Пришельцы из звёздного колодца

Лариса Кольцова, 2023

Эта книга вторая из серии «Три жизни трёх женщин Венда». Всего книг девять. Они создавались в течение двенадцати лет и ввиду их немалого объёма не могут быть выложены сразу. Последняя и заключительная книга – «Планета по имени Ксения» смыкается в конце с началом первой. Таким образом это роман – кольцо.Представленная книга дает читателю понимание, кто такой Рудольф Венд – здесь начало его звёздной карьеры, его заблуждений, а также появляются загадочные персонажи: Хагор, Тон-Ат, те, кто появились на Паралее среди её обитателей раньше землян.Впоследствии вы узнаете также кто или что такое Мать Вода и Чёрный Владыка – отринутые Боги древнего мира планеты Паралея, или Трол, как обозначали её земляне.Несмотря на простоту стиля, книга далась автору ценой значительных затрат, бессонных ночей, ибо буквально создавалась из наличного материала души.Очень хотелось бы, чтобы эта космическая сказка для взрослых подарила читателю возможность, пусть и ненадолго, отвлечения от нашей реальности.

Клён над потоком

Пелагея в роли феи неудачницы

Околоземный город-спутник завис над Северным полюсом. Волшебная планета простиралась внизу, и сравнить её по цвету можно было и с васильковым сапфиром, и с зыбким аквамарином, и с мерцающим размытым, прозрачно-фиолетовым аметистом. Она включала в себя всё их сияние и великолепие. Живой космический кристалл — Земля. И Пелагея, стоя на смотровой, довольно обширной площадке, давилась слезами от вида её, не заслуженной ничем, божественной красоты.

Сколько чудовищных травм, зарубцевавшихся ран и тёмных снов о прошлом таила в себе её необъятная память. А сами они, разумные и только собирающиеся таковыми стать, странные создания разве не являлись также её сохранителями и не тащили в себе, как наследие предков, те же упрятанные в глубинах всеобщего подсознания страшные сваленные комья былых не прощаемых грехов? Или прощаемых? Кто ответит? Если Высшего открытого Суда пока что над человечеством не было. А индивидуальный, — да. Он происходит всегда, но над каждым ли?

Спутник носил имя Борей. Имя северного ветра, имя русского оружия прошлой Эпохи глобальных войн…

Рядом веселилась группа молодых ребят и девушек. Девушки выделялись оригинальными и, можно сказать, нарядными комбинезонами, созданными, скорее всего, по индивидуальному замыслу каждой. То есть, они уже пришли сюда в своей личной одежде. Тогда как парни выглядели стандартно, облачённые в те комбинезоны, какие и полагались всем посетителям спутника.

Пелагея спросила себя, а что именно её привлекло к этой стайке вчерашних школьников? Она пригляделась и выделила сразу же одного из них. Стройный и высокий мальчик стоял он на ощутимой дистанции от всех. Он не смеялся, даже не улыбался, а сосредоточенно вглядывался через панорамную стену в то, ради чего сюда и приходили, В космос, собственно. Однако же, и особого восторга она в нём не уловила, он словно вслушивался в некие голоса, идущие снаружи, которые по понятной причине отсутствовали. За стеной смотровой площадки царила вековечная, начиная от точки создания всего, тишина,

Парня никто и не затрагивал из группы, не потому, что пренебрегали, или он пренебрегал, — нет, этого не чувствовалось. На редкость сплочённая и дружная группа. Пелагея сразу же ухватывала сам общий дух любой компании, Кто за кавычками любой, ситуативной даже, коллективной психики, она обычно ощущала. Тут другое, — принимали: не хочешь нашего общего веселья, так и туманься себе наедине.

Приглядевшись уже откровеннее, Пелагея не заметила и тени того сложного комплекса чувств и скрытых переживаний, что бывают свойственны таким юным одиночкам в молодёжных коллективах. Молодой человек, казался преисполненным очевидной самодостаточности,

Она подошла к юному человеку, не сумев себе отказать в этом в силу странного беспокойства, решила разглядеть его поближе, чтобы уяснить, что за всплеск она в себе ощутила? А подойдя вплотную, внезапно узнала его. Он-то её нет. Да и не мог, поскольку и не видел её никогда.

Тут у Пелагеи настолько не забыто, хотя и без давней остроты, защемило нерв души. Одно дело то изображение, что и послала ей вдруг то ли подруга, то ли недруг, — прошлая соперница, короче, другое — живой человек в реальном своём теле и весе, что и стоял рядом.

Нет, Пелагея не страдала тайным изъяном, женской слабостью, и вовсе не отслеживала судьбу своей давней соперницы. Той самой, которая и породила сего высокорослого гордеца — своё подобие в мужской только форме. Она им невероятно гордилась, она хотела вдарить по глазам Пелагее, узнав, что та вернулась на Землю. На, гляди! Какого красавца я поставила на крыло. И заметь себе, без особого вклада папаши в его становление. Только я одна! У тебя такой разве есть? Нет. Одни девки у тебя. Мой великолепный гипербореец, не в пример неуклюжему отцу — неудачнику. мой вклад в будущее человечество, избыточно обременённое некачественными порождениями и далёкими от совершенства людьми.

Его мать Карина Венд считалась немкой, не будучи ею ни единой каплей своей крови. Исконно-русская. Пелагея это выяснила. Когда-то один профессор из восточной части Германии, приглашённый прочесть курс лекций по истории религиозных войн в одну из московских Академий, обнаружил в детском городке глазастое белокурое сокровище — крошечную девочку Карину. Её мать погибла, а родственников как-то не оказалось в наличии. Или не до неё им было. Коллега погибшей матери девчушки, — а папаша предпочёл остаться где-то в тумане неизвестности, да так оттуда и не вынырнул, — указала бездетному немцу на то, что ребёнка можно удочерить. Одарённое по всем параметрам дитя необходимо пристроить в особенную семью, интеллектуальную, прочно оседлую, подходящую для дальнейшего её развития и становления. Условие такое, — чтобы родители не имели связи с космическими структурами. Люди оттуда дают самое статистически значимое количество сирот. Женщина же узнала случайно, что жена профессора жаждет для себя ребёнка и занята поисками именно девочки, желательно европеоидной, дабы у малышки по мере её взросления не возникало ненужных расспросов, почему я не похожа на вас?

И вот старик со своею старухой, а профессор был стар, вывезли русскую снегурочку в свои старые Альпы, где и воспитали её в нерусской среде. Правда, и русским языком она овладела в совершенстве. Но вот правду о подлинной русской природе самой девочки старики утаили, внедрив в неё миф о своём семейном чуде — чуде зачатия в утробе девяностолетней матери. Наша. Кровная дочь. Точка. И это их право. Насколько право было глубинно-справедливым по его существу? Их никто не осудил, а сами они искренне забыли о том, что дочь была найдена на просторах Русской необъятной равнины.

Подойдя сбоку, Пелагея заглянула в сосредоточенное лицо юноши. Он не придал значения, что его изучают.

«Нет, Карина!», — злорадно решила Пелагея. — «Он на тебя не похож. Как ни напитана ты профессорской премудростью дома своих приёмных родителей, но до чего же и ограничена всегда! Раскрашенное статичное изваяние, сошедшее с какого-нибудь постамента, вроде одной из архаичных скульптур древнего фонтана Дружба народов, скажем. Улыбка напоказ, декоративная красота, а душа твоя черства, себялюбива и бездарна». Стоп! Тут Пелагея одёрнула себя.

«Ты не девушка, моя милая, чтобы впадать во внутреннюю истерику, реанимировать злую ревность, опускаться в настолько и нижайшие уровни своего существа»!

А ведь сын мог быть и её собственным. А вот каким бы он был? У Пелагеи рождались только дочери. Три дочери как в земных сказках. Только обитали они в другой сказке — на далёкой планете, почти сплошь покрытой океаном. На планете, названной её именем — Пелагея-бусинка. Такой вот дар преподнёс ей муж и отец её дочерей, весьма преуспевший в космическом масштабе деятель.

«Майн Гот!», — воскликнула Карина, когда они общались по скайпу, — «Ты такая плодовитая оказалась! А ведь такая маленькая по виду, такая щупленькая. На Земле тебе не позволили бы родить и одного ребёнка…»,

«Такая страшненькая, такая неказистая», — добавила Пелагея и засмеялась.

«Твой муж, как я осведомлена, тайный долгожитель», — сказала Карина. — «Тебе с ним как живётся? Конечно, он давно уж выбыл из категории космических странников, и сделал себе блестящую карьеру в ГРОЗ, став там главным. Бывает же такое! Ты и такой выдающийся человек рядом…»

«Не знаю, кому и как с ним живётся, — ответила Пелагея. — Он на данный момент не мой муж. И уже давно».

«Выходит, ты одинока? Как и я…», — Карина вдруг опровергла мнение Пелагеи, что она чёрствая и неискренняя, став задумчивой и печальной. — «Мой сын вырос. Ты же знаешь, как резко мальчики отдаляются от своих матерей, когда взрослеют..

И она показала бывшей подруге и бывшей уже сопернице видеоизображения со своим сыном.

«Я не жила и не живу в одиночестве. Никогда», — сказала ей Пелагея.

Пелагея давно жила на той самой новооткрытой планете. Так уж сложилось. И она вовсе не была безупречной сама, обманув себя даже в минуты воспоминаний о дочерях. Да ей и не надо было вспоминать дочерей, поскольку она о них и не забывала никогда, а вот…

Вот, вот! Одну из дочерей она помнить не то, чтобы не желала, а боялась всегда ворошить память о ней. Та дочь родилась у неё первой. Тот самый случай, когда вины вроде бы и нет, а она есть. Дочь по имени Вика для матери не явилась некой «победой — викторией», а только её своеобразной аллергической «ягодкой — клубничкой», и что называется, выпала из прорехи кармашка её собственной судьбы навсегда. Была отдана мамочкой добровольно бездетным родственникам, а те потребовали, — девочку не тревожить, о себе не напоминать. Отец в данной конфигурации ничего не решал, поскольку о рождении дочери не знал, любимым мужчиной так и не стал, а был тем, о ком вспоминать не хотелось, а потому и незачем. Но краем зрения и слуха, краем неспокойного сердца, информационным короче способом, Пелагея о дочери кое-какое представление имела, и было оно по любому не беспечальным. Девочка не получилась красавицей, не развилась в уникальную умницу, хотя и не бракованной совсем-то уж, а вот будет ли счастливой, неизвестно. Но мать как-то и в этом сомневалась, поскольку сама же изначально дочь свою обделила любовью, да и фей-дарительниц к девочке никто не пригласил. На Земле они где-то попрятались, затаились, если и обитали когда-то открыто…

Она ощутила, как прилив жара изнутри, то особое состояние, чему не знала словесного определения. Она увидела будущее брошенной дочери, как-то непостижимо привязанной к тому, кого она и обошла вокруг как монументальную колонну.

Он хмыкнул, но принял вид безразличия к чудачеству маленькой незнакомой тётеньки. Пелагея закрыла глаза и разочарованно выдохнула зажатый внутри воздух. Нет! Её дочь и тут болталась где-то по самому краюшку того сияющего контура, что вычерчивала судьба вокруг красавчика. А то и за его пределом, поскольку невзрачной и неудачно-случайной девочке с ним рядом не просматривалось. Может, она и выглянет пару раз с девичьей печалькой из-за плеча той, кто станет для него по-настоящему ценной, и всё! Чудес не просматривалось. Отринутая доченька — метафорическая хроменькая уточка будет лишь незаметной подружкой той феерической птицы, к кому фея счастья, всё же, заявилась. И не удастся ей сбросить свои серые пёрышки никогда. А всё же…

Пересечение судеб будет, но с кем-то, кого нет у Пелагеи в дне сегодняшнем. И такое вот будущее не просматривалось уже в силу невероятно отдалённой перспективы, сходящейся в незримую уже точку. В мистической же и обратной перспективе Пелагея ясно видела, что сын соперницы каким-то чудом даст продолжение её линии, — то, от чего отказался его отец.

— Уф! — она отчего-то вспотела. Она сочла себя умалишённой, пусть и на краткий миг. Но образ возник, и словно бы получил право на грядущее воплощение. Она увидела, — тем самым третьим своим глазом, — забавного ребёнка — девочку, светленькую и глазастую, которой придётся родиться в таких местах, кои в сказках названы тридесятым царством — тридевятым государством, когда у юного человека рядом останется за плечами не только его юность, зрелость, но и непостижимо насыщенный, запутанный длинный путь, где он потеряет больше, чем обретёт. Кем она, сей милый хрономираж, будет? Дочкой или внучкой? Кто, спрашивается, вмонтировал в Пелагею такую вот престранную особенность, не дар, поскольку проку в нём не было никакого и ни для кого. А может, всё блажь и временное помутнение сознания? Да и проверить ничего невозможно. Осталось только дожить до собственного же пророчества самой себе. Лик ребёнка возник изумительно ясный и забавный, а финал грядущей сказочки отчего-то тягостно томил тёмной и взбаламученной неопределённостью…

Затяжной диалог с сыном бывшей соперницы.

Встав рядом ещё ближе к панорамной стене обзора, она обратилась к знакомому незнакомцу, — О чём задумался?

. Он не без удивления взглянул на невысокую женщину с большой тёмной родинкой в центре лба. Пелагея не без умысла оставила родинку и не позволила её удалять ни в детстве, ни потом. Родинка давала ей не только то, что её запоминали с первого взгляда практически все, а и счастье. Личное счастье и везение во всех начинаниях и замыслах. А то, что когда-то у неё из любящих рук вырвали возлюбленного, что же, и это впоследствии принесло ей жизненную удачу. Она стала женой человека, подарившего ей, Пелагее, целую планету. А вот отец сына соперницы стал рядовым агропоселенцем в одном из купольных городов в Космосе. Красавица же Карина, ставшая Карин на немецкий лад, его давно бросила, засев и сама в какую-то музейную замшелую развалину в искрошившихся Альпах.

— Я думаю о тщете всего, — так он ей ответил. Не сразу сообразив, о чём он, она какое-то время впитывала в себя звучание его голоса, так похожего на тембр голоса ничуть незабытого изменника.

— То есть? В каком смысле всего?

— О смерти.

— О смерти? — тут Пелагея невольно педагогически успокоительным жестом тронула его весьма мужественно развёрнутое плечо. — Смерть приходит как необратимость и стирание всего достигнутого, хочешь сказать?

— Она приходит как наказание. Она родительница всей той неправедности, что творилась, и ещё будет твориться на Земле. А исцелиться от неё можно только праведностью. И решение, кажущееся простым, не является таковым. Ведь праведность должна быть всеобщей, тотальной, без всякого исключения. Чтобы все мысли, все чувства, все бездонные чёрные глубины стали прозрачными — только так. И как этого добиться?

У мальчика оказался на диво развитый язык. Тут вклад мамы несомненен, особы заземлённой и избыточно-рациональной. Характер? Так ему ещё только предстоит себя проявить, оформиться чётко, но что-то подсказывало, мальчик — ясноликий сфинкс не станет ни для кого счастливым приобретением. Пожалуй, влияние деда — приёмного отца Карины могло бы сформировать из его не податливой и слоистой родовой структуры экзотический шедевр, настолько талантливым человеком и педагогом тот был, но увы! Дедушки Венда нет в живых.

— Ты любил своего дедушку? — спросила Пелагея, подумав о том, что у людей бывает очень глубокая порой память, и они могут помнить самые ранние и даже первые годы своей жизни. Ответ ошарашил по любому. Оказывается, она не знала трагических хронологических дат чужой семьи.

— Как я мог его любить, если он погиб до моего появления на свет? — Он усмехнулся, вовсе не проявляя юношеской и такой естественной, казалось бы, неуверенности перед лицом явно старшей по возрасту женщины. Пелагея всматривалась в насмешливое, — поскольку неприветливое, — мерцание ярко-аквамариновых глаз молодого человека, и назвать его добрым или легковесным она бы не смогла.

— Чего же улыбаешься, если речь зашла о смерти твоего же дедушки? — она ощутила себя нешуточно задетой. И кем? Мальчишкой!

— Улыбка лишь дань вежливости, — ответил он, усилив картинную улыбчивость. «И чего пристала»? — так она расшифровала его подавляемое раздражение.

— К тому же всё произошло столь давно… — перестав улыбаться, он опять показался неодолимо привлекательным, не по возрасту серьёзным.

— Когда же? Карина ни словом не обмолвилась о том, что её отец погиб столь давно… Конечно, мы виделись с нею в последний раз… — она замолчала, поскольку виделась она не с Кариной, а с её мужем, то есть с отцом самого мальчика. Тот отчего-то не посчитал нужным даже словом обмолвиться о том, кто стал в своё время его ближайшим родственником. Или же старый Венд и не мог таковым родственником стать в силу того, что к тому времени отсутствовал в земном своём плане.

— Вы так просто про дедушку сказали или знали его? Моя фамилия Венд. Рудольф Венд. Вообще-то, у меня два имени. Мой отец продолжает называть меня детским именем Радослав.

— Венд? Почему же не Паникин? Как твой отец мог не дать тебе свою фамилию?

— Я сразу понял, что вы что-то обо мне знаете. Вы как-то уж пристально следили за мною с самого начала. Да, Ростислав Паникин — мой отец. Но я живу сам по себе. Даже мать мне почти посторонняя. Я редко к ней приезжал в свои выходные дни из школьного городка.

— Так у вас тут ритуал прощания со школьной порой? То-то я смотрю, все такие нарядные. И что же ты? Будешь космодесантником, как был в своё время отец? Ростислав… — она не без усилия произнесла имя, не произносимое вслух столько уже лет.

— Нет. Я поступил на отделение геологической разведки с перспективой выхода в глубокий Космос впоследствии.

— Ты, я смотрю, не любитель коллективных празднеств. А вот Ростислав, — и имя было произнесено во второй раз уже легко, — был всегда душой любой компании. Неунывающий, надёжный для всех… Какой крепкой опорой он казался…

— Теперь он неунывающая душа в компании селян — марсиан, сеющих картошку под куполом. Ну и капусту. Чего там ещё? Не знаю, как там насчёт опоры для прочих, когда он прибывает на Землю для отдыха и восстановления, опора часто требуется ему самому.

— В смысле?

— В том самом позорном смысле, что он позволяет себе пристрастие к потреблению виноградных вин. Считает, что это его право. А кто его оспаривает? Если до сих пор существует виноделие как род деятельности, и своеобразный глобальный клуб его поддержки, то есть любителей выпить. Так что из хронического неудачника он вполне может перейти в разряд хронических алкоголиков. Как вам такая косая перспектива выдающегося в прошлом деятеля космических структур? А вы говорите — всеобщая праведность!

Он к тому же не любил своего неудачника отца. Сын Ростислава Паникина, фигурально выражаясь, не физически, конечно, но духовно клон своей матери — её мужская версия. На его породистом лице, на гладких юношеских скулах проступил нервный румянец.

Пелагее, в охватившем её забвении реальности, захотелось прижаться к его груди, — так он стал похож в миг запальчивого обличения глобального несовершенства на своего отца! Папа тоже позволял себе выступать в роли указателя на тот или иной изъян. Пелагея понимала, специфика характера такая, — прирождённые надзиратели-обличители или учителя-пророки, всё зависело от качества самого человека. Никто не любит быть поучаемым, а вот поучать других — дело совсем другое. И всё же, мальчик-то как хорош! Папа и мама вложились в его проектирование от всей души, с затратами не посчитались. А вот как там с воспитанием-формированием? Жизнь покажет. Она резко откачнулась в сторону от парня и едва не утратила равновесия. Вышло довольно-таки нелепо.

— Вам нехорошо? — спросил он участливо, подхватив её и предупредив саму возможность падения. — Тут такое возможно с неподготовленными людьми. Бывает, что голова вдруг закружиться.

— Так разве это я о праведности? — пробормотала Пелагея, ёжась от холода, только что не замечаемого. В помещении было действительно не жарко, и следовало бы при выходе не обзорную площадку утеплиться. — Холодно тут.

— Разве? Скорее всего, вас повело от психологического состояния зависания над бездной.

Смешной! Он даже и не подозревал, с кем ведёт речь о «зависании над бездной». — Вы необычная, если внешне, — тут он сделал ей комплимент, — вы похожи на изображение богини из древнего индийского пантеона. Я, к сожалению, не помню их имён. Их там столько!

— Да. Моя внешность отнюдь не эталонная. Да и жила я не в зеркалах, если уж на то пошло. Я с детства человек космический. Я и родилась на космическом корабле. И сколько кровей во мне намешано, уже и не вычленишь. Да и кому оно надо? Вот ты считаешь себя каким, по крови если?

— Двухсоставным. По матери — немец, по отцу — русский.

Пелагея внутренне недобро усмехнулась, а внешне ласково улыбнулась ему. — Твой отец одержал верх над весьма холодной и излишне прагматичной природой матери, — и тут же она поспешила оправдаться, — я имею в виду не конкретно твою мать, — но имела-то она в виду именно её, Карину Венд, — а тот национальный архетип, что обычно приписывают германским народам. Ты совсем другой. Ты наполнен русскими страстями, хотя они и пребывают в тебе запечатанными до времени. А ведь в каждом народе заложены не только лучшие качества, но ведь и исторически сформировано столько всякого хлама, если честно. Наносы такие, что так вот запросто не разгребёшь…

Неправедность, — задумалась она над столь редко употребляемым словом, так что казалось оно каким-то немыслимо архаичным, вроде тех, коими заполнены древние религиозные книги, нравоучительные трактаты, поучительные сказы всех времён и народов. Что такое неправедность? Болезнь цивилизации, оставившая столько рубцов в теле и человечества, и самой биосферы? И никто не даёт гарантий, что и опять она не выгрызает исподтишка живую плоть мира. Не вьёт себе привычных и преемственных в поколениях землян гнёзд разврата, — если в глубинных бессознательных уровнях протекания всех информационных процессов. Ведь внешне-то вычистили все вавилонские башни, а архитектура-то сохранена! Удобно же и привычно. И такая прочность — даже всепланетные катаклизмы не смыли их без остатка. Мудрость предков. А если и не было такой уж безупречной мудрости, чтобы пыль с неё сдувать в освящённых традицией хранилищах этой самой премудрости? И так ли уж неправы все революционеры всех прошедших эпох, когда сносят её, куда подальше с глаз долой? Чтобы начать своё собственное чистописание и опять не избегают чёрных и корявых ошибок.

Навязанные разговоры по душам

— Странный у нас разговор, не находишь? — спросила она у сынишки Карины Венд, самоуверенного не по возрасту. — Для такого праздника, как прощание со школьной порой и первый взгляд в манящую глубину Вселенной стоило бы подыскать и более жизнеутверждающие темы для общения.

— Я не навязывал вам никаких тем для общения, — огрызнулся он.

— Да? — ответила она, дружески улыбаясь, а в ответ не получила и тени улыбки. Он смотрел пристально, хмуро даже и ещё как-то так, что ей хотелось от него отпрянуть и убежать. Но вышло бы глупо. — Хотел бы стать живым носителем революционной информации для какой-нибудь закрытой системы — вполне себе человеческой и неправедной планеты, чтобы её выправить к необратимой уже человечности?

— Абсолютно закрытых систем не существует, — ответил он вполне вежливо, не собираясь обрывать разговор на полуслове. — Они лишь абстракция теоретической физики. И не может индивидуальный носитель самой передовой информации выправить такую колоссальную систему как социум целой планеты.

— А вот сам оплавиться вполне себе и может. Так хочешь сказать?

— Не знаю. Не люблю теоретизировать в пустоту.

— А разве пустота есть? Она тоже только абстракция ошибочных физических теорий прошлого…

— У вас жемчуг на шее и в ушах уникально-красивый. Подлинный или искусственный? — спросил он, неожиданно оборвав все «теоретизирования в пустоту», как он выразился.

— Он вырос на планете «Пелагея-бусинка». Самый подлинный. Может, когда-нибудь ты и посетишь мою «Пелагею», и мы с тобою породнимся настолько и причудливым образом…

— Каким? — тут он совсем по-мальчишески опешил.

— Таким. Я рожу ещё дочь, последнюю, а потому и самую прекрасную. А ты к тому времени устанешь от своих ошибочных путей и выберешь путь к праведности, как и мечтаешь теперь. Ты её полюбишь, и вы родите по-настоящему праведное потомство. Ведь и состояние психики и всех структур человека важны для момента зачатия ребёнка. А пока человек молод, он пребывает под воздействием и мощным излучением своего внутреннего реактора — своих инстинктов и прочих вожделений. Весьма часто идёт в разнос. Если его плохо обучили в детстве самодисциплине, науке управлять собою.

Она буквально зашлась собственным уже «теоретизированием в пустоту», от чего мальчишка стал пятиться от неё. А она наступала, — Потом, когда он обретёт эту науку в мучительных поломках самого себя и долгом исцелении впоследствии, внутренний реактор начинает гаснуть в силу естественных природных причин, и энергия соответственно уже не та по накалу и мощи, что была…

— Да кто этот «он»? — спросил он.

— Ты! Они, — она указала в сторону группы ребят, вдруг обнаружив, что те ушли. — Да кто угодно! Разум очнулся, а сил-то былых и нет! Да и времени зачастую только куцый хвостик. А всё же и тогда не всё потеряно, если Всевышний даст шанс, чтобы человек внёс свою малую лепту в грандиозный проект всеобщей и будущей праведности, отменяющей смерть. А уж я постараюсь воспитать свою будущую дочь пригодной. Для столь необходимой и невероятно трудной деятельности я и сама пока не дотягиваю.

— Да вы фантаст! — он засмеялся, сочетая в своём смехе неловкость и неприязнь к ней одновременно. Он не знал, как себя вести. — Я-то уж точно не стану персонажем вашего фантастического романа. Или он у вас будет не только космическим, но и лирическим, немного эротическим, а в целом комическим?

— Он будет скорее трагическим. Да ты им уже и стал. Моим персонажем.

— Как вы замахнулись прямо-таки на божественные права в отношении любого встречного. Вы кто?

— Судьба, должно быть. Твой отец так ничего тогда и не понял, поэтому он и лишён подлинной жизни в настоящем.

— Самомнение у вас, женщина! — и он опять рассмеялся, но уже намного веселее.

— А ты ведь воображаешь, повиснув тут в вышине как Саваоф, что уже и праведник, раз таков в своих мечтаниях? — Пелагея не разделяла его веселья. Он начинал её раздражать, он перестал ей даже нравиться. Она уже сожалела, что подошла к нему вплотную, что увидела нечто такое, что отменить уже невозможно.

— Саваоф? — процедил он, отлично уловив выплеск её уже негатива, — Он кто? Ваш сослуживец? Ваш бывший друг или враг? — не только чувствительным, но и язвительным оказался, стервец — сын мамы стервы.

— Как же? Если учесть профессию твоего деда, мог бы и знать о ком речь. Он же был религиовед.

— Именно что был. Я же не видел его живым. А книг его я не читаю, потому что мне скучно читать всякий надуманный и глубоко-архаичный бред, — тут мальчишка посмотрел на неё с открыто неуважительной насмешкой, как смотрят недобрые персоны на юродивых и прочих убогих, не имея в себе сочувствия ни к кому и не желая себя напрягать игрой в человечность. Поскольку в их представлении человечность, она только для человеков, а звания человека достоин не всякий. — Если ваша дочь будет похожей на вас, то можете и не стараться.

Нет! он не собирался выглядеть вежливым, дерзкий и наглый, — Я люблю совсем другой тип девушек.

— Каких же? Подобных твоей маме? Белокурых и длинноногих, беломраморных, но живых богинь?

— Я не пойму, у вас комплекс неполноценности, что ли? В мире колоссальное количество народов, обладающих настолько разнообразным вкусовым восприятием, что и на ваш экзотический вид имеется многочисленный спрос.

Пелагея вздохнула, но она вовсе не собиралась ретироваться от юного наглеца куда подальше. Вышло бы, что она признаёт его необоснованное превосходство. Она осталась стоять на месте, как монолитная небольшая скала, усыпанная сверканием иноземных жемчужин. Она улыбалась в чёрно-фиолетовую глубину опасно загадочной Вселенной, мнимо распахивающейся навстречу существу, чья значимость в сравнении с нею стремилась к нулю. И парень ни на шаг не сдвинулся в сторону. Играя на её выдержке, он был заинтригован беседой со странной, некрасивой, а магически притягательной женщиной. Он с любопытством и даже жадно изучал невероятный жемчуг в её волосах и на вороте её костюма. Он чего-то ожидал, как ждут развязку захватывающей сказки.

— Твои друзья-соратники уже ушли, — сказала она.

— И? — спросил он. — Я же не из группы детского школьного городка, чтобы ходить за всеми гуськом. Какие же они соратники? Никаких ратных дел за ними не числится. Да и я не военный. Пусть и ушли. Все эти друзья из закрытой школьной песочницы мне уже без надобности.

Подарок для заклятой подруги

Пелагея сняла пару натуральных жемчужин, размером с полновесный грецкий орех, из своих маленьких ушей с растянутой мочкой. Он наблюдал за её действием, двигая верхней губой в намерении что-то сказать, а молчал. Жемчужины были густо фиолетовые, полупрозрачные, внутри сиял радужный блик, похожий на глаз колдуна. Зрелище завораживало любого, кто видел её украшения.

— Отдай своей матери. Я ей обещала, когда с ней связалась, но реальной встречи как-то не получилось. Ведь твоя мать — коллекционер редких драгоценностей. А имя она вспомнит и сама. — Пелагея протянула ему серьги. Он замер, не зная, как быть. Взять или отказаться? Но ведь дарят не ему. Он взял дар для матери от её бывшей подруги и сунул его в карман комбинезона.

— Мама будет рада, — на самом деле Пелагея ничего Карине не обещала и вовсе не была уверена, что та не выбросит такой вот дар данайца, чем и может посчитать инопланетный драгоценный презент. Карина была мистиком и весьма суеверной, как и многие ценители камней и прочих минералов. К тому же напитана в силу профессии массой древних легенд и забытыми эзотерическими преданиями.

Она так и не узнала, что скверный мальчишка забудет о подарке странной тётеньки, а обнаружив, отдаст своей рыжеволосой девчонке, решив, что у мамы и так добра полные стеллажи и прочие шкатулки. Зря! Зря он так поступил. Недобрый посыл из далёкого прошлого разрядится потом на той самой девчонке, принеся ей бездну страданий. Считают жемчуг лёгким по своему воздействию, тогда как он есть аномалия, болезнь влажной плоти моллюска. Когда его собственные защитные механизмы при помощи особых веществ обтекают жемчужными слоями страдания инородную песчинку, внедрившуюся в него.

— Очень красиво! Благодарю вас вместо неё. У неё точно таких диковинок нет. Не ожидал такой щедрости от женщины, которую я уж точно разозлил.

— А зачем злил-то?

Он пожал плечами, — Не знаю. Особо-то и незачем было. Так уж разговор наш заплёлся, что я разозлился. — В минуты такой откровенности он имел чисто-мальчишеский вид озорника, осознавшего своё плохое поведение. Казалось, что он и не способен вести подобные разговоры в силу своей незрелости, какие только что они вели. Милый, ладный, можно сказать лучезарный мальчик — мечта любой мамы, а также любой взрослеющей девочки.

— Сколько думаю, столько и поражаюсь. На чём именно держится в этой бездне Земля? — спросил он.

— На паутинке Всевышнего, на ней и держится Земля в космической беспредельности, — ответила Пелагея. — И она крепче всех стальных тросов. Мощнее всех совокупных демонов и всех недоразвитых дураков из числа их обслуги.

Мягкий розоватый свет залил площадку, давая понять экскурсантам, что сеанс созерцания планеты окончен. И тут неожиданно возникло то потрясающее и редчайшее явление, которому до сих пор не было внятного объяснения, а тем ни менее его наблюдали. В голубовато-сиреневой фате — атмосфере возник разрыв — линза, а в ней как в экране замелькали вполне себе различимые картины земной реальности. Вот как будто они совсем рядом, а сами наблюдатели едва лишь и приподнялись над поверхностью самой планеты. Словно зависли в банальном транспортном средстве передвижения — аэролёте.

— Ты видишь?! — вскрикнула Пелагея, обращаясь к собеседнику. Но он уже ушёл. Он счёл её назойливой некрасивой тёткой — любительницей поболтать о том, о сём на досуге, да ещё и с нравоучительным подтекстом в виду того, что собеседник намного моложе. А то, как критически он её осматривал и оценил нижайшим из возможных баллов, она поняла безошибочным женским чутьём. Тут проявилось то самое наследственное качество — вклад матери. Затаённое чувство превосходства по отношению к ближнему, да и всякому дальнему. А его отец, каким он был?

У каждого своя Вселенная

Поначалу весёлый приятель, затем восторженный обожатель, ставший незаменимым мужем. И вдруг, и внезапно, и неожиданно, и вероломно изменник. Пусть и осознавший свою измену как непростительную ошибку, но так и не прощённый, поскольку никогда и не просил прощения.

Она знала в той самой непостижимой глубине залегания уровней всякой живой души, что он всегда жалел о ней. Он, терзался виной как судьбоносной ошибкой. Ведь там, в той неисповедимой глубине, они встречались, время от времени, потому и знали друг о друге всё. Для этого и не надо было реальных встреч, информация перетекала беспрепятственно — связь двух душ не оборвалась с разлукой физической. Только она это знала осознанно, а его чувствования не доходили до порога осознания. Она так и осталась для него безвозвратно утраченной, неповторимой. Вот бы он удивился, узнай о том, какой безжалостной уценке она подвергнута его сыном.

Она, бывшая когда-то одной из исключительных девушек среди космических десантников их общего выпуска, дружила со многими, но так и не нашла среди них себе единственного и глубоко личного друга. Ну, да, несколько маловата ростом, а в остальном? «Искорка, Бусинка, Чёрная жемчужина» и даже «Ведьмин глаз» — вот перечень её прозвищ в среде мужского звёздного экипажа, где и возникло между ним, Ростиславом, и ею, маленькой девушкой — космодесантницей Пелагеей то, что так и осталось неповторимо яркой и счастливой вспышкой её жизни. Правда, оставившей в ней горючие угли, вначале чёрные и удушающие, а теперь бесцветно-холодные, запорошённые песками-снегами, звёздной пылью.

Тогда все знали, едва Ростислав возник у них в группе, причём на самом последнем году обучения, а он был уже опытным космическим странником к тому времени, и профессиональные навыки получал непосредственно в космической колонии, где и родился, — что он в кого-то безнадёжно и безответно влюблён. В кого? Никто из друзей прекрасный объект его мечтаний и мучений никогда не видел. Она обитала довольно далеко от тех мест, где они учились и жили в те годы. Они в России, а она где-то в Альпах. Потом уже Ростислав рассказал Пелагее о том, где и когда он встретил впервые Карину. Рассказал скупо, но она представила всё ярко и в подробностях.

Едва молодой космический странник прибыл на Землю, довелось ему попасть на одно из солёных озёр в Азии, то самое, где можно было не тонуть, а просто лежать на поверхности воды и покачиваться, как не знаю что, поскольку плотность воды невероятная. Вот он и лежал, и наслаждался, и покачивался, и растворялся в счастье своих ощущений, и сливался с нестерпимо-синим небом, краше которого не бывает ничего.

На берегу росла, высаженная там ровными рядами, роща зонтичных акаций, практически не дающая тени. Вот в её-то сквозной тени он и встретил ту девушку, как устал покачиваться на солёной глади. Она не покачивалась и не наслаждалась ни озером, ни фиолетовой дымкой прибрежных гор, ни высаженной тут экзотической рощей. Она сидела недалеко от воды на скамеечке для отдыха и ждала старого отца. Тот как раз тоже покачивался и наслаждался, и растворялся в красотах Мироздания, как только что и сам Ростислав.

Из-под кроны растительных сетчатых зонтов, пробившиеся без особых препятствий вниз солнечные лучи — золотые космические кисточки рисовали на её удивительной фигуре удивительные узоры. Белое платье казалось облаком, в котором она сидела, а светлые тяжёлые и обильные волосы спадали на плечи и на спину ниже её талии. Изменчивые по цвету глаза, вбирая в себя как в зеркало и небо, и озеро, отливали то синим, то зелёным оттенком, то матово серебрились далёкой и безбрежной далью неведомых пространств.

Изучив её на расстоянии вытянутой руки, он понял, что она едва вышла из подросткового возраста, хотя и была крупной, пышной. Как был в купальном халате, так он и сел рядом с нею. Она повернулась к нему и взглянула прямо и спокойно, если не сказать равнодушно, примерно так же, как и на ствол дерева, растущий рядом. Даже не подвинулась, а сидела по самому центру скамьи.

— Ноги, что ли, не держат? — нелюбезно, если не грубо, спросила юная красавица сочным и звучным, очень самоуверенным голосом.

— Есть маленько, — жизнерадостно отозвался Ростислав, ничуть не застеснявшись её, поскольку был значительно старше неприязненной, а всё равно чудесной девчонки.

–Твой прадедушка? — спросил он у неё, увидев, как она машет рукой старому человеку, блаженствующему неподалёку от берега.

Яркое ожерелье, составленное из разноцветных минералов и напоминающее гроздь диковинных цветов, охватывало высокую и по-детски нежную шею девушки-подростка, издали так напомнившую зрелую женщину из-за своих впечатляющих форм. Такой же браслет в несколько рядов болтался на её запястье.

— Красиво-то как! — восхитился непосредственный и простодушный парень, так и не дождавшись её ответа на свой вопрос.

— Он не мой прадедушка, а мой папа, невоспитанный ты и мокрый бегемот. Кто дал тебе права мне тыкать?

— А тебе? — опешил от неожиданной грубости юной и облачной Флоры бравый космический странник.

Но ни холода, ни злого презрения, глаза играли заметным возбуждением, естественным для девушки, на которую вдруг обратили восхищённое внимание. Глазами они вели совсем другой диалог.

— Плохо же воспитал тебя твой дедушка, хотя он тебе и за папу, — донимал её уже умышленно Ростислав.

— Он не за папу, он подлинный мой папа. Ему, действительно, уже за сто лет. Сто девять, если точно.

— Молодец старикан! «Его пример другим наука, но Боже мой! какая скука».

— Пушкин — бессмертный русский гений. Так принято считать, но все дружно его не читают. Жуткая архаика.

— Ты же читала, если сразу догадалась?

— Я не все. Я как раз исключение.

— Скромное замечание, учитывая твой возраст.

— Здравое. И возраст это не мерило ума. Если ума и таланта нет, они не проклюнутся и в старости. Другое дело, что бывают запоздало распускающиеся способности, вроде примороженных неблагоприятным воздействием древесных почек. Я умная в папу.

Девчонка горделиво приосанилась, повертев высокой шеей, что называется, лебяжьей. У «мокрого бегемота» дух захватило, рот пересох. Он еле усидел на краюшке скамьи, едва не свалившись от изумления её развитостью.

— Вид твоего бодрого папы — праздник для души любого мужчины. Дабы они не теряли веру в себя. Всякому бы такую прыть на перевале ко второму столетию жизни.

Она глянула с любопытством, — Ты образованный, если исторически, а не похож. По виду ты лопух.

— Лопух так лопух. Уже ближе к сути, чем бегемот. Лопух растение родное и плодовитое, с крепким корневищем, заметь… — тут он поелозил, ибо намёк был на сугубо сокрытую для непосредственного изучения деталь, так что девушка невольно скосила глаза на то самое место, которое он тщательно укрывал купальным халатом. Мокрые плавки валялись где-то, а где, он забыл.

— А то «бегемот», — дополнил он, — Слишком уж экзотичный зверь, неповоротливый к тому же… Даже не представляю, как такие звери милуются в тот самый период, когда им оно и надо…

— Я не зоотехник, — оборвала она, — и не наблюдатель за повадками диких животных. Подробности о репродуктивных инстинктах животных это не в моей зоне интересов. Заход, однако, именно как у бегемота. Тупо и грубо!

— Признаю, сморозил ерунду. Так это от смущения. Я очень застенчивый парень…

Они помолчали. Девушка снисходительно улыбнулась, приняв его наигранное самоуничижение за собственную победу. Всякий, кто бы ни сунулся к ней, отпор получит!

— А у тебя есть друг? — спросил он радостно, не придавая значения нелестному обозначению себя, поскольку это могло быть всего лишь разновидностью девчоночьей игры от ответного смущения, — Не вообще друг, а личный и единственный и уж точно не лопух.

— А ты что тут делаешь? — спросила она.

— Я-то? Да вот ищу свою космическую мечту среди земных воплощений. Не желаешь присоединиться к моим поискам?

— Нет. Ты-то уж точно не воплощение моей мечты. Да её у меня и нет. Для меня идеал мой папа, но подобные ему давно не рождаются.

— Ну, уж идеал! Ты стариков, что ли, любишь? Чтобы дышать ветхозаветной пылью и чихать всю жизнь, ступай работать в какой-нибудь стылый музей. Да ведь пропадёшь там среди старья и бездыханной ветоши.

— Папа не ветошь, папа — реальный гений. Он академик и почётный член трёх глобальных академий.

— Да уж, член действительно уникальный, раз родил столь прекрасную дочь, будучи почти столетним.

— Свои скабрезности оставь при себе. Я сказала бы, что разочарована в тебе, но я ведь и не была тобою очарована. Я же сразу определила твой подвид — заурядный и повсеместно встречающийся лопух! А моя мама самая счастливая женщина, поскольку прожила с ним с самой своей юности больше восьми десятков лет, прежде чем меня родила в девяносто лет.

— Да не бреши! — изумился он, прислушиваясь к счастливым воплям со стороны солёного озера. Это баловался столетний гений и почётный жизнеутверждающий член трёх глобальных академий, пытающийся выбраться со своего плавучего матраса, дабы отдохнуть от лечебных процедур.

— Карин! — завопил гений, сильно грассируя, взывая о помощи, поскольку никак не мог выбраться на берег. Примерно так понял его Ростислав.

Девушка встала перед Ростиславом, уходить ей явно не хотелось. Лопух или не лопух, а он её развлекал.

— А ты на русском разговариваешь как на своём родном, — сказал он удивлённо. — И откуда поняла, что я русский?

— По лицу твоему и поняла. Оно у тебя такое… — девушка затруднялась с определением или не хотела хамить, чтобы совсем уж грубо.

— Словно бы вылепленное из хлебного мякиша? — подсказал он весело.

— Скорее, ты похож на пряничного человечка, которому вместо носа прилепили здоровую морковину.

— Может, я и был пряничный когда-то, да давно зачерствел. Хочешь сказать, что я носатый? А ты любишь тех, у кого нос пятачком?

— Я хотела сказать, что у тебя вкусное лицо.

— В смысле? — опешил космический десантник, — Ты людоед, что ли?

— Вкусное означает только то, что человек мягкий и чрезмерно доверчивый, а его жизненный ресурс всегда может с лёгкостью быть поглощён тем, кто окажется подлым и беспринципным. Мой отец называет избыточно благородных и доверчивых людей, позволяющих себя использовать, «пряничными человечками». Так что я не хотела тебя обидеть. Ты взрослый, а лицо у тебя мальчишеское какое-то. Наивное и открытое. Даже среди моих сверстников такие лица — редкость уже.

— Я же в космической колонии вырос. А там, понимаешь, все люди друг другу домочадцы.

— Я и сказала. Ты добрый. Это сразу видно. И нос у тебя очень красивый и сам ты… мужественный… — она сощурилась, глядя в ослепительную гладь озера, чтобы скрыть свои подлинные чувства. Ростислав на самом-то деле сильно ей понравился. И она вовсе не хотела, чтобы он ушёл прочь, унося обиду на неё.

— А кто же языку так здорово обучил, если ты не россиянка? Шпаришь, будь здоров! Я и то так не умею складно говорить.

— У папы своя методика. Я полиглот, — ответила она, сохраняя внешнее безразличие.

— И какого рода пыль мы глотаем? Земную или космическую? — Очарованный «лопух» отчётливо рассмотрел идеальные очертания девственной груди с розовеющими бутонами сосков, увидел, как дышит её втянутый живот через тончайший батист. А ниже чётко просматривалось её вполне себе созревшее женское, сакральное преддверие к главному сокровищу всякой живой Флоры. У бедняги Ростислава опять перехватило дыхание. Ни насмешка, ни юмор положения не спасали. Как мало полудетское лицо увязывалось со всем прочим, роскошно-цветущим, неодолимо-зовущим к полноценной уже любви. И если так уж необходимо, он был согласен ждать её календарного взросления. Сколько? Год, два?

— У меня нет друга, — призналась вдруг девушка. — Я смогу полюбить только того, кто будет носить меня на руках. А поскольку я очень тяжелая и плотная, думаю, этого никогда не произойдёт. Да и мальчишки от меня всегда на расстоянии. Они очень глупые.

Ростислав встал и с лёгкостью подхватил её на руки, — Я буду носить тебя на руках, — прошептал он. — Ты же серьёзная девушка и хозяйка своему слову?

— Какому слову? — расширив глаза, прошептала она, обхватив его за шею, чтобы не выронил вдруг, и царапая своими перстнями и каменными браслетами. О чём говорила такая вот любовь к украшениям? Родители баловали свою уникальную кровиночку? Или же она сама пока что не рассталась с теми девчоночьими играми, когда они воображают себя принцессами или изукрашенными сказочными феями?

— Что полюбишь того, кто будет носить тебя на руках. Вот ты и попалась, Карина…

Кто кого и куда увёл?

Попалась не Карина, попался он сам. Пелагея, хотя и прошло столько лет, хотя она сама и выстроила всю эту художественную воображаемую инсталляцию внутри самой себя, ощутила боль в неопределимой, если локально, области, именуемой душой. Когда она впервые увидела Ростислава, то отчего-то сразу обратила внимание не на его крупное тело, не на скульптурно-чёткое и безупречно прекрасное, как ей сразу и навсегда показалось, лицо, а на его загорелые сильные мускулистые руки человека, привыкшего к самому разнообразному физическому труду. И она почувствовала с защемляющей остротой, меняющей пульс и учащающей дыхание, что именно эти руки будут первыми, что обнимут её настоящим мужским объятием. Ей хотелось бы, чтобы они так и остались единственными. Но не случилось. Карина Венд вышла однажды из призрачной тени зонтичных акаций, из легковесной юной игры по случаю, из мимолётного прошлого в настоящее Ростислава и втащила его в одиночество и сиротство своего собственного настоящего. Пленила его на годы и годы, нисколько его не ценя, не оберегая, не любя своим, разбитым к тому времени совсем другим человеком, сердцем себялюбивой и мстительной Флоры. Своего подлинного возлюбленного она отчего-то простить не захотела, закрылась от него как щитом судьбою Ростислава. Родила Ростиславу сына. А потом отбросила надоевший живой и обременительный щит — мужа, так и не сумев его полюбить. Он так никогда и не стал её внутренним самым драгоценным жильцом, оставаясь всегда только внешним раздражителем, то необходимым от случая к случаю, то невыносимым и нежелательным. Первое впечатление его не обмануло. Холодная статичная гордячка навсегда осталась для него Наиной из пушкинской сказки.

«Наина, ты ли, ах, Наина! Наина, где твоя краса? Скажи, ужели небеса тебя так страшно изменили»?

Нет, современные небеса Карину-Наину не изменили. Она продолжала пребывать при своей редкой красоте, в короне солнечно-сияющих волос, в драгоценных ожерельях и перстнях, сидя как в снежном облаке на недоступной вершине, никого не любя. Даже единственного сына. Справедливости ради назвать ту вершину недоступной было уже неправильно, поскольку желающих её одолеть давно не было. Флора с редкой патологией души — неспособностью ни к кому привязаться, давно устарела для атак на себя романтичных авантюристов, и уж как там она устраивала свой быт и досуг, никого не интересовало. Представить ту Вселенную, в которой она обитала, не было ни малейшей возможности. У каждого из нас своя Вселенная, хотя, как объективная реальность она одна на всех.

А вполне он мог быть, не по возрасту статный, не по существу собою гордый и очевидно своевольный мальчишка, её сыном. Только намного умнее, добрее был бы он. Непременно талантливым…

Но тогда у Пелагеи не родилась бы дочка Вика-клубника, произрастающая на сиротской делянке. Получается, мальчик Рудольф Венд своим появлением на свет дал импульс желанию Пелагеи в отместку его отцу, не мешкая, родить ребёнка, но… от нелюбимого мужчины. От того, кто рядом и оказался по случаю. Родилась девочка Вика, ненужная ни матери, ни отцу, чьих имён, возможно, она никогда и не узнает.

Отцом стал некий Рудольф — носитель экзотического отчества Горациевич по фамилии Разумов. Он о рождении девочки просто не узнал своевременно. Не сообщила она ему о том, вытолкнув его из своего личного пространства, как происходит часто у женщин, кого закрутила в себя воронка житейской беды под названием «мужская измена», когда смирения нет, а активности хоть отбавляй. И стал симпатичный и во всех смыслах отличный парень по имени Рудольф Разумов ответственным за чужое предательство, стал виноватым за сиротство дочери, о рождении которой ему сообщили совсем уж посторонние люди, а сама Пелагея того не пожелала. Он девочку нашёл, но семья, ставшая ей родной, упросила его оставить всё так, как оно и случилось. Не рвать сердце ни себе, ни им, прикипевшим к малышке. И Рудольф Горациевич, — а он к тому времени уже удостоился именоваться по имени-отчеству за свои заслуги в ГРОЗ, — приказал себе о пятнистой от родинок кукушке забыть навсегда.

А родинками Пелагея была щедро помечена, одним лбом природа не ограничилась, — на шее, на груди, на животе и на предплечье. Патология налицо, или как думали иные, это признак глубинной мутации. Она того знать не хотела, на здоровье не жаловалась, а энергии имелось в ней столько, что иной и позавидует.

Ей ли и рассуждать о праведности, да ещё с позиции превосходства, с юным и наивно-самонадеянным Рудольфом Вендом, не совершившим в своей жизни пока что ничего предосудительного. Распушилась — расчирикалась, кукушка пятнистая, как и обозвал её в сердцах другой Рудольф по фамилии Разумов, кому нанесла она столь незаслуженную и, — хорошо, если неглубокую, ещё лучше пустяшную, — а всё же рану. Ей его слова передали, вместе с наказом впредь уж не соваться в тёплую и душевную, поскольку родную по-настоящему, обитель доченьки. Теперь она для неё чужая девочка. Можешь и глянуть когда, со стороны, но клюв свой негодный не раскрывай о своём с ней родстве! Да и вообще, о нас тоже можешь забыть как о родственниках. Нет тебе нашего уважения, пусть и вершинная ты птица, и поёшь с мистическим переливом, с замахом на провидческие возможности, ты кукушка! И что за дурь такая — сиротская делянка? Девочка растёт любимицей в дружной семье. Знать не знает, что её появление было актом мести некому космическому страннику Ростиславу, хотя он сей мести попросту и не заметил, о тебе забыл.

Она не поправила, что не забыл, а пребывал в затяжном беспамятстве от нахлынувшей любви-напасти к Карине Венд, приворожившей его, чистого простака, свалившегося на Землю со своих звёзд, незамутнённых земным коварством. А очнулся слишком поздно…

Пелагея осталась на площадке одна, продолжая обращаться к ушедшему хорошо эрудированному, да плохо воспитанному юноше, потрясённая открывшейся её взору чародейской иллюзией, или чем это было? Милостивой улыбкой Творца своему маленькому чаду?

— Ростислав, это же то самое место в Подмосковье, где мы впервые… ты помнишь? Там потом построили тот печальный Центр, якобы исцеления обречённых людей, а мы с тобой всё сожалели о том, что под его строительство забрали огромный кусок живописнейшей территории. Я вижу тот самый лесной массив, берег реки и клён над потоком…

Сон как продолжение абсурда реальности

Приснилась космическая чёрная дыра. Только чёрной она вовсе не выглядела, а бесцветной, кристаллической и в то же время текучей воронкой, утягивающей в себя привычные созвездия, как в слив раковины стремительным завихрением утягиваются вместе с водой случайные соринки. И вдруг всё загустело и встало без шанса сдвинуться куда-либо.

«Я нахожусь за горизонтом событий»? — спросило просыпающееся сознание. Ксения уже ощущала себя лежащей в своей постели и закутанной в легковесное покрывало до самого носа. Возникло желание поиграть в сновидения, смоделировать какой-нибудь любопытный мир и побродить там, оттягивая момент окончательного пробуждения. Да не тут-то было! Перламутровая воронка встала как вкопанная.

Вот только где она встала колом? В ней самой, в её дремотной черепушке? Зависшее на грани пробуждения сознание с хлопьями оседающего в нём сна с его игрушечным представлением — визуальным макетом «чёрной дыры», раскрашенной как в детском фильме о тайнах Вселенной, закручивалось и тонуло, утягиваемое в точку сжатия.

Может, то проявили себя информационные поля, океан бессознательного, лизнувший сверхплотной волной порог её сознания? И оно сотрясалось, сопротивлялось открывшейся вакуумной бездне, размыкающей его живую мембрану. А бездна явила вдруг дрожащий, покрывающийся инеем, облик матери. Она стояла на границе света и мрака, как замерзающий путник на чужом пороге, молящий о спасительном тепле. И кто-то, не проявленный и жуткий, таился за нею, тоже стремясь влезть из черноты в чужой освещённый дом. Отталкивая прочь наваждение, как ни пыталось оно обмануть фантомным родным лицом, напяленным на себя, Ксения барахталась в усилии проснуться окончательно. Что-то происходило с её собственным лицом. Оно твердело и застывало, как лицо приснившейся матери только что. Ксения хватала себя за лицо и ничего не ощущала.

Точкой опоры вдруг стало зеркало, появившееся внезапно. Ксения увидела поволоку от собственного дыхания на тускло отсвечивающей глади, не уловив момента трансформации отражающей поверхности в лесное озеро, как и бывает во сне. Нагая, она стояла по пояс в воде, окружённая плохо проявленным, но знакомым пейзажем. Природная глушь спутанными космами нависала над берегами. Озеро было небольшое по размеру, резко-холодное и, чувствовалось, глубокое местами. Несколько лет тому назад она действительно храбро искупалась в таком озере, не побоявшись лягушек, пиявок, зубастых щук, или кто там обитает в реликтовых водоёмах.

Тёмная и прозрачная одновременно, аметистовая гладь казалась одушевлённой, а может и не казалась, а была таковою. Она перетекала от фиолетовой волны к почти чёрной, и явно обследовала свою добычу на предмет её годности. Старый дух местного водяного залезал мягкими стылыми перстами туда, где не было его прав владения, — немощная ласка вызывала дрожь на грани отвращения. Быстро-быстро, как делала наяву в тот воссозданный памятью день, Ксения поплыла прочь к берегу, брезгуя зацепить ногами противные колеблющиеся водоросли рядом с фарфоровыми кувшинками.

Снизу, из-под широких плоских листьев этих телесно-белых надводных красавиц, из глубокого омута в изгиб её спины целился стоячий вожделеющий взгляд. Молодая и возможная жертва убегала, унося свою горячую плоть, свою живую подвижную кровь, оставляя враждебный дух одного стынуть в его вековечном анабиозе. Равнодушное к её страхам, закрытое для человека в истинной своей водной сущности, озеро опять медленно застывало в зеркальную гладь. Оно светлело и подобно лунному камню адуляру мерцало призрачной иризацией белых озёрных лилий, чётко проявляя опрокинутое отражение хвойного старого бора, где и находилось озеро. Оно дряхлело, усыхало, съёживалось, отдавая свои прежние просторы суше. Высоченные сосны по его берегам были несопоставимыми малолетками в сравнении с его возрастом. Когда-то озеро имело внушительные размеры, а неизмеренное никем, непроглядное дно продолжало таить в себе угрозу слишком резвым смельчакам, пытающимся его переплыть. Ледяные ключи продолжали питать и поддерживать дикую угрюмую красоту.

В его центре-сердцевине как завиток далёкой Галактики голубело небо, вдоль берегов струилась чешуйчатая закопчённая бронза отражённых стволов сосен, а вместо лица самой Ксении, не подвластная законам дневной реальности озёрная гладь из сна отразила ту маску из старых запасников музея, в кракелюрах на красочном слое и застывшую в улыбке Будды. Ровный нос, идеальный овал, губы в блёстках. Смеясь, маска плакала, это изображали пошлые сердечки на щеках, имитирующие слёзы для внешнего зрителя. И стащить маску было невозможно. Она стала её кожей. Под ней не было её подлинного лица, оно стало каменным, как и всё вокруг неё — воздух, солнечные лучи, её прошлые и её настоящие мгновения, а будущего не будет.

— Доигралась, Коломбина обшарпанная!

Она увидела его удаляющуюся фигуру со спины, играющей великолепными мышцами под загорелой кожей. Он передёргивал плечами, стряхивая с себя остатки воды, как делает породистая псина.

Он оставлял её одну, беспомощную, в бледной наготе, сродни тому оттенку, какой имеют поганки в сыром сумраке под рассыпающимися заплесневелыми пнями. И Ксения отчётливо, с липким ужасом увидела, она стала трухой! А-а! Куда же делись непрожитые годы? И какая такая ошибка или сбой программы во вселенском компьютере бесформенно смяли предначертанный ей личный путь?

— Кто бы ни был виновником слома, выправлять собственную судьбу придётся только тебе самой! — отчётливо произнёс возникший вдруг прадед, сидящий на берегу. Его седые космы перепутались с высушенными водорослями, повисшими на ветвях прибрежного ивняка. Как будто местный леший ходил по ночам и развешивал их то ли для просушки, то ли как гирлянды для украшения на свой дикий безумный вкус. Огромные босые ступни старика серы как песок, рубашка и штаны из неокрашенного льна.

— Я спасу! Исцелю душу лебяжью. Приходи ко мне в мой лес. Иначе отдашь свою женскую, сладкую и насыщенную долю деве инопланетной, а сама коркой пустою так и проживёшь! — и тянул руку, норовя вытащить из омута. Он был страшен, хотя и в реальности был не херувим. Из яви чётко пробивалось спасительное понимание, — кошмар! Сон…

Она взглянула вниз, себе под ноги и увидела собственное отражение на водной глади. И сама вода вдруг преобразилась, став прозрачно-бирюзовой, светлой. Но отражение посылало ей облик девушки в алом платье, с длинными волосами, и мягкие тёмно-русые завитки обрамляли лоб и виски. Тогда как сама Ксения давно остригла свои ярко-медные волосы, ибо они завивались как пружинки и всегда раздражали её. Распрямлять же волосы надоело, как и таскаться по салонам красоты по тропе, проложенной стареющими особами, чего-то так и недополучившими за годы и годы своей естественной молодости.

Платье такого цвета у неё тоже было, но так давно, что уж и не упомнишь, сколько лет тому назад. У этого же фасон чудной, собранный в складки как вычурный занавес, или типа античной туники, сползающей с одного плеча и схваченной золотым пояском в талии.

— Чужое платье? — спросила она у отражения, — Меня фасончик что-то не устраивает, да и личико ваше тупенькое и кукольно-глазастое не моё, как бы. А я, знаете, со своим лицом как-то и сжилась уже, да и к волосам своим привыкла…

Она стянула ремешок, невольно любуясь его искрящейся красотой, — он оказался набран из мелких пластинок и изгибался как змейка. Поясок выскользнул из пальцев в воду, заискрил, прежде чем утонуть, исчезнуть. После чего она скинула платье с себя, в воду, — Плыви, плыви алый парус! Пусть это будет гуманитарная помощь какой-нибудь обездоленной Лоролее, живущей где-то в измерениях, мне неведомых! — и тут…

О, ужас! Всё та же нагая старуха слегка подрагивала в водяном зеркале, поскольку вода струилась, искажая отражение.

— Это не я! Это колдовская поганка Рита скинула на меня свою старость, чтобы взамен облачиться в мою юную кожу!

Она панически бухнулась в глубину, поскольку берег круто обрывался сразу же, судорожно пытаясь задрапировать старое тело в ледяной водный шёлк. Только вода соскальзывала, не желая её таить. Никогда в своей жизни она не видела столь удручающей человеческой ветхости, поскольку на планете Земля давно уже не было такой вот старости. Но, видимо, из бездонного информационного омута родовой памяти, если не из коллективной памяти всего человечества, вдруг вынырнула сия одутловатая кикимора — жуткий архетип женского увядания и предельно возможного телесного безобразия.

— Я не хочу стареть! Я так мало жила в ослепительном мире любви!

— Умри! — шепнула ей Лоролея, опять сумевщая облачиться в то самое алое платье. — Я буду жить вместо тебя. Буду любить его вместо тебя, — и она засмеялась, дразня некрупными жемчужными зубками. На её запястье поблёскивала змейка — браслет. В волосах белый живой цветок с розовым донышком. — Мать Вода лишила меня женской доли, а ты её мне подарила! И теперь у нас с тобой будет одно счастье на двоих! Потому что я добрая, и частичку счастья оставлю тебе. Может, ты и красивее, стройнее, а я буду желаннее. На, держи! — и та, кто угрожала захватить её счастье, протянула ей тот самый цветок с розовато-телесным донышком, с полупрозрачными лепестками, — Тебе от меня гуманитарная помощь! Он же подарил мне целый букет этих надводных цветов, которыми Мать Вода украшает свои одеяния…

— Какая ещё мать вода? Иди ты, к своей матери, на самое дно!

— Я не умею плавать. А ты сама уже на дне…

Колышущийся зыбкий песок дна предлагал ей себя в качестве обволакивающей ласковой пелены и вечной колыбели, где она вместе с ним отвердеет и минерализуется в хрупкую опаловую окаменелость, как некая ящерица из пустынь Австралии, где находили временами их целые скелеты, полностью состоящие из драгоценных опалов.

— Разве не я остерегала тебя от подобного разворота событий? — от сосновых стволов отделилась высокая и такая же деревянно-равнодушная ко всему его мать Карин. Сумбур не удивлял, как вообще никого не удивляет нелепость происходящего в сновидениях, часто перемешанная с пронзительной, долго не забываемой ясностью.

— О чём?

— Обо всём. Ты играла в дурочку, и он поверил. В итоге предпочёл ту, кто сыграла умницу. Он же считает себя умником, хотя он дурак. Твоя искренность — дурость.

— То я искренняя, то я играю. Вы хотя бы определитесь для себя.

— Твоя игра и была твоей искренностью. Ты играла, как вечно играют дети, как играют утренние лучи, согревая камень, но сами они становятся добычей камня и глохнут в его неподвластной им структуре.

— Но ваши камни в ваших стеллажах и нишах, они играют и мерцают, улавливая в себя лучи, становясь драгоценными.

— Не твой случай! Мои камни — осколки иных временных эонов, иных миров, а ты выпала из того кристаллического Рая на современную Землю, где не полетаешь. В её атмосфере твои ангельские крылья просто увязли, как и ты сама.

И возникло глупое желание протянуть руки и растолкать то, что уже сбылось, окаменелые уже дни, чтобы отпихнуть их — неудачные, глумящиеся своей необратимостью, и дать место чему-то другому, что могло бы и сбыться. Но уже не сбудется…

Источник света, смысл её жизни, он ушёл. Он уже не давал живительных лучей убиваемому тонкому цветку — её душе, живущей в тени не сдвигаемого уже никуда валуна непоправимой судьбы. И напрасно почти бесплотные лепестки трепетали, дышали, мечтая о глотке украденного света, натягивали мукой бессмысленного стремления истончившийся стебель.

Пробуждение для страданий

Ксения металась вспотевшей головой по постели. И вдруг вскочила, будто кто её пихнул, выбросил из воды — мокрую. Она помотала головой тем же самым жестом искупавшейся собаки, сбрасывая с себя ошмётки страшного призрачного кокона, будто и впрямь успела необратимо состариться. Пора было заняться своим здоровьем. Хроническое нервное напряжение размыло её прежнюю и совсем недавнюю бело-розовую насыщенность в унылую блёклость. Реальная возможность утраты красоты вместе с угрозой утраты и здоровья являли себя как следствие утраты любви, утраты счастья. И если вернуть прежний порядок вещей, когда он, Рудольф, принадлежал только ей одной, всё вернется, и она станет прежней без врачей и экспертов по восстановлению психофизического равновесия.

Она включила кондиционирование. Жаркое утреннее солнце уже заливало комнату. Вечером она забыла включить режим защиты прозрачной панели стены от солнца. И тут же вспомнила, что сделала так умышленно, чтобы не проспать.

Декоративное дерево, выращенное мамой, стоящее в прозрачном контейнере у стены, поразило её своими почерневшими листьями и съёжившимися сердечками цветов, ставших сухими и ржавыми. Выходит, растение увяло, забытое ею, поскольку, чтобы так засохнуть нужно было время. Сколько же недель она не обращала внимания не только на него, но и на всё прочее вокруг себя? В досаде она потрогала почву у корней умершего былого чуда, ставшего растительной мумией. Ни капли живительной влаги. Из её ладоней на пол высыпалась пепельная по виду почва.

Вяло размышляя по поводу участи сгинувшего и уникального растения — сейчас или потом убрать его, она услышала низкий голос отца, что-то тихо бубнящий матери. Он был в доме, значит, у неё ещё есть время в запасе.

Вскоре она увидела взметнувшийся вверх блеск аэролёта за прозрачной панелью стены. Отец улетел туда, куда следом помчится и она, надеясь на то, что валун непоправимого удастся сдвинуть. И девушка протянула руки вверх, — навстречу уже набирающему ярость будущего дня светилу, моля не отпускать за пределы своей мощной гравитации сильного и неумного человека, всё губящего. Он сейчас уже топчется там, на космодроме, собираясь после того, как межпланетный челнок оторвётся от родной планеты, уносясь в бездну, где не будет Ксении, сбросить ей на плечи их общее прошлое, его двойную тяжесть ей одной.

Она вбежала в столовую и остолбенела, окончательно проснувшись, поскольку вспомнила, что не мог отец разговаривать с мамой, ведь мама в медицинском Центре, а отец говорил по связи, и у неё, Ксении, уже начался распад связности нейронов в мозгу. Кофейная чашка, мамина, из которой пил отец, валялась с кофейным осадком на дне. Он не стал активировать кухонного робота из-за спешки. Ксения, лихорадочно снуя по дому, дала команду роботу на приготовление кофе. Без кофе она не могла, несмотря ни на какую спешку, после чего помчалась в душ.

Почему столь явственно почудилось, что мама в доме? Анализировать сейчас своё безумие не хотелось. Некогда. И Ксения не знала о том, что именно в момент её пробуждения, когда она тянула свои руки в эгоистической мольбе к утреннему солнцу, произошло то, что не должно было происходить в мире людей, но происходило рано или поздно, всегда и со всеми. В прохладе помещения лечебного корпуса, на фоне утренней ясности неба за панорамными панелями с их игрою солнечных зайчиков, мама издала свой последний, удивлённый и совсем детский всхлип, открыв ещё шире и без того круглые глаза навстречу тому, что открылось ей за вдруг упавшей декорацией земной жизни…

Было ли это тем же самым, что увидела Ксения во сне, — втягиванием в некий проран в страдающей ткани бытия и одновременно застыванием в том самом, что именуется невнятным термином «горизонт событий», она знать не могла. И содрогалась потом всегда, едва прикасалась душой к так и не исчезнувшему из памяти сновидению, считая, что умирала тогда вместе со своей матерью.

«Она протянула руку, прикоснулась к моему сердцу, а я не поняла, испугалась, не удержала, а могла… Могла? А если бы я была рядом и не пустила? Только лишь минута упадка сердечной деятельности, и никого не оказалось рядом именно в такой момент! А я дрыхла и расслаблялась в эротических сновидениях, и только перед самым своим концом мама смогла постучаться в мою эгоистичную убогую черепушку».

Зачем же мама сбросила вниз за ограждение лоджии свой сигнальный персональный браслет? Хотя могло быть и такое, что он просто соскользнул с её похудевшего запястья, когда она любовалась рассветом. Неправильно был отрегулирован, а никто не удосужился проверить.

«Если бы я не вела себя как похотливая ослица»… а если мама поступила так сознательно? Посчитала себя окончательно выздоровевшей и хотела прогуляться по утреннему парку как полностью прежний человек, сбросив с себя символ боли и неволи.

Накануне вечером Ксения решила, что на сей раз, поскольку ей предстоял не санкционированный никем визит на закрытый космодром, она обязательно навестит маму, но уже вечером. Поскольку мама вставала очень рано, то обычно и ждала дочь, навещавшую её перед началом своих занятий в Университете. Они вместе пили чай, и Ксения, довольная, что у мамы дела идут на лад, подбодрив маму, напитав её собственной молодой силой и уверенностью, отправлялась на учёбу и к прочим своим делам — суетам. Поэтому Ксения тоже привыкла вставать рано, а тут, промаявшись всю ночь, вдруг уснула под утро, едва не упустив и сам момент отлёта Рудольфа с Земли.

Всю жизнь впоследствии Ксения помнила тот сон. Предатель и распутник не дал спасти маму, неся вину даже за её сны. Ведь из-за него она отменила свой привычный распорядок. Всю ночь мысли о нём изводили тоской, крутились вокруг него, а потом он и втянул её в то озеро, где когда-то они искупались после прогулки по сосновому бору и блужданию на лесной вырубке. Там выросла невероятно-сочная дикая малина. В воде они устроили шумную возню с его смехом и с её визгом, поскольку ей не хотелось там плавать, а он тащил на глубину. Не хотелось, чтобы волосы намокли, поскольку погода не была жаркой. Кто-то смеялся и аукался из глубин бора, или же это разбуженное эхо с готовностью отзывалось из своего незримого гнезда на их жизнерадостные вопли. Пессимистичный прогноз на будущее дала вдруг откликнувшаяся кукушка из верхних далёких измерений леса, хотя её никто ни о чём и не спрашивал, если вслух.

— Я не верю ни в какую народно-историческую мистику! Не верю тебе, лесная потаскушка, бросающая своих детей! — а про себя загадала, сколько лет им отмеряно вместе жить-поживать? И получила. Три раза ку-ку! — и молчок.

— Курица ты еловая, а не пророчица!

Рудольф обхватил её и утаскивал с мелководья, смеясь над досадой Ксении. Умилялся её очевидной вере в пернатую зловредную пифию. Ах, как было им хорошо! Как был он мил и весел. Родной, созданный только для неё, предопределен Свыше. И она висла на его надёжных плечах, ничего не боялась.

За что и рассвирепел на неё тайный дух озера, холодный и стерильный, но введённый в соблазн молодыми любовниками. Той любовью была переполнена настолько и недавняя ещё реальность, а как будто давным-давно, за тем самым «горизонтом событий».

Сегодняшний сон ясно говорил о необратимости свершившихся событий. Человек из сна, сотканный из её собственных информационных потоков, из сознательных и бессознательных представлений, полностью совпадал с настоящим, находящимся в данный момент на космодроме. Он будто не имел отношения к тому, кто до сих пор также пребывал в ней, в тех же её информационных потоках, и настолько, видимо, успел совершить необратимый заплыв, что и во сне куда-то ускользал своим лицом. Будоражил прикосновениями, но не давал себе ответить. И всё равно, он был главнее всего для неё, в снах ли, в бодрствовании ли, в то время как больная мать одна барахталась в своём предсмертном ужасе. Ладно, отец — пусть он останется навсегда с не искупаемой виной, но она, она-то, единственная дочь…

Мама Ника

Всё произошло быстро, даже внезапно. Мама просто легла поперёк постели, чтобы уже никогда не встать. Всего за несколько минут перед фатальным приступом она босиком, но в нарядном платье с фиолетовым ирисом на груди, выходила на смотровую лоджию, после чего заказала себе чай у обслуживающего робота. Вот, вот, это и был тот самый временной интервал, когда они с мамой пили вместе чай. Но утром дочка и не явилась.

Мама спросила у дежурившей девушки-практикантки через визуальную связь, — Можно пойти сегодня погулять без обуви

— Не знаю, — ответила удивлённая практикантка — первокурсница Медицинской Академии. Летом студенты проходили практику в лечебных центрах, ухаживая за больными.

— Жара стоит. И чему бы прогулка может повредить? Последнее желание смертника — закон, — как бы пошутила мама. — Мне неодолимо хочется ощутить ступнями траву и песок. Мне станет легче. Я чувствую.

Она собиралась на свою несостоявшуюся прогулку как на свидание. Даже большую брошку в виде аметистового ириса прицепила к груди…

И позже Ксения убрала драгоценность в её гробовой контейнер, как просила мама. Зачем? Рецидив язычества или вера, что маме было так нужно? Первый подарок отца, он был испепелён в подземной плазменной печи вместе с окоченевшим и безжизненным телом мамы…

Отцу сообщение передали сразу же, но он отчего-то решил дочь до времени не тревожить, не будить, понимая, что уже ничего нельзя изменить. Оттягивал страшное известие, жалел её, хотя чего уж…

Сам же, прежде чем отправиться в медицинский Центр, помчался в степи, где располагались космодромы. У него был ответственный инструктаж экипажу, отбывающему через несколько земных недель к звезде Магниус, к планете Трол или Паралея. Так называли её местные жители. Там находилась военная база особого типа, в которой помимо исследователей обретались также провинившиеся в том или ином проступке земные космические вояки, где они служили свой исправительный срок. Ещё на Земле они могли отказаться от штрафной командировки сроком в два земных года при условии навсегда покинуть космическую структуру.

Но Радику никто подробностей не открывал. Для него подлинный статус военной секретной базы являлся закрытой информацией, поскольку сам он стал объектом мести со стороны отца Ксении. Радик возомнил себя героем-космодесантником, наделённым ответственным заданием освоения дальних миров. Так оно и было, но лишь наполовину, а на другую половину по-другому.

Ксения не сразу решилась его спасти, объяснив про ловушку. Сначала молилась, пропади! Распылись в вакууме! Расшибись при жёсткой посадке с последующим испепелением! Выбор был не простым. С одной стороны, любящий отец-лжец, с другой стороны изменник возлюбленный. И тот, и другой пропахали её жизнь как гусеницами инопланетного вездехода, вывернув ровную и нежную, изумрудную луговину ухабистой и вязкой чернотой наружу.

Отмечая, что независимо от её лихорадочных сборов, идёт в ней поток размышлений о маме, вызванных собственной утренней забывчивостью о том, что мамы дома нет, а показалось, что она тут, Ксения ничего ещё не знала о внезапной её смерти.

Она будто улавливала колебание воздуха, производимое маминым любимым домашним платьем, похожим на кимоно с картинами, буквально рядом за своей спиной и, оборачиваясь, никого не видела, что было и естественно. Но кто-то вдруг зазвенел чашками на кухне, а робот был введён в спящий режим, чтобы не путался под ногами, наводя никому не нужную чистоту. И чашки, две, так и валялись там с кофейным осадком на дне.

— Мамочка, я сразу, как только. К тебе, моя ласточка, подожди. Я же понимаю, что зовёшь. Но, он же идиот! Бежит в приготовленную ловушку, как к торжественному финишу. Да! Награда ждёт своего героя.

Вызвав общественный аэролёт, Ксения нажала навигатор, задав координаты назначения. В салоне валялись освежающие конфеты, женская сломанная заколка в виде перламутрового аммонита, похожего на ту самую дыру-аттрактор, засасывающую её во сне. Плохой знак! Кто-то уже подбрасывал ей зримые и вовсе не пустяковые, а именно знаки судьбы. Стоял запах резкого мужского дезодоранта от пота. У Рудольфа никогда не было столь безвкусных и резких средств от пота, хотя его подлинный запах был для неё самым изысканным из всех запахов на свете. Родным, ароматом любви. Ксения ощутила, что её качнуло вниз всем существом, словно некий люк без дна открылся под ногами. Но нет! Аэролёт дурил, раздолбанный и старый.

Внизу открылась причудливая живая картина. Облака зелёного массива переливались в струях остаточного утреннего тумана, испаряющегося на глазах и оставляющего после себя скупые прозрачные слёзы на безмолвных травах. Выцветшие до серебристого оттенка на вершинах деревьев и насыщенные, почти чёрные в непроглядных нижних ярусах, ровные гряды окультуренного леса у границ мегаполиса рассекались шнурами пешеходных троп. Жадное буйство кратковременного русского лета поражало глаза своим растительным изобилием.

Возникла россыпь цветников, они окружали искрящийся на солнце фонтан. Искусственные миниатюрные водопады, созданные с определённой периодичностью между ними, с учётом холмистой местности, превращали неширокую речку в стеклянную подвижную лестницу — если смотреть сверху. Посреди живописного Эдема распласталась разноцветными лучами огромная звезда. Здание Центра продления жизни, оно так и называлось Утренняя звезда. Каждый луч как кристаллическое щупальце. Фиолетовое щупальце — аметист. Золотистое под цвет топаза. Голубое это аквамарин. Ярко-синее — сапфир, зелёное — изумруд. Ксения перечисляла про себя название камней, чьим подобием казался ей искусственный материал, из которого создали сей архитектурный шедевр. Мама лечилась в изумрудном ответвлении. Но Ксении казалось, что её там нет, и мама дома.

Центр называли на сленге РОУ — райская обитель умирания. Горько и цинично, безжалостно и правдиво. Отсюда редко кто возвращался в мир человеческой суеты. Но сколь прекрасной она казалась, пыльная и бестолковая часто суета, тем, кто там гулял в своих райских тенистых лабиринтах. Этот рай был фальшивкой.

— Мамочка, — обратилась Ксения к райским кущам, — жди, я скоро. К тебе, родная.

Сердце сжалось, защемилось предчувствием, что всё будет неудачно, бесполезно, бессмысленно. Безотрадным виделся ей начинающийся ликующий летний полдень, будто пришёл он в этот мир для кого-то другого, но не для неё.

Она стала дышать глубоко, медленно, чтобы снять невротическую боль в том месте, где билось её двадцатилетнее сердце. Она представила тело-глыбу отца, его лысый череп, безжалостные, обманчиво добродушные глаза, давно утратившие к ней снисхождение, считывающие её ложь всегда, проницательные, переставшие её жалеть и прощать. Ненавидя Рудольфа, он стал с ним заодно в его безжалостности к ней, в его презрении.

Что творят другие, всё им прощается, всё сходит с рук. Но стоило ей соскользнуть, подвернуть не туда занесённую ногу, неловко оступиться лишь однажды, мир уподобился несущемуся навстречу наземному экспрессу, что курсирует между жилыми мегаполисами по пространствам, где сажают сельхозкультуры, и никто не живёт, кроме работающего вахтовым методом персонала. И вот махина-молния сшибла её с ног в низину, в овраг и умчалась вдаль, утащив за собою прежнюю ослепительную её юность, обещавшую только счастье.

Она чувствовала себя одной из тех, кто бродил, шаркал, тосковал в том РОУ, у кого всё позади. А впереди что? Ксения представила, как она бросится к нему при всех, при отце, повиснет, не пустит! И при всех, ну их! Будет кричать о своей уникальной любви, данной на всю жизнь, данной свыше. Вцепится намертво, сорвёт подлый отлёт, утащит в дышащие подлинным травяным дыханием степи за пределами космодрома. И они упадут в травы, заполняющие бесконечные просторы под синим небом, в душистые щекочущие метёлочки, чтобы целоваться и прощать друг друга. Любить и прощать. И ветер утащит все их взаимные обиды в древние скифские пространства.

Мамин Бог глянет через своё синее окно-небо и, Милосердный, даст им шанс всё вернуть. Удалит ещё совсем короткую память о глупых и совсем нечаянных грехах.

— Радик, — шептала она, — ты читаешь мои мысли, допускаю. Но сам себе ты неясен. Ты сумбурен. Ты импульсивен. Ты самонадеян. Послушай, прошу! Ты ещё не понимаешь, что творишь, а я понимаю и вижу твоё будущее. Страшные неудачи, провалы не туда, если меня не будет рядом. Я твой ангел-хранитель, да, глупая дурочка, но всё понимающая в тебе, всё прощающая. Пусть у меня нет гордости и, вроде, я унижаюсь, но только я спасу тебя от неправильного пути, ведущего вкривь и вкось, и совсем не туда.

И если ты убежишь, то тем самым докажешь, что не достоин такого дара как любовь подлинная и вневременная. И я буду наказана, если уж отдала дар любви недостойному и тому, кто его отшвырнул. И если отринешь, то Вселенский наш Создатель, Галактический Реставратор наших изломанных путей, или Бог, выражаясь языком верующих, уже не даст нам ничего, никакого такого вечного счастья. И мы уже не сможем войти в будущий замысел Творца единым целым ни тут, ни там. Но будет ли оно, загадочное «там», последующее наше и посмертное будущее? Чем это мы его и заслужим, если настолько не ценим настоящее.

Мечтательная и начитанная девушка, она проговаривала всё про себя, будто репетировала выход на сцену, куда войдёт со своим искренним и подлинным лицом, не нуждаясь и в самых изысканных театральных масках-ролях. То будет не роль, а подлинная жизнь, пусть смешная, пусть корявая. Её изгнали со сцены, но она уже не сыграет, а проживёт свою жизнь талантливо, не зря. Он всё поймёт, потрясённый её, вдруг открывшейся ему глубиной, невозможностью отпихнуть…

Как он пихал её в спину в последний раз, — Иди, иди уж, Коломбина! Играй свои жалкие истеричные роли другим ценителям.

Разлучница — болтливая матрёшка

Так ведь он не жалел и Лору, вдруг подвернувшуюся из-за первого попавшегося поворота и ставшую зачем-то женой. Как ни старалась Лора пребывать в иллюзии домашнего счастьица с приторным привкусом ванильных кексов по утрам, её оттуда вышибла неумолимая реальность. Лора теперь наедине с утренним ором так быстро родившегося ребёнка, в тесноте семейного общежития для рано обзаведшегося нечаянным потомством молодняка. Маленькое прибежище «большого сексуального комфорта», пропитанное запахами студенческих завтраков на скорую руку, детских питательных смесей и записанных подгузников, превратилось в большую неудачу её жизни.

Ксения со странной завистью представила, эти времянки для юных семьянинов, нелепо зачастую обустроенные внутри из-за их вынужденной тесноты, шумные, галдящие, ссорящиеся и смеющиеся, окутанные особой аурой из-за коллективных устремлений всех там живущих в несомненно отличное будущее.

Потому и мало заботило плохое кондиционирование, тесные лифты, узкие холлы, душные лестницы, забросанными фантиками от освежающих конфет, скорлупой орехов, а также и плевками особо недоразвитых персон. А такие там имелись, как ни шлифовало их продвинутое земное воспитание. Роботы — уборщики в таких местах без конца ломались, изношенные и старые, а сами молодые обитатели ввиду вечной занятости и временности своего пребывания в подобных «обителях счастья» мало заботились об украшательстве и идеальной чистоте.

Ксения нещадно критиковала то, чего ей самой уже не пережить никогда. Ругай, не ругай, а вот Лора смогла втащить его в такое вот сомнительное благоухание семейного счастья, а оставленной за скобками Ксении только и остаётся, что усиливать градус злорадства. Чем она и занялась.

Эта матрёшка, буквально вломившаяся в чужую судьбу, хотя имела свою собственную мелодию, направляющую свыше каждого. Она же оказалась глуха. До Рудольфа у Лоры был некий друг Рамон с довольно неопрятно звучащей, но исторически звучной фамилией Грязнов. Давно уже не экзотический для северных русских широт человек смешанных кровей, он, несмотря на редкую телесную симфонию своего внешнего облика, характером был наделён невнятным, бестолковым. Или же характер пока что не успел сформироваться, чётко проявиться.

Гиперборейская принцесса, кем возомнила себя русская матрёшка не без помощи космодесантника — шатуна, решила поменять простоватого умом мальчика на мужественного гиперборейца. Вначале возникло что-то вроде безобидной игры, развлечения. Ради кофепитий в студенческом кафетерии, якобы чтобы болтать об исторической ерунде, неизвестно кем и придуманной. Словесные тюр-лю, тюр-лю полились из её вдруг открывшихся, вдохновенных уст.

Выход Лоры на жизненную сцену Ксении совпал по времени, когда подлинные соловьиные трели наполняли ночами влажные майские рощи и лесопарки, окаймляющие мегаполис. Ксения не могла спать из-за ликующего птичьего многоголосья той весны, поскольку дом её родителей находился в полосе лесов.

Голос соловья-разбойника в женском обличье завораживал сам по себе, ласковый и переливчатый, с шёлковой подкладкой, не имеющей отношения к странным диспутам об окаменелых и полуистлевших загадках всемирной истории. И все, кто там в то время прохлаждались по случаю, попивая горячий чаёк-кофеёк, оборачивались и замирали, даже не вникая в суть её речей. Ещё в детстве в школьном городке у неё выявили уникальные голосовые задатки, а она серьёзно заниматься постановкой голоса не захотела. Её увлекло другое. В такой голос, безусловно, можно влюбиться, даже не видя саму его носительницу.

Молодые люди с обласканными звуковыми волнами ушами невольно скашивали глаза в её сторону, иные разворачивались, ища в её лице искомый идеал. Трудно сказать, как оценивали парни девушку с длинными, но безвкусно осветлёнными волосами. Ксения считала её банальной особой с лицом раскрашенной сувенирной матрёшки. К тому же те, кто искали сближения с ней, пойманные, как считала опять же Ксения, лишь на акустический крючок её заманчивого голоска, отчего-то надолго не задерживались.

Только Рамон Грязнов и завяз, захлебнулся серьёзно по своему малолетству. Рамон стал тенью Лоры, но на открытую летнюю площадку кафетерия она в последнее время от него ускользала, вернее, убегала. Там её ждал гипербореец…

Ничего не значащие посиделки за кофейным столиком, усыпанным крошками, вдруг переросли во что-то совсем неожиданное, хотя Рудольф и смеялся над ревностью Ксении, — Я над ней прикалываюсь, ты же не любишь пить кофе? А я отдыхаю от вас, тупых ботаников.

— Там не кофе, а жидкий кофейный суррогат!

— Мне нравится. Я парень не избалованный. В отличие от тебя мне мама кофе в постель не приносила.

— Она тебе нравится? Лора — цветик-семицветик? — напрямик спросила Ксения.

— Почему семицветик?

— Потому, что меняет своих парней с тою же частотой, как и свои цветочные одуряющие платья. Они у неё, если не в розочку, то в ромашку. Не платья, а цветочные атласы. Ты любитель-цветовод? Чего ты на неё пялишься, даже когда рядом я?

— А что? Платья красивые, и ноги красивые… — напрямик брякнул вдруг «космический башмак», как обозвала его же соловей-разбойник Лора. И добавил, опережая разрядку её гнева, — Ты тоже давно уже окосела. Один глаз всегда у тебя в другую сторону смотрит.

— На что или на кого?

— Да на того же Бёрда — старого павлина. У ветерана космических странствий все сдерживающие швы давно разошлись, вот из него и прёт как вата его старческая слюнявая похоть. Видел я, как ты с ним обнималась.

Она задохнулась, — Радик, ты что?! Он к отцу пришёл, я-то ему зачем? Он меня с детства любил как дочь, мы с ним так весело всегда играли…

— И во что играли?

— В лошадку…

Тут он кое-что добавил из того самого вечного запаса, отнюдь не золотого, что является изнанкой всякого разговорного языка. Казарменная грубость пёрла из него самого почище той похоти, какую он углядел в почти родственных прикосновениях друга отца. Всё же прожить несколько лет среди курсантов и не пропитаться духом окружающей среды, вряд ли было возможно.

— Скотина без копыт! Я же маленькая тогда была! — Ксения ткнула его в грудь кулачком, сделала разворот — к нему спиной и… не ушла. А надо было. Причём с видом, что навсегда. Может, тогда до него дошло бы, что он сделал крен не в ту сторону.

Рудольф оказался в числе тех, кого направили к ним на курс для проведения практики по освоению космических спасательных модулей малой вместимости — перед отлётом на околоземной спутник, в экспериментальный купольный город. Там студенты должны были пройти краткую стажировку в экспериментальных же оранжереях.

Внизу за пределами, вознесённого над парком, кафетерия, что располагался на самой крыше учебного здания, где и возносилась в экстазе своей эрудиции Лора, дозором бродила покинутая тень Отелло Грязнова, начисто лишённого агрессивности шекспировского мавра.

Рамон злил Ксению инфантильным лицом и неспособностью отвоевать свою заболтавшуюся Дездемону у похитителя. Будучи девушкой смелой, а тут и ревность попутала, она подошла к Грязнову и сказала, — Да вдарь же ты ему, наконец! Чего он там девчонок наших совращает! Или Лора не твоя девчонка?

Рамон поглядел на неё дико и даже испуганно, поскольку никогда она с ним прежде не общалась, — Да тебе-то что? — спросил он неприязненно, — Неизвестно, кто там кого совращает.

— Ага! Ещё один конь без копыт! А то бы давно уж лягнул свою растрёпанную кобылу!

— Тебя человеческой этике общения не обучали что ли? — окончательно опешил Рамон. Он даже не разозлился, что его уподобили коню, а Лору кобыле. Он такого не умел!

Впоследствии драка, всё же, состоялась, но позорная для Отелло. Судя по подавленности Грязнова и взгляда свысока со стороны Венда, победа осталась за поглотителем кофейного суррогата на пару с матрёшкой.

Но матрёшка и сама безудержно устремилась слиться со встречным импульсом могучего посланца из Космоэкспо. Платье до той самой границы, где начинаются трусы, поднимал весенний ветер из открытой панели кафетерия, когда она вставала из-за столика и устало облизывала щебечущие губы. Наконец смолкала, и очарованный будущий странник Вселенной — космодесантник Рудольф Венд вдруг вспоминал о том, что связан любовными клятвами верности совсем не с длинноволосой сиреной, а с другой, томящейся где-то за пределами кафетерия.

Хотя и открытый ради тёплого времени всем ветрам кафетерий был пропитан густым духом потного молодняка, причудливо смешанным с ванильным запахом сдобной выпечки, бутербродов с рыбой, зелёным луком и прочей нехитрой закуской для вечно голодных студентов. Но тяга к мимолётной интрижке это вам не романтика, она зарождается, где ни попадя.

Ксения кляла свою игру в конспирологию, она таила от сокурсников их давнее знакомство. Лора, вдруг ярко засветившаяся своей, откуда ни возьмись, неотразимостью, не подозревала о том, что у Ксении с любителем истории давняя связь-любовь. Ксения коварно выпытывала у неё подробности, веря в его игры понарошку. А тем временем шальная птица Соловей-разбойник преобразилась в осанистую Птицу Сирин. Она мотала волосами-перьями, смеялась и щурилась в тайной экстатической приподнятости над всеми живущими, имея какие-то свои гарантии грядущего и несомненного счастья.

Звёздным Персеем, обзывался небольшой молодёжный бар с экспериментальным интерьером, дающим иллюзию бескрайней внеземной среды обитания. Там и обретались в свободные вечерние часы будущие завоеватели просторов Вселенной, но в настоящем курсанты Космической Академии. Там-то любитель релаксации и сажал Птицу Сирин к себе на колени. Черешню сменили вишни, любимые Лорой. Он кормил её вишней, суя ягоды в грешный разинутый клювик. Остальные недоеденные ягоды высыпали в куль и тащили в мамину постель, чтобы жрать их там.

Ксения как мазохист, стеная, представляла, как он кладёт сдвоенные ягоды ей на живот, на ложбинку между грудей, на лобок «гиперборейской» скромницы и ловит их губами, спускаясь всё ниже, выплёвывая косточки в белейшие мамины простыни…

И ведь вездесущая мама Карин — женщина архаично-традиционная, так их и не словила! В отличие от Ксении, которую ловила постоянно, укоряя в утрате достоинства девушки.

— Что означает достоинство девушки в вашем понимании»? — спрашивала Ксения, дразня укоряющую живую реликвию — носительницу музейного кодекса женской чести.

— Кому я должна это объяснять? Уж не тебе ли?

— Такое чувство, что вы из машины времени вывалились. Ещё из Домостроя процитируйте,

— Я ваш русский фольклор не изучала. Не мой профиль. Твой папа в том знаток.

— Он знаток, вам не уступает. От избыточных знаний все волосы потерял.

— Отшлёпать бы тебя за такие речи.

— А говорите, что Домострой вам неведом. Да вас, похоже, по Домострою учили чтению! — назревала откровенная ссора, но и без её реализации с выходом на личные уже оскорбления, чего мама Карин никому и никогда не прощала, отношения разладились окончательно. Разлаженность эта совпала с загулом самого Рудольфа.

С матрёшкой, раскрашенной в алые бутоны, он во что-то там играл, и вдруг женился! С Ксенией не играл, любил, но послал куда подальше. Игра стала жизнью, подлинность отброшена «космическим ботинком» с циничной беспощадностью. Всё превратилось в легковесную игру для него — жизнь Лоры, жизнь Ксении и его собственная жизнь к тому же.

Конечно, жениться сейчас не то, что в стародавние времена. Тогда давали клятву суровому небесному Вопрошателю из воображаемых высших миров, что не означает, что такого Вопрошателя, как и самих эфирных миров нет в наличии. Всё дело в человеческой мере, с какой он туда суется. Подлинному Богу уж точно не нужны законы о совместно нажитом имуществе и праве обладания общими детьми, словно они также вещи. Или взять существование когда-то контрактов-ограничений на тему того же имущества. И клятвы перед алтарём, как и перед столами госчиновников, также не спасали положения, если люди обитали во внутреннем и внешнем разладе с самими собою и с окружением, а как следствие, с самим Всевышним.

Игра не игра, но возник запретительный знак, шлагбаум, вроде непроходимой границы между тем, что было и тем, что есть. А если переступить, то это и означало нравственное преступление. По любому привкус скверности лишал добытое счастье смысла. Из прежнего полёта, из лазури вдруг выпало нечто кособокое с отгрызенными крыльями и низко засеменило по грешной пыли, ища укрытия в любой подходящей щели. Пыли-щели…

Дедушка лесник

Возникший в интерьере странного сна дед тоже требовал некоего осмысления, коли уж сон выпадал из разряда обычной мути, в какую и ныряет сознание в процессе своего отключения от яви.

Будучи дедом её отца, он носил то же имя — Артём Андреевич Воронов. Отец же отца Ксении, тот, кто был Андреем Артёмовичем Вороновым, бесследно пропал в космической экспедиции ещё во времена детства своего сына, ставшего впоследствии отцом Ксении.

Прадед и вообще-то не казался добряком, а поскольку по неизвестной причине маму Ксении — жену внука не любил, то и Ксения платила ему взаимностью, удвоенной за счёт мамы, поскольку сама мама никак не отзывалась на нелюбовь старого лесника. Вполне возможно, она даже не знала его в лицо.

Жил прадед в зоне реликтовых, охраняемых лесов, где построил себе деревянный терем на месте когда-то там существовавшей древней деревни. Он лечил деревья на своей территории ответственности, следил и за здоровьем зверей, чтобы никто их не убивал ради неизжитых агрессивных и древних комплексов, всё ещё воспроизводившихся в поколениях иных людей.

— Зачем люди убивают зверей? — спрашивала маленькая Ксения у него.

— Зачем? А затем, что они рабы древнего и страшного чудища, которого сами же люди и создали, а в течение тысячелетий питали его утробу своими преступлениями, войнами и кровавыми жертвоприношениями. За это он, этот информационный эгрегор, а природа его полевая и информационная, дарит таким злодеям часть своей энергии, силы то есть, и она их опьяняет. Вроде, как алкоголь или наркотик. Они впадают в эйфорию всякий раз, как льют живую кровь, неважно чью, человека или загнанного зверя. Но если звери — они твари Божьи и подчинены законам биосферы матери Земли, то эти убийцы неправомочно названы зверями в исторической традиции. Поскольку они хуже. Они деструкторы, информационные разрушители, деформаторы земной биосферы. И тяга к подобному уже закладывается в геном человека, и такие люди воспроизводятся в поколениях, поскольку, прежде всего это информационное зло, воздействующее, понятно, и на вещественные структуры.

Эгрегор рисовался воображению маленькой девочки как огромная чёрная грозовая туча с выпученными бельмами злобных глаз, без рук, без ног, но с огромным коровьим выменем, к которому и присасываются злодеи-убийцы зверей.

— Что ты с ними делаешь, когда их ловишь? С убийцами зверей?

— А что с ними делать? Есть закон. Я же их обездвиживаю, вяжу им, оскверненные убийством животной души, руки и закрываю в тёмный холодный подвал на целую ночь, чтобы обдумали хоть что-то на досуге. А потом прибывает лесная охрана, и дальше не моё дело, что там с ними делают, как их обрабатывают посредством закона.

— Но, если они тебя также убьют? Ты же говоришь, что им нравится убивать.

— Могут, — соглашался прадед, — Гнев, злоба это также происходит от эгрегориальной подпитки бессознательных уровней психики, а у подобных людей сознание не в состоянии управлять эмоциями. Ведь что есть эмоции? Это сверхплотная упаковка той же информации, но уже на уровне подсознания. Я же не такой простак, как им кажется. У меня есть дистанционное волновое оружие, поскольку я служил в молодости в той же структуре, что и твой отец, и твой дед погибший. И мне позволено им владеть. А у них такого нет. Я и обездвиживаю их на время, достаточное, чтобы обезвредить недоумков.

— Как же ты носишь их в подвал, ты же старый, а они тяжёлые?

— Сами идут. Они, когда парализующее воздействие прекращается, подчиняются любому приказу, как в гипнозе. Таково это оружие. Опасное, что ни говори, а как с душою глухою и опасной вести диалог? Были случаи, желали мстить некоторые за якобы унижение. Но я всегда предвидел их козни заранее, поскольку мне открыты их помыслы, а для них моя душа, что гора — они внизу, а я вверху.

Можно было сказать, как говорил отец, «забавный старик». Но нестандартный прадед не вписывался в это однобокое определение. Однозначно хорошим он точно не был в глазах маленькой девочки, хотя и защищал зверей и лес, где эти звери обитали. Поскольку, будя её любопытство к себе, внушал страх своим пристальным светлым взглядом, лишённым умильности, как бывает свойственно старым людям при общении с детьми. Голосом он обладал низким, хотя и очень выразительным, а на детскую душу такой тембр действует подавляюще.

У отца тоже был низкий голос, но отец был родной и любимый, а старик всегда чужой, всегда на ощутимой дистанции. Густая, очищенная от малейшего пигмента седина падала красивыми кольцами на ворот его рубашки из льняной, и только льняной ткани. А поскольку ткань изо льна не бывает белоснежной, легко мнётся, то он, похоже, и не гладил никогда свою одежду. Так и ходил вечно мятый, будто отчасти замызганный, что правде вещей не соответствовало. И только волосы сияли чистой белизной, да глаза неподкупного сурового архангела немо вопрошали о скрытых проступках, вызывая ощутимое жжение в оступившейся душе.

— Ссадины-то дай я полечу тебе, — обратился он к внучке, когда она зацепилась за корень, прикрытый лесной подстилкой. — Заодно и ссадины души твоей неплохо бы умягчить, чтобы не ныли. Вот попьём чайку, потом пойдём ко мне в рабочий кабинет, там ты мне всё и расскажешь.

— Чего ты к ней привязался! — крикнул отец деду, как будто тот был глуховат. — Какие ещё ссадины души? Откуда они возьмутся в столь юном-то возрасте? Не видишь, что ли, девочка светла глазами как чистый херувим.

— Оно и видно, какой хер без последнего слога завладел её душой, — ответил дед. Он пил чай из самовара, разливая его в большие тёмно-зелёные чашки с изображениями белых лилий на них. В детстве девочке Ксении казалось, — из-за красоты самих чашек вкус чая усиливался. Она лизала язычком изображённую белую нимфею, мерцающую на фоне зелёных листьев и золотых бликов. Цветок казался сладким, как сахар, поскольку его никто в чай не добавил. Дед сахар не употреблял, навязывая нелюбимый мёд. В предпоследний приезд чай казался заваренным сеном, горьким, из-за попыток деда взломать сервер её души. В самый последний раз даже чаю не попили.

Обычно рядом на массивном столе стоял керамический графин-петух с клюквенным морсом, слабосолёная рыба кусочками в узкой фарфоровой селёдочнице и мёд в деревянном, игрушечном по размеру бочонке. Вкус мёда был неприятен Ксении, казался шершавым и приторным, но прадед настаивал съесть хоть ложечку, и она подчинялась, обильно запивая его вкус крепким чаем. Мёд на пасеке производил его сосед, охраняющий соседний сектор леса. После мёда прадед пихал в рот рыбу, заедая всё чёрным ноздреватым хлебом. У него была вполне себе современная хлебопечка — автомат, и хлеб он выпекал сам, вернее, хлебопечка, выпекала. Зимой он ходил в валенках, солил грибы в дубовых кадушках, хранимых в погребе. Любил человечество как некую всепланетную общность, любил старые книги из бумаги и читал их зимними ночами, а не только работал с «информационным носителем». Так называл он компьютер, мало любя при этом людей конкретных и совсем уж не любя человеческую цивилизацию, считая её обречённой и приговорённой, как и все предыдущие, поскольку она была технократической и не в ладу с Богом. Поэтому и жил он отшельником. Не совсем таким, конечно, каковы они были в давности времён, но современным отшельником.

Он любил рассказывать про то, что такое «область Божьего попущения», как работает «Закон времени», и что есть Мир как процесс, устроенный по принципу Триединства — материи-информации-меры. И если информацией люди насыщены под завязку, то с мерой, как были, так и остались не в ладу. От того и закрыто для людей познание Будущего, от того и живут они не всегда в ладу друг с другом и Космосом. Может, и была у него причина для нелюбви к маме, он её не объяснял, но Ксении в последний раз объявил, когда она с отцом навестила его, а происходило это очень редко, хорошо, если раз в пятилетку.

–Ты дура. Ты сгоришь в собственных страстях, как и твой отец сгорает в том же. Поскольку в тебе нет внутреннего лада твоего сознания с собственным подсознанием, нет и понимания вследствие этого закономерности плохого в собственной жизни, нет понимания связи причин и следствий…

— Ты с кем разговариваешь? — одёрнул его внук, — С юной девушкой или сам с собою? Чего она там понимает из твоих речей?

— Какая она юная девушка! У неё обесцвеченные глаза запутавшейся потаскухи…

–Тише, тише, дедушко-мудроедушко, ты помягче ступай! В валенках-то не броди там, где тропочка уж очень узка. Только босой ножкой и почуешь, где скрыт камушек, а где песочек чистый, — так с видимой ласковостью, но еле удерживая гнев, отвечал отец вместо дочери, ничего не понимающей в речах старика.

— Цыц, хохмач! — прикрикнул дед. — Я тебе не средний род! Я старший того рода, из ствола которого ты и проклюнулся! Или в том запредельном болоте вместе с волосами и ум утратил?

Ей и сразу не хотелось в гости к тому, кто, очевидно, выживал из ума. А поскольку дедушка был сердит, то желания приласкаться, тая своё юное снисхождение к старости, не вызывал ни малейшего. Внучка уловила только то, что её обозвали «потаскухой», поэтому презрительно усмехалась в бревенчатые углы терема, не осмеливаясь дать смелому борцу с браконьерами ни менее обидный ответ. Она и к чаю не притронулась. Как ни манили прикоснуться к себе белые лилии с золотым ободком на изумрудных боках чудесной чашки. Как ни хотелось погладить керамического петуха по его зелёным, синим и оранжевым пёрышкам, чтобы уловить через прикосновение к старинной глазури чистый отзвук далёкого уже детства.

Прадед никогда и ничего не говорил по поводу красоты подросшей правнучки. Он цепко и с какой-то затаённой провидческой печалью держал Ксению в поле своего внимания даже тогда, когда по видимости на неё не смотрел. Она понимала, что он её жалеет, стремиться утешить, не умея, что называется, приголубить. Родная простота, старческая ласковость это были не его качества.

— А мама? — спросила Ксения, — она тоже плохая?

— Она не плохая, она несчастная. А виноват в её болезни самонадеянный программист, возомнивший себя Богом и закрывший её собственную душу в подсознании на замок, якобы тем самым избавив её от ненужных страданий. Да ведь через страдания душа может переключиться на качественно иной и более высокий режим работы разума. Вовсе не обязательно душевная мука приводит к разрушению жизненного смысла. Если человек Творцу открыт, Тот и есть подлинный и благодатный Целитель его душе, поскольку все болезни проистекают от информационных деформаций.

— Заладил — бла-бла-бла! — нелюбезно перебил его внук, теряя остатки патриархальной деликатности, — Деревьям своим проповеди читай, а мы за грибами приехали.

— Все болезни твоей жены от искусственного беспамятства, в которое её запихали. А ты не защитил её, хотя и мог. Посчитал себя сильным, а её слизняком? И если подлинное знание о ней самой ворвётся в её сознательные уровни, то её психика захлебнётся, не выдержит этого потопа. Она погибнет, поскольку здоровая психика человека его информационный скелет и держит на себе равновесие всех систем организма. Зачем дал её искалечить? Сделать из неё дефективного ребенка без памяти о прошлом? Ты ответишь за неё грядущими несчастьями, и не только своими собственными.

От его речей стало страшно, смутно, но отец сумел развеять его пророчества в пыль и смех, как и самого старого седовласого человека низвёл до уровня смешного ворчливого лешего из замшелого дупла. Он воспринимал его как курьёз вместе с его белыми валенками, с его квашеной капустой, украшенной красными блестящими шариками клюквы и виноградом, выращенным им на солнечном склоне горы. Провожая их, прадед вдруг спросил у Ксении, — Жених-то любит тебя?

— Любит, — ответила она, хотя отвечать ничего ему не хотела.

— Имя какое носит? — спросил он. Она хотела пошутить, для чего же ему понадобились личные данные того, кто сегодня есть, а завтра след его простыл. Да и был этот «жених» чужим мужем уже. А всё же она ответила, не умея противостоять пронзительному взгляду старика, — Рудольф.

Он не отставал, он продолжал где-то блуждать в глубине её собственного мозга, так ей показалось, если верить в то, что в голове и спрятан тот самый носитель нажитой, а также и переданной предками, информации. Дед будто насадил её на незримый острый штырь и держал близко-близко к себе в момент допроса, поскольку на родственное воркование прадедушки и правнучки похоже не было. От него пахло каким-то свежескошенным сеном, хотя она не видела, чтобы он косил траву. Он причинял ей реальную муку, она его ненавидела и подумала, что и прежде так было, — просто ребёнком она того не понимала.

— Рудольфий? — так дед, похожий больше на «вещего Баяна» какого-нибудь из вымысла или былины, что не суть, для чего-то исказил имя Рудольфа. — Какой же он фамилии носитель?

— Венд, — ответила она.

— Паникин он по отцу, — встрял тут отец.

— Ростислава сын? — спросил прадед. — Чего же Ростислав дал ему такое чуждое имя?

— Мать так решила.

— Фамилия матери Венд? Не был Венд её отцом. Старый Венд удочерил дочь Змеелова!

— Какого Змеелова? — изумилась Ксения.

— Змеелова давно нет в живых, — сказал отец, — так что, кто воспитал Карину, тот и отец.

— Змеелова нет в живых? — прадед засверкал глазами так, что будто подключил их к источнику неведомой энергии. — Да ты дурак, хохмач! А главенствует над тобою кто? — он буквально взревел, что было страшновато. — Никуда этот змей не пропал, а сменил свою внешность, омолодился и стал белым и пушистым Вайсом!

Отец окаменел, но ненадолго. Дед наступал уже на отца, — Ты чего смотрел? Ты чего допустил девочку свою единственную до логова змея? Отдал змеёнышу на забаву? А ты, дочка, — рыкнул он в сторону Ксении, — изгони его из своей души! Вымети начисто его следы. Забудь! Этот Рудольфий станет аномалией всей твоей жизни, если не оторвёшь себя от него! И напрасны будут все твои зазывные крики: «Рудольфи-ий»! — тут он с гримасой, которая способна была ужаснуть, а не насмешить, повторил, — Рудольфи-ий! А он не обернётся на твой зов. И как ни безвкусна будет твоя участь дальнейшая, бабья, его жизнь без тебя будет куда как хуже! Кто обозвал-то его так? При рождении другим именем его нарекли. Забыл я только…

Отец закрыл дочь собою, — Карина переиначила имя сына на свой иноземный лад. Ростислав назвал его Радославом. В честь того, кто его спас однажды, помнишь? Тот Радослав под твоим же началом был…

— Забыл я всё. Закрыл, замуровал.

— С чего бы сын Карины должен отвечать за прошлые преступления Змеелова? — начал отец, — если и сама Карина не знает о том, кто был её отцом? Она дочь Венда. И точка!

— Она не знает, а структура души? Её родовая, так сказать, кристаллическая решётка. Её как изменишь?

— Что я мог? — беспомощность отца перед ветхим старцем поразила дочь. — Нельзя вмешиваться в выбор детей. Бесполезно это, а зачастую и зловредно.

— Вмешиваться — да. Так отчего ты не отдал её с детских лет в космический городок, как я и настаивал? Чего с полупомешанной матерью, с калекой, оставил? И опять говорю я бессмыслицу, как будто можно отменить прошлое. Этот Рудольфий, сам того не зная, волочёт в себе все родовые изъяны, как оно и водится. А это груз! Так ведь и своё добро наживёт к нему в придачу. Тяжело! А потому никому с ним рядом легко не будет. Разве хочу я страданий лишних своей кровиночке? Или ты того хочешь?

— Да не драматизируй ты! — закричал отец, — вещие гусли — самогуды! Сегодня один, завтра другой. Девочка ещё и к взрослению не приступала. Ты из времени-то не выпадай раньше смерти. Забыл, как оно было, как есть? Большинство и не помнит ни имён, ни лиц своих прошлых жён и мужей. Не все ж такие однолюбы, как ты сам был.

— Жён, мужей может быть и много, а избранный души единственный бывает. Другое дело, что не всякий находит.

— И как же понял, что Венд именно её избранный? — спросил отец.

— Ты сам успел уже дочь изломать, — ответил старик. — Сам стал аномалией, вспахавшей её ровную тропочку в будущее. Да пахота сия не ради блага была тобою затеяна, а ради утоления собственной злобы. Для чего лишил её будущего ребёнка? Приказал невольнику — несчастному человеку вырвать вызревающий плод первой, а потому праведной любви из чрева юной дочери? А ей потом мужа ненужного для чего навязал? — и тут прадед замахнулся, но застыла его раскрытая ладонь у самого искажённого лица внука. Отец пошатнулся, ожидая удара, и вдруг опрокинулся, упал у резного под старину крыльца. Зрелище потрясло Ксению. Вокруг была трава, мягко, отец, если и ушибся, рук, ног не повредил, но унижение на глазах у дочери его также потрясло.

— Всё знаешь, — пробормотал отец, поднимаясь. Чего он упал, если его никто и не толкал? Но возникло такое чувство, что он упал не от неудачного движения, а некая сила пихнула его внезапно. — Значит, не разучился применять свои прежние приёмы, космический колдун? Кто ж вести эти донёс в такую глушь? Ворон что ли на крыле притащил?

— Птичка-невеличка принесла, — бросил дед, — Смуглое пёрышко, глаза-звёзды, во лбу бусинка.

— Пелагея!?

Худенький старик, казавшийся почти маленьким рядом с богатырём внуком, осиянный как нимбом белыми волосами, не опроверг, но и не подтвердил. Казалось, он уже и забыл о тех, кого выпроваживал столь нелюбезно. Отнюдь не тёмное, как ему было бы положено по глубокому старчеству, лицо было спокойным и отстранённым. Он смотрел на птиц, на уходящие облака, выпускающие солнце из недавнего заточения. Отец стоял с багровым лицом и лысиной, с промокшими на заднице штанами, поскольку он елозил по траве, чтобы встать. Совсем недавно прошёл сильный ливень, лужайка была мокрая. Ксения, бледная и вмиг ставшая немощной какой-то, присела на обширный и также сырой пень, оставшийся от сломанного давним уже ураганом дерева. Дед ушёл в свой терем, и она подумала, что чаем в красивых зелёных чашках ей уже не насладиться, керамического петуха не погладить, как и дедушкину трёхцветную кошку Муську. Та где-то бегала по пустынной местности, вероятно, искала себе одичавшего кота для сотворения потомства. Муська была совсем юная, а угроза стерилизации ей не угрожала в силу отдалённости центров цивилизации от территории её охоты и загулов. Хотя удалённость эта была мнимой, разумеется. Отец потащил Ксению в сторону площадки для аэролётов, чтобы улететь отсюда уже навсегда.

Вначале Ксения решила, что имя Рудольфа прадед, выпавший из жизни и выживший из ума, коверкал из своеобразного старческого чувства юмора, а потом не знала, что и думать.

Когда мама была живой…

Вчера она была у мамы. Они сидели у притока речки, узкого как ручей. Белые и розоватые кремни мерцали в мелкой прозрачной воде, и солнечные зайчики играли в искусственной запруде, подпрыгивали на камушках, спотыкаясь, разбиваясь вместе с водной гладью о них, сливаясь в одно целое с весёлым журчанием и с брызгами. Огромный клён нависал над водой, обнажив свои корни из чёрного почвенного пласта берега, размываемого течением. А сама речка текла в тенистой расщелине, настолько в этом месте высокие берега были несоразмерны её карликовой величине и мелководью. Клён, казалось, вот-вот низвергнется в поток.

— Нет, нет, — успокаивала мама, — он слишком хорош, чтобы ему дали погибнуть. Платановидный клён, очень старый. Его сохранят и обязательно укрепят берег.

Но клён, как выяснила Ксения позже, придя туда после смерти мамы, был срублен, чтобы не упал на кого и не придавил. Поскольку его огромный ствол, упади он на противоположный берег узкого русла, мог задеть случайного пешехода своей массивной кроной. А место было облюбовано созерцателями природы — обитателями «Центра здравоохранения» и их гостями, как одно из красивейших в лесопарке. «Утреннюю Звезду» специально так называли — «Центр здравоохранения» номер такой-то, а их было немало — подобных учреждений, избегая старых и давно отброшенных названий, вроде «больница или лечебный центр», считая, что людей надо программировать словами исключительно на благо — на здоровье. В здании, называемом словом, где есть звучание боли, нельзя обитать человеку ни минуты.

В корнях клёнов росли папоротники и грациозные колокольчики, похожие на миниатюрные чашечки для лесных эльфов и их дюймовочек. Мама сидела, подстелив шаль, связанную в виде ажурных кленовых листьев. Чей-то подарок, какой-нибудь доброй сострадательной бабушки. В их семье не было бабушки. Ни традиционной бабушки с ветхозаветными спицами из музея бытовой культуры, ни современной бабушки-молодушки с собственной личной жизнью и живущей отдельно. Никакой бабушки, никакого дедушки со стороны мамы, и только один старый прадедушка со стороны отца. Почему было так? Так сложилось. Как в любимой сказке Ксении в детстве: «У козлика не было бабушки, совсем не было бабушки». Однажды козлик нашёл на лугу красивую бабочку: «Бабочка на лугу, будь моей бабушкой». Бабочка ответила: «Я могу, но я живу один лишь день». Потом он обратился к черепахе, старой и вечной как булыжник. «Нет, молода, хороша я», — сказала она, уползая, — «живу я всего лишь сто лет…».

Ксении вспомнилось, как в детстве мама спрашивала у неё, что бы она предпочла, быть лёгкой прекрасной, но кратковременной бабочкой или пыльной и тусклой черепахой, живущей в ином временном измерении? Выбор был сложным. Ксения выбирала бабочку.

У мамы была только Ксения и отец Ксении. В какой степени он был мужем мамы — это был вопрос без ответа, запутанный, болезненный. По сути, мама-сирота в одиночестве таяла с каждым очередным днём в тени искусственного Рая, подобно Снегурочке под клёном.

— Мне снился сон, — сказала мама, улыбаясь только губами, бледными на истаявшем лице, — и я видела мальчика с золотистыми завитками волос, и он сказал, что он твой сын, или это кто-то мне сказал. Он родится в будущем. Его имя Космомысл, и он будет обитать на планете твоего имени. Он будет одним из тех, кто станут прародителями новых людей на той новой планете. Они благоустроят, украсят её, во всём уподобив Земле, дадут ей те же названия, построив города, и она будет нашим подобием, хотя и другая.

— А мы с Рудольфом там будем жить? — Ксения ещё крепче обняла маму, её тщедушное тело, будто могла удержать её от той утягивающей в себя чёрной дыры, существующей в ткани их неизученного пока Мироздания, назначения которой, как и её смысла никто не понимал. Как никто не знал, чем она является за той границей, куда она втаскивает живую трепещущую душу, и чудовищной гравитации которой противостоять никто не мог. Даже бессмертные для человека звёзды.

— Нет, — ответила мама, обиженная на Рудольфа, — ты да, а он нет. Не будет его на той сапфировой планете — двойнике нашей Земли.

— А я, как думаешь, помирюсь с ним? — Ксения всматривалась в мамино лицо как в пифию, сидящую у расщелины. Правда эта расщелина была столь живописна, с корнями и папоротниками по обрывистым берегам, с мшистыми сучьями, будто кто обернул их бархатом, тёмным и старинным, с чистейшим ручьём-речкой, бормочущим в россыпях камней по дну. И даже рыбки проплывали наперегонки с течением.

— У любви, как и у смерти, есть своя неодолимая гравитация. И если человек сопротивляется, она всё равно тащит из него мысли и душу подобно тому, как из плотных образований материи она вытягивает её саму, эту материю, свивая в тонкие жгуты и струи, истончая сам объект. И вместо возможного счастья — слияния возникает процесс разрыва и распыления в пустоту. Но я не умею это описать, хотя и понимаю. То есть любовь и есть притяжение. Нет её, тогда свобода. Но такая свобода подобна бессмысленному распылению в разные стороны, скучной пыли, оседающей бестолково на то, на другое, на десятое. Человек лишь запылит собою других, а кому оно в радость? Кто вспомнит о нём как о счастье? Только досадливо смахнет память — именно как пыль со своей души. Насколько прекраснее сохранить себя звездой, даже если не суждено воссиять с удвоенной яркостью взаимности.

— Мамочка, я нашла в гардеробной твою невероятную шляпку и солнечные очки с кристаллами на дужках. Ты всё это закрыла в прозрачную герметичную упаковку. Но если я захочу, то можно будет мне их достать? И даже пощеголять в этом?

— Конечно. Ты знаешь, для чего я их сохранила? В тот далёкий и такой прекрасный день я лежала на пляже, но в тени. Ты же знаешь, мне нельзя было загорать никогда. У меня и была на волосах та шляпка, а на глазах те очки. Тогда-то я и познакомилась с твоим отцом. На нашем озере. Ну, тогда оно ещё не было «нашим озером». Я попала туда случайно, забрела как-то. И знать не знала, что буду жить в Подмосковье. Так вот, я лежала в тени голубоватых и разросшихся ив. Твой папа меня видел прежде в том Центре, где мы вместе лечились. Но видишь, его вылечили в этом медчистилище, а меня нет. Он заметил меня ещё там, но подходить стеснялся, или ещё почему, я не знаю. А в тот день он шёл мимо и решил искупаться. Сразу узнал меня и подошёл. Спрашивает: «Вы Снегурочка? Почему спрятались»? Я ответила: «Загорать вредно». А он: «Вы же белая, будто из снега». И сел рядом, не уходил. Я на него разозлилась за неучтивое замечание по поводу моей бледной кожи. Он стал рассказывать о чём-то смешном, и я засмеялась. Я вошла в воду, а он следом за мной, схватил и утащил на глубину. Я так истошно визжала, что будь там люди вблизи, то они решили бы, что он меня топит, и поспешили бы на помощь. Но поблизости никого не было. Только очень далеко мелькал кто-то, кому не было дела до игр молодёжи. «Ты не снежная, ты же тёплая и живая», — сказал он, — «Ты самая красивая среди тех, кого я вижу вокруг». «Конечно», — ответила я, — «вокруг же никого. Ты, что ни говори, а специалист по комплиментам. Ты всегда пристаёшь к девушкам, встречая их на своём пути? С чего ты взял, что я тебе рада»? «Таков уж я», — ответил он, — «приставучий репейник», — и погладил свою гладкую безволосую голову. — «Я думал о тебе давно, но не знал где тебя найти». Так мы с ним и познакомились тогда. Он… — Мама замолчала, размышляя, стоит или нет говорить о делах прошлого. Но решила всё рассказать.

Ох уж, эта Карина…

— После нашего сближения, а всё произошло у нас очень быстро, ведь я была очень одинока тогда, да и всегда была, он однажды где-то встретил мать Рудольфа. Она была замужем за русским, хотя сама была немкой. Отца и её связывали какие-то отношения из прошлого. Ты знаешь, как бывает порой велика власть прошлого над человеком? И он ушёл от меня, а она от своего мужа, от которого у неё уже был свой ребёнок, то есть он, Рудольф. Я поехала к ней по скоростной подземной дороге в Альпы, где она жила. Я сказала: «Мне не суждено так долго жить, как большинству людей. Я, видите ли, брак нашего мира мнимого совершенства. Но я хочу иметь ребёнка, и он у меня будет, он уже шевелится во мне. Вы, если вы великодушны, оставьте Артёма мне. Уйдите. Он вернётся ко мне». «Но, если не вернётся»? — спросила она. «Если вы уйдёте, он вернётся».

Она сказала ему: «Всё. Уходи. Я возвращаюсь к своему мужу. Я не собираюсь связывать свою жизнь с блудливым котом». Он был не из тех, кому надо повторять подобное ещё раз. Он развернулся и ушёл. Так он вернулся ко мне. Я простила его. Ради твоего будущего рождения. Мы прожили с ним вполне счастливо.

— Почему прожили? Если вы так и продолжаете вместе жить? Почему ты говоришь о себе в прошедшем времени? Не смей так делать!

Мама не пожелала прокомментировать её выпад, — Видишь ли, он не простил ей прошлой обиды. Я думаю, что он разряжается на её сыне, на Рудольфе, поскольку не способен прощать. Он не оказался великодушным, какой была Карин. Поэтому он и не хотел вашей любви. А сила его притяжения к девушке из далёкой молодости передалась тебе столь своеобразно. Ты полюбила Рудольфа, и он тебя тоже. Но всё у вас оказалось столь запутанно. Не знаю по чьей вине? Может, из-за меня? Может, не надо было их разлучать с Карин. Хотя Карин всё решила сама. Она сказала, что ни за что не будет жить так, будто на свете существует только он один. И не будет виновником чужого страдания, так как это всегда порождает стрелы возмездия, которые с неизбежностью поражают того, кто возжёг очаг человеческого горя. Таков закон нашего духовного измерения существования, закон обратных связей. И если бы люди понимали, как он работает, сколько горя и несчастий они бы избежали. Бог же всегда награждает того, кто способен на нравственный поступок, а того, кто отвергает его нравственные законы, Он отвергает Сам. Он не карает, сам человек карает себя с неизбежностью. Если остаётся в своём неправедном своеволии. Я в то первое время нашего сближения отчего-то стыдилась твоего отца. Он же был лысый, как костяной шар, но его лицо! Молодое, волевое, необыкновенное. А фигура? Его замечали многие девушки. И если быть до конца честной, то я всегда зависела от мнения окружающих. Если, думала, он настолько привлекателен для других, почему для меня это должно быть иначе? Но долгое время я не хотела его любить. Это правда. Что-то вставало между ним и мною, как только он пытался прикоснуться ко мне чуть плотнее, меня обдавало холодом. Хотелось бежать от него. Только личное одиночество и было причиной, почему я так не поступила тогда. Он красиво ухаживал, не был нетерпелив, послушный и ласковый. Он говорил мне: «Ты выпала из иных измерений, поэтому ты не способна к земной жизни. Но я сделаю для тебя всё».

Мама вздохнула, но потом продолжила, — Мне удалось родить тебя, шедевр нашей любви. — И мама роняла слёзы из, казалось, давно пересохших источников. Ксения поцеловала руку мамы, голубеющую жилками на внешней стороне кисти. Её тонкие исхудавшие пальцы были унизаны кольцами со странными переливчатыми тёмно-синими камнями. На правом запястье был серебряный браслет с кабошонами из того же камня. На некоторых особенно крупных мерещились пейзажи фантастических миров.

— Откуда? — спросила Ксения — Зачем тебе реликтовая роскошь? Неудобно же таскать их на себе.

— Подарки отца. А кулон мне подарила Карин. — Мама расстегнула застёжку высокого ворота платья и показала сумрачно-синий крупный камень, прикреплённый к белой серебряной цепочке.

— Он тебя не душит? Такая тяжесть! — Ксения притронулась к яркому перламутрово-синему сгустку, перекатывающемуся по пасмурной поверхности самоцвета, — К чему они тебе? — повторила она с неудовольствием, желая снять с шеи матери увесистый камень из сокровищницы подколодной змеи Карин, кем та для самой Ксении представлялась.

Тяжелые дары от тяжёлого человека

— Если я… — мама помолчала, — ты пообещай мне, что не выбросишь их. Ладно? Сохрани как память о тех днях, когда я была наполнена надеждой, верой и любовью. В старину тёмно-синие камни лабрадора считались камнями жрецов, магов легендарной исчезнувшей Гипербореи — Арктиды. Знаешь, что означает слово жрец? Те, кого изображают в шкурах и уродливых масках в исторических учебниках для школ, якобы приносящих в жертву идолам бедных животных, если не людей, были тёмными шаманами, местечковыми колдунами. Жрец означает совсем другое. Слово сложносоставное. Буква «Ж» — в древнем русском языке читалась как «живёте», а рец — речь — речение. То есть, жрец — тот, кто владеет Жизнеречением. Понимаешь? «Правдив и свободен их вещий язык и с волей Небесною дружен…» Я же тебе читала Пушкина в детстве, помнишь?

— Да. «Грядущие годы таятся во мгле, но вижу твой жребий на светлом челе…» Какой у меня жребий? Твои камни могут тебе указать?

— Нет. Я же не святорусский жрец. А они владели знаниями погибшей древней Гипербореи. Спросишь, почему они их таили? Но если цивилизация погибла, значит, она была против Бога и его Замысла о человеке. Значит, и знания те были небезопасны, или же слишком неподъёмны для последующих после глобальной катастрофы и всё забывших людей, не развившихся пока до их понимания. И ведь не случайно месторождения таких камней, в основном, находятся в холодных широтах. Их считают камнями мудрости, мистическими по своему воздействию. Они пробуждают память о далёких звёздных мирах, откуда мы родом. Но у меня нет никакой мудрости, даже когда я стою у черты, за которой… — она опять немного помолчала. — Однажды мы совершали облёт астероида. Я представила вдруг, что я живу там как маленький принц вместе со своей капризной розой из старой и чудесной выдумки. Была такая милая книга в моём электронном архиве «Планета людей» Антуана Экзюпери. И вот совершаю я воображаемое путешествие по своему крошечному мирку, иду по его безлюдным пространствам, и вдруг то, что представляется человеку линией горизонта, оборачивается обрывом в кромешную бездну. Видение было настолько подлинным, что у меня на короткое мгновение остановилось сердце…

— Когда же ты совершала облёт вокруг астероида? Ты же и в Космосе никогда не была. Это воспоминания о тех космических путешествиях, которых ты насмотрелась в голографических кинозалах за свою жизнь! Я сама такая же. Фантазёрка.

Мама запнулась, верхняя губа вздрогнула, но не от стыда, как бывает у детей, пойманных на собственных выдумках, а от удивления на саму себя.

— Когда мы рассматривали его издалека, он по своей форме напоминал бугристую и лысую человеческую голову. Огромный лоб-плато отражал свет близкой звезды, и чёрные тени казались подвижными морщинами. В его глубоких впадинах, как в глазницах мерцали льды, хребет носа имел две симметричные пещеры — ноздри, а ниже расщелина кривого рта клубилась словно дыханием… Ты слышала о новой вере среди людей Космоса? Хотя и новая она относительно. Суть её в том, что у всех космических объектов есть собственное сознание. У звёзд, у планет, у вмещающих их в себя Галактик. Также если погружаться вглубь микромира. Вселенная одухотворена каждым своим электроном, и как может быть иначе? Я ощутила странное и страшное одновременно чувство, что тот астероид обладал не только собственным сознанием, но сознанием ущербным, поскольку он — осколок неведомой древней катастрофы, чего-то такого, что некогда утратило путь и образ, данный Создателем. Он был заряжен тем, чему я подобрала бы такой аналог из сферы человеческих понятий как ненависть. Ледяная, деструктивная, бесчеловечная. И я подумала, что у смерти должно быть такое лицо…

— Мамочка, это кошмарный сон. Забудь! Так что же Карин? Она настолько щедра? А не похоже. Я-то думала, что у неё и ненужной гальки из сада не выпросишь, — не верилось Ксении, что «змея подколодная» мама Рудольфа была способна на такую щедрость, о которой говорила мама. Но главное, хотелось отвлечь её от ночных страхов, вызванных болезнью.

— Она собирает и обожает камни. А также она любит их дарить тем, кого любит сама. Ведь те камушки, что дарил тебе Рудольф, были её дарами. И мне она их дарила. Считала меня обделённой судьбой и хотела поддержать таким способом. Видишь, как бывают добры люди. Не все они столь плохи, как порой о них думаешь.

— И не всегда столь хороши, как порой кажутся. Вот Лорка казалась добрейшей. А сама? Я думаю, если бы я пришла к ней и сказала о нашей любви с Рудольфом, то она бы сказала: «И что? Я тоже люблю. Была ты, теперь я. Если он сам так решил, причём я»? — Ксения изобразила голос Лоры гротескно — пискляво, что не соответствовало действительности. — А ведь у неё был роман с чистым парнем по фамилии Грязнов. Как он страдал! Ходил как слепой, на всех натыкаясь. Она же смеялась ему в лицо и говорила, что их отношения были отрыжкой её детства! А Рудольф — да! Мужественный гипербореец, герой будущих космических странствий, — голос якобы Рудольфа был подан как хриплый рык — гротеск на мужской бас. Печальная мама засмеялась её невесёлой игре.

— Мама, а Рита тоже вся в камнях. Как ты не переживаешь, что отец дарит ей камни? Уж ей-то точно не Карин их дарит.

— Но ведь Карин её подруга. Почему нет? А отец столь благодарен ей за ту помощь, что она оказывает ему по работе, что в поощрение он и дарит ей всё то, о чем ты и говоришь.

— Поощрения за работу? Вот за какую, хотелось бы и знать… — тут Ксения осеклась. Не надо было маме знать всего. — Да, конечно, Рита — партнёр, каких мало…

— Ты не знаешь всей невероятной сложности их работы. Сколько трудностей она помогла избежать отцу, помогла в его нелёгкой деятельности, да и в карьере тоже, как ни отрицают её наличие в современном социуме великодушные романтики. Тёмный демон честолюбия настолько силён в людях, настолько его беспощадным духом пропитаны все профессиональные и научные уровни человечества, и космические структуры не являются тут исключением, как они ни высоки и не осияны звёздным отсветом. Уж я-то знаю, о чём я говорю. Рита часто у меня бывает. Она, хотя и сдержанна в эмоциональных проявлениях, невероятно добра. Ты ещё поймёшь. Она слишком рассудочна, поэтому кажется холодной, но она жалеет людей и никому не причиняет зла. Не обижай Риту. Ей никогда не было нужды в том, чтобы занять моё место. Она не была моим врагом, не будет и твоим. Не верь порочащим её слухам. Ты же умная девочка и понимаешь, что я больна, а папа здоровяк. — И мама ушла от темы отца и Риты. — Ты ещё будешь счастлива. Как же иначе? Знаешь, есть такая русская яблоня «антоновка»? Эти яблоки поздно зреют, до самой глубокой осени. Они не те, что розовеют летом, когда вокруг столько изобилия и сочности плодов. Они из тех, кто золотится в уже увядшей листве. Но сколько в них свежести и аромата тогда, когда вокруг все деревья давно уже отплодоносили, отблагоухали все скороспелые сорта.

— К чему, мама, твои лекции о яблоках? Я не люблю яблоки, я люблю черешню.

Мама вдруг засмеялась: — Так вот откуда странные намёки Карин о черешневых косточках в её постели.

— То есть? — Ксения заёрзала от стыда перед мамой.

— Карин мне говорит: «Они опять вместе. Чего ради женился»? Я спрашиваю: «Откуда ты знаешь»? А она: «Косточки от черешни валяются в моей постели». «И что это означает»? Но она ничего не пояснила.

— Мама, он жрёт черешню со всеми. Когда валяется в постели со своими шлюхами в доме своей достойной мамы.

— Нет. Карин говорит, что он постоянен в привязанностях. Но с той своей женой он не позволяет себе свинства, только с тобой.

— Чего со мной? Свинство? А с тою выходит святые только чувства?

— Карин так говорит. Не я. Ругает тебя, что ты позволяла ему многое над собой и избаловала его. Считает, что мужчины как псы, если их баловать, будут мочиться в обувь. Их надо дрессировать. Всегда. Давить их низшие замашки. Вседозволенность делает из них животных. Ты так не считаешь?

Змеёныш сын мамы змеи..

— Если он животное, почему она такого воспитала? Ну да, он иногда жуткая скотина. И я не понимаю, когда он стал таким. Или был таким всегда? Но какое-то время притворялся идеалом. Фокусы с камушками показывал. Раз — на ладони ничего, два — сжал пальцы, три — разжал, а там драгоценное колечко. У мамы тащил из её запасников и коллекций. Вот мама орала, если пропажа обнаруживалась! Правда, Лорке ничего он не дарил. Как-то соображал, что на ней колье повиснет, как на лыжной палке, — не того она фасона, чтобы в сокровищах подлинных щеголять! Ей какой-нибудь дутый пластик в самый раз. Она же лыжница, только всё норовит по чужой лыжне прокатиться. А тут смотрю, надела на свою гусиную шею красное, как кровь, колье и ходит, гордая прямая лыжная палка, чтобы все видели, — она любимая жена! Я ей и говорю: «Кто же шею тебе изгрыз? Издали смотришь на тебя, на шее как следы от зубов хищника»!

Мама отвернулась, сделав вид, что никакая Лора её не интересует. Да так и было. Не было в её душе места для этого. Ксения замолчала, давая маме возможность тихого созерцания окружающей природы. А сама продолжала клокотать, — Что может быть чудовищнее, чем красные камни, какой редкости они там ни будь? Но у неё же очевидная подделка! Нацепила бы уж рябиновые бусы, если корчит из себя русскую красавицу. Как ты мне в детстве делала, помнишь? Мило так было…

Как всё началось? Лора издевалась над ним за то, что он был не прошибаемо суров с ними, когда вёл свой практикум по этим модулям. Происходило всё на учебном космодроме. Лора и Рамон смеялись над каждым его словом, жестом. Они претендовали на роль главных юмористов группы. После их проделок он стал следить только за нею, придираясь ко всему. Потом зачем-то выспрашивал у Ксении, почему русская девушка-блондинка с арабом? Разве мало на свете прекрасных девушек со смуглой кожей и тёмными волосами, которые подошли бы Рамону больше, чем Лора?

Она ответила ему, — Тебе-то что за дело? Да и не араб он, а русский парень, только загорелый очень.

— Он такой же русский, как я китаец. Потомство проблемное бывает при расовом смешении, но принято это скрывать из-за ложно понимаемой человечности. Нас, белокожих людей, почти не осталось на планете. В процентном отношении мы в ничтожестве. Негроидные и монголоидные расы только выигрывают в качестве и количестве, смешиваясь с европеоидами. А сами европеоиды? Я мечтаю найти райскую планету, где будут жить мои потомки. Я хочу много детей. Хочу продлить линию древних гиперборейцев — пришельцев из неведомых и непредставимо развитых миров, чьими потомками мы и являемся. Но я вовсе не расист, не считаю, что прочие хуже. Просто я озабочен выживанием расы, к которой принадлежу, и которая практически исчезает с лица нашей Земли.

Лора осветляла волосы, как бы давая зримый знак «гиперборейцу», что она как раз та, кто и есть его дополнение. Ксения только потешалась, — вся эта одуванчиковая красота пустоголовой матрёшки казалась убогой безвкусицей, как и её пристрастия к платьям в цветочек. Лора сообщила как-то, что в детстве была белее пуха одуванчика, но в пубертатном периоде начала резко темнеть. Это когда Ксения выговорила ей о тёмных корнях волос; «Грива у тебя как у пегой кобылы».

Лора или придуривалась, или искренне не понимала причину неприязни сокурсницы, с которой они совсем недавно любили курлыкать на досуге о несовершенстве мужского племени.

— Неужели, ты думаешь, что парням важен цвет волос девушки? — спросила Лора.

— Что же важно? — с фальшивой флегматичностью спросила у него Ксения.

— Важен ум, лёгкий характер, чтобы их не прессовали по пустякам, важен любовный темперамент, если… если уж случилось сближение. Но и главное, не позволять себе бегать за ними. Делать вид своей независимости от чувства привязанности, даже если тебе и невмоготу прожить без него чуть дольше суток. Мой жизненный опыт научил меня этому, а не курсы тупых психологинь что сидят порой под каждым кустом и жаждут всех осчастливить.

— Жизненный опыт? Откуда ж он у тебя? Разве ты старуха, чтобы рассуждать о колоссальном жизненном опыте?

— Можно дожить до старости, а остаться дитём, — засмеялась Лора Любительница лыжных забегов, она всегда обожала лезть в чужие устоявшиеся пары. Она и Рамона у кого-то стащила. У какой-то первокурсницы выхватила, с которой он гулял за ручку. А что Рамон? Мальчик — экзотический и недозрелый плод, стеснительный и очень молоденький. Как-то Лора увидела, наверное, следила, — они целовались с Рудольфом в укромном местечке.

Подошла потом и спросила, — Он тебе нравится, этот киборг? Или ты проверяешь его на наличие человеческих чувств? Он похож на актёра, играющего в исторической версии Эпохи глобальных войн. Мрачный очень. Или правильнее, смехотворно серьёзен там, где люди видят лишь аттракцион развлечений. Поэтому он комичный персонаж. К тому же совершенно не дотягивает до восприятия нюансов в человеческих отношениях. Брось его и пробовать. Зубки обломаешь. Он грубый примитив для такой тончайшей девушки как ты. Ему нужен ваятель, то есть та, кто доведёт его до нужного мужского совершенства.

Может быть, надо было ей сказать, что он занят и прочно? Но Ксения засмеялась, — Да, проверяю. Классно целуется.

— Мне что ли попробовать? — спросила та, кого дразнили секс — тинской мадонной. Нашли мадонну! — Ты знаешь, когда-то я уже испытала такое на себе, — она насупилась, как будто речь шла не о случайном флирте, а о некой беде.

— И как? Не понравилось? — спросила Ксения. — Разница-то в чём? С обычным парнем или с космодесантником — умение такого рода не зависит от выбранной профессии.

Она или издевалась над Ксенией, или же была реально пустотелой матрёшкой. Ни одна нормальная девчонка такого бы не сказала, — Ты знаешь, что они наполовину из искусственных сплавов? Им что-то там вживляют для устойчивости против радиации, для усиления выживаемости во враждебной агрессивной среде, для притупления чувствительности. И силища у них нечеловеческая. Они могут как машины все привычные для человека действия и физиологические проявления усиливать в несколько раз. К примеру, иметь целые гаремы из множества жён…

Она несла ещё разную чушь, но чувствовала тонкая Ксения, как внутри «растрёпанной кобылы» возникла непонятная раскачка всего её существа, готового перейти в неудержимый уже бег…

Ксения озвучила Рудольфу всю эту ахинею, он как бы проигнорировал. Она часто рассказывала ему о проделках своих домашних питомцев, — собаке и кошке, — он такие рассказы также пропускал мимо ушей. Смеялся и тут же забывал напрочь о том, что у Ксении есть любимые братья меньшие. Поскольку для него это было мусорной информацией. Но тут игнор был лишь по видимости, он разозлился.

Подошёл после занятия к Лоре и сказал, — По поводу гаремов это больше соотносится с твоим молочно-шоколадным пупсом. Это у них в преемственности поколений отлажен механизм бурной репродукции. Но является ли это показателем подлинной силы? Пушистые кролики тоже бешено размножаются, в отличие от жёстко шерстистых волков, к примеру. Что же касается лично меня, то я могу до пяти раз за ночь. После практики полетишь? Убедишься.

Содержание их бурной беседы передала Ксении одна девчонка Вика. В тот вечер она как раз гуляла вместе с Лорой после экзамена. Заблаговременно отойдя за кустик, она и не подумала удалиться, а добросовестно подслушала и передала при случае, так её распирал ужас перед злобным «космическим башмаком», как и восторг от ошеломительного успеха Лоры. Вот они, верные подружки! Всё и выдала первой попавшейся, то есть Ксении. А Ксения в то время постоянно ходила по его следу. Это было унизительно, но уже давно пищал сигнал внутренней сирены, надвигается опасность!

Подробности стычки дорисовало воображение. Лорка вспыхнула и стала похожа на закат, который как раз полыхал на небе. На ней было её ярчайшее, дичайшее платье-розалия. Она успела переодеться после практики. Она мнила, её платья, пошлые клумбы, это шик. Никто не подсказал бедной безвкусной дурочке, что платья, сшитые мамой-цветоводом, ужас ужасный.

Будущий космодесантник щурил глаза, наслаждаясь собственным розыгрышем. Вика заходилась в специфическом экстазе всякой сплетницы, — А Лора ему: ты, космический башмак! Сбавь скорость, а то расшибёшься!

— Борзо выдала, — сожалеюще заметила Ксения. — Она же самая отстающая студентка, а от него зависит её допуск до предстоящей практики в городе-спутнике. Что ответил он?

— Ничего, — ответила сникшая за участь подружки Вика. Только Ксения ликовала рано. Вскоре Лора и будущий герой вселенских битв стали пить вместе кофеек в кафетерии «Облачко». Причём, старались приходить тогда, когда все прочие уходили. Какое-то время Ксения думала, что он вправляет Лоре мозги. Он был очень ответственным за тот учебный процесс, который ему и поручили. Он грозил не аттестовать её по этим модулям. Она и впрямь была жуткая тупица и не понимала в технике ничего, будто вывалилась из своего любимого средневековья. У неё явно был низкий коэффициент по интеллекту. Она и училась плохо. Впрочем, как и сама Ксения. Но Ксения прибыла туда из балетной школы, она готовилась совсем к другой жизни. Лора первая стала к ней лезть, считая коллегой по умственной отсталости. В чём Лора разбиралась, так это в своей ботанике. Пестики и тычинки, а также строение майского жука — это был её потолок понимания Вселенной.

Клубок змей внутри и снаружи.

Как-то подвалила к ней в Звёздном Персее потенциальная космовоительница. Ксения одна пила там вкусный коктейль.

— Ждёшь Венда? Он умотал только что с одной метлой, у которой платьице в алых розочках, какими украшена посуда у древних старушек. У вас, у будущих аграриев, мода такая? — а сама ухмыляется.

Ксения ощерилась в ответ, — Она решила изваять из него мужское совершенство. Она нереализованный скульптор, не иначе. И кто тут аграрий? Я будущий биоинженер!

Очень красивая, но и очень недобрая девица ухмыльнулась, — Чем она собралась его шлифовать? Языком что ли? Они настолько запойно тут целовались в своём углу, а её руки шлифовали ему то самое место под его штанами, которое, как я полагаю, её весьма интересует! Девчонка эта лишь маскирует своими инфантильными цветочками свою опытную сучью натуру. Учти также и другой аспект сложившейся ситуации, — её закономерное возникновение рядом с твоим светлоликим Вендом. Тот, кто проходил свою сексуальную выучку у первой леди ГРОЗ, верен тебе уже не будет.

–У вас тут в моде игры в высшее общество времён старой недоброй Англии, если речь о леди и джентльменах? — Ксения сразу же охрипла при усилии сострить. Остроты застряли, и она закашлялась уже по-настоящему.

— По поводу джентльменов, то увы! Нет их у нас. А ту крысу, что выползла из неведомых щелей и бродит по управленческому небоскрёбу, даже не как леди, а как архаичная королева, ты уж точно видела. Возле отца твоего теперь отирается. Она сама Венда бросила, а он-то долго ещё за нею бегал, пока ты не подвернулась. Зря ты с ним связалась, вот что! И разумнее будет забыть тебе о нём. Ты вон какая юная, с развитым вкусом и отменными манерами, аж сияешь вся, другого и более подходящего выбери, пока не скинули тебя в тот самый условный кювет при столбовой дороге жизни, куда я и сама оступилась… — она горестно-задумчиво свесила голову, коротко остриженную под мальчика, — Тут уж точно искать тебе утончённых партнёров не стоит. Не балетная школа, где ты училась. Поднять девушку на руки, — для наших богатырей не проблема, только вот ведь незадача, они воздушных фуэте крутить вокруг тебя не будут! Сама профессия исключает для них единобрачие. Семейные, чтобы ты знала, редко тут продвигаются. Но не потому, что кому-то это нежелательно, а сам алгоритм будущей деятельности заточен под человека, ничем с земным не связанным. Сама же знаешь, каков твой же отец. Часто ли ты видишь его дома? Порой, думаю, и сама забываешь о том, что у тебя отец есть…

Видимо, нашла на неё какая-то особая печальная минутка, что потянуло на откровения. Эта особа из бара была «коллегой» Рудольфа по усвоению особых космических супер знаний в космической Академии. У неё было красивое имя Вега. Можно было бы и признать, что имени своему она соответствовала, если бы не была так недобра и столь ненужно внимательна к чужим тайнам. Вега исподтишка, но проницательно следила за натужной горестной игрой Ксении в абсолютное безразличие к затронутой теме. Вообще же, у Ксении был талант к лицедейству, но радости та импровизация не доставляла.

–А ты что, — спросила Ксения, — общественный надзиратель за поведением недоразвитых девочек? Боишься за их сохранность? Нехорошо наблюдать чужие радости, займись поиском своих утех.

Вега, обидевшись, что её искренность не оценили, зашипела, — Он отличный автомат по изготовлению шлюх. Теперь можешь опробовать себя в этом качестве. Не за этим ли сюда и явилась? А что? Ребят тут много, и почти все несемейные. Не то, что я, — тут Вега вздохнула, — Поспешила я запрячься в эту архаичную колымагу под названием «семья». И как же зря! Не советую тебе в столь юном возрасте следовать по тому же пути. Так что не осуждаю я тебя, а лишь шучу по-доброму, по своему старшинству.

— Как же тебя тогда понять? Семью тут строить не с кем, с твоих же слов, а в то же время сама ты священными узами брака связана? Сетуешь, что я тут не найду себе верного спутника для жизни, и тут же остерегаешь от поспешного замужества? Ты противоречий-то не улавливаешь?

— Да не проблема всякому из этих с тобой окрутиться, да хоть завтра! Лишь бы получить с тебя, чего им требуется, чтобы вскоре и исчезнуть в недосягаемой для тебя космической бездне. Без возврата! Там, если ты не в курсе, человека прошивает заново и по несколько раз, так что они себя, прошлых, забывают очень скоро. И если уж начистоту, не броди ты за Вендом! Он девчонок привязчивых не жалеет. Другого выбери себе. Из танцоров в трико или биоинженеров в шортах!

Тут Ксения почувствовала, как несостоявшаяся космическая амазонка хочет её столкнуть с высокого табурета как бы по нечаянности, и напор её был вполне себе мужской по силе. Пришлось двинуть ей по крепкому тренированному боку. Сдачи Вега не дала, боялась. Не ответа слабосильной Ксении, понятно, а авторитета отца Ксении, его огромной значимости в той самой обширной структуре, куда и вписан был улей, где сама жалящая злыдня и обреталась. Тогда-то и подсел к ним Сенечка Каменобродский. Смешной по виду добряк. Он всегда за Ксенией наблюдал, заметно, хотя и застенчиво. Толстолобик в брючках, пихнув его вместо Ксении, поспешила удалиться. Он усидел, благодаря своим весовым данным, лишь искренне удивился, не понимая, за что огрёб, и обозвал Вегу «вездеходом».

Вега притормозила, — Тебя вездеходом не раздавишь, Сенечка! А вот воздушный мотылёк способен укусить очень больно! Ты на Венда посмотри, во что его это токсичное создание превратило. Высох же весь! А теперь вот бегает, прячется от её запойных укусов.

–Уйди, сука! — не выдержала Ксения и плеснула в сторону Веги томатным соком, который взял себе Сенечка. Не только незримая защита в виде могучего отца делала Ксению храброй, она и сама по себе не была трусихой и с готовностью бросилась бы в атаку на злую фурию. Но фурия дерзкий вызов проигнорировала по причине, не бывшей тайной ни для кого.

— Была бы и нужда из-за тебя быть ко всему прочему выгнанной из Академии.

— Где без тебя уж точно померкнет всё вокруг! — злорадно добавила Ксения — победительница в поединке.

— Только уважение к твоему отцу и спасло твои балетные ножки от непременного урона. Можешь задирать их и дальше в своей начавшейся любовной практике, биоинженер, — взяв из рук потрясённого Сенечки протянутую салфетку, посрамлённая воительница удалилась в туалетную комнату, а потом и прочь ушла…

Ксения неожиданно выругалась вслух. Мама издала возглас возмущения, услышав до какого безобразия скатилась речь доченьки — изнеженной пушинки. Она как-то пропустила мимо сознания солидный интервал времени, не чуя, что дочь давно уже не та домашняя девочка. С затяжной инерцией она воспринимала Ксению по-прежнему и так, словно та вылупилась из шелковистого бутона в цветочном горшке. Девочкой, с которой она сообща играла в куклы, в фантастические миры и прочее детство. Мать упорно отпихивала от себя все те факты и необратимые явления взросления, что изменили дочь до неузнаваемости, а также внесли в характер чада весьма заметную порчу. Она даже искренне забыла о том, что доченька успела сбегать замуж за случайного человека, пытаясь защититься отнюдь не судьбоносным кувырком от того, кто её предал. А впрочем, позорно-краткосрочное замужество Ксении было их общесемейным табу. О нём никто и никогда не упоминал, и все делали вид, что ничего и не было.

— Ты перестала управлять своей речью! У тебя очевидный разлад психики, речь замусорена сквернословием, и это не приведёт тебя к добру. Разлад в жизни, разлад с окружающими, ты утратила связь с Богом…

Но Ксению уже несло как человека с повышенной нервной возбудимостью. Щёки зарозовели, глаза отрешённо и страдальчески уставились в анимированную, внутренне подвижную картину недавних и позорных событий.

— Какую ещё связь с Богом! У меня связи только с особями мужского пола.

Мама опять отвернулась, но созерцательная медитация была сорвана. Ксения вернулась к прерванному самоистязанию.

…Она сама подсела рядышком к тому, кто и стал её первым в смысле грехопадения, к Сенечке. Тогда-то любовь с Рудольфом и перестала быть безгрешно-неземной. Близость с Рудольфом была именно что неземной, ведь они жили в особом мире любви, а как известно, там другая геометрия, другая атмосфера, другой состав крови, да и всё прочее, не имеющее с земными тяготами ничего общего. «Что ж», — подумала она, — «для него калитка из «Рая» открыта настежь, надо и мне выглянуть наружу. Ему можно с Лоркой — «чирикалкой», а мне нет»? Тот парень был невостребованный любительницами пошлых трусиков в розочку и прочих стразов в районе грудных сосков. Он стеснялся, но сам сиял, как будто на него светили три солнца сразу. Он испарялся на её глазах, и это напомнило время, когда также светился Рудольф…

Но дальше всё пошло совсем не по прежнему сценарию. Недостойные подробности были стёрты сразу после реализации сближения с тем, кто был настолько не нужен, что умри он внезапно, было бы только облегчение. Поэтому она и теперь не допустила его на территорию своих личных воспоминаний, а сразу же перешла к высоким обобщающим размышлениям. Она впала в помрачение ума в буквальном смысле, её заволокло тьмой, облачностью беспросветной…

— Как там дела у Робина? — неожиданно спросила мама, лелеющая надежду на воссоединение дочери с отвергнутым мужем.

— Если ты думаешь, что я начну тебе лить бальзам на душу о Робине, твоём милом зяте, как же ты заблуждаешься! Он растаял в беспроглядном мареве для меня навсегда!

— А жаль. Такой светлый, мягкий и даже застенчивый, добросердечный, обладающий тем ни менее богатым жизненным опытом. Реализованный профессионально, творческий человек. Не припомню уже, когда подобных и встречала… Вокруг таких давно нет, только в прошлом и были. Почему всё и всегда в мире людей меняется к худшему? Люди становятся всё грубее и пошлее, хотя техническое развитие идёт по-прежнему с завидным усложнением.

— Тут ты попала в точку, он прошлое во всех смыслах. Он же и по возрасту мне как отец. Какой там может быть юношеский свет в очах и стеснение! Папин смехотворный проект моего счастья с его личным другом пусть так и останется его личным промахом, если не сказать, чего похуже. К тому же я не подросток, чтобы читать запоем его фантастические повести для детей, а после любить его возвышенной любовью. Или ты думаешь, что этому застенчивому фантасту такая любовь нужна? Ему подавай раскованный и творческий секс с женщиной роскошных форм и восприимчивой психикой к тому же. Со мною. А мне он надобен, сентиментальный хлюпик, вместе со своими запросами «супермужчины»? Нет. Мне надобен кто-то другой. Настоящий уже и страстный мужчина, роскошно сложенный, а не воображающий о себе то, чего в нём нет. Повезло ещё, что меня с фантастом Робином разделяет самый настоящий океан, это даже при космических возможностях даёт некую иллюзию утешения, что расставание необратимо.

— Зачем же ты вышла замуж за Робина? — бесполезно отчаянно произнесла мама.

— Венд первым женился, как в овраг свалился. Я металась, я не понимала, куда себя деть. А тут папа со своим другом… вот Робин и подхватил, подставил утешающие объятия. Разве я знала, что прозрею сразу же после первой брачной ночи? А Робин ведь такой приличный, до оформления отношений в госучреждении даже прикасаться не спешил. Хотя и я сама не рвалась к тому… и этот чудовищный привкус реально плотских и не разбавленных даже крупицей любви отношений!

— Робин давно был влюблён в тебя, так нежно и безответно, — вставила мама, всегда относившаяся к Робину Бёрду с глубокой симпатией, и он платил ей тем же.

— Может, и да… но я не могла впустить в себя ни единой его живой молекулы, став деревянной! Все, все чужие! Глиняные Ивашки какие-то, не настоящие!

— Если твоя тоска по этому «настоящему» мужчине так остра, кто мешает вам уже теперь войти в прежние отношения? Он, кажется, точно так же ошибся со своей поспешной женитьбой, как и ты с замужеством. Живите вместе, если есть сердечная тяга друг к другу, а повторно надоест, будьте вольными гуляками. Как это ни печально, но так живут многие. Карин сказала, что готова уступить вам свой дом. При условии, что за ней останется пустующая комната Рудольфа для её редких посещений, чтобы в саду повозиться со своими розами. Там и вход отдельный имеется, и она не будет вас ничем тревожить…

— Да неужто? Мама змеиха оказалась вовсе не гадюкой, а лишь ужихой с золотыми ушками. Шипит, а не жалит. С чего доброта-то такая?

— Не может выносить ваши совместные страдания. Говорит, он жутко похудел, а ты и вовсе высохла, как былинка при суховее. Да и от жены его осталась лишь бледная тень вместо изукрашенной розочками русской красавицы. Если в этом трио нет счастливых, кому это надо?

— Не забудь о появившемся синеглазом младенце по имени Артур.

— Он совсем кроха. У его красавицы матери будет другой муж. И для него он вполне может стать уже настоящим отцом. Подумай о предложении Карин. Вовсе не обязательно вам подавать заявку на совместное проживание.

— На него уже есть заявка со стороны его «прожорливого грозного Космоса», как любит выражаться его мама. Ты не в курсе? Скоро отбудет, и для меня лично всё равно, что на тот свет. Да и о каком моём гнездышке ты мечтаешь, если в его личном гнезде сидит птица Соловей со своим птенцом, а он сам мне сказал, что сия авантюра с борщами в кастрюльках, домашними кошечками и детьми первая и последняя в его жизни. Обрати внимание на перечисленный ряд. Дети после кошечек, а живые кошечки для него ничем не отличаются от диванных подушечек. Это то, что жизненное пространство захламляет, в его мнении. Это какой-то бесконечный экзистенциальный ужас, от которого спасёт лишь его единственный Бог — Космос.

— Какое кощунство! — произнесла мама. — Если он бежит от упорядоченной личной жизни, безразличен к налаженному быту, не любит детей! Он ни для кого не будет подарком судьбы. Наоборот, тем самым ужасом, только скоро стремительным. Он всегда будет как ураган, налетит, всё сметёт, порушит и умчится, не оставив никаких координат. Тогда совет, забудь его немедленно!

— Как? Не получается у меня его забыть! Или по примеру Лоры пойти в «Сапфир»? Ты не слышала о том, что ей исцеляли психику после несчастной подростковой, но обременённой серьёзными последствиями, любви? Она потом и забыла обо всём, вышла оттуда как новенькая.

— Нет. Я не слышала о таком. О каких последствиях речь?

— Об очень грустных последствиях, мама. Крошечная девочка, рождённая ею в шестнадцать лет. Родители Лоры удочерили её, да они же таскаются по огромному континенту, — работа у них такая, — так что дочурка, ставшая младшей сестрёнкой секс-тинской мадонны, живёт в детском городке. А он не знает ни о чём, безмятежный семьянин.

— А зачем ему об этом знать? Мне жаль её. И второй раз стал для неё несчастливым.

— Тебе всех жаль. Ты воспитывала меня так, что я всё своё взросление словно просидела за шёлковой ширмой, расшитой цветами и птицами. Я принимала иллюзорную симфонию красок и образов за реальный мир. А Рудольф вломился как убожество жизненной изнанки. Он, по сути, вывернул меня саму наизнанку, и как жить личным позором, блёклой бесформенностью и оборванными нитками наружу? Кому спросишь до меня дело? Знала бы ты, как иные радуются, что меня извозили лицом в грязи. Сколько же на Земле живёт злых и отвратительных людей…

Истончение жизни

Мама сжала её руку. Ксения смолкла, поняв, что у мамы случился приступ боли. Она быстро достала из сумочки, висящей на поясе у мамы, прозрачные капсулы, и мама, взяв их в рот, сразу порозовела, облегчённо улыбнулась. Ксения поняла, что её занесло, маму надо щадить. Они обнялись и сидели, слушая бормотание ручья и убегая совместно душой и зрением в изумрудную манящую красоту противоположного берега реки, опутанного лесными дебрями. С той стороны веяло обманчивым глубинным волшебством словно бы другого измерения мира, где нет места ни обидам, ни болезням, ни вековечным земным несправедливостям. Вода отражала лес, и он в отражении казался зыбкой кулисой, скрывающей иную геометрию многомерности, из-за которой вот-вот выглянет кто-то, кого нет, и не может быть в реальности. Кто-то прекрасный, долгожданный и зовущий к себе.

Мама стала худенькой и бледной. Тёмные и обычно блестящие волосы тоже угасли в период её неожиданного стремительного угасания. А до болезни они мерцали, словно в них запутались звёздные искры. Она сняла с волос, предельно затянутых в жалкий хвостик и остриженных совсем недавно, свой светлый, изумрудного оттенка воздушный шарфик от солнца, и он лёг на её заостренные плечи. Мама практически ничего не ела в последние дни, но став полупрозрачной, она так и осталась для дочери самой миловидной женщиной в мире. Феей без возраста, ожившей со старой антикварной открытки с обтрёпанными уголками, печально облинявшей, размытой, брошенной в мелкую мутную лужу обыденности. Это также мучило Ксению в последнее время. Была ли мама обесценена отцом постепенно, что случается со многими любящими? Или она изначально пребывала в абсолютной своей неоценимости тем человеком, с которым и проживала, — или уже прожила? — свою жизнь? Не от этого ли и болезнь без внятного диагноза? Или диагноз есть, но не озвучен в силу причин, не подлежащих раскрытию?

Со сдавленным внутри себя отчаянием, не давая ему выхода, Ксения разглядывала маму. Время от времени она прижималась губами к маминым завиткам на виске, даже этими прикосновениями улавливая её необратимое истончение и то, о чём страшилась и думать. Некий мертвящий дух входил в её ноздри, когда она максимально приближалась к матери. Шарфик казался кружевной тенью листвы на лёгком домашнем платье, слишком избыточном для её фигуры. Хотя все мамины платья стали для неё просторными, — ненужным текстильным хламом, выбросить который у Ксении рука не поднималась. Как будто выбросив их из маминого встроенного шкафа, она изгонит вслед за ними и саму маму прочь.

Ксения вздрогнула, отгоняя ужасающие, не мысли, а образы, совершив отгоняющий жест рукой, как отгоняют зловредную мошкару. Принялась жадно впитывать в себя глазами, дыханием живую мать, сидящую рядом. В меру высокий гладкий лоб, идеальные дуги бровей, тонкий носик. «Женщина — мечта, не нашедшая своего мечтателя», — вот что подумала Ксения. Верхняя губа мамы, трогательная по виду, шевелилась, потому что мама что-то произносила про себя. В своей болезни она казалась маленькой, и её хотелось прижать, утешить, спасти. Она была из тех людей, глядя на которых, легко представляешь их в детстве. И Ксения обхватила её, как будто сама была её матерью. Если бы было возможно, она отдала бы ей половину своей жизни, больше половины. Ведь ей самой предстояло жить бесконечное, как ей мнилось, число лет. Но кому могла дочь предложить эту невозможную сделку?

В тени было зябко, не Ксении, а маме, и Ксения, поняв это, вытащила мамину накидку крупной вязки из-под неё и укутала плечи мамы в разноцветные рукотворные листья. Так укутывают ребёнка, бережно. Мама прижалась к ней.

— Не хотела говорить. Но расскажу… — мама смотрела на противоположный берег, следя за тем, как птицы перепархивали с ветки на ветку, иногда внезапно искрясь своим оперением при быстром перемещении, когда попадали в солнечный луч, пробившийся сквозь высокие кроны клёнов.

Кто такой Генрих?

Мама вздыхала как-то особенно тихо, но от того ещё мучительнее, — Последнее время, когда я засыпаю, но мне всё кажется, что я не сплю, ко мне приходит один человек. После пробуждения я не могу вспомнить его лица, но он настолько родной мне. Он так и говорит, что любил и любит меня, ждёт меня. И мои дети ждут меня.

— Дети? — Ксения вглядывалась в мамино лицо, ища в нём признаки безумия, но мама была нормальной, спокойной.

— Да. Сегодня я, наконец, вспомнила его имя. Генрих. Но лицо продолжает ускользать из памяти. И, тем не менее, оно родное, любящее. А детей у меня ещё двое, не считая тебя. Мальчика звали как одного из древних волхвов, который принёс свои дары новорожденному Спасителю. Каспар. А девочку, она была младшей, Анфисой. Генрих сказал, когда придёт время нашей встречи, он мне даст знать. Он сказал: «Надень своё любимое платье, моя дорогая. И приколи ту брошку из аметиста — цветок ириса, которую я тебе подарил. Только приходи босиком. На берег. А мы будем ждать тебя на другом берегу. Я и наши дети».

Ксения не знала, как это понять. Или она боялась понять?

— На какой берег?

— Наверное, сюда, где мы с тобой сидим. Тут моё любимое место, — мама счастливо улыбнулась, глядя на заросший как в джунглях противоположный берег речки, будто увидела там своё милое привидение во плоти.

— Мамочка, у тебя есть только я. Может быть, ты видела очень реалистичные сны? Так бывает…

— Нет. Он был пришелец из моей другой жизни.

— Другой жизни? Какой другой? Ты же не веришь в реинкарнацию. Ты веришь Богу, это я понимаю, но не архаичным же воззрениям, проверить подлинность которых никому ещё не удалось.

— Никакая это не реинкарнация, а та же самая моя жизнь. Она была в другом времени. Генрих сказал, что моя теперешняя жизнь — постскриптум. Поэтому она такая короткая. А та была длинная, очень длинная и счастливая жизнь. И он никогда не смотрел на других женщин просто потому, что их не существовало для него. Только я одна.

— В каком другом времени?

— В ушедшем времени. Как ты не понимаешь, глупышка. И чего ты испугалась? У Генриха такие замечательные волосы. Я трогала их, и память дарила мне утраченные ощущения. Генрих был белокурый. Вроде твоего Рудольфа. Да. В чём-то похож. Мне так кажется теперь. Насколько же приятно, когда у мужчины мягкие и густые волосы на голове. Мне всегда очень не хватало того, что у твоего отца нет, и не было волос. Я помню его всегда лысым.

— Как же ты выбрала такого, лысого?

— Вначале меня смущало, что он без волос на голове. Потом я привыкла. В то время я не помнила никакого Генриха.

— Мама, о какой длинной предшествующей жизни ты говоришь? Ты вышла за отца совсем молоденькой. Генрих твоя мечта. Ты хотела прожить какую-то другую жизнь. И хотела иметь больше детей. Вот что это!

— Он не мечта. Он был на самом деле. Я как-то понимаю. И если был, то и остался. Там, где мы и встретимся с ним.

— Где же?

— Я же говорю. На том берегу. Он скажет, когда мне приходить. «Только приходи босиком», — сказал он.

— Почему же босиком?

— Однажды он подарил мне прозрачные туфельки. Они не были, конечно, хрустальными. Они были мягкими, но прозрачными, а в глубине самого материала мерцали как бы звездочки. Мои пальцы просвечивали. Генрих считал, что у меня очень красивые ступни и любил целовать мне пальцы даже на ногах…

— Ты знаешь, мама, я читала, что хрустальные туфельки в сказке о Золушке появились в результате неправильного перевода старой сказки. Как можно носить обувь из стекла или чего-то подобного камню? На самом деле в сказке туфельки были меховые. Скорее всего, туфельки были из парчи, а поверху оторочены беличьим мехом. Опушка обуви нежным беличьим мехом означала, что юная девушка вошла в возраст, годный для выдачи её замуж. А парча — вышитая золотом ткань. В старину обувь для бала была матерчатой. Поэтому она так быстро приходила в полнейшую негодность.

— Конечно. Я всегда это понимала. Ты же не думаешь, что я превратилась в клиническую идиотку? Но прозрачные туфельки у меня были. Из искусственной прозрачной кожи. Генриху они нравились. Казалось, что я хожу босиком.

— Ты считаешь свою жизнь с отцом неудачной?

— Как я могу считать её неудачной, если появилась ты?

Мир прекрасен, но почему так жесток?

Мама замолчала. Ушла в себя. Отодвинулась от Ксении. И дочь поняла, что жестоко тормошить и переубеждать больную мать. Некоторое время они сидели молча. Ксения ненавидела в эти мгновения отца, считая его причиной маминых бредней. Именно он, шатун космического размаха, делал маму несчастной, не дал ей подлинного женского счастья. И никто уже не сделает маму счастливой. У Ксении опять защипало в глазах. Она обхватила маму, страдальчески ощущая её ребрышки, её не поправимое уже истончение под земным Солнцем.

— Мир не всегда повёрнут к нам своими зазубринами и не всегда ранит. Иногда он и щедр к нам… — мама повернула к ней заострившееся книзу лицо, преодолевая внезапное удушье. К счастью, быстро прекратившийся спазм дыхания вызвал лишь её кашель. У дочери остановилось сердце от ужаса грядущей и скорой непоправимости. Зримо представились черты маминого лица — окостеневшими и мёртвыми. Отгоняя их обоюдный кошмар, мама взяла её за руку, изобразив улыбку. — Чего ты пугаешься любого покашливания. Даже побелела вся. Ну, чего ты такая нервная, глупышка? Со мною всё в порядке. Я просто поперхнулась. Тут полно какой-то мелкой мошкары, вот она и влетела в мой болтливый рот.

Прежний чудесный овал лица матери был нарушен, став от худобы треугольным. Ксения прихватила себя за горло пальцами, не давая рыданию вырваться наружу, и натужно покашляла, словно тоже проглотила мизерную мошку.

— Да, — произнесла она, злясь на окружающий мир, щедрый на мучения. — Мир щедр и прекрасен даже тогда, когда хочет над нами поиздеваться. Для того, чтобы ещё больнее цапнуть.

— Нет. Он сложен. Не изучен глубоко. Загадочен. И тёмен, и лучезарен. И добр, и беспощаден. И наш Творец за все терзания, причиняемые миром, нас утешит. Он не только воздаяние, но и утешение. Его милосердие несопоставимо с нашим, сиюминутным.

— Милосердие чьё? Мира или Творца?

— Мир сотворён, как и мы. Он подчинён нерушимым законам. А мы, люди, нарушая высшие законы, пожинаем плоды своей отсебятины не только в процессе собственной жизни, но передаём повреждения своим детям. Понимаешь, когда человек посадит в землю всего только одно зерно или плодовое семечко, то вырастает целый колос или дерево, полное плодов. Но ведь так не только в добром делании, но и в злом. Урожай всегда бывает сторицей. Таков неотменяемый закон. Знаешь миф о посеянных зубьях дракона, из которых вырастает нечистое и неисчислимое воинство разрушителей? Вот это и есть метафора производства зла человеком в мире. Оно тоже дает свои всходы, многократно превосходящие сам посев. И уж тут… Кого винить? Не лучше ли включать свой разум на полную мощность?

— Мамочка, ты говоришь как прадед-лесник. Ну, буквально как он. Ты нашла бы с ним общий язык, и он полюбил бы тебя. Жаль, что ты его ни разу не навестила.

— Кажется, когда-то давно он был Главным Ответственным Распорядителем одного города-поселения на планете земного типа. Там произошла катастрофа злонамеренно искусственного характера, а он не сумел ничего предотвратить, не выявил злоумышленников заранее. Было много жертв, а он выжил и не простил себе ничего, для чего и удалился из мира в отшельничество.

— Папа тебе рассказал? Я понятия не имела ни о чём.

— Папа мне ничего о нём не рассказывал, — мама удивлённо рассматривала фантастические мини-пейзажи на своих камнях, — но я отчего-то вспомнила. Мне рассказывал о той трагедии другой человек. Его звали Франк Штерн. Он был отцом Генриха. И моя фамилия в прежней и настоящей жизни была Штерн.

Ксения уткнулась носом в мамин подол на коленях.

— Ты столько страдала, страдаешь. За что? Ты же добрая. Ты всегда была тоньше душой и красивее многих и многих. Но кто ценил тебя? Кто, кроме меня? Отец? Ну не знаю. И что сотворил с тобою твой благой Творец?

— Нельзя так говорить. Не Он сделал меня больной, а наше человеческое своеволие. Мы посягаем на звёзды и другие миры, не умея ещё любить и жалеть других людей. Не понимая того, что наш мир дан нам на проверку нашей готовности к вечности. Достойны мы её или нет? Творец несёт в себе замысел прекрасного будущего и не скрывает от нас ничего. Он сообщает нам всё уже тогда, когда мы только начинаем осознавать свою маленькую индивидуальность. Природа, Земля, космос — страницы живой книги Творца. В Будущем Он явит нам своё совершенство. Мы всё ещё пребываем в мучительном акте рождения. Мы всего лишь клетки мира-эмбриона. Творение не завершено. Я вот тут прочитала краткое изложение концепции одного старинного русского технаря, ставшего впоследствии философом, что Природа торопится создать человека, как инструмент своего спасения от вселенской гибели. Очень торопится. Человек есть живой орган Вселенной, необходимый ей, и что Природа, как и Вселенная — не объект, а разумный субъект, а звёзды — особая организация разумной жизни. Все Галактики наделены нравственностью, они добры друг к другу. Никто не создавал жизнь, никакая там эволюция без души, или безжалостный отбор. Жизнь, разум присущи Вселенной изначально. Мы — люди — существа электромагнитной природы, как звёзды, как весь Космос. Но из глубин нашей Вселенной уже в те далёкие времена фиксировали всплески загадочных излучений — крик о помощи. Вселенная ждёт своего Спасителя от безжалостной ужасной энтропии. Такова была его теория. Что любопытно, он работал в оборонной, военной структуре, созданной для массового убийства. Хотя в случае нашей русской истории это было явление оборонительное, защитное. Чего только не прочтёшь глухими ночами, находясь в одиночестве.

Конец ознакомительного фрагмента.