холодным белым лбам!

Назавтра в семь сорок пять Таир уже стоял у выхода из станции метро имени Азизбекова, откуда отправлялись рейсовые автобусы к загородным пляжам. В половине девятого, так никого и не дождавшись, он решил, что его разыграли и собрался уходить. И именно в это время на остановке, словно ниоткуда, возникли трое молодых людей. Впрочем, получасовая задержка для бакинца в порядке вещей и опозданием не считается. Восточные люди не не склонны к спешке и суете.

— Салам!⁷ — поприветствовал брата Манаф и представил своих друзей. Самед. Мирза.

При произнесении последнего имени Таир улыбнулся. Вспомнилась шуточная песенка «Меня зовут Мирза, работать мне нельзя. Пускай работает Иван и выполняет план». Мальчик сделал серьезное лицо и крепко пожал парням руки: отец учил, что у настоящего мужчины рукопожатие должно быть энергичным и сильным, иначе с первых же минут знакомства произведешь впечатление слабака и рохли.

— Куда едем: Бузовны, Загульба, Бильгя? — деловито спросил Самед, причем обратился именно к Таиру, как будто тот был среди них самым старшим или лучше других осведомлен о преимуществах того или иного загородного пляжа.

Удостоенный особого уважения облизал указательный палец и поднял согнутую в локте руку вверх:

— При таком направлении ветра лучше всего Бильгя.

На самом деле он не очень хорошо разбирался в розе ветров и еще хуже представлял себе карту Апшеронского полуострова. Выбрать именно Бильгя посоветовал с утра отец. Но почему бы не порисоваться перед взрослыми парнями?

Вчетвером они почти бегом двинулись к подъезжавшему автобусу, вот тут надо было поспешить, чтобы успеть занять места. Сорок минут трястись по ухабам, будучи зажатыми со всех сторон горячими и потными телами горожан — удовольствие маленькое. Штурм прошел успешно, и парни расселись по двое на изрезанных ножами и испещренных надписями дерматиновых сиденьях. В дороге в основном молчали, а как только доехали до конечной остановки и попрыгали с высокой ступеньки ЛАЗа на неровный асфальт, резко сменяющийся песчаными дюнами, Самед воскликнул:

— Ой, мама, море-море-море! Целый год на пляже не был!

Они выбрали место у самой кромки воды, прямо под открытым, уже начавшим припекать солнцем, и Таир деловито расстелил на горячем песке пожертвованное матерью сравнительно новое покрывало. Скинули туфли, брюки и рубашки, побросали на них наручные часы — и бегом в темно-синие волны Каспийского моря, в котором и утонуть-то трудно, настолько солона вода.

— Какой лязят⁸, — это Мирза выбежал из моря и упал на покрывало. Гортанный говор выдавал в нем жителя Шекинского района.

Подросток оглядел мускулистое тело нового знакомого, покрытое темной густой растительностью, и подумал, что зря пенял вчера матери на то, что не купила ему в этом сезоне новых плавок: вон взрослый уже человек купается себе в черных семейных трусах до колен и не акцентирует внимания на такой ерунде, как купальный костюм. Не во внешнем виде достоинство настоящего мужчины.

А в том, что Мирза — киши⁹, не было никаких сомнений.

Пока они купались, брат успел сообщить, что его друг всего добился в жизни сам. В армии отслужил, перебрался из отдаленного Шеки в столичный Баку, устроился на нефтеперегонный завод, прилично зарабатывает, в институте на вечернем отделении учится, а плавает как настоящий спортсмен. Таиру, несмотря на то что он регулярно занимался в бассейне, за таким пловцом, как Мирза, никак было не угнаться.

— Пошли за пивом сходим, — предложил брату Манаф.

Вернее было сказать, сбегаем, потому что летних шлепок никто с собой не взял, в туфли влезать не хотелось, а пройтись размеренным шагом по раскаленному песку не представлялось возможным, и они, обжигая ступни, вприпрыжку помчались к одиноко стоящему киоску. Манаф кинул на прилавок пару смятых рублевых бумажек, сказал: «Без сдачи», и ему дали четыре запотевшие бутылки из той партии, что только что подвезли, ибо холодильного оборудования в киоске не имелось, и остальные напитки были скорее горячими, нежели холодными.

Самед нарезал перочинным ножичком длинный брусок осетрового балыка, сочившегося золотистым жиром. Отец Таира делал такой балык сам, покупая у моряков свежую контрабандную осетрину и вывяливая ее или же коптя, подвешенную на металлических крючках над тлеющими опилками, в обычном оцинкованном ведре.

— Хороший пляж Бильгя. Правильно сказал Таир, чтобы сюда приехали, — заметил Самед, запивая прямо из горлышка кусочек отправленной в рот вяленой рыбы.

Мальчик налился гордостью от этой отдающей лестью похвалы, а Манаф рассказал не совсем приличный анекдот о том, как трое азербайджанских парней подцепили русскую Машку и повезли её ночью на пляж…

Таир, который смеялся громче всех, подумал, что этот анекдот, будь он рассказан на азербайджанском языке, звучал бы гораздо пикантнее. Его немного огорчало то обстоятельство, что новые друзья говорят по-русски исключительно из уважения к четвертому члену компании, который, в общем-то, обязан знать язык своих отца и деда. Мальчик подумал, что обязательно научится говорить по-азербайджански, а анекдот про «русскую Машку» его ничуть не смутил. Так уж повелось, что героинями непристойных шуток стали именно они, ибо никто не смел осквернить обидным намеком азербайджанку — мать, сестру, дочь. Они выходят замуж честными девушками, сидят дома, рожают детей, хранят очаг и не позволяют себе тех вольностей, что допускают в своем поведении легкомысленные русские девчонки. А то, что у Таира была русская мать, так это совсем другое дело. Ольга — достойная женщина, а не какая-нибудь там «Машка», и потому Таира такого рода анекдоты не коробили.

Парни еще раз окунулись, снова сходили за пивом, которое уже не было таким холодным, но все равно приятно расслабляло, слегка пьянило и утоляло жажду. Мирза, улегшийся на спину поперек покрывала, гортанно произнес:

— Хорошо вам всем. Каникулы. Хоть каждый день на пляж можете ездить. А мне завтра на работу идти. Если бы не советская власть — вообще бы не работал. У меня ведь дед беком был. И я тоже мог стать богатым человеком. Сидел бы сейчас целыми днями под чинарой, чай пил. Четыре жены бы имел.

Таир рассмеялся. Вообразил себе Мирзу в чалме и полосатом халате в окружении четырех жен и кучи детишек, жующего рахат-лукум и запивающего сладость душистым чаем из расписной пиалы.

— Что смеешься? — улыбнулся и шекинец. — Манаф говорил, и у тебя прадед был из больших людей? Князь, да? Вот и ты сидел бы в своем поместье, на балы бы ходил, а не на завод… Расскажи о своем деде, похож он на князя?

— Да что рассказывать? Дед — самый обычный пенсионер, — смутился подросток и покосился на Манафа, пытаясь понять, не подстроил ли тот разговор специально, чтобы еще раз высмеять его. — Живет как все.

— Вот именно, как все, — печально сказал Мирза. — А сохранил бы богатство предков, на карете бы разъезжал.

Таир представил катящую по Коммунистической улице золоченую карету с кучером в ливрее и Петра Глебовича в собольей шубе посреди лета и снова рассмеялся. Нет, не вписывались ни беки, ни князья в современную действительность!

— Миллионеров и сейчас полно, только не у нас, а в Америке, например. И происхождение тут ни при чем. Главное — уметь делать деньги, — сказал Манаф.

А Мирза возразил:

— Заработать капитал — это одно дело. Другое — то, что дано тебе по праву рождения.

Зараженный идеями коммунизма и воспитанный в духе марксизма-ленинизма Таир понимал, что если будут богатые, то непременно — и бедные, и не считал, что кто-то должен работать на него, обычного школьника. И все же очень приятно было осознавать, что он не такой, как все, — особенный. И предки у него не какие-нибудь там крепостные крестьяне или наемные работники без роду-племени, а благородные люди голубых кровей.

— Мой дед заработал для своих внуков право жить богато, — продолжил свою мысль Мирза. — Почему же у него все отняли, разорили? Он ведь даже припрятать ничего не успел. Твои-то успели, Таир?

— Прабабушка вывезла из Петербурга картины, когда бежала оттуда в семнадцатом году.

— Картины — это не бриллианты, на них не разбогатеешь, — заметил Самед.

— Смотря, какие картины, — возразил потомок русского князя. — Вот у деда, например, коллекция русского авангарда конца девятнадцатого — начала двадцатого века. Бабушка занимается музыкой с ученицей, а мать этой девочки — искусствовед. Однажды она при мне приходила за дочерью и сказала, что такие дорогие картины нельзя хранить в обычной квартире, им место — в музее. Предлагала деду сдать картины, говорила, что их у него могут даже выкупить, правда, не за полную стоимость — таких денег и в городской казне-то нет!

— А он что? — спросил Мирза. — Не согласился?

— Да ты что? Разве он расстанется со своими картинами? Это же память об его отце. Дед старые газеты — и те не выбрасывает!

— Опасно в квартире такие ценности держать, — заметил Самед.

— А у них посторонних не бывает. Две девочки-ученицы, да одна старая знакомая. И все. И всегда кто-то дома — или бабушка, или дедушка. Они вообще никуда не ходят. Дед в шесть утра встает, выходит на бульвар воздухом подышать, по пути в киоске берет свежую газету. Посидит на лавочке с часик, почитает, морем подышит — и назад, домой. Бабушка сразу после его возвращения за продуктами отправляется. Каждый день что-то покупает, но понемногу, чтобы тяжести не носить. Они почти и не едят ничего, только деньги в картонную коробку из-под обуви складывают. Зачем, спрашивается? Сколько раз уговаривал телевизор новый купить, бесполезно, — разболтался Таир и вдруг осекся: кому интересны подробности стариковского быта? Но трое его молчаливых собеседников слушали с напряженным вниманием, и вдохновленный Таир продолжил: — Их трехкомнатная квартира со временем моей станет. Вот тогда я наведу в ней порядок. Весь хлам разгребу, ремонт сделаю… Машину себе куплю.

— Да, — мечтательно вздохнул Самед, — трехкомнатная квартира в центре города — это не панельный дом в Ахмедлах. Этаж какой?

— Третий.

— Здорово, — согласился и Мирза. — Обеспеченным человеком станешь. Не забудь тогда в гости пригласить…

— Самым дорогим гостем за моим столом будешь, — горячо заверил Таир, выпуская из виду то обстоятельство, что, завладев в мечтах квартирой Глебовичей, он как-то невзначай мысленно уже похоронил бабушку и деда.

— Собираться пора, — озабоченно сказал Самед, — совсем жарко стало.

И все согласились с тем, что надо уезжать, не то можно получить солнечные ожоги. А поскольку народ в это время только еще прибывал на пляж, уехали парни с ветерком и относительным комфортом в полупустом автобусе. Причем Таир, выпивший с непривычки целых две бутылки пива и разморенный морем и солнцем, даже задремал, прислонившись головой к оконному стеклу, и очнулся только при подъезде к станции метро, от которой они несколько часов назад стартовали.

— Ты хороший парень, Таир, — сказал на прощание Мирза. — Если кто тебя обидит — мне скажи.

Мальчик пока не представлял ситуации, при которой пришлось бы обращаться за помощью к старшему другу, но слышать такие слова было приятно, и он, польщенный, пообещал непременно сразу же связаться с Мирзой, хотя ни телефона, ни адреса ему не оставили.

В пятницу Таир позвонил деду, осведомился о здоровье, услышал в ответ обычное «потихоньку», напомнил, что завтра придет, и намекнул, что для Софьи будет маленький сюрприз. Сюрприз и вправду был вещью незначительной, но крайне необходимой в хозяйстве. Мальчик смастерил для бабушки из медицинской бутылочки брызгалку для белья, проделав в пластиковой пробке дырочки при помощи разогретой на газе иголки. Сил не было смотреть, как Софья набирает полный рот воды и с шумом разбрызгивает ее по ветхим простыням перед тем, как их проутюжить. Новое постельное белье здесь стелили только Таиру.

И вот он взбежал по крутым ступеням каменной лестницы на третий этаж старинного дома, сжимая газетный сверток с брызгалкой в потной руке, изрядно запачканной типографской краской, и позвонил в дверь. Никто не отозвался. Таир позвонил еще раз. Тишина. Он забеспокоился. Быть такого не могло, чтобы никого не было дома. Прислонился ухом к двери, чтобы послушать, что там, за дверью, и неожиданно она подалась.

— Здравствуйте, я пришел, — громко сказал Таир, разуваясь в прихожей. — А почему все нараспашку? У вас сегодня день открытых дверей?

Тишина.

Мальчик вошел в полумрак комнаты с зашторенными окнами, служившей гостиной, и замер на пороге. На диване, развалившись в странной, неестественной позе, застыл его дед. Голова откинута на мягкую спинку, руки свисают с сиденья, на котором валяется раскрытая книга, по голубой шелковой майке растеклось темное пятно…

— Ты чего, дед? — испуганным шепотом спросил Таир, не решаясь подойти ближе и заранее предчувствуя, что ему не ответят.

Газетный сверток с сюрпризом для Софьи выпал из рук и покатился по деревянному полу. Мальчик в одних носках опрометью бросился вон из квартиры, закричал, забился в соседнюю дверь. Открыл пожилой седовласый азербайджанец в спортивных брюках и белой майке. Таир знал, что это профессор, преподающий в университете математику, и схватил его руку, потянул за собой:

— Помогите! Помогите, — все другие слова вылетели у него из головы.

— Ня олуб, ай, оглан?¹⁰ Зачем так кричишь? — недовольно отозвался сосед, но влекомый Таиром, двинулся за ним следом.

— Там дедушке плохо, «скорую» надо, — выкрикнул Таир, боясь еще раз взглянуть на распростертое тело и пропуская профессора вперед, — а бабушки дома нет.

— Вахсей¹¹, — только и сказал сосед, подойдя к дивану, на котором полулежал Петр Глебович, а потом повернулся к Таиру. — Иди, мальчик, к нам домой, иди скорей!

Но было поздно. Он уже увидел то, чего не заметил в первый раз. И скатанную ковровую дорожку, из которой торчали полные ноги в женских босоножках, и пустые картинные рамы, сваленные в углу, и страшную рану на виске деда.

— П-п-п-п, — Таир хотел сказать: «Позвоните в милицию», но выговорить ничего не смог. Он еще не знал, что с этого момента начал заикаться, и в минуты сильного душевного волнения будет «спотыкаться» на согласных звуках всю дальнейшую жизнь, но уже понял, что ни бабушке, ни дедушке помочь ничем нельзя.

Профессор увел Таира в свою квартиру, где тот забился в кресло и принялся горько плакать. Так сильно он не плакал никогда в своей жизни — ни до этой трагедии, ни после. Судорожные рыдания сотрясали худенькое тело, футболка промокла от слез, и пожилая жена профессора, сначала суетившаяся возле мальчика, пытавшаяся напоить его чаем, положить на лоб мокрое полотенце, вскоре поняла, что лучше пока оставить его в покое. Он должен был выплакать свое горе.

Потом приехали милиция и «скорая помощь». Оперативные работники принялись снимать с мебели и картинных рам отпечатки пальцев, фотограф — делать снимки места преступления и тел погибших. Молоденькая медсестричка зашла в соседнюю квартиру и сделала Таиру успокоительный укол. И только увидев женщину в белом халате, мальчик вспомнил о том, что надо было позвонить родителям. Это была инерция сознания. Он четко знал, что Петр Глебович — его дед, но постоянно выпускал из виду, что Ольга — его дочь.

Таир набрал домашний номер телефона, но, услышав в трубке голос отца, принялся так сильно заикаться, что просто протянул трубку профессору, чтобы тот сам сообщил о трагедии. Потом тела бабушки и деда увезли, но мальчик этого не видел. Он больше никогда не входил в квартиру, которую давно привык считать своей. Отец забрал его от соседей деда и на такси увез домой, а мать осталась для дачи показаний сотрудникам милиции. Но их больше интересовала не Ольга, которая в последний раз была в отцовской квартире пятнадцать лет назад, а Таир. Только он мог поведать об образе жизни погибших, описать их знакомых и похищенные предметы.

Когда баба Паша в шесть часов вечера пришла с пирожками, она застала в квартире на улице Мясникова только Ольгу Петровну, понятых и двух оперативных работников, все еще составлявших протокол осмотра места происшествия. Узнав о гибели друзей юности, она всплеснула руками, выронила на пол пакет с пирожками и вдруг запричитала:

— Я знаю, кто убил! Я его видела. Он за квартирой следил!

Только в милиции Таир узнал, что бабу Пашу зовут Павлина Андреевна Орешкина, что ей пятьдесят восемь лет и что именно она дала первые важные показания следствию.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

4

Аллах гойса — даст Бог.

5

Гермямиш — человек, который ничего не видел.

6

Зибильщик — мусорщик.

7

Привет!

8

Лязят — удовольствие.

9

Киши — настоящий мужчина.

10

Что случилось, мальчик?

11

Вахсей — восклицание, обозначающее удивление.